Тень князя

Юрий Васильевич Пешкилев

Тяжкое ли это бремя – стать двойником правителя государства? Особенно, если правитель этот – человек, великий духом. Но, во что смотришься – в то и обращаешься. И главному герою книги предстоит сравняться духом со своим великим оригиналом.

На чужом пиру похмелье

«Все на пиру наедалися,

Все на пиру напивалися,

Похвальбами все похвалялися».

Былина «Садко»

А между тем в высоком тереме привечали Великого Князя Московского Дмитрия Ивановича. Дорога не была далекой — от Москвы до Переяславля всего-то сотня верст. Но в баньке князя попарили. А к вечеру собрали пир.

На вечернюю трапезу гости собирались заранее. Кто поглупее, приезжали тогда, когда и стол еще не накрыли. Они рассаживались за лавки в большой горнице, как в стародавние времена, когда и князь, и боярин сидели черезполосно. Но времена всеобщего равенства прошли, и в моду стала входить жесткая иерархия.

Гости, чья мудрость позволяла учуять веяние времени, приходили позднее. Они не торопились садиться на почетные места из опасения, что придет гость знатнее и князь потребует уступить. Сколько же позора придется вынести! Зато сколько почета, когда князь попросит сесть поближе.

Постепенно лавки, расставленные перед огромным длинным столом в виде буквы «Т», заполнялись широкобородыми боярами в лучших нарядах: дорогих шубах, расшитых кафтанах, с перстнями на пальцах. Вошедшие широко крестились, и кланялись на иконы в золотых окладах.

Свет от сотен сальных свечей и масляных ламп, которые только входили в обиход на Руси, создавал причудливые тени на стенах, украшенных оружием, доспехами и гобеленами, привезенными из Священной Римской империи. Обстановка в обширной горнице воссоздавала убранство европейских замков, поскольку переяславский князь, Дмитрий Ольгердович, уважал западный стиль жизни. Он приходился старому литовскому правителю родным сыном, но, тем не менее, был одним из самых преданных Дмитрию друзей. Стараниями Переяславского князя в старый русский град непринужденно вплеталась культура европейских народов.

Высокие ставни с разноцветными стёклами были плотно притворены, чтобы не впускать ночную стужу. В огромном камине жарко пылал огонь. В новой горнице пахло свежеструганными досками и ароматным маслом.

Пир разгорался. Дворовые бесшумно скользили вдоль стен, подливая напитки гостям и заменяя потухшие свечи. Рассаживаясь, шептались собравшиеся.

— Князь нового воеводу привел! — Таинственно сообщали они друг другу.

— Это ж кого?

— Боброк-Волынский, из Литвы, — шелестело новое знатное имя.

— Какой же это новый воевода? Помню, с нами был, когда Рязань брали.

— Так теперь он главный воевода, во всем Великому князю советчик.

— А тысяцкий что же? — Переводили тему другие.

— Нет больше тысяцкого, упокой душу Василия Васильевича. Славный был воевода! С ним я в огонь и воду пошел бы.

— Сказывают, сын его, Иван, тысяцким станет.

— Как же, они с Дмитрием лаются, не будет меж ними мира.

— Полаются и перестанут. Не было такого, чтобы на Москве тысяцкого не было. Меж вечем и князем завсегда тысяцкий должен стоять. А то больно много власти у князя, — горячились сторонники старого уклада.

— Тише ты, тише. Речи такие для своей горницы оставь. Здесь всюду уши! — Предупреждали со всех сторон, бросая осторожные взгляды на сына покойного тысяцкого.

Иван Васильевич Вельяминов на пиру был мрачен и разглядывал гостей быстрыми, сверкающими кинжальными взглядами. Он почти ничего не ел из предложенных слугами легких закусок, предваряющих основные яства, а только насупленно тянул мед из своего кубка. Для праздничного пира Иван сменил дорожную одежду, в которой приехал из Москвы в свите князя, на ярко-алую рубаху. Штаны были заправлены в блестящие сапоги из искусно выделанной кожи. Черные непослушные волосы его были тщательно расчесаны гребнем, усы и борода аккуратно подстрижены. Он недавно разменял пятый десяток лет, так что был мужчиной в самом расцвете жизненных сил. На Москве он уже двадцать лет слыл первым красавцем и женолюбом, поскольку его черные очи и кудри очаровали не одно девичье сердце. Но ни одна из девушек еще не смогла подвести его к свадебному алтарю.

Не только делами любовными был славен Иван. Долгое время он был правой рукой своего отца и до сего времени успешно справлялся со своими обязанностями. Природная хитрость, ум и смелость помогали ему находить выход из любой ситуации.

Внезапно в зал вошли слуги Великого князя, предваряя его появление.

— Слуги то, слуги как одеты! Лучше бояр! — Завистливо шептали за столами.

— Московский князь ест и спит на золоте! — Поясняли знатоки.

— Не только спит на золоте, но и.., — говорящий глотал окончание, комично подмигивая сотоварищам. Все понимающе прятали улыбки. На Руси давно ходил слух, что у Великого князя нужник из чистого золота.

— Ох, и богата Москва! Нашим златом-серебром… — грустно переговаривались князья победнее.

— Слыхали, на князя напали на торжище? — меняли тему бояре.

— А как же! Весь Переяславль шумит…

В горницу в окружении воевод вошел Великий князь Дмитрий Иванович. Он успел переменить одежду и красовался в красном кафтане с парчовыми вставками и золотым шитьем. На плечах была накинута легкая просторная соболья шуба без рукавов с большими прорезями для рук. Гости встали, скрипя лавками, шелестя дорогой одеждой, и приветственно зашумели. Сегодня князь был торжественен, серьезен и молча кивнул гостям. За ним в зал вошла его супруга княгиня Евдокия с девушками-прислужницами. Суздальские бояре встретили княгиню с особым восторгом — как-никак, она была особо любимой земляками за добрый нрав и кротость характера.

Совсем юной девушкой она покинула родной Суздаль, чтобы стать Великой княгиней Московской. И с тех пор трудно было найти на Руси более преданной и рассудительной правительницы. Как говорит арабская пословица, женщина может вознести мужа в вышину и она же бросить в его пропасть. В случае с князем Дмитрием произошло первое, минуя второе. Терпением и усердием княжны государство процветало. Она ведала княжьим теремом, оставляя ратные дела мужу. За девять лет супружеской жизни Евдокия подарила ему уже четырех детей — двух дочерей и сыновей — Василия и Юрия. Особенно благодарен был князь за наследников — всем известно, что нет надежней опоры для государства, чем уверенность в продолжении княжеского рода.

Тяготы материнства не сократили ее прелести, как и не убавили юности. Даже в то суровое время двадцать два года были для человека только началом жизни. Тем более было ценным то, чего она смогла достичь к этому возрасту. Евдокия была все еще неплохо сложена, хоть и немного полновата для нынешних эталонов красоты. Впрочем, в те времена это считалось скорее достоинством, чем недостатком. Тем более, что она была высока и сохраняла дивную княжескую осанку.

Цвет кожи ее отливал белизной, соответствующей тогдашней моде, а густые брови выгодно подчеркивали чистоту лица. Взор истинной правительницы был смелым и решительным для подчиненных, но терпеливым и кротким для того, чтобы усмирять свою гордость, подчиняя ее делам государственным. Светло-русые волосы были уложены под украшенную драгоценными камнями кику, старинный русский головной убор замужних женщин. Сверху был накинут платок, называемый в северо-русских краях убрусом. На шее княжны поблескивало широкое ожерелье. Поверх льняной рубашки, закрывающей тело до самых щиколоток, было надето платье цвета осенней листвы, более просторное, украшенное узорчатой вышивкой красной нитью. С плеч ее ниспадал легкий плащ, подбитый горностаем.

Оглядев гостей с доброжелательной улыбкой, князь сел на высокое узорчатое деревянное кресло, и пир начался. Слуги проворно разносили гостям затейливые яства от земли переяславской. На первое подали закуски в виде икры: белой свежесоленой, красной малосоленой, черной посола крепкого. Была икра с перцем, рубленным луком. К икре шла рыба разных видов. Лосось, осетрина, стерлядь в пареном и жареном виде. К рыбе шли пироги с разнообразной начинкой, а также вареные раки. Запивалось все это медом, да дорогим вином.

За княжеским столом пустовало еще одно кресло, что вызывало у присутствующих странные взгляды и перемигивания. Внезапно в горницу вошло несколько совсем юных девушек, в просторных рубахах. Они отворили двери, и придерживали створки, пока на пороге не появилась девушка, вызвавшая за столом вздох изумления и восхищения.

Юная красавица вошла в зал твердой походкой, в которой чувствовалась затаенная неуверенность. Судя по всему, ей впервые приходилось находиться в присутствии такого количества гостей.

— Дорогая сестра, милости прошу к нашему столу! — Радостно приветствовал великий князь девушку. — Гости дорогие, привечайте княжну Анну Ивановну, дочь Великого князя Ивана Красного, мою любимую сестру.

Бояре зашумели, а Дмитрий продолжил.

— Не смущайся сестрица, присаживайся за стол. Давно тебя дожидаемся. — И добавил негромко. — Сей день для тебя как первый бой для воина. Ранее ты терем не покидала, хоронясь от глаз людских. А ныне пора тебе настала женихам свою красу показать!

Улыбаясь, он собственноручно проводил сестру на место по левую руку от себя. Юная княжна робко прошла на место, указанное Дмитрием.

Поистине, природа не меняет пристрастий человека. И ныне, и сотни, и тысячи лет назад мужской страстно алчущий взор привлекают такие девушки, что словно звезды светят одиноким путникам в ночи.

В свои пятнадцать лет она была сложена на удивление хорошо. Тонкий стан не смогли скрыть несколько шелковых рубах, надетых на ее стройное тело. Шелк, столь редкий на Руси, привезен был для нее, вероятно, из самых отдаленных уголков мира. Поверх них был надет красный парчовый сарафан, украшенный вышивкой золотой нитью и россыпью драгоценных камней. Этот наряд в те времена еще только начинал входить в моду, и казался смелым и даже вызывающим. Волосы ее, цвета набравшей солнечного цвета августовской соломы, были заплетены в две толстые косы, свободно свисающие вдоль юной груди, трепетно вздымающейся от волнения.

На челе ее сверкала изумрудами и яхонтами диадема в виде изящной короны. С нее на виски тонкой цепью спускались жемчужные нити. На диадеме была накинута тончайшая вуаль, которая была призвана закрывать лицо от слишком назойливых мужских взглядов. Теперь вуаль была откинута, и восхищенному взору открывалось почти идеальное лицо. Белоснежная кожа, прямой тонкий нос, легкий румянец юности на чуть пухловатых щеках заставляли собравшихся вновь и вновь украдкой бросать взгляды на княжну. Идеальные белые зубы могли соперничать с жемчугом на ее короне. Бросая быстрые взоры блестящих глаз на гостей, княжна изящно присела в резное кресло.

Пир оживился. Пахнуло жареным мясом. Ко второй подаче появились дичь, целиковые поросята с укропом во рту. А к ним — каши: гороховая, пшеничная и гречневая, и обязательно — пареная репа.

Гости ели и веселились. Внезапно, словно по чьему-то указу, за столом завертелся разговор о сегодняшнем покушении. Встал князь Переяславля-Залесского Дмитрий Ольгердович, человек крупный, силищи неимоверной. Он немногословно попросил прощения у Великого князя, что недоглядел за подлыми людишками своего города. Дмитрий в ответ жестом простил своего тезку.

— А что за кинжал был у душегуба? — внезапно спросил кто-то.

— А непростой кинжальчик-то, булатный, с каменьями! — ответил ему сосед.

Все зашумели, изъявляя желание посмотреть на орудие покушения. Дмитрий кивнул и слуги вынесли на всеобщий позор злополучный кинжал. Гости принялись его рассматривать, передавая друг другу. Орудие неизвестного вора производило на них разное действие. Кто-то пожимал плечами, а кто-то, напротив, хмурился или испуганно затихал. Хотя все сходились на том, что кинжал этот непростой, стали булатной, камни и позолота на нем дорогие. По мере продвижения клинка молчание за столом сгущалось.

— Да то ж тверского князя кинжал! — Разорвал внезапно нависшую тишину голос боярина Ивана Квашни, человека ума недалекого, про которого говорят, что язык впереди ума идет. — Я, когда в Твери был, его у него на поясе заприметил. Все сходится. И камень такой. И вот такой. Да другого такого и не сыщешь!

Все зашумели, словно поток воды вырвался на волю. Конечно, многие и ранее узнали кинжал, да промолчали. Но теперь, когда дурень языкастый сыскался, все спешили подтвердить, что кинжал и впрямь тверского князя.

— Тихо, тихо князья да бояре! — властным жестом Дмитрий остановил шум за столом. — Ежели и впрямь, как вы говорите, это от князя Михаила нам «подарок», то следует спросить строго с Твери. Но прежде разобраться надо.

Все за столом были согласны с ним, но возбуждение не утихало. Шутка ли — запахло новой войной! В волнении бояре съели дичь и поросят, затем на новой перемене умяли ухи, затем овощные закуски, потом пироги с мясом и рыбой. Все это обильно запивалось бочонками хмельного меда. Разговоры пошли военные, про ратные подвиги да геройские смерти на поле брани. Некоторые бояре были готовы хоть сейчас сесть на коней и ехать спрашивать с Твери за кинжал.

Но двоих из этого хмельного сонма гостей, бывших на пиру, меньше всего занимал таинственный кинжал. Черные, колдовские глаза Ивана Вельяминова и выцветшие, словно прозрачные, очи Дмитрия Боброка продолжали разглядывать юную княжну. И если во взоре первого читалась лишь животная страсть, помноженная на неуемное потакание своим прихотям, то во взгляде воеводы казалось, застыл испуг перед внезапно свалившейся неотвратимо накатывающей любвью.

Под огнем взглядов пристально вылупившихся на нее немолодых бояр, Анна смущенно накинула на лицо вуаль, успев, впрочем, сверкнуть на прощанье седому воеводе таким взором, что сердце его окончательно улетело в бесконечную даль, из которого оно уже рисковало никогда не вернуться.

Поднятый в вершины сладостных грез, Боброк-Волынский с трудом вернулся на землю, внезапно услышав шум пира, заглушавший все вокруг. Гости пили, ели, хвастались подвигами, собираясь воевать. Оглядевшись, он заметил пристальный взгляд черных глаз, злобно резанувших его, словно мечом. Человека этого, в красной рубахе, он давно приметил, так как знал его с малолетства и юности, когда служил у прежнего тысяцкого. Еще тогда они соперничали, состязаясь с Иваном в бешеной скачке на лошадях и ратном бое. Нутром старый воевода почуял, что и в битве за сердце Анны ему будет достойный соперник.

Меж тем пирующие договорились до того, что хотели ехать на Тверь прямо сегодня, опосля последнего кубка. Но закончилось все более мирно. Нетрезвых гостей слуги просто развезли по домам. Так закончился первый день княжеского пира.

— — — — — — — — — — — — — — — —

Ночью того же дня в опочивальне князя было тихо. Стольников да слуг отослали, дверь была плотно притворена, а на страже стояли крепкие молодцы.

Князь, одетый в простую одежду да мягкие сафьяновые сапожки, сидел кручинясь и подперев голову сжатыми в кулак длинными пальцами. Боброк, все такой же грозный и по-военному одетый, стоял чуть поодаль, склонившись над злополучным кинжалом тверского князя.

— Завтра весь Переяславль будет гудеть об этом.

Дмитрий молчал.

— Кинжал приметный, признали его многие. Кто погорячее, уже на Тверь в поход собирается. Не верится мне, что Михаил Тверской душегуба со своим кинжалом подослал. Любой можно было ножик дать, только не свой. Что думаешь, княже?

— Конечно, это не Михаил. Но вот кто сделал это?

— А кому такой шум выгоден? — Боброк махнул рукой в сторону окна, из которого и впрямь доносился людской шум и крики. — Завтра весь народ переполошится.

— Кому выгодно, чтобы народ волновался, да чтоб супостаты вокруг мерещились? — Словно эхо повторил князь.

— Только одному — вечевому воеводе — тысяцкому.

— Но у нас нет тысяцкого. Помер наш Василий Васильевич уж второй месяц как.

— Но сын его, Иван Васильевич, на пост этот глаз имеет. Ему и выгодно. Кто народ на брань сбирает? Тысяцкий. А где у нас тысяцкий? Ан нет его! Тут князь и даст ему чин! — От внезапного прозрения Боброк заволновался, заходил по опочивальне.

Дмитрий заговорил.

— Вельяминовы эти меня давно беспокоят. Матушка моя, покойница, царство ей небесное, была из их рода, так что они родня мне. Но не чувствую родства ни с Тимофеем, ни с дядькой Иваном. Только Микула видно, человек добрый. У деда моего, старого тысяцкого, сила какая-то была тайная, бесовская. Крепко он Москву держал, да недобрыми делами.

Боброк молчал и внимательно слушал.

— Иван весь в отца пошел. Дела темные ведет, с разбойниками водится. Докладывают мне много про него. Не могу я его тысяцким делать. Ни мне он жизни не даст, ни всему княжеству. Лживый его язык, змеиный… Но это еще полбеды. Днями, еще в Москве — совсем он меня огорчил. Такое сотворил — только тебе могу рассказать. Пришел он ко мне, челом бьет, просит руки Анны, сестрицы моей…

— Как? — Воскликнул Боброк. — И что же ты, княже? — В крайнем волнении спросил он.

— Ну, я еще не выжил из ума, чтобы женить его на родной племяннице…

Боброк не замечая ничего вокруг, в смятении ходил кругами по комнатке. Дмитрий с улыбкой наблюдал за ним. Наконец, словно решившись на что-то, Дмитрий Михайлович грузно опустился на одно колено и смиренно проговорил.

— Князь, просьба у меня к тебе.

— О чем же просишь?

— Прошу руки сестрицы твоей, Анны. Не гневайся, князь, если не по нраву твоему просьба. Сегодня на пиру, как увидал я ее, так и покой потерял. По сердцу она мне…

— Знаю, знаю. Подними взор, витязь русский. Все видел. Ждал, когда ты сам решишься. Вот богатырь — сто битв пережил, сто врагов побил, а в делах любовных, как мальчишка. Но знай, я свой сестре только добра желаю. Женись, хоть и старше ты ее намного. Но бабий век на Руси короткий, а ты еще вот какой статный… Сто лет проживешь, сто вёсен.

— Спаси тебя бог, Дмитрий Иванович! Век тебя не забуду, служить верно буду! Глядишь, в скором времени племяшей тебе нарожаю.

— Не торопись, прыткий какой! Не время сейчас свадьбу играть. После сватов зашлешь. Снова война на носу и будешь ты у меня на ней главным воеводой. Говорил я с митрополитом Алексием, когда еще в Москве были. Старец сказывал мне, что прошло время разговоров с врагами, настало время мечей. Скоро на Тверь пойдем. Кинжальчик этот на руку мне, но вот не на руку зачинщику всего этого. Завтра на пиру, как наедятся да напьются князья да бояре, скажу я, что заместо тысяцкого у нас теперь будет окольничий, да главный воевода, да сам князь. Все одобрит люд, коли сытый.

— — — — — — — — — — — — — —

На второй день княжьего пира все ехали с боевым настроем. Ждали, что скажет князь, поскольку в граде только разговоров и было, что про злополучный кинжал. Гадали, когда князь поход на извечного своего врага — тверского князя Михаила поход объявит. Да во главе нового тысяцкого поставит.

Но князь и в этот раз поразил собравшихся, что впрочем, неудивительно для мужей высокого, государственного ума.

— Славные князья, бояре и прочий люд честной переяславский! Много меж нами розни было в прежние времена и вот теперь мы за столом общим сидим, одну пищу вкушаем. Бывало и отцы наши, и деды и прадеды меж собой враждовали. Через вражду эту стали мы данниками гостей с востока. Уж полтораста лет обозы с добром русским в степь идут. Но вот и пришло наше время. В Орде уж сколько лет великая замятня идет, хан с ханом грызется, как дикий зверь. Ослабели силы ордынские.

Бояре стали недоуменно переглядываться. Куда князь клонит? Уж не с Ордой ли воевать удумал?

— Люди добрые, потомки славных родов русских! Не будем платить дань Мамаю в этом году! Все, что собрали, на свое войско употребим. Силы накопим. Бог даст, и навсегда от дани татарской волю приобретем! Согласны ли?

И вновь зашумели за столом. Вот это поворот! Хоть и боязно, да больно уж воинственно были настроены собравшиеся, чтобы задний ход давать.

— Благодарю вас, князья да бояре русские, что поддержали меня. Поклянемся, что все, кто за общим столом сидит теперь, выступим вместе против общего врага!

И здесь бояре одобрили решение князя. Тем более, что подали вторые блюда. Жуют, новую весть обсуждают, как с Ордой биться сподручнее.

Время проходит, и вновь Дмитрий встает.

— Люди русские, послушайте и такую весть. Были завсегда на Москве тысяцкие. Люди справные, крепко князьям подсобляли. Но не стало с нами дорогого нашего Василия Васильевича Вельяминова. Такого человека другим заменить не можно! Нет у нас такого в Москве, да и во всей Руси не сыщешь. Решил я, что заменят его брат его единоутробный, окольничий Тимофей Васильевич, да новый главный московский воевода Дмитрий Михайлович Боброк, да я сам, Великий князь московский. Как полагаете, князья и бояре, достойная замена будет?

Ну как тут не сказать, что князь — достойная замена? Поддержали и это княжеское решение, хоть многим оно было не по нраву. А лицо Ивана, сына тысяцкого и вовсе потемнело так, что гости от него отшатнулись, словно на него клеймо поставили.

И снова гости за еду принялись. Принесли на этот раз сахарные башни, да пряники печатные. Сладко кушается за княжеским столом.

Встает Дмитрий в третий раз. Уж испугались бояре. Что на этот раз скажет? Но, ко всеобщей радости, объявляет князь большой поход на Тверь, чтобы спросить Михаила Александровича за дела его темные. Да рать общую в деле проверить, да богатств тверских пограбить.

Вот такое дело князьям да боярам по нраву. Полюдьем, налогами разными, да грабежами казна княжеская полнится. Уминают люди благородные сахарные кремли, да барыши будущие подсчитывают. А к вечеру гусяры подошли. Завели они былины про воинов прежних времен, про подвиги ратные, про походы дальние. Совсем гости растаяли, обниматься, брататься начали, клятвы в дружбе вечной приносить. Кто постарше и прослезился даже. «Словно на пиру древнем, у дорогого нашего Владимира Красно Солнышко побывал», — приговаривали князья. На том и пир княжеский закончился. Развезли слуги по хоромам сытых гостей, к ночи утихло все.

— — — — — — — — — — — — — — — —

В это же время в других хоромах бушевала ярость. Семейство Вельяминовых собралось на совет. Были здесь Иван и Микула — сыновья покойного тысяцкого Василия Васильевича, да брат его, московский окольничий Тимофей Васильевич. Иван, все в той же красной рубахе, с расстегнутым воротом, с бешеным лицом ходил по комнатке с низким потолком, время от времени бросая долгие взгляды на узкое зарешеченное окошко.

— Полно, полно тебе…, — утешал его старший боярского рода Вельяминовых, Тимофей. Старый седой воевода кутался в полы тяжелой шубы, время от времени вытирая пот. Микула, как и положено младшим, не проронил за все время разговора старших родственников ни одного слова.

— Нет, нет, нет! — гневно восклицал Иван, тряся черными кудрями. — Лучше послушай, любезный мой дядя. Это ты все княжескому слову поддакиваешь, а словно не видишь, как он семью нашу, весь род Вельяминовых задумал извести! Весь этот съезд князей в этом граде, вроде бы для крещения княжича — сговор супротив нас.

— Да с чего ты взял это? Ведь наш он, кровинушка наша. Мать его, царство ей небесное, сестра твоя родная. Племянник он твой, кровь заединая!

— Да то-то и оно. Мать-то он свою не любил, опосля как в колдовстве ее уличили. Наша кровь пробудилась…

— Господь с тобой! Какая кровь колдовская? Я вот никакой не колдун, человек смирный, горло петухам не режу, — испуганно закрестился Тимофей.

— У тебя нет, — зло усмехнулся Иван. А вот батя мой, он же брат твой, крови петушиной много пролил. Смотрите у меня, не болтайте, а то все погибнем, — внезапно тревожно закончил он, увидев удивленные глаза дяди и брата. — Сила тайная есть в нашем роду. У отца моего была, и у сестры.

— Может, и у тебя имеется? — С подозрением спросил окольничий.

— Может, и у меня. Только проку пока от этого никакого. Везде он мне дорожки перекрыл.

— Какие еще дорожки? Что чин братов тебе не дал, так это одна дорожка, а еще и другая есть?

— Есть и другая! — В ярости своей Иван затрясся, как прокаженный. — Анну, сестру свою, красу ненаглядную, не дал мне в жены! Я и от поста батюшкиного готов был отказаться, но нет, говорит, она за другого хочет!

— Что ж ты творишь, малахольный! — Тут Тимофей не усидел и вскочил с лавки. Он подскочил к племяннику, воздев руки. Они встали напротив друг друга — старый, худой Тимофей и крепкий, широкоплечий Иван. — Седина тебе в бороду, да бес в ребро? Все думаешь, ты первый красавец на Москве, да все тебе позволено? Это ж племянница твоя родная, — такой брак ни Церковь не одобрит, ни народ московский.

— Всё одобрит, ежели с умом подойти. И какая же у меня седина? Сегодня еще в зерцало гляделся, ни единого седого волоска! — Хвастливо проговорил младший Вельяминов.

— Замолчи, аспид, ащеул… — забранился глава рода. — Вот срамота на старость лет, срамота.

— Дурак ты, дядя, — неожиданно другим, твердым, чужим голосом произнес Иван.

— Да как ты смеешь! — Тимофей повысил было голос, да как-то сник. Почему-то ему и вдруг подумалось, что он и в самом деле старый дурак, а Ивашка — вырос и достоин быть и тысяцким и князем повелевать… Словно пелена пала на его взор.

— То-то, дядюшка, — зловеще произнес Иван. Его черные глаза внимательно смотрели на старого окольничьего. — Тысяцкие вечем поставлены, стало быть, за ними народ и войско, а это сила, — гипнотическим голосом произнес он. — В Орде тридцать лет уже тысяцкий правит, ханы у Мамая в кулаке сидят, пикнуть не смеют.

— Твоя правда, Иван, — упавшим голосом произнес Тимофей.

Внезапно Микула, до этого только удивленно таращивший глаза на происходящее, подпрыгнул со скамьи и бросился между братом и дядей. Между теми словно нить порвалась. Старый окольничий тяжело осел на дощатый пол, а братья вперились друг в друга сверкающими взорами.

Потихоньку Иван уступил.

— Тьфу, пропасть, Николка, — миролюбиво произнес он. — Не смотри так, не девка я красная, чтобы меня разглядывать.

— Уходи, Иван, — внезапно глухим голосом произнес Микула. — Про штуки твои колдовские знают на Москве, возьмут тебя вскорости.

— Почем знаешь? — С волнением произнес Иван.

— Знаю. — С вызовом произнес Микула.

— Не сам ли донес?

— Не я. Ты сам на себя доносишь. Люди твои везде шастают, страх наводят. По ночам огни загораются, голоса такие слышно из твоих хором, словно черти гутарят. Возьмут тебя за колдовские дела твои. Да еще ссора у тебя с князем. Беги, Иван, я остаюсь. На меня можешь положиться. Но ежели головой своей рискнуть придется — не рискну. Беги, пока не поздно…

— Не учи ученого. Но тут ты прав. Ухожу я. — Вельяминов говорил, словно рубил, — найду я на князя управу. Не дело нам — собаку съесть, да хвостом подавиться! Дядю береги, и сам берегись. Я вскоре вернусь, и род наш еще похозяйничает в белокаменной.

Он стремительно вышел из комнаты. Микула склонился над дядей. Тот дышал ровно, спокойно, но был словно в беспамятстве.

Темная ночь заволокла Переяславль. В этот час четверо конных воинов на стремительных жеребцах, словно всадники Апокалипсиса, вихрем поднимая снежную порошу, умчались вон из града. Несостоявшийся тысяцкий погонял своего скакуна, а трое его молчаливых слуг неслись следом. Их путь лежал на запад, во владения тверского князя.

А в едва освещенной огарком свечи келье тяжело охал старый Тимофей Васильевич. Он то и дело порывался куда-то бежать, что-то делать. Микула сидел рядом и оберегал дядю от резких движений. Неожиданно старик сел на лежанке и спросил племянника.

— Где Иван?

— Уехал Иван, — просто ответил тот.

— Без княжеского веления? Ох, все не к добру. Чую, нелегкие времена ждут наш род. Николка, дай мне слово, иначе не усну я спокойно.

Он стал требовать, чтобы Микула обязательно поклялся Святой церковью, всеми святыми, именем отца-матери, что никогда не поднимет руку на Ивана, не оборвет род Вельяминовых.

Микула, скрепя сердце, поклялся. И старик, ослабевший и состарившийся за этот вечер на десяток лет, повернулся лицом к стене и спокойно уснул. А Микула еще долго смотрел в ночь, вспоминая глаза брата, нутром чуя, что ежели все пойдет, как сегодня, клятвы дядиной ему не сдержать.