БЕЛОЕ и КРАСНОЕ. Отпрыски

Юрий Киселев

Это история членов двух семей, поиск себя и своего места в контексте исторических событий. Сын белоэмигранта Майкл Иевлев готовится снять фильм по мемуарам отца и прилетает в Россию, где знакомится с Игорем Щербининым, чей отец воевал на стороне красных. Факты биографий рождают догадку, что отцом их отцов был морской офицер Николай Иевлев. Текст содержит интимные моменты для взрослого чтения и обращен к читателю, кого занимает не только сюжет, но характеры персонажей, их переживания и поиски. Книга содержит нецензурную брань.

2

Майкл проснулся, глянул на часы — девять с четвертью! Игорек сказал — он с десяти, а к одиннадцати надо поспеть в Черемушки. Евгению — добрая душа! — удалось разыскать телефон внучки дворника Мартыновых. Их сын, Петр, был товарищем отца по Корпусу и прототипом второго гардемарина в сценарии Майкла. Позвонив договориться о встрече, Майкл с волнением услышал, что товарищ отца по возвращении в Россию репрессирован не был, как полагал отец, и женщина обещала рассказать все, что ей известно.

Сейчас история двух гардемаринов заканчивалась их прощанием в Париже, когда один отплывал в Америку. Третьим героем картины, по мысли Майкла, должна стать дружба, завязавшаяся в Морском корпусе и затем проверенная войной и борьбой с большевиками.

Теперь, возможно, весь замысел летел к чертям. О том, что товарищ отца вернулся на родину, Майкл узнал от маман, в книге об этом ни слова. Отец, очевидно, не одобрял это возвращение, считая предательством их идеалов, но, по словам маман, был уверен, что товарищ погиб в застенке или ГУЛАГе, а о мертвых либо хорошо, либо ничего. А что бы отец написал, зная, что товарищ выжил? И, допустим, встреться они при жизни — как бы повела себя их дружба? От ответа на эти вопросы зависело, про что теперь будет картина и будет ли вообще. Понятно, с каким нетерпением Майкл ждал встречи с этой женщиной.

Но что удивительно, первое, о чем он подумал проснувшись, — не об этой встрече, а про Игорька. Что за нужда в этом кактусе, тем более завтра они улетают, и времени в обрез? Однако больше Майкл доверялся интуиции, которая, как правило, не обманывала, и, как правило, сожалел, коли не доверился. Он разбудил сына и потащил на Арбат.

*

Хотя Евгений и предупредил, что русские не всегда хозяева своему слову, Майкл расстроился, не застав Игорька. Дино, и без того брюзжавший, заявил, что если отец намерен ждать, то он уходит. В эту минуту из дверей «Сувениров» выглянула Римма:

— Не надумали купить мундир?

— А где ваш Игорек? — вместо ответа с сердцем сказал Майкл. — Сказал — с девяти…

Римма сделала скорбное лицо, прямо похоронное, хотела ответить, но он опередил:

— Почил в бозе. Так не любит американцев?

Она засмеялась:

— Дело не в вас. Он эту церквуху возит для себя, «для настроения», как он выразился.

— О, для настроения! — заулыбался Майкл. — Занятно. Занятный человек. — И заглянув ей в лицо, попросил: — Римма, мне нужна ваша помощь.

— Бесполезно, — помотала она головой, — не продаст.

— Нет-нет, бог с ней, с картиной. Помогите с ним встретиться.

— С Игорьком? — удивилась она.

— Позвольте объяснить. Мой отец, он был белый офицер, он написал книгу, по которой я имел намерение снять фильм. Однако ж сейчас, будучи в Росси, я понимаю, что не смогу ограничиться книгой, а ваш Игорек, он, видите ли, меня крайне заинтересовал…

— Че-ем?! Он не историк.

— Не смогу вам сказать, сам не нахожу объяснения. Возможно… Мы в одном возрасте, и мне интересен взгляд человека, чья жизнь прошла при Советах. Он еще и ершистый?..

— Когда против шерсти. Но в данном вопросе ваши взгляды абсолютно идентичны. Хотя в отличие от вашего отца, его отец был красным офицером.

— Невероятно! — ахнул Майкл. — Просто предопределение какое-то. Послушайте, я буду премного благодарен, коли вы поможете с ним встретиться. И к слову, я почти что готов купить ваш мундир. Вы назвали двести — уступите за триста, с номером его телефона.

— Телефон ничего не даст, скажет — заболел, а он действительно вчера простыл… Если только поставите перед фактом — он сейчас в мастерской у дочери, тут рядом, за театром Вахтангова. Адреса я не знаю, зайдем ко мне — я вам нарисую.

Под сердитый взгляд сына Майкл скрылся в магазинчике и вышел уже с мундиром. А Римма, спрятав деньги, почувствовала угрызения. Позвонить?.. А, увидит в глазок.

*

Утром Ольга уехала договариваться по поводу очередной выставки, а Щербинин стал натягивать на подрамник холст. Дело деликатное: чуть перетянул — ровно не натянешь, небольшой сквозняк — холст потом под краской провиснет.

В ближайшей ко входу и самой большой комнате во всю ее длину вытянулся стол, который Щербинин смастерил, когда дочь получила эту мастерскую. Стол стоял на восьми ногах, связанных рамой из уголка, а столешница из фанерованной плиты. Стол был удобен для сборки подрамников, раскройки холста и прочих габаритных работ, что делал он для дочери, а если приходили гости, за стол можно усадить хоть сорок человек.

Вогнав последнюю скобку, Щербинин осмотрел работу, остался доволен, отнес в стеллаж и пошел в угол, где была оборудована кухонька, и варились щи. Попробовав, всего ли хватает, он выключил плиту, перешел в среднюю комнату и сел за компьютер. Теперь можно заняться хобби. Хобби это появилось не так давно с подачи Риммы.

Когда-то, много-много лет назад, он попал на удлиненный киносеанс, где узнал из короткометражки, что материя может переходить в свет и наоборот. А нельзя ли тогда превратить в световой поток человека, передать, скажем, в Австралию и снова собрать? Он даже придумал фантастику, где героем был он сам, и конечно ж с ним была девочка.

Влюбляться он начал лет с пяти, и первая его любовь была заочной. В альбоме он нашел карточку парижских друзей родителей с детьми. Девочка была одних с ним лет. Он обвел карандашом ее хорошенькое личико и часто с ней разговаривал и играл. Как-то перебирая карточки, Щербинин увидел эту обводку и улыбнулся, что уже тогда имел отменный вкус. Выше всех красот мира он ценил женскую, считая женское тело вершиной творения природы ли, Господа — этот вопрос он пока не решил, но все чаще задумывался.

Итак, много-много лет спустя, когда они с Риммой выпивали по случаю удачной распродажи, он со смехом поведал ей ту свою фантастическую идею. Как же он удивился, когда Римма не только не засмеялась, а сказала, что это известно в науке как «квантовая телепортация». Ученые уже телепортировали атомы, не за горами твердые тела, а человек — вопрос времени. А вот при другом принципе телепортации, «дырочной», чем сама она и занималась до торговли, человека не придется расщеплять-собирать, а того же Игорька, со всеми его заморочками, в тот же миг можно перенести на дачу, в туманность Андромеды — не имеет значения. Надо лишь искривить пространство.

— Пятницкое шоссе и так кривое, — улыбнулся Щербинин. — По логике вещей…

— Я с тобой серьезно, — сухо сказала Римма. — Хочешь поюморить — сменим тему.

— Школьнику известно, что прямая короче кривой. Если провести дорогу напрямую от Арбата до Жилино — пяток километров выиграешь.

— В том-то и дело: нет километров. Нет дороги. Где старт, там и финиш. На чем тебе показать… — Она придвинула афишку какого-то вернисажа и наступила пальцем на один из углов. — Вот твой Арбат. — Затем она провела ногтем по диагонали к дальнему углу. — Вот твоя дача. — И согнула афишку, совместив углы. — Все! Никуда не надо ехать.

— Потрясающе, — сказал Щербинин, не очень-то поверив. — Ну а практически?..

— А практически — будет сеть телепартационных станций…

— И мы сможем ездить на распродажу в Америку: ты со своими ложками-брошками…

— Какой ты тупой, Игорек! Не ехать, не лететь, не плыть — по-па-дать. Спонтанно это бывает в природе. Редко, но… Одно из объяснений, куда пропадают корабли и самолеты в Бермудах — одна из зон на Земле, где это может возникать. Еще Тибет, Ай-Петри…

Римма много порассказала в тот вечер: про одиннадцатимерное пространство, про сосуществование на Земле параллельных миров, и что бесчисленные НЛО не прилетают извне, а появляются из параллельного мира, где более продвинутые «иноземляне»…

Что-то подобное Щербинин уже слышал — теперь же от Римминых рассказов, а вовсе не от выпитого, у него дух захватило. С этого вечера он заболел квантовой механикой.

Сегодня в программе самообразования «мосты» Эйнштейна-Розена. С разницей между «вакуумными дырками» и теорией «червоточен» он разобрался, а с «мостами» никак.

Хобби давалось нелегко. И не из-за недостатка образования, а от устройства мозгов. Он легко представлял то, что мысленно мог увидеть в конкретной физической форме. Если людей — он видел их улыбки и слезы, слышал их разговор, чувствовал то же, что в его воображении переживали они. Если конструкцию — он видел, как она работает. Или не работает, с полувзгляда находя ошибку. Он был конструктором от Бога. Но способность к абстрактному мышлению, как у той же Риммы, у него отсутствовала напрочь. Он не мог представить даже четырехмерный мир, не говоря о конечности Вселенной, за пределами которой ни пространства, ни времени — ничего. Это «ничего» в голове не укладывалось.

Как-то он попал на теоретическую конференцию. Проспав доклад, он проснулся от хохота зала. Оппонент, желая уесть докладчика, писал формулы, и аудитория лежала. За вязью закорючек они видели свою, абстрактную, реальность и эмоционально переживали. Тогда к нему пришло осознание, что есть люди «инакие», и та же авангардная живопись, возможно, не шарлатанство, как он считал, а просто другое видение.

В который раз Щербинин перечитывал один и тот же абзац, когда позвонили в дверь.

— Иду, иду! — прокричал он и пошел открывать. — Раззява! Опять ключ забыла! — Он распахнул дверь — и остолбенел: вместо дочери стоял вчерашний американец, держа в руках генеральский мундир, и его сын, с пакетом из Новоарбатского гастронома.

— Здравствуйте Игорь Алексаныч! — улыбнулся Майкл. — Ради Бога не гневайтесь. Как вы себя чувствуете? Римма сказала — вам нездоровится, и мы с сыном решили вот…

— Я болен! Я очень болен! — почти криком выпалил Щербинин. — У меня куриный грипп! Заразите потом всю Америку!

— О, пустяки, — отмахнулся Майкл. — Перед отлетом мы сделали, э… vaccinations даже от рыбьего. Позвольте представиться: меня зовут Михаилом Андреичем Иевлевым, мой отец был из Санкт-Петербурга. А я вот и мой сын, Дино, в России впервые и…

— По поводу картины, — оборвал Щербинин, — сразу хочу предупредить…

— Нет-нет, у меня еще вчера создалось впечатление, что вы не намерены ее продать.

— Не только не намерен, но и не буду. Так что извините.

— Это вы нас извините. Мы бы ни за что не позволили себе вас побеспокоить, если бы завтра не улетали. А я, повторюсь, хотел бы увезти из Москвы память. Возможно ли, чтобы мы посмотрели те картины, которые вы согласны продать?

Щербинин заколебался.

— Мы непременно что-то купим у вас. На рубли, на доллары — как пожелаете.

Щербинин еще помедлил и сказал:

— Сразу предупреждаю: это мастерская моей дочери. Работы, которые на стенах, не продаются. Вы сможете купить только то, что я предложу. И чтобы не было потом…

— Я принимаю все ваши условия, можете быть покойны.

— Тогда прошу-с! — пригласил Щербинин, шутовски шаркнув ножкой.

*

В это время у Ольги проходила встреча с устроителем выставки, что открывалась на Солянке. В этот час они были единственными посетителями крохотного бара на сквере Центрального дома художника. Перед устроителем, седеющим, чиновничьего вида мужчиной, стоял графинчик с коньяком. Ольга пила минералку. Оба курили.

— Нет, нет и нет! — тоном капризной девочки говорила она. — На этой стене не хочу!

— Я даю тебе лучшую стену! Там и свет, и…

— На этой стене висит Малявина.

— Что тебе Малявина?

Ольга передернула плечами:

— Ровным счетом ничего.

— Тогда я не понимаю, Оля.

— Выставка продлится три недели, так?

— Ну?

— Днем меня не колышит, с кем я вишу: с Малявиной, с Халявиной, но ночью…

— А ночью-то какая тебе разница: посетителей нет…

— Вот именно! Три недели оставаться на ночь с этой занудой? Да я сдохну со скуки! У нее же все скучное. Ни движения, ни воздуха, ни цвета. Культурно выражаясь, фигня.

Собеседник пожал плечами, спросил:

— Ну, а с кем ты хоешь висеть?

— С мужчиной, разумеется!

— С каким? — гоготнул он.

— Желательно с настоящим.

— С Козловым, — хихикнул он.

— Самое оно.

В этот момент зазвонил ее мобильный.

— Могу тебя к нему перевесить, но учти…

— Извините, — улыбнулась она и сказала в мобильник: — Да, пап? Я еще занята. Что-то срочное?.. Американцы? Не те, что вчера… Ну займи их, угости… Конечно показывай, все показывай… Окей, скоро буду.

Учредитель прислушивался, и когда Ольга отговорила, проявил любопытство.

— Американцы приехали, — пояснила она и сделала знак бармену. — Хотят отобрать мою эротику. В Нью-Йорке у меня будет персональная.

— О-о! Русские?

— Что?

— Американцы.

— Американские.

Подошел бармен. Ольга глянула в счет и вернула с кредиткой. Учредитель не очень торопливо полез за бумажником, она остановила его, он не настаивал и заговорил:

— Из русских я кое-кого там знаю, еще по министерству. Познакомишь?

— Они сегодня улетают. Должны прилететь в конце июня. Когда у вас в отпуск?

— Август.

— Тогда окей. Ну так как? — вернулась она к прерванному разговору.

— Я перевешу тебя к Козлову, — сказал он, выливая остатки коньяка. — Но там хуже свет.

— Зачем меня, Геннадий Иваныч, перевесьте Малявину! При плохом свете она даже лучше будет смотреться. А Козлова на ее место. А? — стрельнула она глазами.

— Уговорила, — сказал учредитель, поедая ее взглядом.

Ольга умело пользовалась своей привлекательностью, но динамила в меру, не задевая мужское самолюбие. Впрочем, и не всегда динамила. Если мужчина ей нравился — почему нет? Сегодня был не тот случай. Они еще поговорили, пока бармен не вернул ей кредитку.

— Ну, к сожалению, надо бежать, отец не говорит по-английски, — сказала она, вставая.

— А мне — работать, — вздохнул учредитель, махнул остатки коньяка и, пропустив Ольгу вперед, пошел за ней. — С развеской помочь?

— Нет, спасибо, отец все развесит, он лучше меня это делает.

Выйдя на улицу, она потянулась к нему губам, но в последний момент как бы ненароком вильнула головой, и поцелуй его пришелся ей в щеку. Она помахала ему и пошла к паркингу, а он, проводив ее взглядом, к зданию ЦДХ. Подойдя к своему Гольфу, бутылочный цвет которого отлично подходил к ее красному английскому костюму, она вытерла поцелованную щеку, сменила каблуки на кроссовки и села за руль.

*

В ближайшей ко входу комнате, где стоял уже упомянутый стол, Щербинин расставил у стеллажа с десяток работ. Майкл переходил от одной к другой, хозяин называл цену:

Майкл кивал. Наконец заметил:

— Глаза разбегаются! Dino? — окликнул он сына. — Come here!

Дино стоял перед автопортретом Ольги. Она написала себя со свечой в массивном бронзовом подсвечнике, спавший с плеча пеньюар открывал левую грудь с торчащим соском, а чуть наклоненная голова и опущенные веки создавали впечатление, что она любуется грудью. Однако вглядевшись, вы замечали край полога и понимали, что там кто-то лежит, для кого она приобнажила.

— Dino! — снова позвал Майкл. — I can’t decide. They’re all so good!

— Here, look at this! — показывал сын на портрет. — This is really great! Amazing!

Майкл подошел стал рядом. Щербинин взволновался и напомнил:

— Эта не продается.

— Я помню, помню, голубчик! — успокоить Майкл.

— And what a woman huh Dad? — восхищался сын. — Just look at her! Ask him who she is. —

— Сын интересуется, кто эта женщина? — спросил Майкл у хозяина.

— Натурщица, — пряча невольную улыбку, ответил тот.

— Хороша! — оценил Майкл.

— Есть женщины в русских селеньях, — процитировал хозяин.

— What did he say? — нетерпеливо спросил Дино.

— She’s a model, — коротко ответил Майкл и повернулся к Щербинину: — Когда мы были в Лувре, я не помню, чтобы сын выразил подобное восхищение по поводу Моны Лизы. В смысле женщин он донельзя привередлив. Недостатка нет, а… Сорок лет, и до сих пор не женат. А у вас? Есть внуки?

Щербинин помотал головой:

— Дочь развелась и вторично замуж не собирается. Ну и на чем вы остановились?

Майкл спохватился и вернулся к картонам.

— Знаете, Игорь Алексаныч, с вашего позволения я куплю все.

— Все одиннадцать? — не поверил ушам Щербинин.

— Пожалуйста посчитайте общую стоимость.

Внутри у Щербинина ликовало. Это была невиданная удача, невероятная. За день, не выходя из дому, он заработал, сколько не зарабатывал за два-три месяца, таская телегу. Стараясь не выдать радости, он отвечал тоном некоторого одолжения:

— Ну, вам как оптовому покупателю я отдам все одиннадцать по сто пятьдесят. Итого… Тысяча шестьсот пятьдесят. В рублях это…

— Господи!.. — всплеснул руками Майкл.

— Дешевле не отдам, — нахмурился Щербинин. — Я не торгуюсь.

— Нет-нет, голубчик, такая нелепость, но у меня опять нет столько рублей!

— Ну что с вами делать, — с театральным вздохом сказал хозяин, — не гонять же вас за рублями. В порядке исключения, придется взять доллары.

— В таком разе… Как это по-русски — «по рукам»?

Обмениваясь рукопожатиями, Щербинин с хитрецой заметил:

— А «по рукам», голубчик, по русскому обычаю следует обмыть. А?

*

Окна всех трех комнат мастерской выходили в Средний Николопесковский переулок. Остановив машину под окнами, Ольга освежила помаду, сменила кроссовки на каблуки и вышла. В окно увидела у кухонной тумбы отца и мужчину, стукнула — они не услышали, и она зацокала вдоль дома уверенной походкой модели на подиуме, довольная сегодняшним днем и собой. Подойдя к мастерской, она начала рыться в сумочке в поисках ключа.

Ближний к кухне конец стола был накрыт клеенкой и сервирован на четыре персоны. Там уже стояли в гжельской посуде грибы, квашеная капуста, соленые в пупырышках корнишоны и дымилась отваренная в мундирах картошка. На противоположном торце стола стояла принесенная гостями двухлитровая бутыляка «Столичной», нераспечатанная, и в позе Роденовского «Мыслителя» дремал Дино. Голоса отца и хозяина ему не мешали.

Когда Щербинин взялся разделывать селедку, Майкл заявил, что не может пребывать в праздности, и теперь они работали рука об руку: хозяин занимался селедкой, а гость, плача, строгал кружочками лук. Тут же на тумбе стояли две стопки, початая бутылка с настоенной Щербининым на перегородках грецкого ореха водкой и тарелочка с солеными чернушками. Судя по размягченным лицам, оба уже по чутку приняли. Звонок в дверь привел Щербинина в некоторое замешательство.

— Дочь. Опять ключи забыла, — пояснил он, отложил нож и теперь не знал, что делать с селедочными руками: то ли мыть, то ли вытереть обо что-то. — Не откроете?

Майкл с готовностью покивал, но у него у самого руки были в луке, и он крикнул:

— Dino! Open the door, please! We’re busy.

Дино поднялся и, сонный, поплелся в прихожую. Звонок повторился. Дино никак не мог справиться с замком.

— Пап, ну ты что там? — услышал он сквозь дверь и ответил:

— Hold on, hold on! I can’t figure out this lock.

Наконец замок сдался, Дино открыл дверь и увидел перед собой ту самую женщину, какой любовался на холсте. В эту минуту у него даже английский выскочил из головы.

— Ciao, — сказал он на итальянском.

— Чао, — ответила Ольга, подумав, а не притащил ли отец вместе с американцами еще и итальянца, и осведомилась: — Are you an American or Italian? — добавив, что по-итальянски она знает еще «ариведерчи», и этим их разговор закончится.

— Oh, — спохватился Дино, — I’m an American, American! But I’m Italian too! — И пояснил, что его мама итальянка.

— I’m Olga, — улыбнулась она и подала ему руку, изучая его лицо, как, возможно, рассматривала бы лицо незнакомого натурщика.

— I’m Dino, — назвался он, нежно беря и целуя ее руку. — But my last name is Ievlev, from my father. So I’m partly Russian.

— Тогда я буду звать вас по-русски: Диня. Не возражаете?

— Pardon? — не понял он.

— Уменьшительное от Денис, — опять же по-русски пояснила она.

— Dénice? О,́Denice! Who’s Denice?

Она засмеялась, обнажив совершенно голливудские, причем свои, зубы и сказала на английском, что, если он «отчасти» русский, почему он «отчасти» не говорит по-русски? Он отвечал, что у него нет русских знакомых — и не было стимула. Но теперь есть! И со значением поглядел на нее. Она легко засмеялась, спросила, уверен ли он. Он отвечал, что абсолютно, добавив к словам неотразимую итальянскую улыбку.

— Wait and see, — улыбнулась она и предложила освободить ее руку.

— Oh, sorry! — смутился он и, пропуская ее, отступил от двери.

— Thank you so much! — улыбнулась она и вошла.

— You’re welcome! — улыбнулся он и последовал за ней в комнату, оценивая ее сзади компетентным мужским взглядом.

*

Щербинин сидел в ближайшем к кухоньке торце стола; слева от него Майкл, а по правую руку дочь и Дино. Они о чем-то болтали, смеялись, и разговор стариков их явно не занимал. Майкл, рассеянно глядя, как Щербинин выжимает себе в стопку остатки водки на грецком орехе, говорил с улыбкой:

— Определенно сам Бог мне вас послал, Игорь Алексаныч. Занятный вы человек…

— Обыкновенный, — отмахнулся Щербинин, привычно определяю порожнюю бутылку под стол. — Обыкновенный российский пенсионер. Один секунд… Лешенька, принесла бы нам «петрушовочку», а? Нет, лучше «чесночевочку».

Ольга встала и направилась в обход стола к прихожей, где стоял холодильник.

— Пап, а это что за водка? — кивнула она на бутыль «Столичной». — Они принесли?

— Хм, а кто еще мог купить «Столичную», кроме дремучих американцев.

— Позвольте, разве это плохая водка? — смутился Майкл.

— Плохой водки, голубчик Михал Андреич, не бывает — назидательно заметил хозяин. — Водка бывает хорошая или очень хорошая.

Майкл, понятно не знавший этой бородатой шутки, гоготнул.

— Excuse me, — вклинился Дино, вставая, и под неодобрительным взглядом Щербинина направился за Ольгой в прихожую.

— Что? — обеспокоился Майкл.

— Ничего, — мотнул головой Щербинин. — Да что она там, водку не может найти?

— Ах, оставьте их, по-моему, мы им порядком осточертели. А вы что, были в Америке?

— Не довелось. Хотя уважаю вашу страну, многое восхищает. Я ведь, Михал Андреич, мое поколение выросло на вашем кино, вашей музыке… Буги-вуги, рок-н-рол… Джаз хожу слушаю до сих пор. А ваши фильмы — для нас была отдушина. При Сталине у нас снимали восемь, что ли, картин. В год! Крутили ваши, трофейные — Гитлер вроде как тоже был любителем вашего кино. До сих пор помню актеров: Эрол Флин, Оливия де Хевиленд… Рядом со школой был кинотеатр, «Кадр», мы туда вместо уроков. «Судьбу солдата в Америке» я раз десять смотрел…

— «Судьбу солдата в Америке»?.. — переспросил Майкл и пожал плечами.

— Ну как же! Конец Первой Мировой. Три ваших солдата возвращаются из Европы. У вас сухой закон. Занялись бутлегерством. Драки, стрельба. Любовь. Я в школе на фоно лабал, мы оттуда песню играли, вот эту… — Хозяин стал напевать, и Майкл пропел:

Come to me my melancholy baby

Cuddle up and don’t be blue.

All your fears are foolish fancies, baby.

You know dear that I’m in love with you.

— Во, во! — обрадовался Щербинин. — Это оттуда!

— «The Roaring 20’s» у нас, «Ревущие двадцатые», по периоду нашей истории.

— А-а, ну, значит, наши идеалогии подпустили. За вашу страну, Михал Андреич.

— За какую? — улыбнулся Майкл. — Нынче, сдается, у меня стало две.

— За Америку, — чокаясь, уточнил Щербинин. — За Россию мы по полной. — И крикнул в прихожую: — Лелька! Где водка?.. Что ни говори, а Америка нам здорово помогла, имею в виду лендлиз. Одной техники… Я в армии на «Катюшах» служил, может, слышали…

— Как же, голубчик, «Катюши»! Конечно слышал.

— Часть установок стояла уже на наших грузовиках, а часть, с войны еще, осталась на ваших студебекерах. Я на западной Украине служил, там глина. В распутицу по тревоге — наши до ворот не доехали засели. А студера прут! Яко посуху. А продукты? Тушонка…

— «Тушонка»? Сanned meat?

— Мясо тушеное, в банках. Колбаса в банках — ничего вкуснее не ел! Яичный порошок, бекон, лярд. Еще такие пакетики, концентрат, в воду высыпешь — шипит. Но все, уже когда из эвакуации вернулись, в сорок третьем. Нас в Башкирию вывезли. Выехали в июле, а туда приехали — снег, мороз! Месяцев пять ползли. Как разъезд — пропускаем эшелоны на фронт, санитарные с фронта. Нас сперва в Уфу привезли, в эвакопункт, в театре. Человек, не знаю, тысяча в зрительном зале, на полу, с узлами, с детьми. А оттуда в деревню, уже на санях. Я еще в эшелоне корь подхватил, мама меня укутала в попонку, с головой, а мне ж любопытно… Во разболтался! — спохватился хозяин. — Уж извините.

— Что вы, Игорь Алексаныч! Напротив. Я ж ничего этого не знаю, голубчик. А мне не только интересно, но и нужно! Потом скажу зачем. Ну, накрыли вас с головой попоной…

— А попонка сползала. Как сейчас помню: солнечно, морозное небо, пар от лошадей… Верхушки столбов, снег на проводах… — Щербинин глянул на прихожую и хотел встать.

— Ну, ну? Пожалуйста, продолжайте!

— Ну что, привезли в деревню. Ни электричества, ничего. Вся изба из одной комнаты. За печью закуток, там хозяева. А мы на нарах, несколько семей. У меня температура под сорок — по Цельсию, по Фаренгейту — не знаю…

— А я по Цельсию, — улыбнулся Майкл.

— Да уж молчите с вашими дюймами! Мне гаечные ключи подарили… Во-первых, не подходят, во-вторых… Что больше: семь шестнадцатых или пятнадцать тридцать вторых?

Майкл засмеялся и поднял руки:

— Согласен, несуразица. Вовремя не перешли, а теперь — неслыханные деньги. Ну, мы отвлеклись. Я увидел войну уже будучи взрослым, в нашем с вами совместном фильме «Неизвестная война». А вы очевидец! У меня эвакуация ассоциируется с отцом, когда они эвакуировались из Севастополя в двадцатом. Ну, вы знаете, о чем я говорю.

— Драпали от красных, — хмыкнул Щербинин. — Я не красный, можете называть вещи своими именами.

— А вы чудный рассказчик! Зримо: и пар от лошадей, и… В темной избе маленький мальчик мечется в жару, выпрастался из-под одеяла. Матушка не спит, укрывает его…

— Выходила меня. Раздобыла красный стрептоцид, потом оказалось — вреден, но я, как видите, жив. Вот, выздоровел — в Уфу перебрались. Питались одним горохом — гороховый суп, гороховая каша, мама даже кисель из гороха варила, на сахарине. Иногда удавалось кое-что выменять на масло, мед… Бригада эвакуированных ехала в деревню и там меняли что у кого есть. У мамы были какие-то вещи, безделушки — она из Франции привезла…

Майкл вскинул брови:

— Ваша мама была во Франции? При том режиме?

— Она в торгпредстве работала. А отец, тогда он был военным, в комиссии по закупке авиационной техники, тоже в Париже. Там они и познакомились. — Щербинин улыбнулся: — Так что я чуть было не родился в Париже.

— Представьте, и я! — хохотнул Майкл. — Но вместо меня родилась моя сестра, Мари. А в какие годы ваши родители там были?

— Тридцать второй, тридцать третий…

— О! — воскликнул Майкл. — И мои были еще в Париже.

— Ваш отец не таксистом работал?

Майкл улыбнулся:

— Многие русские офицеры работали, отец — нет. Он с детства увлекался фото, и его взяли фотографом на студию «Гомон», потом стал ассистентом опратора…

— А-а. Я почему спросил: мама туда приехала — взяла такси. А их инструктировали не садиться к русским, могут быть провокации. А как узнаешь. Мама немного говорила по-французски, что с гимназии помнила. Сказала — в Советское посольство. Тот спросил, бывала ли она в Париже. По дороге что-то ей показывал, а когда она выходила, вдруг на чистом русском говорит: «Помоги вам Бог, дочка. Хоть вы от Него и отказались». Она перепугалась, что-то буркнула. Потом все переживала, что грубо ответила.

— Позвольте полюбопытствовать: а вы верите в Бога?

Щербинин помедлил, прежде чем ответить:

— Скорее «да». И знаете почему? Все можно объяснить эволюцией: вода, газы, лава, черт знает что еще образовали аминокислоты, те дали белок, тот клетку — пошло-поехало. А как, ответьте мне, возник наш разум? Тоже продукт эволюции? Тогда почему букашки-таракашки за миллионы лет не додумались до элементарного колеса? Ни гориллы, ни одна тварь — только наш разум. Откуда он взялся? Из космоса завезли, из параллельного мира? Законный вопрос: а откуда он взялся у инопланетян-иноземлян? Напрашивается вывод: разумом их мог наделить тот, кто изначально им обладает. Создатель. А Христос, Аллах — мифотворчество. Родители мои крещеные, потом сменили конфессию на коммунизм. Мое поколение вообще в атеизме выросло. Хотя эстетически тяготею к православию. А вы?

— Хороший вопрос. Отец был жив — ходил с ним в православную, у нас ее называют ортодоксальная. Маман моя, французская еврейка, неверующая была. А жены… Первая была лютеранка; вторая, мать Дино, католичка; а нынче у меня буддийка. Тайка. Кван. Словом, Парк Пяти Религий — есть у нас такой в Лос-Анжелесе.

— Жена все приглашает, она тоже в Лос-Анджелесе.

— В самом деле, у вас в Лос-Анлжелесе жена? — почему-то обрадовался Майкл. — А что ж вы, отчего ж вы… Но виноват, не смею выведывать.

— Моя жизнь — здесь. Дочь, дом, друзья, язык… Кто-то, не помню, метко заметил, что Россия создана в назидание другим, как не надо жить. К сожалению, так оно и есть. Но я люблю ее, родителей не выбирают.

— Я тоже люблю Америку и вряд ли смог жить где-то еще. Невероятно, нас столькое роднит с вами, голубчик, Игорь Алексаныч!

— Особенно 1917 год.

— Имеете в виду, что ваш отец был на стороне красных? Но ведь это дело прошлого.

Щербинин несколько удивился, затем сообразил и погрозил мундиру:

— Ну, Римма, погоди! Все вам продала. И что ж вы будете с ним делать?

— О! — засмеялся Майкл. — Надену на Halloween, праздник у нас, буду ходить пугать народ русской угрозой.

— До сих пор?

— Россия непредсказуема.

— Да уж, умом Россию не понять, — хмыкнул хозяин, а Майкл подхватил:

Аршином общим не измерить:

У ней особенная стать —

В Россию можно только верить.

Тютчев, верно? И как верно сказано!

— А вы, Михал Андреич, верите? — не без лукавинки поинтересовался хозяин.

— Верю ли я в Россию? Боже мой! Верю, голубчик, еще как верю! Особенно после того что увидел в Питере и за вчерашний день в Москве.

— И что ж вы такое увидели?

— Увидел, что Россия жива. Мой отец не верил, говорил — все может статься: и Америка уйдет под воду, как Атлантида, но Совдепия — навсегда. Верно, и ваш так думал?

— А как он мог еще думать: с 17-го года с большевиками, с 19-го в большевиках…

— И вот те на, да? — усмехнулся Майкл. — Под воду ушла Совдепия, а Россия взяла да всплыла. Или подспудно жила параллельно с режимом. А где ваш батюшка воевал?

— Где не воевал! Сперва в царской — он 1898 года рождения, я поздний…

— Почти одногодки с моим, — хлопнул в ладоши Майкл, — мой 99-го. И я тоже поздний.

— Надо же ж. Ну вот, участвовал в Октябрьских событиях в Москве, потом…

— О боже, так он участвовал в тех событиях?! — аж подскочил Майкл.

— У Никитских с пулеметом сидел от юнкеров отбивался.

— Боже правый, среди тех юнкеров был мой отец! Не в Англиканской церкви, случаем?

— Где-где? Нет, Тверской бульвар и Малая Бронная, угловой дом. Из эркера вел огонь.

— Из эркера, говорите? Смутно припоминю. Отец же книгу написал, вернусь — надо будет перечитать. Возможно, и стреляли друг в друга, а?

— Лучше бы целились — мы бы с вами не сидели не пили водку.

— Не иначе Господь отвел им руки, чтобы их сыновья могли помянуть своих белого и красного отца.

— Да что ж это деется, черт побери! — вдруг возмутился Щербинин и снова крикнул в прихожую: — Леша, где водка?! — И не получв ответа, отлил Майклу из своей стопки.

— Мой отец случайно тогда оказался в Москве, — пояснил Майкл. — Он последний из Иевлевых, кто воспитывался в Морском Корпусе — ну вы знаете, о чем я говорю…

— Представьте — нет.

— Морской корпус в Санкт-Петербурге? — не поверил Майкл. — Вы меня разыгрываете.

— Представьте, не знаю.

— Ну как же, самое элитное учебное заведение в Императорской России. К слову, ваш коллега авиаконструктор Сикорский там воспитывался. А ваш отец?

— Мой воспитывался в приюте.

— О, сирота, — понимающе покивал Майкл.

— Точнее, незаконнорожденный. Моя бабка, я ее не видел, крестьянская девка, видно хороша собой была, ну и прижила от кого-то. Ушла из деревни в Москву, родила, а замуж вышла — отца в приют отдали. Муж, видно… У отца и фамилия по матери — Щербинин.

— А отца своего он знал?

— Какой-нибудь Нехлюдов заезжий, — пожал плечами Щербинин.

Майкл непонятно оживился:

— Пожалуйста, Игорь Алексаныч, сколько можно подробно!

— А что вас так… Обычное дело было: приезжает офицер, трахает хорошенькую девку и уезжает. «Воскресение» Толстого читали?

— Как не читать, и «Войну и мир», и «Анну Каренину»… Позвольте полюбопытствовать: «трахает» — это, э-э…

— То самое.

— Боже мой! Невероятно! — странно разволновался Майкл. — Из какой деревни она была, случаем, не из имения князей Щербатовых? Это где-то здесь, в Московской губернии.

— Почему вы спросили?

— Семейных скелет в шкафу, — усмехнулся Майкл. — Отец, когда он переехал в Париж — его представили княгине Ольге Алексане Щербатовой, и в разговоре она спросила отца, не знает ли он что-либо о судьбе матери его брата. Отец удивился, сказал, у него сестра, а не брат. Она ужасно смутилась, сказала, что, верно, спутала, но отец понял, что не спутала, и умолил рассказать. Дело касалось моего деда Николая — я-то узнал уже после смерти отца, маман рассказала. При отце на разговоры о деде было табу, ни фото, ни писем — ничего.

— Я о своих тоже никогда не слышал. Может, так принято было?

— Чтобы принято, это едва ли. Что до меня, еще один скелет. Когда отец привез маман в Сербию познакомить родителей с невестой, дед ему заявил: женится на еврейке — сына у него больше нет, буквально выгнал. И они не знались во всю оставшуюся жизнь.

— Наверное, и у меня скелет, — усмехнулся Щербинин.

— И это не конец истории, милейший Игорь Алексаныч! Конец прямо в духе О'Генри. Вперед должен сказать — отец маман, Морис Леви, был модным парижским адвокатом и чрезвычайно, знаете, высокого о себе мнения. Когда маман сказала, что выходит замуж за русского, Морис пришел в бешенство: «Чтобы дочь Мориса Леви вышла замуж за какого-то русского босяка?!» А маман на вид хрупкая была, но характер, я вам доложу…

— Как у моей, — улыбнулся Щербинин. — «Маман» — это по-дворянски?

— По-французски. Она меня — Мишель, я ее — маман, иногда по имени — Аньес. Ну вот, и Морис прервал с дочерью все отношения. Внучка, моя сестра Мари, родилась, так он даже увидеть не пожелал. А незадолго перед приходом в Париж немцев, маман звала родителей к нам в Америку. Морис заносчиво ей ответил, что она-де забыла, кто ее отец, и что Рейх такими людьми, как он, не бросается. Каков конец, вы догадываетесь.

— Нетрудно.

— Мм, о чем я говорил?

— Об отце вашей маман.

— Нет, прежде?

— О вашем деде Николае.

— А, верно. Голубчик, вы меня останавливайте без стеснений, а то я буду растекаться по древу — жизни не хватит. А столько хочется рассказать, расспросить!.. Так вот, когда дед был уже в выпускной роте… В Корпусе существовала практика назначать успевающих гардемаринов унтер-офицерами в младшие роты. Деда назначили в кадетскую роту, где воспитывался сын князей Щербатовых. Мальчик болезненный, дед его опекал, тот, верно, писал родителям, и Щербатовы пригласили деда на рождественские каникулы к ним в имение. Там у него случилась связь с крестьянской девкой — а он тогда уже был помолвлен с дочерью адмирала Волкова — Машенькой, моей будущей бабушкой. По окончании дедом Корпуса и производства в мичмана они обвенчались, и в августе 1899 года у них родился мой отец. Назвали Андреем, в честь моего прадеда…

— И девка та тоже родила, — догадался Щербинин.

— Совершенно верно! — подхватил Майкл. — Дед гостил у Щербатовых на Рождество, от Рождества девять месяцев — январь, февраль…

— Сентябрь, — вперед него сосчитал Щербинин.

— А ваш в каком месяце?

— Мой? Вы… — Щербинин расхохотался. — Вы с ума сошли. Хотите сказать…

— Ах, и вы так подумали? — обрадовался Майкл. — Мне сразу подумалось, как вы сказали, что ваш отец незаконнорожденный, и его мать крестьянка…

— Чушь собачья, — посмеиваясь, отмахнулся Щербинин. — Отец действительно сентябрьский — и что с того?

— Но это так совпадает с тем, что сообщила моему отцу княгиня!

— Именно совпадает, не более того.

— Охотно верю, даже скорей всего, что так. Но посмотрите-ка… Наши родители в одно время были в Париже, наши отцы стреляли друг в друга у Никитских ворот, я приехал сюда на день — и из миллионов москвичей пью горькую именно с вами, Игорь Алексаныч! Больно много совпадений. Если вы верите в Создателя — отчего ж не верить в Провидение?

— Черт!.. — прорычал Щербинин и со свирепым криком ринулся в прихожую: — Ольга!!!

Из приоткрытой на улицу двери доносился дочерин смех. Щербинин распахнул дверь. Ольга и Дино стояли друг против друга и чему-то смеялись.

— Тебя за смертью посылать! — напустился отец. — Где водка?!

— Ой, пап, извини. Вышла покурить, ну и заговорились с Диней.

— Ты что, иностринца никогда не видала?

— Такого, чтоб мне понравился — нет. — И уставилась на отца с нагловатой улыбкой.

— Попросил ее… Сделай сначала! Потом хиханьки.

Дино поглядывал на них, ничего не понимал, но догадывался, что речь о нем.

— Пап, ты что? Крыша поехала? Я кто тебе, дочь? Выступаешь как ревнивый муж…

— Я… Я… — задохнулся Щербинин. — Я с тобой как отец говорю. Ну, дело твое.

— Пап, я уже большая девочка, окей?

— К сожалению, — буркнул Щербинин и повернулся, чтобы уйти.

— Ну скажи маме, чтоб засунула меня назад.

— Я с ней в разводе, — не оборачиваясь буркнул он.

— Я тебя обожаю, папка! — крикнула Ольга в уже захлопнувшуюся дверь.

— What’s wrong? — спросил Дино.

Ольга сделала удивленные глаза и ответила, что нет, все окей, она сказала отцу она его обожает, и он действительно для нее идеал мужчины. Дино сделал сокрушенную мину, шмыгнул носом и утер «слезы». Он так далек от ее идеала, что у него нет никаких шансов. Она улыбнулась и сказала, что зато он, Диня, похож на ее деда в молодости, особенно на одной фотографии. Дед был пижон и бабник, и Диня, очевидно, тоже. А? Дино заверил, что он не такой, и выставил ладонь, как это делают американцы, клянясь говорить правду и ничего кроме правды. Она поинтересовалась, а что ж он до сих пор не женат? А оттого, сказал он со значением, что до сих пор не был в России. В глазах у нее заплясали чертики.

— Well, let’s go, — закрыла она тему и вошла в мастерскую. — Пап, а «чесночевочку» я не нашла, — на голубом глазу сказала она, чтобы навести с отцом мосты, но он и без того уже отошел: долго сердиться на дочь он не умел.

— Она сама нас нашла, — хохотнул отец. — И оказалась недурна. Как, Михал Андреич?

— Святая правда! — кивнул Майкл и смачно хрустнул огурцом Щербининского посола.

— Присоединяйтесь! — пригласил Щербинин.

Ольга хотела пройти за стол, но Дино задержался возле ее автопортрета, выразив восхищение красотой модели. Женское в Ольге было польщено, но художническое в ней взревновало, и она сказала, что он смотрит на женщину в арт, как на картинку в Playboy. Дино с горячностью возразил, что в работе так талантливо передано любовное томление, а это доступно только искусству. И он хотел бы это купить. Ольга спросила — сколько. Он предложил пятнадцать сотен. Она покачала головой. Он повысил до двух тысяч. Нет. Он прибавил еще пятьсот. И опять — нет.

— Okay, — сказал Дино. — Three thousand. Is it a deal?

В ответ на три тысячи Ольга засмеялась.

— A bid of three thousand dollars for the painting of the most attractive woman I’ve ever met! — зачастил Дино скороговоркой заправского аукциониста: — Three thousand, three thousand…

Майкл и Щербинин прервали беседу и смотрели на детей: первый — с доброй улыбкой, второй — со скрытой неприязнью.

— Three thousand — going once, продолжал Дино. — Three thousand, three thousand…

Глядя, как артистично Дино что-то изображает, Щербинин мысленно выматерился:

— Блин Клинтон хуев! Кривляется как вша на проволоке. — А вслух сказал: — Ну, скоро вы?! Водка греется!

— Идем, пап.

Обходя за ней стол, Дино продолжал:

Three thousand — going twice… — И подставив ей стул и сев сам, заключил: — Sold.

Она замотала головой. Дино вошел в азарт.

— Even for thirty thousand?

Ольга наклонилась к нему так, что он почувствовал тепло ее дыхания, и прошептала:

— I’m not for sale.

Дино в свою очередь наклонился, едва не касаясь губами ее уха, и шепнул:

— Even for a million?

— Show me the money.

— I have it!

Щербинин держал наготове бутылку, чтобы налить им, и по мере того как они перешептывались, все больше заводился.

— Кончайте ваши шушу, рука отсохла! — Он наклонил бутылку к Ольгиной стопке, но она быстро накрыла ее ладошкой. — Из-за чеснока? Целоваться не сможешь?

Дочь улыбаясь ему в лицо:

— Ну что ты, папочка, со специями даже пикантнее.

— Намылилась куда?

— Показать Дине злачные места ночной Москвы.

— Ну… — сказал Щербинин, не найдя, что сказать, и потянулся бутылкой к Дино.

Тот тоже прикрыл ладонью стопку, коротко улыбнувшись:

— No, thanks.

Щербинин перевел взгляд на дочь:

— Блин Клинтон тоже?

Майкл, понятно, не знал эвфемизма «блин» и поправил:

— Билл Клинтон.

Ольга зыркнула на отца.

— Я что, я хотел сказать… — стал выкручиваться тот, — чем-то на Билла Клинтона похож. Ольга повернулась к Дино, поглядела и согласилась:

— Пожалуй. Только изысканнее, утонченнее. Но больше на деда Александра Иваныча — не находишь, пап? На той фотографии — помнишь? где они с бабушкой в Париже…

Снедаемый любопытством «Клинтон» наконец не вытерпел:

— Look, guys, you’re talking about me and I can’t understand a word! That’s not fair.

И действительно было нечестно говорить при нем о нем, когда он ни слова по-русски.

— Учи русский, — сказала ему по-русски Ольга.

— Rusky — what?

— Learn Russian, — перевел ему Майкл.

— Oh, I will, I will! — заверил Дино, расплываясь.

— А не позволите ли взглянуть на это фото? — попросил Майкл. — Если не хлопотно.

Ольга развела руками:

— У нас все фотографии дома, здесь только моя мастерская.

— Ну дай бог не последний раз видимся, — сказал Майкл с неким подтекстом.

— Во! — подхватил Щербинин. — За это и выпьем. Они не хотят, а мы с вами по чутку…

Дино спросил у Ольги, что они о нем говорили, и она повторила про его сходство с ее дедом. Покивав, он наклонился к ней и шепнул, что хочет пригласить ее на обед. Она не возражала, но чуть попозже. Отец краем глаза подглядывал за ней и догадался, о чем речь.

— Надеюсь, за руль ты его по посадишь? — сказал он, со стуком ставя бутылку.

— Что ты, пап! Он же отродясь скорости не переключал, у него даже горшок был с автоматической коробкой.

Щербинин проигнорировал ее шутку, поднял стопку и повернулся к Майклу:

— Поехали!

— Поехали! — чокнулся с ним Майкл.

Ольга с некоторым беспокойством посмотрела:

— Пап!..

— А?

— Такой темп взяли…

— Хочу успеть показать родственничку свое искусство в виноделии, — подмигнул он Майклу, — не каждый день ко мне прилетает.

Ольга истолковала «родственничек» по-своему и сердито зыркнула.

— Не плохо бы у нас сперва спросить. — И невольно прикинула Дино в качестве мужа.

— What? What? — сгорал от любопытства потенциальный муж.

— У нас еще «петрушовочка» на подходе, — поспешил сменить тему отец.

— Спел бы лучше? — сказала дочь. — Пока звуковой барьер не перешел.

— Вы поете? — воскликнул Майкл. — Спойте, голубчик, прошу вас!

— Ну как пою, — засмущался Щербинин, — голоса-то у меня нет… — И кивнул на дочь: — Вон у нас певунья. Будешь петь? Неси!

Ольга принесла гитару. Щербинин пощипал струны, настроил и запел:

Лишь только вечер

Затеплится синий,

Лишь только звёзды блеснут

В небесах…

Голоса в вокальном смысле у него действительно не было, но был приятный тембр, и пел Щербинин проникновенно, так что цеплял слушателя за душу. Даже Дино, не понимая ни слова, впечатлился. Майкл прикрыл глаза, по щеке скатилась слеза. Ольга наблюдала за всем с видимым удовольствием, если не сказать — гордостью.

Сделав перебор, Щербинин глянул на дочь, и она подхватила:

Отвори потихоньку калитку

И войди в темный сад

Ты, как тень…

Пели на два голоса, причем Ольга вела низкую партию. В отличие от отца, голос у нее был настоящий, сильный и глубокий, но она не форсировала, а пела как отец — душой.

*

Голос Ольга унаследовала от матери, первой жены Щербинина — Валентины. Они познакомились, когда Валя еще была на третьем курсе театрального института. Природа одарила ее сценичной внешностью, актерскими данными и редкой красоты сопрано. По иронии судьбы, Валя стала жертвой своей одаренности.

Профилирующим предметом для будущих артистов оперетты являлся вокал. На этой кафедре работали отличные педагоги, в недавнем известные певцы, но в завкафедры в те времена «выбирали» не тех, кто достоен, а кого выдвинул партком.

Завкафедры взял перспективную студентку к себе и не справился с ее голосом. Будь на месте матери — Ольга, у нее бы не заржавело сменить педагога. Валентина же была легка, доверчива и в чем-то наивна. Но решающим было то, что завкафедрой вел еще вокальный кружок в клубе завода «Каучук», куда ходила Валя. С его подачи она поступила к нему в театральный и считала себя обязанной.

*

Клуб «Каучук» возникал в жизни Щербинина не единожды. И не оттого что от дома до клуба десять минут его шага, от школы и вовсе пять, а по лукавой игре случая.

В лето перед десятым классом родители снимали дачу в Быково по Казанке, как и в предыдущие три года. У Игоря там была большая компания, человек двадцат-тридцать его ровестников — в зависимости от того, сколько друзей приезжало к кому-то в гости.

Однажды приехал мальчик, с кем Игорь с ходу подружился, и они пошли кататься на лодке. Оба сидели рядом, по веслу на брата, и старались один другого перегрести, пока не воткнулись в чью-то лодку. Как оказалось, с тремя девочками. Одну новый приятель знал по Москве, и они разговорились. Третью девочку Игорь не разглядел, потому что запал на вторую. Это была вылитая Оливия де Хевиленд. Живьем! Как две капли воды, если не лучше. У Игоря от ее красоты даже голова закружилась. Оливия, которую звали Эллой, (а по паспорту даже и не Элла, а сложнее — отец ее был грек, известный советский гимнаст, репрессированный еще до ее рождения), улыбнулась Игорю, вернее, его дурацкому виду, с каким он на нее пялился. Приятель в это время договорился со знакомой девочкой, что они с Игорем приедут к ним на дачу, в соседнюю Ильинку, и на том расплылись.

Игорь не помнил ни как вернулся с пруда, ни как потом стал собираться: начистил зубным порошком белые парусиновые ботинки; наутюжил стрелки на белых (бывших отцовских флотских брюках), час торчал перед зеркалом, зачесывая волосы, и уже хотел намазать бриолином, но мама, Антонина Петровна, отсоветовала. Он сообщил, куда едет, — в двух словах и небрежным тоном, но проницательнейшая из проницательных Антонина Петровна уже поняла, что это серьезно.

Конец ознакомительного фрагмента.