Тень князя

Юрий Васильевич Пешкилев

Тяжкое ли это бремя – стать двойником правителя государства? Особенно, если правитель этот – человек, великий духом. Но, во что смотришься – в то и обращаешься. И главному герою книги предстоит сравняться духом со своим великим оригиналом.

Тот умен, кто богато наряжен

Cъезд был велик в Переяславле, отовсюду съехались князя и бояре и была радость велика во граде.

«Троицкая летопись».

Поздней осенью 1374 года от Рождества Христова Переяславль-Залесск шумел. Шутка ли — в город ехал сам Великий князь московский с дружиной, воеводами да ближними боярами. Здесь собирался он крестить своего младшего сына, Юрия.

Откликнувшись на приглашения, со всех концов московских владений съезжались также друзья и данники Великого князя Дмитрия Ивановича — правители со всей Северо-Западной Руси. И каждый со своею дружиною, родней, да слугами.

Прежние года были удачливы для набирающего силу Московского княжества. Не сломили его ранняя смерть Ивана Красного, отца нынешнего князя, ни притязания Дмитрия Суздальского и литовского правителя Ольгерда.

Противостояние с суздальцами закончилось свадьбой пятнадцатилетнего Дмитрия Ивановича и тринадцатилетней Евдокии, дочери Дмитрия Константиновича. А грозный воитель Ольгерд прожил долгую жизнь и, как говорится, «под старость захотел отдохнуть от ратных дел и покой себе устроить». Походы на Москву, которые он затевал несколько лет назад, ушли в прошлое. И самый опасный сосед — Золотая Орда и ее тайный правитель темник Мамай исправно подтверждали владение Ярлыком на Великое княжение князя московского.

Несколько лет назад Москва обзавелась крепкими стенами из белого камня, наследником, сильным войском, надежными союзниками.

В этом году у Дмитрия родился второй сын, названый Юрием. И произошло еще одно событие, ставшее причиной многих грядущих перемен. В столице представился московский тысяцкий Василий Васильевич Вельяминов, грозный властитель Москвы, как и его дед и отец. Обладавшие особыми правами, данными им вечевым сходом, тысяцкие десятки лет держали военную власть над княжеством. Благодаря им — Протасию Федоровичу, главному сподвижнику Ивана Калиты, и сыну его — Василию Протасьевичу, и внуку — Василию Васильевичу, Москва стала грозным соседом для русских, литовских и татарских земель. Теперь же пост тысяцкого был свободен, и, без всякого сомнения, единственный, кто мог и хотел стать новым вечевым воеводой, был старший сын Вельяминова — Иван.

Град Переяславль, основанный еще Юрием Долгоруким, был в одно время большим городом-крепостью, уступающим лишь Киеву. Но частые набеги татар подкосили его могущество и ныне он был лишь небольшой вотчиной московского князя. Теперь град был известен лишь тем, что поставлял к его столу превосходную ряпушку, водившуюся в местном озере. Подступы к городу утопали в чащах непроходимых лесов, в которых, если судить по песням да былинам, водились опасные разбойники — люди лихие и отважные.

Стояли первые по-настоящему прохладные дни, но снега было еще мало. В солнечный погожий день на торжище в центре града было шумно, гамно, суетно. Торговцы наперебой расхваливали свои товары, пахло яблоками да репой. Хохотали девки, шалили малые ребятишки, а под бойкий барабанный бой скоморохов тяжело отплясывал балаганный медведь.

Неожиданно в толпе возникло яростное движение.

— Вор, вор! Держи татя! — Заволновался народ.

Крепко сбитый, богато одетый чернобородый купец с увесистой сумой на поясе тряс щуплого, бедно одетого юношу. Вор в драном кафтане был худ, но жилист и пытался сбежать, вертясь, как уж на сковороде. Но широкоплечий купчина цепко держал его, и тряс время от времени.

— Гони кошель! — Грозно кричал он басом.

Тот только верещал, слабо оправдываясь. Народ в округе зашептался.

— Опять купцы на простой люд напраслину возводят.

— А ты вора не защищай, — говорил кто-то.

— А может и не вор он вовсе!

— Вор, я сам видел, как он яблоки с лотка тащил, — возражали на это.

— Да где ж у него яблоки-то эти?

На этот вопрос уже ответа не было. Неожиданно конфликт нарушился громким криком, прокатившимся по базарной площади: «Князь едет! Дорогу Великому князю Дмитрию, сыну Иванову!»

И действительно, на торжище неторопливо въезжала колонна всадников в дорогих доспехах, расшитых плащах, в шеломах, украшенных золотой насечкой. Кони были сытые, ухоженные. Точно, княжеские!

Народ кинулся поглядеть на княжью дружину. Каждому хотелось воочию увидеть, Великого князя. Но в этой суете несчастный вор и обократый купец не остались незамеченными. Их окружили дружинники, заломили обоим руки и подвели к князю.

Дмитрий Иванович был уже в тех летах, в которых тяжёлые события начинают класть печатки на чело. Хотя по нынешним меркам он был еще очень молод. В наше время в этом возрасте мужчины ещё только вступают на свой жизненный путь. Ему было 24 года, из которых на его долю выпало полтора десятка лет недетских испытаний. Ранняя смерть отца, борьба на ханский ярлык… Половину жизни провёл он в тяжёлых походах, полных лишений, страданий и потерь.

Князь сидел на белом резвом жеребчике. Таких жеребцов люди осторожные предпочитают избегать, но статус первого воина заставляли идти на этот необходимый риск. Он нетерпеливо и властно похлопывал нагайкой своего бойкого скакуна в ожидании, когда к нему подведут провинившихся.

Голову его украшала дорогая шапка из редких песцовых мехов, присланных нарочно для него данниками с далеких северных земель. По канту головной убор был украшен рубинами, искусно закрепленными на коже. Темно-русые, длинные, густые волосы, выбивающиеся из-под шапки, локонами спадали ему на плечи. Усы и борода были аккуратно подстрижены и по краям немного выбриты по тогдашней моде. На нем был зеленый кафтан с высоким стоячим воротником-козырем. Дорожные бархатные перчатки он снял, и на пальцах его искрились большие перстни. Украшенный тускло сияющими драгоценными камнями и крупным жемчугом золотой пояс охватывал его узкую талию. Этот пояс был подороже любого из сел, которыми владел князь. На плечах его лежал длинный меховой плащ, опускающийся на круп жеребца. Узкие ножны меча, который мы ныне называем норманнским, были переплетены шелковыми нитями и прикреплены к поясу золотыми застежками. Широкие штаны темного-красного цвета были расшиты диковинными зверями и растениями. Довершали наряд князя красные дорожные сапоги из мягкой кожи, с закрепленными на них золотыми шпорами.

Слуги подтащили двоих на суд княжеский, ибо на Руси князь соединял в себе всю власть, в том числе и судебную.

— Сказывай, что украл? — Спокойно и строго спросил князь у щуплого татя.

— Не крал я, великий князь! — Заверещал тот.

— А ты, что скажешь? — Обратился Дмитрий к купцу.

— Вор он, — убежденно сказал тот. — Кошель у меня с серебром увел.

— Где же кошель этот?

— Его дружки-подельники унесли. Они здесь вместе народ грабят! Я честный купец, Некомант. И отец мой, и брат — все давно здесь торгуем.

Возникла и впрямь неразрешимая ситуация. Народ потихоньку собрался вокруг, тихо обсуждая, какое решение примет князь. «Знаем мы, какой Некомант честный. Половину добытка утаивает, на вторую гуляет…», — шутили в толпе. Кто-то уже даже начал биться об заклад, чью сторону примет князь. После недолгого раздумья, Дмитрий негромко произнес.

— Ежели нет кошеля, стало быть, и кражи не было. Надо бы отпустить.

— Помилуй, княже, — взмолился было купец, но его быстро осекли слуги.

Князь устал придерживать своего жеребца и ловко спешился, звякнув золотыми колокольцами на поясе. Радостный юноша уже потирал руки, как вдруг Дмитрий произнес.

— Отпущу тебя, ежели поклянешься мне.

— Поклянусь, княже, только отпусти! — Громко выкрикнул вор.

Народ замер. Даже всеобщий любимец, ярмарочный ручной мишка Потапыч перестал урчать…

— Клянись не воровать больше. Что в последний раз крадешь! — Пряча лукавость, сказал князь.

— Клянусь, княже! Вот Христом-богом клянусь! — Не заметив подвоха, произнес юноша.

Для убедительности он повернулся на маковку церкви. Широко крестясь, он громко запричитал.

— Всеми святыми клянусь, Богоматерью Владимирской, это в последний раз я украл кошель этот проклятущий.., — начал он торжественно, но вдруг толпа грохнула общим хохотом!

— Сам себя оговорил! Вот и дурень! Ай да князь! Ай да Соломон! — Смеялись в толпе, до слез, до хлопанья себя по ляжкам, до катания по земле.

— Ведите татя в холодную, — приказал князь под общее одобрение.

Неожиданно вор изменился в лице и сделал стремительный скачок вперед. Слуги не успели подхватить его, и он мгновенно оказался рядом с князем. В его руках блеснул длинный кинжал.

Но, до этого незаметно подошедший, и стоявший рядом седой мужчина в одежде воина отразил смертельный удар латной рукавицей. Кинжал звякнул, потеряв свою убийственную мощь. В то же мгновение разбойника повязали. Толпа заохала, заверещала. «Чуть князя не порешил!»

Лишь волнение улеглось, Дмитрий повернулся к своему спасителю.

— Воевода, спасибо тебе! Воистину Святой дух нашептал мне положиться на помощь твою! Если бы не ты, отправился сегодня я бы прямиком на небеса.

Княжеская свита сдержанно хвалила воителя, и похвалы эти он принимал с глубоким достоинством. Это был ближайший сподвижник и друг московского князя Дмитрий Михайлович Боброк, родом с земли Волынской. Ему шел уже сорок пятый год. Виски его посеребрила седина, но постоянные физические упражнения позволяли ему давать фору молодым. На лицо он был, скорее, некрасив, поскольку постоянные сражения и военные тяготы наложили на него шрамы и кирпичный загар. Кожа его приобрела ту грубоватую форму, которая ныне встречается только у людей, кто всю жизнь проводит в тяжких трудах на непосильной работе. Впрочем, в его ремесле грубость и свирепость лица считается скорее благом, чем несчастьем. Тем более, что недостатки его лица частично скрывались окладистой бородой.

Старый вояка и одет был по-военному: в кольчужной рубахе, кожаных наручах, рукавицах с кольчужной защитой. Защитный доспех представлял из себя причудливую смесь военных идей востока и запада. Шлем, который был прикреплен к седлу коня, имел происхождение с дальних рубежей Руси, напоминая шлемы ордынских воинов. А вот кольчуга, с напаянными на нее железными бляхами, называемыми калантырями, была сработана либо новгородскими, либо псковскими ремесленниками. А то и вовсе проделала долгий путь с земель, расположенных западнее. На боку в золоченых ножнах висел внушительного вида палаш арабской булатной закалки. Все эти мелочи, видимые лишь опытному взгляду, выдавали в нем гибкий ум истинного знатока военного дела.

Родившись далеко на западе, в землях, ныне принадлежащих литовскому князю, он, тем не менее, провел юность в Москве. Однако, вскоре после рождения нынешнего князя, спешно покинул столицу, найдя пристанище на своей родине. Двадцать лет он оттачивал свое военное искусство в сражениях с захватчиками с запада — рыцарями различных монашеских орденов, желающих мечом и крестом подчинить территории Литвы. Но неожиданная смерть старого тысяцкого, по какой-то еще неизвестной нам причине, заставила его вернуться на службу к московскому князю.

Дружина ловко разогнала народ с пути. И князь, и свита его, пришпорив скакунов, быстро поскакали к терему. Воровской кинжал булатной стали, украшенный каменьями, меж тем княжеские слуги подняли и увезли с собой. Этому непростому клинку еще предстоит сыграть свою роль в нашей истории…

Несостоявшегося убийцу поволокли с площади. Купца Некоманта, впрочем, тоже. Тот сопротивлялся и повторял только: «Меня-то за что?» На это стража наставительно поучала: «А не стой там, где не следует…» Обоих привели в дознавательную келью. Вор не сопротивлялся, в отличие от купца, который шумно протестовал, делал попытки вырваться, постоянно восклицал: «Да знаешь, кто я такой?» И вообще, вел себя так, словно это он, а не его собрат по несчастью, только что чуть не зарезал князя.

Впрочем, здесь его знали. Вскоре купчину выпустили из кельи на все четыре стороны. Хотя для этого ему пришлось оставить объемистый кошель, который он подарил добрым мастерам пыточных дел.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Среди разного переяславского люда, толкающегося на площади, и живо обсуждающего происшествие с князем, бродил человек с небольшой бородкой, которого в народе метко назвали бы горемыка. Взгляд его, просящий и заискивающий, заглядывал в лица людям. Он не знал, куда деть руки и то засовывал их в карманы мятых порток, то деловито чесал голову и ерошил волосы. Вероятно, он был не местный, потому что носил за плечами холщовый мешок и бесцельно бродил по площади, не зная, куда примкнуть себя. Он был молод, длинноволос, бедно одет.

Горемыка жадно принюхивался к запахам, идущим от лотков с различной снедью, выставленных на площади.

Через некоторое время, повинуясь дразнящему запаху, он остановился около двери питейного заведения, где разного рода люду разливали мед и вино, в зависимости от толщины кошелька. Поколебавшись немного, вошел внутрь. Присев на краю лавочки, он испуганно разглядывал посетителей, большинство из которых выглядели весьма устрашающе.

Тот, кто ведет себя, подобно затравленному зверьку, всегда притягивает людей стремящихся поглумиться. Вскоре к горемыке подсели несколько подозрительного вида личностей. Они о чём-то стали хрипло шептать ему на уши, похлопывая по плечу.

Начавшееся было безобразие прервал крепкого вида мужик со свирепым лицом. Он решительно встал и подошёл к говорившим. Одним лишь жестом разогнав воровскую шелупонь, он подсел к прибывшему и принялся его расспрашивать.

— Кто таков? Как звать? Зачем сюда пожаловал?

— Звать меня Михаилом. Кузнецов сын. С Москвы. А пришёл подзаработать немного. Гусляр я. Думал, много здесь будет веселья, на крестинах княжича, вот и гусляр и понадобится, — слабым дрожащим голосом ответил горемыка.

— Ну, и много веселья нашёл?

— Пока немного. Хотят люди бесплатно веселиться, и платить никто не хочет. А иногда и по шее дают… Вот гусли мои сломали.

— А что ты не по отцовскому делу пошёл? Стал бы кузнецом, крепкий рубль бы имел.

— Кузнечным делом много не заработаешь. Слыхал я, что гусляры княжеские все в бархате, в золоте, да на серебряных блюдах едят.

— Кто ж тебе такие враки рассказал?

Михаил неопределенно пожал плечами.

— А я знаю таких людей, что и золото и серебро имеют, и при этом вольные, как птицы. И еды у них навалом. Есть, поди, хочешь, гусляр?

— Вестимо.

— Коли не забоишься, пойдём со мной. У меня еда будет и кров, а то и дело найдётся, если ты парень справный… Поешь пока.

Взяв со своего стола большую кружку, из которой пил сам, он поставил ее перед Михаилом, а затем продвинул к нему тарелку с немудреный едой. Михаил жадно набросился на угощение.

— Не торопись, паря, сейчас пойдём в такое место, где тебя накормят по-человечески, — усмехнулся грозный мужик.

После скудной трапезы Михаил послушно поплелся за страшноватого вида собеседником. По пути на него нахлынули сомнения в правильности своего выбора, но он не решился не то чтобы отказаться от него, но и просто спросить грозного спутника, как его зовут.

— — — — — — — — — — — — — — — — —

Некомант, нисколько не огорченный потерей денег, скоро побежал по кривым улочкам городка, краснея и отдуваясь от быстрого шага. Дорожки петляли, а купец, часто оглядываясь, все удалялся от града, зайдя глубоко в пригородный посад, где обитала беднота Переяславля. Он шел мимо покосившихся избушек с крохотными оконцами, затянутых бычьими пузырями, аккуратно обходя вонючие лужи нечистот. Вскоре он остановился около неприметного домика с худой крышей. Дом стоял за оградой, на которой сидели свирепого вида ребята в драных зипунах.

— Ты чей, дядя? Потерял чего? — Неприветливо спросил верховод этой компании, парень с лицом резаным, с кривым зубом.

— Пальцы с рук потерял, найти надобно, — загадочно пошутил Некомант.

— А ты пальцы-то не суй, куда не следует, — хохотнул мальчишка.

— Но-но, поговори мне еще! — Высокомерно ответил купец. И тихо добавил. — Слово я сказал, теперь веди меня к самому.

— Не болтай, дядя, ендовой, заходи, коль живой, — складно пошутил предводитель ватаги мальчишек и приказал отворить ворота.

Некомант, презрительно оглядев босоногую команду, зашел внутрь. Он прошел мимо еще одного стража, разбойничьего вида мужика, который, увидев купца, улыбнулся во весь щербатый рот.

— Некомант, растудыть твою растудыку… Он добавил еще несколько бранных слов, которые в этой среде были признаваемыми одобрительными. — Соловей тебя давно дожидается. Все спрашивает, где наш купечушка, где Некомантушка… Вот не явится к сроку, все кишочечки ему на кулак намотаю и так заставлю весь «Отче наш» и «Богородицу» читать….

— Господи помилуй, да что ты такое говоришь, Матвей! Дружно ладим мы с атаманом твоим. Пропусти меня, весть у меня к нему важная. И добавил: — Только ему одному могу рассказать.

Внутри избы дым стоял коромыслом. В углах курили ладан, а на столах наливали меды и хмельное пиво. Ватага атамана по кличке Соловей гуляла так, как обычно гуляют на Руси — до дрызг, до посинения. Сам чернобородый атаман в исподней рубахе и подштанниках сидел в центре гульбища, и был трезв, или казался таковым. Несмотря на его верховенство среди разбойников, лицо его не было устрашающим, а, скорее приятным. Такому человеку хотелось доверять. Выдавали его лишь глаза — холодные, цепкие и колючие, постоянно рыскающие в поисках новой поживы.

Купчина бочком подобрался к его столу.

— Садись, купец, — зычно произнес атаман — человек уже немолодой, но жилистый, резкий.

— Доброго здравия тебе и всей честной хате, — поздоровался Некомант.

— Говори.

— Я на ушко, — уточнил купец и жарко зашептал в большое волосатое ухо атамана. — Все как надо сделал. Пику схватили, ничего он не успел. Князь целехонек, и ножичек ему остался.

— Молодец. Выпей с нами. Товару твоего не тронем, и беленькие держи — даю, как обещал.

Соловей бросил купцу холщовый мешочек серебра. Некомант проворно спрятал деньги под одежду, отпил немного меду с лихими людьми и скоро удалился, сославшись на то, что на торжище некому присмотреть за товаром.

А гульбище продолжалось. В дверях уходящий купец столкнулся с вновь пришедшим разбойником. Тот вел за собой молодого, худого и бледного горемыку. Увидев его, Некомант испугался, словно узрел привидение. Он охнул, осенил себя крестным знамением и опрометью выбежал из избы.

На вновь прибывшего немедленно уставились два десятка глаз.

— Рватый, зачем хвост притащил? Это что за фофан? — Строго спросил Соловей.

Разбойник, очевидно хорошо здесь известный, вытолкнул юношу вперед.

— Гусляр это, играет хорошо, персты тонкие. Зовут Михаилом. Человек надежный. Отца его ведаете — ковальник это, что под Москвой, в Мытищах кует.

— А что же он не кузнец, как отец его?

— Говорит, и ковальному делу обучен. А в граде нашем думал на пиру беленьких срубить. Да у Московского князя свои гусляры имеются. Вот и перебивается из кулька в рогожку третий день. В кабаке с кружек подонки допивает. Я ему говорю — у нас есть свой «князь», и еда найдется. Найдется, православные?

— Подонком быть — последнее дело… А еда найдется! Ежели сыграет хорошо, да споет, — загомонили разбойники.

Михаила усадили за общий стол, положили большой ломоть хлеба, квашеной капусты в деревянной плошке и налили полную чарку медовухи. Гусляр с жадностью набросился на еду. Пить он не спешил, так как с осторожностью относился к хмельным напиткам. Атаман заметил это и подстегнул его словами.

— Пей тут, там не дадут!

Разбойники засмеялись. «Где это «там»? — подумал молодой человек. Потом все понял. В пыточной, у князя, точно меды не наливают. Под пристальным взглядом разбойничьего атамана он пригубил мед. Затем сделал большой глоток.

— То-то же! — Воскликнул тот.

— Ешь вдоволь, — поддержал Михаила поджарый мужик. — Я, как голода лютого насмотрелся, так всегда впрок наедаюсь. Я ж сам со Смоленска. Земля наша обильно родит, да только три весны назад у нас купчины, корысти ради, все зерно немцам продали, а по весне есть нечего стало. Люд прямо на улицах подыхал, как скотина какая. А животину всю еще раньше поели. Солому грызли… Нас пятеро было, которых от глада ушли, а остальные все померли…

— Да уж… Голод не тетка, пирожка не поднесет, — невесело проговорил кто-то.

Разбойники загрустили. Атаман, заметив это, вдруг заговорил, обращаясь ко всем сразу.

— Что-то невесело мы сидим, честной народ! Где же наш Митяй?

Поднялась суета. Все искали Митяя. Кинулись во двор. Вскоре в избу вошел и сам Митяй, неся в руках треугольный музыкальный инструмент. Это была всем известная балалайка, веселая и шальная, что родилась с Русью и не умрет никогда. Музыкант был уже совсем седой, но в его глазах сидела озорная молодая искорка. Он был высок и неимоверно худ, одет крайне бедно — заплата на заплате. Но был он легок и весел. Борода его, куцая, длинная, росла немного вбок.

— А ну, спой нам свои коротушки! — добродушно попросил Соловей под всеобщее одобрение.

Митяй присел на лавку, виртуозно крутанул трехструнную балалайку и под задорное треньканье начал наяривать старые добрые русские частушки.

Острый язык певца прошелся по неверным женам, пустому брюху, молодящимся старухам, тоскующим девкам, поганым татарам, жадным купцам, трусливым воинам, ленивым князьям…

Он озорно подпрыгивал после каждого куплета, пел на разные голоса, а разбойники одобрительно хохотали. Митяй перешел на любимую тему частушек — про «милых да неверных».

Стоит милый у ворот,

Широко разинул рот.

Я не долго думала,

Подошла и плюнула.

Неожиданная концовка посмешила и Михаила. Он радостно и легко захохотал. В разбойничьем вертепе елось легко, пилось сладко.

— Пойду плясать —

Дома нечего кусать:

Сухари да корки —

На ногах опорки.

— Да уж, есть-то нечего! Сухари да корки остались! — Смеялись лихие люди.

— А мне милый изменил,

Говорит: «Немолода!»

А себе нашел такую,

Что на попе борода.

— Точно, как у Маньки моей, — под общий взрыв смеха подтвердил кривоглазый разбойник, сидевший в углу.

— Я толстуху полюбил,

Мне с толстушкой весело.

На руках её б носил,

Если б меньше весила.

В этой круговерти простых, но метких сравнений, было что-то необычайно заразительное, настолько, что некоторые из бандитов пустились в пляс.

Внезапно атаман поднял глаза на Михаила.

— Ты же ведь гусляр? А на нашей балалаечке играть можешь?

Михаил захлопал глазами.

— Не пробовал.

— А ты попробуй!

На божий свет появилась еще одна балалайка. Ее торжественно вручили гусляру. Михаил осторожно перебрал лады.

— Давай, давай смелее! — Подбодрил его Митяй, скоро сообразив, что перед ним будущий ученик.

Бывший гусляр, а теперь балалаечник, быстро схватил нехитрую мелодию и вскоре они уже наяривали ее в шесть струн.

— Ай да гусляр, ай повеселил! — Шумел разбойный люд.

Атаман раздобрел: наливал, ел, хохотал.

— А что, братья, примем гусляра к нам? — Громогласно спросил он.

— Примем! Примем! — Загомонили братушки.

— Только нам Михаилом его несподручно называть. Каждый у нас имя здесь свое имеет, стало быть, и ему новое требуется.

Все стали наперебой называть свои варианты. Итог наречению подвел сам Соловей.

— Митяя у нас Треньком кличут. Потому как на балалайке славно тренькает. А ты, стало быть, бренькаешь. Будешь, значит Бренком! Так и будем тебя промеж нас звать!

Затем добавил.

— Будешь с нами — будешь с едой и кровом. А ежели тебе интересно, кто мы такие, то скажу, не таясь: таких как мы, жадные купцы разбойниками кличут. Да только не разбойные мы люди. Берем то, что наворовано нечестными людьми у народа простого. Да народу простому и отдаем! А ежели кто по-хорошему с нами не делится, с теми у нас разговор лютый. На то у нас ножи да топоры имеются. О себе нигде не треплемся, говор имеем особый. Ты по-первОму больше молчи, чем говори, язык дурака до петли доведет. Смекаешь? — Добавил он внушительно. Молодой человек кивнул.

— Нравишься ты мне. Лицом кого-то напоминаешь. Только припомнить не могу. Но в нашем деле лицо — не главное. Вот пальцы у тебя длинные, гибкие, — такие пальцы в воровском деле на вес золота! — Высоко оценил он нового члена разбойничьей шайки.

Затем, обращаясь к своим, зычно крикнул.

— Эй, люди добрые, есть здесь такой, что Бренка приютить может?

Никто не высказал особого рвения поделиться углом с новым членом шайки.

— А что, у меня есть местечко! — Подал голос Митяй, — для такого хорошего человека всегда место найдётся.

— Ну, тогда, опосля, как он брюхо набьет, веди и покажи ему угол, — приказал атаман.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

К вечеру Митяй вывел Михаила во двор. Они миновали ограду, на которой все так же сидели нахальные мальчишки. Разбойничья мелкота громко цвикала сквозь зубы, и похохатывала над старичком. Балалаечник пригрозил им длинным узловатым пальцем.

— Миша, — ласково обратился он к новому жильцу, — недалече здесь моя изба.

Было что-то в этой ласковости лукавое, но сытый Михаил не обратил на это внимание. Они двинулись по улице, проходя мимо тёмных домов. Спустя совсем немного времени они остановились около неказистой избы.

— Вот здесь я и обитаю, — пояснил Митяй.

В избе были небольшие сени, за которыми начиналась жилая комната. Войдя внутрь, Михаил поразился необычайный захламленности. Груды тряпья, деревянных обструганных палок, железки лежали в крайнем беспорядке. В помещении находились две грубо сделанные кровати, скрепленные лыковыми ремнями. На них лежали мешки, набитые соломой. Дощатый сундук в углу, в отличие от остальных предметов, был сделан надежно, из толстых досок, скрепленных железными полосами. Над ним, перед потухшей лампадкой, примостились потемневшие образа.

— Вот здесь и спать будешь, — указал Митяй на одну из лежанок. — А на сундуке — кушать.

В избе было прохладно. Хозяин, очевидно, не утруждал себя протопкой печи. Крохотное окошко Митяй держал открытым. Рядом с ним лежал туго перевязанный пучок соломы, которым, он на ночь затыкал окно. Но это не сильно смутило Михаила. «Печь протопим, — подумал он. — А оконце пузырем затянем. Тряпье в сундук сложим».

Сытые приятели разлеглись на мешках с соломой, и долго болтали, рассказывая о своих жизненных похождениях.

— Видал, как князь в город сегодня приехал? — Неожиданно спросил Митяй.

— Близко не видал.

— Сто человек одной дружины, да с ним полсотни бояр! Все на конях да жеребцах, и слуги верхом. Все одеты, как князья, а сам князь так одет, как ты и не видывал никогда. Золота на нем, как грязи за баней! — Начал рассказывать старичок.

— Вот бы можно было так разбогатеть! — Мечтательно проговорил Михаил.

— Конечно можно, и я знаю, как, — ответил на это Митяй.

— Говори больше, знаешь! А что тогда ты сам такой небогатый?

— А с чего ты взял, что я небогатый?

— Живёшь бедно, заплата на заплате.

— Ты не болтай зря, а лучше погляди!

Поднявшись с кровати, Митяй таинственным жестом позвал Михаила, и подвел к сундуку. Затем торжественно открыл его. На дне оказались несколько мешков. Поочередно хозяин избы вытаскивал их сундука и раскрывал перед Михаилом. В них оказались очень разнообразные и сложные тонкие железные палочки.

— Что это такое, железочки какие-то? — Спросил Михаил, озадаченно крутя их в руках.

— А это, дружок мой, необычные железочки! Ими можно любой хитрый замок открыть.

— Замок? Это что за чудо такое?

Митяй добродушно рассмеялся.

— Эх ты, простота! А еще кузнецов сын. Замки — это железные запоры. Издавна народ наш добра особого не имел. Ничего не запирал. А ныне появилось на Руси много серебра да злата, вот и везут из земель немецких для них запоры. Богатеи на такие замки всё и запирают, а палочками этими я их вскрываю. Тонкие нужны пальцы для этого, чуткие, чтобы любой щелчок услышать могли. Вижу я, персты у тебя подходящие! Хочешь науку мою перенять? Большим мастером станешь, в нашей ватаге важное место займёшь.

— За такое по голове не погладят!

— Ты, дружок, разбогатеть хочешь? Пробовал уже гусляром заработать? Что получил?

— Ничего…

— Вот то-то и оно! — Со значением произнес Митяй. — Богатства только умыкнуть можно. А честным трудом только горб себе заработаешь.

— И все же ты небогато живешь.

— Бедно я живу, чтобы бы завистливых взоров избежать. Не дай Бог, позарится кто на добро мое, порешить могут. А так — что с меня взять, кроме соломы, да рубахи нательный, заплатной?

— Так ты до конца жизни хочешь бедно жить? — Спросил Михаил.

— Нет, Мишенька, когда дождусь медведя своего, так и заживу, как боярин.

— Какого ещё медведя?

— Промеж нас, в ватаге, медведем зовётся сундук большой, который сложно открыть, но в нём богатств столько, что на десять жизней хватит. Будешь ты моим учеником, вместе вскроем медведя своего, и заживем богато. Согласен?

— Конечно, согласен, — отозвался Михаил. — Другой-то дороги до богатства и не вижу.

— А и нет другого пути Миша, ведь всё люди знатные прибрали — простого человека и не пустят к себе. Вспоминаю я князя… Пояс у него — весь из золота, и каждый камень на нем — ценой в сельцо. А он его запросто так носит, чтобы штаны не спадали. А шапка таких мехов, что за одну шкурку пять таких изб дают. По Сеньке, как говорится, и шапка. При такой шапке сразу ума прибавляется. Видал я, как сегодня князь судил вора на площади. Умно судил, ведь говорят — «тот умён, кто богато наряжен». А уж князь наряжен богаче всех на Руси.