Если другие
кантианцы выразились об определении предмета через «я» в том смысле, что объективирование этого «я» должно быть рассматриваемо как некое первоначальное и необходимое делание сознания, так что в этом первоначальном делании ещё нет представления о самом «я», каковое представление есть только некое сознание указанного сознания, или даже объективирование этого сознания, то это освобождённое от противоположности сознания объективирующее делание оказывается при более близком рассмотрении тем, что можно считать вообще мышлением как таковым.
Считается, что кантовская дихотомия породила две линии
кантианцев; все они принимают его основные постулаты, но избирают для себя противоположные стороны: одни выбирают разум и отвергают реальность, а другие выбирают реальность и отвергают разум.
Чаще всего пространством пренебрегали, держали его за одну из многих «категорий» (одну из «априорных форм», как говорили
кантианцы: один из способов упорядочить феномены чувственного мира).
Его личный метафизический поиск касается соотношения между верой и разумом, и в этом смысле он настолько же схоласт, насколько
кантианец.
Но если случится обратное, то он будет неприятно удивлён своим дионисийским двойником, у которого обнаружатся весьма неподобающие
кантианцу импульсы.
Привет! Меня зовут Лампобот, я компьютерная программа, которая помогает делать
Карту слов. Я отлично
умею считать, но пока плохо понимаю, как устроен ваш мир. Помоги мне разобраться!
Спасибо! Я стал чуточку лучше понимать мир эмоций.
Вопрос: черногорка — это что-то нейтральное, положительное или отрицательное?
Поэтому я, будучи
кантианцем, лояльно отношусь к любой философии, в том числе к материалистической.
Поэтому будущее принадлежало новым
кантианцам.
За обеденным столом у него несколько молодых
кантианцев (1 января 1792 г.).
Как можно видеть, он называет
кантианцев мистиками (мещанская вера в леших и домовых), а себя рационалистом, который признаёт действительность и научное знание, истину.
За исключением небольшой группы «правоверных
кантианцев», русские философы очень склонны к онтологизму при разрешении вопросов теории познания, т. е. к признанию того, что познание не является первичным и определяющим началом в человеке.
Если он пишет «мы видим», ссылаясь в примечании на одно место (не относящееся к делу) из сочинения русского
кантианца 1810 года, то можно себе представить, каково было затруднительное положение нашего учёного в поисках за доказательствами!
Несмотря на возникающие противоречия, добрые
кантианцы вполне смогут так прожить много лет, пока райское яблоко не приведёт к раздору.
Конечно, я могу засвидетельствовать, что в своих рассуждениях я остался настолько верен природе, насколько это совместимо с концепцией анализа; более того, возможно, я остался более верен ей, чем наши
кантианцы считают допустимым и возможным.
Кантианец мог бы теперь, конечно, отказаться от непоследовательно сделанной уступки, что человек действительно сознаёт свои идеи как последовательные, и заявить, что сознание, которое мы имеем о наших идеях, также является только явлением, и что если поэтому сказать: моё сознание последовательности идей само по себе протекает во времени, то это может означать только: я сознаю это сознание как такое, которое протекает во времени.
Это отнюдь не точка зрения скептицизма; в этом мы ни в каком случае не можем видеть «мысль о бессилии человеческого духа», в котором странным образом попрекают
кантианцев эмпириокритицисты.
Если другие
кантианцы высказывались об определении предмета через я так, что объективирование я должно считаться первоначальным и необходимым действием сознания, в каковом первоначальном действии ещё нет представления самого я, которое есть лишь сознание этого сознания или само его объектирование, то такое освобождённое от противоположности сознания объективирующее действие и есть ближайшим образом то, чем следует считать вообще мышление, как таковое.
Кантианец достиг этого. Но как становятся возможными эти необычные эффекты?
Против такой формулировки возражения, следовательно,
кантианец ведёт лёгкую игру.
Ибо на практике
кантианец, признающий дух всесильным в своей свободе самоопределения, ничего определённого в отношении этого духа сказать не может.
С одной стороны, в нём, безусловно, есть гофмановские черты, с другой, он напоминает даровитого
кантианца, какие ещё попадались лет сто назад.
Считает себя платоником-еретиком, неортодоксальным
кантианцем и гегельянцем-минималистом, но в равной степени счастлив, когда его описывают как рационалиста.
Единственное, что действительно бесспорно из всех аргументов «Новых
кантианцев» – это только утверждение, что мы можем воспринимать возможно существующие объекты только через посредство нашей чувственности и нашего интеллекта.
Быстро сформировалась большая школа молодых
кантианцев, которые стремились частично занять кафедры университетов для преподавания нового учения, частично объяснить его в трудах и сделать доступным для широкой публики, либо ввести его идеи в трактовку наук.
Если другие
кантианцы выразились об определении предмета через «Я» в том смысле, что объективирование этого «Я» следует рассматривать как некую первоначальную и необходимую деятельность сознания, так что в этой первоначальной деятельности ещё нет представления о самом «Я», каковое представление есть только некое сознание указанного сознания или даже объективирование этого сознания, то эта объективирующая деятельность, освобождённая от противоположности сознания, оказывается при более тщательном рассмотрении тем, чтó можно считать вообще мышлением как таковым.
Тагора как правоверного
кантианца…