В логове коронавируса

Юрий Леонидович Полуэктов

В романе отображена жизнь обыкновенного провинциала в далеко не обыкновенной стране во второй половине двадцатого века и в начале века двадцать первого, вплоть до нежданного возникновения коронавирусной эпидемии. Книга содержит нецензурную брань.

9

Открывая бутылку, Сергей пошутил:

— Вообще-то, партийцам за один присест больше двухсот пятидесяти граммов выпивать нельзя, по-моему, есть такая норма в вашем партийном уставе, но я, как несознательный беспартийный большевик, делаю для тебя исключение. Уж больно хорошо сидим! Зря придумали, что понедельник — день тяжёлый.

— Ещё один беспартийный большевик нашёлся! Давай лучше выпьем за помин души деда Коли, золотой мужик был!

— Давай! И за время, проведённое в Чкаловске. Бальзам на душу, как вспоминаешь, прямо сердце щемит. А какой замечательный там музей Чкалова!

Дед Николай по отцовской линии балагуром был и весельчаком, баянистом, частушечником. В детстве Сергей и Олег несколько раз ездили к деду с бабкой на Волгу. Забавно было путешествовать из Чкалова, как тогда назывался Оренбург, в Чкаловск, на родину знаменитого на весь мир лётчика. Жили дед с бабой Настей покойно и по-доброму размеренно. Дед, казалось, не мог сидеть без дела: работал на судостроительном заводе, после работы плотничал во дворе под навесом. По плотницкой части к нему обращались все соседи: дровни ли, колесо ли к телеге новое сладить, кровать для молодожёнов смастерить или гроб для покойника справить. В детстве дед был лучшим учеником в школе. После учёбы направляли его в Нижний, в училище, но он пошёл работать в судоремонтные мастерские: в семье не хватало денег.

Как и все деревенские, дед с бабкой, бывало, не чурались мата. Ругались не часто, без сердца, естественно вставляя в речь скоромное слово так, что оно слух и не резало, вроде как бытовая присказка. Иной раз дед ввернёт в разговор что-то непотребное, бабка ответит, а потом сокрушается: «Всегда-то на грех наведёт, чёрт старый!..» Выпивал дед редко, после чего бабка ему выговаривала: «Валах старый, ноздревастый, зенки залил. Под ноги свои кривые не смотрит, все половики сполостил. Ходи за ним, поправляй…» Дед терпеливо слушал её попрёки и время от времени покорно соглашался: «Хули говорить, хули говорить…» Когда дед плотничал под навесом, бабка выходила с вязанием или шитьём и устраивалась рядом. Такая у них была деревенская любовь.

Вместе с братьями у деда с бабкой постоянно крутилась внучка Танька, дочь старшего сына. Шустрая весёлая девчонка с большими, слегка на выкате, будто выдавленными, зелёными глазами, за что соседские мальчишки дразнили её лягушкой. Дед, бывало, Таньку жалел, поглаживая по голове: «Любовька ты моя растоптанная, ангел болотный». Двоюродная сестра оказалась заядлой рыбачкой и показала братьям все самые уловистые места в окрестностях. Её мать работала на молокозаводе и пару раз они втроём ходили туда за сывороткой для поросёнка. Тётя Зоя накладывала поллитровую банку настоящего мороженого, закрывала плотно крышкой и ставила банку в бидон. Потом заливала в него сыворотку, и счастливая троица с полным бидоном без проблем проходила мимо сторожа, кемарившего в заводской проходной. Дома сыворотка доставалась поросёнку, а с мороженым они уходили на Волгу.

Жили старики небогато, выручали корова и куры. Любимым лакомством мальчишек была картошка со сливками, томлёная в глубоком чреве русской печи в глиняной крынке. По случаю приезда внуков и отъезда домой резали курицу. Летом дед неделю пропадал в лесу, косил сено для коровы на зиму. Возвращаясь, приносил троим внучатам по букетику земляники.

Иногда вечерами старики с внуками садились играть в домино. Дед негромко своим мягким баритоном запевал, Танька с бабкой подхватывали бодрую песню, которую в Оренбурге братья ни разу не слышали:

Быстры, как волны, все дни нашей жизни.

Что час, то короче к могиле наш путь…

Однажды гостили на Волге зимой. Катались с высокой крутой горы на речной лёд: набивались в дровни человек по десять, друг на дружку, и летели с обрыва так, что дух захватывало. Вечером после катания бабка, глядя на возбуждённых внуков, вспоминала Чкалова, с которым, оказывается, в детстве жила на одной улице: «Отчаянный еретик был, с самой кручи летал. Дальше всех, на самую середину Волги». Еретик — это было любимое бабкино определение, несущее множество смыслов. В нём таились одобрение и восхищение или напротив, порицание и презрение. Истинное значение в каждом отдельном случае прорастало из контекста и интонации сказанного.

Один раз на Троицу дед со своим баяном приехал в Чкалов. На праздничную гулянку собралась городская родня. Все по материнской линии. Ещё до войны, спасаясь от коллективизации, из Ульяновской области в Оренбург перебралась мамина семья. Дед был хорошим печником, каменщиком, в строящемся городе устроился хорошо. Сначала жили на съёмных квартирах, потом купили дом в Новостройке. Вслед за ними потёк ручеёк племянников, всеми правдами и неправдами выбиравшихся из родного села. Работали тоже в основном каменщиками, постепенно обзавелись домами. Осели в городе двумя группами: в Новостройке и на Сырейке, по праздникам по очереди ходили друг к другу в гости. Был ли общественный транспорт в те годы, Сергей не знал. Это понятие стало осознанным только с появлением троллейбусов. До троллейбусов он ощущал себя исключительно пешеходом. И в новостройку ходили пешком. Ходили напрямую, через вагонное депо, пересекая железную дорогу на Москву. Пролезая под многочисленными вагонами, стоявшими на деповских путях, взрослые весело предупреждали друг друга: «Осторожно, не дай бог поезд тронется». Близкая опасность будоражила детскую душу, особенно на обратном пути, когда возвращались уже в темноте.

Дед тогда с частушками разошёлся так, что детей выгнали из-за стола на улицу, чтобы те не слушали его музыкальных похабств. Не хотелось уходить от пирогов с капустой и рыбой, от тазика с пельменями, где ещё изрядно оставалось ушастых бесхвостых головастиков, от квашеного в капусте тонкокорого арбуза, такого вкусного, что можно было, увлёкшись, съесть кусок вместе с коркой. Да и толку-то не было: разухабистый матерок поддавшего деда слышался на всю округу, соседи потешались от души, сидя на лавочках около своих домов. Потом гулянка переместилась во двор, под баян в круг вышла двоюродная мамина сестра Клавдия, черноокая и тёмноволосая красавица, ярко накрашенная, наряженная цыганкой, в длинной юбке, с алой розой у виска. Веселье вошло в самый разгар, шутливая куплетная перепалка, казалось, никогда не найдёт завершения. Накричавшись и наплясавшись, уселись за стол, и дядя Вася, муж тёти Клавы, самый старший из городских родственников, худощавый, с седыми висками, высокими залысинами, прикрытыми редкими, зачёсанными назад волосами, прямым красивым носом, на котором пучком завивались три чёрных волоса, ласково обнимал жену и говорил:

— Ах ты, скотина безрогая, всё-то никак не напляшешься!

Тётя Клава отмахивалась:

— Сиди уж, сивый мерин, хорошо, хоть ты угомонился!

Вокруг все смеялись, а Серёжке было непонятно, что тут смешного, если люди ругаются. Выпивали по рюмке, и дядя Вася с отчаянным надрывом в голосе затягивал свою любимую: «Бывали дни весёлые, гулял я, молодец…»

Родители братьев вернулись с Войны коммунистами. Они ходили на партийные собрания, во время выборов заседали в избирательной комиссии, а дед, хоть и воевал, был беспартийным. На следующий после застолья день Олег спросил деда с пристрастием:

— Деда, вон — папка с мамкой — коммунисты, а ты — нет… почему?

Дед запнулся от неожиданности, но нашёлся быстро:

— А я, знаешь, — беспартийный большевик…

Большевики в фильмах про революцию считались наравне с коммунистами, и успокоенные братья убежали играть в «казаки-разбойники».