Второй шанс

Юрий Иванович, 2016

Пожилому ученому Александру Коху достается в наследство магический артефакт – скифская «даркана». Семейная легенда гласила, что это ключ к возвращению молодости. Никому не удавалось найти способ, чтобы воспользоваться чудодейственным средством, но академик Кох смог. Как и ожидалось, за ученым и его открытием начинается охота спецслужб и преступных авторитетов. Успешно опробовав семейную реликвию и уходя от погони, Кох попал из Москвы в деревенскую глушь, где встретил неожиданных помощников. «Даркана» не так проста – она может переносить сознание Коха в древнюю Скифию, и академику выпадает шанс исправить ошибки истории…

Глава 3

Чудес так много на земле

Прасковья Григорьевна уже больше часа слушала откровения странного гостя. Порой задавала вопросы, порой позволяла себе спорить или шумно возмущаться. Некоторые детали уточняла, переспрашивая раз по пять, но всё равно история не укладывалась у неё в сознании.

Перед ней сидел ребёнок, мальчик, которому на самом деле девяносто два года. Точнее сказать — тело дряхлого старика омолодилось до невероятного состояния, а вот сознание осталось прежним. Разум отказывался верить в такое. Но стоило закрыть глаза, представить себе голос несколько иных модуляций, и тут же возникал образ убелённого сединами старца, опытного, всезнающего и измученного жизненными неурядицами.

Да и не мог ребёнок шести лет так убеждённо говорить, так грамотно излагать и красочно описывать, пользуясь при этом сложными оборотами речи. Подтрунивая порой над собой и над обстоятельствами, над человеческой жадностью и тупостью, девяностодвухлетний Александр Свиридович Кох рассказывал о себе и о самом главном за последние несколько лет своей жизни.

Прасковье Григорьевне самой только недавно исполнилось восемьдесят восемь, сама в жизни столько всего пережила, что хватило бы на несколько остросюжетных и многосерийных триллеров. Где только не бывала, с кем не общалась и под какой только меч беспощадной судьбы не попадала. Так что умела заглянуть в душу человека, могла отличить ложь от правды, верно оценивала наличие доброты или крайнюю степень цинизма.

Потому и понимала гостя. Потому, в конце концов, и поверила его рассказу. Пусть и пришлось иногда закрывать глаза и слушать именно сердцем то, чего быть не могло, но тем не менее…

Александр Кох смело мог назвать всю свою жизнь одним словом — преодоление. Сколько он себя помнил, ему приходилось, скрипя зубами от перенапряжения, преодолевать громоздящиеся на пути трудности.

Родился он в многодетной семье. Дед, Гельмут Кох, перебрался в Россию в конце девятнадцатого века. А своего сына-первенца от русской жены назвал редким именем Свирид.

Свирид Гельмутович прорвался в ранг уважаемого на то время учёного, историка и археолога. Александр у него родился в двадцать шестом году двадцатого столетия, уже имея трёх старших братьев и сестру. А после него семейство пополнилось ещё пятью детьми. Большая семья. И дружная.

Именно это помогло Александру Коху получить отличное разностороннее образование. Но уже в школьные годы он ощутил на себе весь гнёт социального неравенства и перекосы большевистской диктатуры. В начале Великой Отечественной войны стало десятикратно хуже: всю семью интернировали за Уральские горы, да и отца со старшими братьями и дедом Гельмутом на два года упрятали в лагеря. Дед там и погиб, а вот остальные родственники выжили практически чудом. В те времена, да и сразу после войны, немцам по национальности было непросто. Но именно в годы военного лихолетья Александр стал выбиваться из трясины произвола диктатуры. Шестнадцатилетний парень сумел совершить свой первый подвиг на ниве знаний: поступить в Омский машиностроительный институт на кафедру химии. Помогли отменные, можно сказать исключительные, знания, покорившие профессоров, принимавших экзамены. Хотя существенные трения из-за фамилии и происхождения с партийной ячейкой и представителями особого отдела возникали постоянно, но два года парень отучился блестяще.

Затем Саша, когда ему в сорок четвёртом исполнилось восемнадцать, настоял, чтобы учли его призывной возраст. Формальных причин отказать военкомат не нашёл, и вскоре молодой младший лейтенант оказался на фронте. И не просто отсиживался в тылах или прятался в окопах во время атаки, а воевал бесстрашно, мужественно, по-геройски. За свои подвиги успел в течение двух лет (в стаж вошла война с Японией) получить две медали и боевой орден. А также две контузии.

Затем была служба на границе с Китаем и, несмотря на мирное время, серьёзное ранение. Оно оставило хромоту на всю жизнь. Зато бой героя с нарушителями добавил Коху второй орден и офицерское звание старшего лейтенанта.

Александра комиссовали, но разрешили селиться и обучаться в любом городе, что для человека с фамилией Кох могло считаться благосклонностью фортуны. Ордена и медали помогли. Как помогали и в дальнейшем пробиваться в жизни, в том числе и сохранить полученную от родителей фамилию. Всё-таки не раз Александру настойчиво рекомендовали сменить немецкую родословную на более созвучную русскому уху.

Отделывался он от таких советчиков просто, с убеждением, вполне искренне восклицая в духе времени: — Я — русский, советский человек! Делаю для своей Родины всё, что могу, и готов вновь проливать за неё кровь, а то и жизнь отдать.

Не помогало, показывал ордена. А если и это не действовало на злобствующих оппонентов, не гнушался пожаловаться и раздуть скандал. Выкручивался как мог, хотя непосредственного участия в рядах партии сумел избежать.

После списания из армии он вначале восстановился в прежнем институте Омска, а потом перевелся в медико-биологический институт в Новосибирске. И всего себя отдал геронтологии.

В дальнейшем жизнь Александра Коха, посвящённая проблемам старения человека и борьбы с этим, проходила под одним всеобщим девизом: «Нет ничего лучше, чем учиться и познавать новое». Великая мечта тоже имелась — узнать причины старения и победить их. Учился, работал, экспериментировал и снова учился. На личную жизнь не оставалось ни сил, ни времени. Наверное, поэтому учёный так никогда толком и не создал семьи. Своих детей у него, при нескольких последовательно сменяющихся жёнах, так и не появилось. Довольствовался многочисленными племянниками, их детьми и внуками. Зато стал мастером в своём деле, академиком, труды и заслуги которого признали многие учёные, ценили и цитировали другие светила данного направления. Особенно его выводы, идеи и концепции зазвучали, получили должное признание после окончательного развала Союза, когда капитализм в России вновь стал таким же обычным явлением, как и по всему миру. Талантливым учёным стало работать проще, проблемы с выездом за границу исчезли, и встречаться с зарубежными коллегами никто больше препятствий не чинил.

Увы, нет худа без добра. И наоборот. Лопнули все ассигнования на науку, целенаправленно разворовали все достижения, лучшие умы потянулись в более богатые, обеспеченные страны. Та же Германия слизнула все интеллектуальные сливки с наследства Советского Союза. В начале девяносто третьего немцы предложили выехать на всё готовое и Александру Свиридовичу. И он даже стал собираться.

Остановил его отец, которому в то время исполнилось девяносто три. Всю свою жизнь он посвятил истории, изучению древних языков, ещё конкретней — археологии. И, даже будучи в таком преклонном возрасте, не впал в старческий маразм, продолжал писать монографии, давать консультации по истории скифов и сарматов, на которой специализировался, вести научные исследования. При этом он тщательно следил за успехами сына-геронтолога. Можно сказать, был в курсе всех его побед, свершений, а также неудач или временных отступлений, и не раз любил повторять странную, непонятную сыну фразу из какого-то стихотворения.

— Твой час придёт во время расставанья…

Тайна раскрылась во время памятного разговора в девяносто третьем. Свирид Гельмутович Кох специально вызвал сына к себе, пригласил в домашний кабинет и начал с торжественного заявления:

— Я мог умереть раньше, но тогда ты бы получил своё наследство от меня вместе с завещанием. Я и после сегодняшнего дня могу умереть в любое время, которое не просрочит следующие три года. Но скорее всего я не проживу больше.

Александр Свиридович, уже сам проживший к тому моменту шестьдесят семь лет и очень любивший отца, только саркастически хмыкнул в ответ.

— Ты научился предсказывать будущее? Или решил дать себе определённую установку? Самогипноз называется.

— Нашёл кого учить! — проворчал отец с улыбкой и потянулся к нижнему ящику своего письменного стола. — Постарайся настроиться на серьёзный разговор. Вечно любишь ёрничать…

После чего с громыханием опустил перед собой на стол этакую здоровенную блямбу с тиснёными на ней рисунками и значками какой-то письменности. Не идеальной овальной формы, примерно тридцать пять на двадцать пять сантиметров. Толщиной миллиметров пять и общим весом не меньше трёх килограммов.

Постучав по странной пластине костяшками пальцев, Свирид торжественно провозгласил:

— Реликвия нашего рода! Наследство от наших предков, которое я передаю тебе как потомку, наиболее близко стоящему к раскрытию великой тайны.

Сын проникся искренностью и пафосом слов отца, но вот гадать о самом главном стал издалека.

— Вроде как не похоже на золото…

— Ты прав, самая обычная медь. Хотя любой специалист моего уровня сразу определит предмет как «дарка€ну», родовую бляху-талисман, которая обычно делалась из бронзы и передавалась в одной семье из поколения в поколение. А сделанные тиснением надписи, на взгляд неискушённого человека, не могут нести какой-либо информации.

— То есть я бы мог преспокойно везти это через границу?

— Естественно. Эта реликвия пережила много обысков, краж и ограблений, но никто на неё не покусился и не заподозрил ценности всемирного значения.

— Даже так? — уже изрядно заинтригованный Александр потянулся к вещице. — Ну-ка, ну-ка…

Но старик поднятой ладонью остановил сына.

— Погоди. Спешки особой нет, да и лишние мгновения жизни мне никогда не повредят. Не то чтобы я зубами держусь за свою жизнь, — слава богу, немало землю топтал, но вначале выслушай все подробности, а уже потом бери этот артефакт в руки. Потому что после этого, не поленюсь повторить ещё раз, мне останется жить не больше трёх лет.

— Ого! Прямо-таки артефакт? Мистика? Или самовнушение? — не удержался учёный-геронтолог от сарказма.

Отец пожал плечами:

— Это ты уже сам решай, как наследник и полный правообладатель. Но вначале я тебе зачитаю вот эти строки, написанные скифскими буквами. Подобное не смогут прочитать нигде в мире, потому что никто ещё не смог этого расшифровать или понять. Эти строки известны только нашему роду… Потому я и стал историком-археологом… Слова известны каждому наследнику, передаваемые из поколения в поколение, разве что я чуть-чуть подправил перевод в удобную для русского языка стихотворную форму. По первой строке стиха ты его помнишь давно, а целиком он звучит вот так:

Твой час придёт во время расставанья…

Унылой старости развеется печаль,

Лик смерти улетит в прозрачности мерцанья,

И новой жизни приоткроется вуаль.

Дождавшись реакции в виде одобрительного хмыканья, старик продолжил, тыкая пальцем в нижний край пластины:

— А вот здесь надпись: «От Аргунта — своим потомкам». Сразу даю информацию, что Аргунт — это последний царь скифов, живший в третьем веке нашей эры.

— Ага! Ты ещё скажи, что мы царского рода, — опять не удержался Александр от шутливого тона.

Отец на это и плечами пожал, и кивнул несколько раз, а уже потом приступил к изложению всей истории.

Письменных подтверждений не осталось, завещание передавалось от отца к сыну устно, поэтому вполне возможно, что в какой-то момент истории артефакт достался жестокому победителю или более ушлому прохиндею. Хотя так думать о своих предках некрасиво и неприятно.

Как бы ни было на самом деле, но Гельмут, отец Свирида, поведал именно так: все мы прямые потомки последнего царя скифов, у которого личное имя, данное ему в детстве и обозначавшее род, как раз и было Кох. Поэтому род должен сохранить его. А в особенности беречь медную пластину, передавая её самому учёному из сыновей, дабы он постарался раскрыть великую тайну омоложения. При этом следовало учитывать, что при передаче наследства отец вместе с дарканой передаёт некую энергию своего тела и после этого не живёт больше трёх лет. Отец самого Гельмута Коха, как и его дед, погиб несколько раньше этого срока, да и он сам умер в лагерях на втором году после официальной передачи родового наследства.

Попутно с вольным переводом надписей, за века немного исказившегося, говорилось о самом главном: реликвия поможет сразить старость. То есть даёт обладателю возможность омолаживаться. Может, и сказка. Может — мечта. Но наверняка только по причине данного утверждения овальную пластину из меди берегли всегда пуще золота, бриллиантов, а то и собственной жизни. Потому что любой нормальный человек с возрастом начинал понимать: богатство — пыль! Прах под ногами! А вот вечная молодость — это высшее, самое желанное благо из всего сущего. Пусть оно и в виде неподтверждённой ничем мечты. Но оно в руках. Оно манит. Интригует! Греет сердце надеждой и сводит с ума!

Каждый обладатель в меру своих сил, умений и знаний пытался исследовать даркану. Проводились над ней обряды гадания, камлания и даже делались жертвоприношения. Если, конечно, верить дошедшим устным пересказам. Реликвию исследовали и в химических лабораториях. Носили к святым и аномальным местам. Напрягали фантазию, действуя совсем несуразно: спали с ней, носили повсюду, стояли на даркане на голове, капали кровью, лизали, покусывали и прочее.

Только перечисление проведённых предками воздействий заняло у Свирида Гельмутовича больше часа. Да и он лично в последние десятилетия, пользуясь своим положением и некоторым доступом в современные лаборатории, проделал невероятный объём исследований. Просвечивал, облучал, воздействовал целыми комплексами волн, средств и химических соединений.

Но в итоге — ничего. О чём он в финале своего рассказа и признался сыну.

— Никак эта штуковина со мной не заговорила. Ничем не отозвалась на мои призывы. Ни разу не содрогнулась от воздействия на неё кислотами и даже радиационным излучением. Потом еле отчистил… Честно говоря, разочаровался я в этом артефакте. И не совсем верю уже в его чудодейственность или исключительность. Но дальше всё в твоих руках.

На этом Александр Свиридович закончил повествование о той памятной беседе с отцом. С минуту посидел, припоминая и явно сражаясь с жуткой усталостью, одолевающей слабое детское тело. Затем продолжил уже о себе:

— На чём отец ещё настаивал, так это на утверждении: даркана лучше действует на пространствах своего создания. То есть на территории Великой Скифии. Вот по этой причине и потребовал от меня остаться в России. Как это меня самого ни удивляло, но я остался и несколько месяцев после этого довольно интенсивно занимался изучением данного мне артефакта. Уж мне-то казалось тогда, что с моими знаниями я быстро открою все его тайны. Только вот, увы и ах, мне тогда ничего ценного выявить не удалось. Постепенно мой интерес угас, закрутили дела, навалились другие проблемы, и мне стало казаться, что вся затея с наследством задумана отцом только ради одного — удержать меня в России.

Прасковья Григорьевна не удержалась от вопроса:

— Небось обиделся на него за такое?

— Нисколько! — вскинулся мальчик, зевнул, встряхнулся, прогоняя сон, и продолжил: — Скорей остался благодарен. Всё-таки жил я вполне нормально, обеспеченно, а к обладанию яхтами и салатницами с чёрной икрой я никогда не стремился. Ну и всё изменилось, когда истекло три года…

Отец прожил это время этаким живчиком: подвижным, активным, не прекращавшим научной деятельности и обожавшим возиться с многочисленными внуками и правнуками. Но к определённой дате Свирид Гельмутович напомнил наследнику о сроке, призвал к себе, особо акцентировав на доставке дарканы. Тот прибыл с целой перевозной лабораторией, перенесённой родственниками в спальню старца. Последний день отец с сыном провели в беседах, откровениях и научных дискуссиях. Громко и слишком бурно старались не спорить, хотя отличия в некоторых взглядах всё-таки всплыли и были подвергнуты критике каждой из сторон.

А к точному времени учёный историк принял душ, оделся во всё чистое и улёгся на кровать. При этом настойчиво твердил Александру:

— Ты ничего такого не думай, я хочу жить. И настроен даже побороться с неизбежным. Если оно существует, конечно… Но в данный момент я отношусь к происходящему как к эксперименту. Мне самому жутко интересно, что получится. Тем более что чувствую я себя превосходно и уж до столетнего юбилея по всем своим анализам, исследованиям, тестам и утверждениям врачей всяко дотянуть обязан. Но… Посмотрим, что случится в час «Х». Помнишь, во сколько ты впервые коснулся дарканы? Ровно в двадцать один час. Вот мы к этому времени и приближаемся. Поэтому давай, цепляй на меня свои липучки. А напоследок — укладывай артефакт мне на живот… Э-э-э… тяжело дышать-то! Давай лучше на ноги клади… вот так… И руку свою возложи на даркану. Вдруг нечто почувствуешь особенное.

Уже к тому времени, будучи академиком, младший Кох только посмеивался над папашей, шутил по поводу происходящего и утверждал, что когда этот балаган закончится, они обязательно себе позволят по рюмашке водочки. Историк-археолог на это тоже отвечал смехом, добавляя, что ради такого случая он и две рюмочки тяпнет. Крепкий был старик, позволял себе грамм сорок лучшей водки на большие праздники, раз в квартал.

Будучи всё-таки учёным до мозга костей, истинным поклонником науки геронтологии, Александр прихватил с собой всю возможную для транспортировки аппаратуру, приборы, устройства, осциллографы и самописцы. Не верил, что они пригодятся и что-то зафиксируют, но прихватил. Установил. Подключил. Опутал отца присосками и датчиками. Уложил пластину, как того и потребовал родной человек, и постарался в последний момент отвлечь отца от мысли о возможной смерти. То есть попытался сбить установку, самогипноз или что там было на самом деле. Знал, что это здорово помогает, уже накопилось достаточно подобных фактов и наблюдений. И чем поразить папеньку, продумал заранее. Как заранее простил себе и ложь во спасение.

— Ты знаешь, что мне придётся в очередной раз жениться?

— Как это? С какой стати? — поразился Свирид Гельмутович.

— А с такой! Помнишь мою ассистентку Галину, которая тебе ещё очень нравилась, но у нас с ней как-то не сложилось и до регистрации брака не дошло?

— Помню…

— Так вот у неё от наших встреч остались не только воспоминания, но и… дети! Двойня у меня!

— Ух ты! — Глаза старика засветились восторгом. Тем более что он больше всех переживал, что у единственного из всей огромной семьи ребёнка не было своих детей.

Вот с этим восторгом в глазах Свирид и умер.

Причём умер более чем странно. Сердце, пульс, мозг перестали функционировать одновременно, словно их отключили неведомые и невидимые силы. Легкие замерли на вдохе, глаза широко раскрылись, да так и остекленели. Пальцы, державшие руку сына, взялись моментальным трупным окоченением.

Приборы зафиксировали полный отказ всех органов.

Что ощутил Александр, кроме ужаса, скорби и недоумения — так это импульс горячего тепла, ощутимого ладонью, лежавшей на даркане.

Иначе говоря, артефакт, реликвия древнего скифского рода доказала свою исключительность, таинственность и некую могучую силу, в ней живущую.

Вот с того самого часа жизнь геронтолога Коха изменилась кардинально. Он все свои силы и возможности, умения и знания посвятил только изучению доставшегося ему наследства. Конечно, делал он это, стараясь сохранить все свои действия, намерения и ожидаемые результаты в строжайшей тайне.

— Наверное, не получилось с тайной-то, — досадовал мальчуган, уже обеими ручонками растирая красные от усталости глаза. — В одиночку нельзя объять необъятное. А родственников я банально побоялся в это втягивать. Иначе могли пострадать. Да и шантажировать меня могли племянниками и их внуками. Поэтому пришлось со всеми показательно и напрочь разругаться, сделаться мизантропом и всеми презираемым отшельником. Но всё равно что-то прорывалось наружу, достигало ушей посторонних. И пусть меня считали выжившим из ума фанатиком, кое-кто держал мои изыскания на контроле. Да и с охраной, помимо всех моих отказов, пришлось мириться. Благо что накопленные средства позволяли, а самому следить за обстановкой вокруг не было никаких возможностей. Предпосылки ведь были, грозовая атмосфера сгущалась всё больше и больше…

— Потому и решили тебя убить? — ахнула Прасковья.

— Нет, вначале попытались меня купить. Со всем. С потрохами. Слишком уж желанной показалась толстосумам курочка, несущая молодильные яички. Хуже всего, что предложения поступили сразу от пяти заинтересованных сторон. Но каждая из них меня не устраивала, — последнее слово перешло в такой затяжной зевок, что малец чуть себе челюсть не вывихнул, после чего мотнул головой и со слипающимися глазами пробормотал: — Но это уже другая история… И я больше не могу… Засыпаю…

Пришлось одинокой старушке чуть ли не на руках нести ребёнка к кровати и укладывать спать. Но, глядя на заснувшего гостя, она больше и мысли не допускала, что сейчас бросится к соседям и начнёт поднимать тревогу.

Верилось в услышанное с трудом. Но уж слишком хотелось в это верить.