Отцовский договор

Юнас Хассен Кемири, 2018

Дедушка дважды в год приезжает домой из-за границы, чтобы навестить своих взрослых детей. Его сын – неудачник. Дочь ждет ребенка не от того мужчины. Только он, умудренный жизнью патриарх, почти совершенен – по крайней мере, ему так кажется… Роман «Отцовский договор» с иронией и горечью рассказывает о том, как сложно найти общий язык с самыми близкими людьми. Что значит быть хорошим отцом и мужем, матерью и женой, сыном и дочерью, сестрой или братом? Казалось бы, наши роли меняются, но как найти баланс между семейными обязательствами и личной свободой, стремлением быть рядом с теми, кого ты любишь, и соблазном убежать от тех, кто порой тебя ранит? Юнас Хассен Кемири (р. 1978) – один из самых популярных писателей современной Швеции, лауреат многих литературных премий. Дебютный роман «На красном глазу» (2003) стал самым продаваемым романом в Швеции, в 2007 году был экранизирован. Роман «Всё, чего я не помню» (2015) получил престижную премию Августа Стриндберга, переведен на 25 языков, в том числе на русский язык (2021). В 2020 году роман «Отцовский договор» (2018) стал финалистом Национальной книжной премии США в номинации переводной литературы. На русском языке публикуется впервые.

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Отцовский договор предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

II. Четверг →

* * *

Я пакт заключил с этой ночью, и вот уже двадцать лет

Слышу зов ее милосердный.

Эме Сезер^[1]. И умолкли собаки

Спросите у матери, только что потерявшей ребенка:

— Сколько у тебя детей?

— Четверо, — ответит она. — …Трое.

А потом, спустя годы…

— Трое, — скажет она. — …Четверо.

Эми Хемпель^[2]. Рассказы

I. Среда

Дедушка, который папа, возвращается в страну, которую никогда и не покидал. Он стоит в очереди на паспортный контроль. Если полицейский за стеклянной перегородкой начнет задавать каверзные вопросы, папа, который дедушка, проявит выдержку. Не станет обзывать полицейского мусором. Не поинтересуется, а не заказал ли полицейский свою униформу по почте. Вместо этого он улыбнется, предъявит паспорт и напомнит полицейскому, что, между прочим, является гражданином этой страны и ни разу не покидал ее дольше, чем на шесть месяцев. Почему? Да потому что здесь живет его семья. Его любимые дети. Его замечательные внуки. Его бывшая жена-предательница. Он бы ни за что не уехал дольше, чем на шесть месяцев. Шесть месяцев — это предел. Обычно он уезжает на пять месяцев и 30 дней. Иногда на пять месяцев и 27 дней.

Очередь слегка продвигается вперед. У дедушки, который папа, двое детей. Не трое. Один сын. И одна дочь. И обоих он любит. Особенно дочку. Люди говорят, что они похожи на отца, но сам он никакого сходства не видит. Ростом они в мать, и упрямством в мать, и носы у них материнские. Да и вообще оба они — маленькие, хотя теперь уже сильно подросшие копии своей матери. Особенно сын. Сын до того похож на мать, что папу, который дедушка, иногда, а по правде довольно часто, тянет хорошенько ему врезать. Но он себе такого никогда не позволит. Нет, конечно. Он держит себя в руках. Он уже достаточно пожил в этой стране, чтобы знать, что чувства до добра не доводят. Чувства нужно рассовать по крошечным — и желательно надписанным — ячейкам, затем каждую из них запереть и не отпирать, пока тебе не выпишут рецепт и пока поблизости не окажутся профессионалы, а наделенный соответствующими полномочиями госслужащий не согласится принять на себя всю полноту ответственности за то, что эти чувства могут натворить.

А очередь все не продвигается. Но никто не злится. И голоса никто не повышает. И вперед не протискивается. Все только закатывают глаза к потолку и вздыхают. И дедушка тоже. Он вспоминает, как был папой. Детские праздники и отпуск на море, тренировки по дзюдо и простуды, уроки игры на фортепиано и школьный выпускной. Он вспоминает прихватку, которую дочка, а может, сын, изготовили на уроке труда, на ней еще было вышито «Лучшему на свете папе». Он был замечательным папой. И дед он тоже замечательный. А кто посмеет утверждать иное — тот просто врун.

Когда папа, который дедушка, наконец оказывается перед стойкой паспортного контроля, женщина в униформе по ту сторону стекла всего лишь на пару секунд встречается с ним взглядом, сканирует его паспорт, а затем взмахом руки велит ему следовать дальше.

* * *

Сын, который папа, едет к себе в контору, как только дети уснули. Одной рукой он подбирает почту, другой закрывает входную дверь. Складывает продукты в холодильник и закидывает тренировочный костюм в один из шкафов. Прежде чем взяться за пылесос, он несколько раз обходит все с совком и обрывком бумажного полотенца и подбирает дохлых тараканов, накопившихся за эти дни на кухне, в ванной и в коридоре. Меняет постельное белье на кровати, полотенца в ванной и наливает воды в заставленную чашками раковину, чтобы размочить засохший кофе. Открывает балконную дверь и проветривает комнату. Набивает мусорное ведро на кухне рекламными листовками, сморщенными киви, задубевшими мандаринами, порванными конвертами и потемневшими яблочными огрызками. Смотрит на часы и понимает, что время еще есть. Да и спешить-то особо незачем.

Он моет пол в коридоре и на кухне. Чистит ванну, раковину и унитаз. Потом выкладывает в ванной мыло и губку. Он надеется, что если только папа увидит их, то съезжая, он, может, не оставит контору в том же виде, что в прошлый раз. И в позапрошлый.

Сын пересыпает капсулы для кофемашины в пакетик, пакетик кладет в коробочку, коробочку засовывает поглубже в кухонный шкаф. В другой пакетик он убирает ароматические свечи, подарок сестры на день рождения, и прячет в ящик с инструментами. Дорогие консервы с тунцом, стеклянные банки с кедровыми и грецкими орехами и тыквенными семечками складывает в пустую коробку из-под картриджа и ставит на холодильник. В прихожей сгребает мелочь из миски на комоде и пересыпает в правый карман джинсов. Солнцезащитные очки убирает в рюкзак. Еще раз обходит контору. Вроде бы все. Контора готова к папиному прибытию. Он смотрит на часы. Папа должен бы уже быть здесь. Наверняка появится в любой момент.

* * *

Папа, который дедушка, стоит перед багажной лентой.

Чемоданы все одинаковые. Блестящие, как космический корабль, и с колесиками, как у скейтборда. Издалека видно, что все как один склепаны в китайских шарашках. А у него чемодан солидный. Европейского пошиба. Ему уже тридцать лет, а он прослужит еще двадцать.

И колесиков, которые норовят сломаться, у него нет. На нем наклейки давно разорившихся авиакомпаний. Пока дедушка стаскивает чемодан с багажной ленты, какая-то девица с перекачанными бицепсами интересуется, не надо ли ему помочь.

— Нет, спасибо, — отвечает дедушка и улыбается.

Помощь ему не нужна. Особенно от всяких незнакомцев, которые рассчитывают, что им за их помощь еще и заплатят.

Он ставит чемодан на тележку и катит ее к выходу. У самолета обнаружилась какая-то техническая неисправность. Пассажиров сначала запустили, потом заставили выйти, потом снова пригласили на посадку. Дети, наверное, уже знают про задержку рейса из интернета. Сын заехал за сестрой. Они направляются по шоссе на север. Сын паркуется на дорогущей парковке для встречающих, а дочь берет из багажника папин стильный плащ. Вот сейчас они стоят на той стороне дороги. Дочка улыбается своей ослепительной улыбкой. А у сына в ушах наушники. Им не нужны никакие подарки. Они рады уже тому, что они здесь.

* * *

Сын, который папа, не прочь заняться делом в ожидании папиного приезда. Проверив, что в чайнике нет дохлых тараканов, он включает его. Запускает компьютер и пробегает глазами годовой отчет по жилому кварталу

Утсиктен 9. Залогинивается на сайте налоговой службы и запрашивает отсрочку для журналиста-фрилансера и реставратора, которые подзадержались со своими счетами. Составляет список задач — что нужно успеть ко дню рождения дочки к следующему воскресенью.

Напомнить родителям, которые еще не ответили на приглашение. Подготовить игры. Купить шарики, бумажные тарелки, серпантин, трубочки, сок, все нужное для торта. А еще веревку и прищепки для розыгрыша подарков. Он смотрит в окно. Ничего страшного. Ничего не случилось. Папа просто задерживается.

Когда-то в дни папиного приезда сын встречал сестру на Центральном автовокзале в Сититерминалене. Они садились на скамейку в здании вокзала так, чтобы через стекло видеть автобусную остановку напротив, иногда спиной друг к другу, иногда один клал голову другому на плечо или на колени. Сын посматривал на станционные часы и думал, когда же появится папа, а сестра бегала в Pressbyrå за малиновым смузи, бутербродом или латте в одноразовом стаканчике. Он снимал наушники и давал сестренке послушать новые песни Royce da 5’9’’, Chino XL и Jadakiss. Сестра, позевывая, стаскивала наушники и продолжала прерванную беседу об интимной гигиене с какими-нибудь старушками, поджидавшими ночной автобус до Варберга. Сын, который тогда еще не был папой, вставал и подходил к окну. Сестра, которая тогда еще не была мамой, вытягивалась на скамейке, подложив сумочку себе под голову вместо подушки, и засыпала. Каждые пятнадцать минут подъезжал новый автобус из аэропорта. А папы все не было. Сын садился, вставал, опять садился на место. Охранник расталкивал уснувшего бомжа. Парочка таксистов играла в крестики-нолики или обсуждала ставки на бегах. Какие-то заплутавшие туристы выходили из автобусов, шли в одну сторону, потом возвращались и устремлялись в другую. Он наблюдал за спящей сестрой. Как она может спокойно спать? Она что, не понимает, что происходит? Их папу схватили. Военные остановили его прямо в ту минуту, когда он садился в самолет. Они попросили его предъявить паспорт, обвинили в том, что он тайный агент, контрабандист, член оппозиции. А сейчас он сидит взаперти в сырой камере и пытается доказать военным, что он не родня тому парню, который поджег себя в тюрьме в знак протеста против действующего режима.

— Семья у нас большая, — говорит он. — И фамилия у нас распространенная. Я же не политик, я торговец.

А потом улыбается своей обезоруживающей улыбкой. Если кто и может кого уболтать, чтобы не угодить в тюрьму, так это его папа.

— Сядь и успокойся, — говорила сестра, очнувшись ото сна. — Подыши. Все хорошо.

— Девяносто минут, — отвечает сын, качая головой. — Странно ведь: самолет приземлился девяносто минут назад, а его до сих пор нет.

— Успокойся, — говорила сестра и усаживала его на место. — Ничего тут странного. Сначала ему надо дождаться, пока все выгрузятся из самолета. Потом он соберет оставленные газеты и непочатые бутылочки с вином. Потом зайдет в свою любимую уборную, потом заберет чемодан и все проверит. И если на чемодане обнаружится хоть одна царапинка, а без этого не обходится, то он займет очередь в службу розыска багажа, так ведь?

Сын кивал.

— Он заявит о том, что ему повредили багаж при транспортировке, а сотрудники этой службы будут стоять в растерянности, не понимая, серьезно он говорит или шутит, ведь чемодан у него времен второй мировой, если не старше. Они скажут, что не возмещают ущерб за естественный износ, а он рассердится и будет кричать, что клиент всегда прав.

— Если только тетка на стойке не будет молодая и красивая, — возражал на это сын.

— Точно, — говорила сестра. — Тогда он улыбнется и скажет, что все понимает.

— А потом? — спрашивал сын, тоже улыбаясь.

— Потом он пройдет таможенный контроль, — продолжала сестренка. — И какой-нибудь неопытный таможенник решит, что он что-то прячет. Его остановят. Начнут задавать вопросы. Попросят пройти в маленькую заднюю комнатку и показать содержимое чемодана.

— И что же они там найдут?

— Да ничего. Сумка почти пустая. Типа пара рубашек и поесть чего-нибудь. Он всегда так долго, — говорит сестра. — А ты вечно изводишь себя попусту.

Они продолжают сидеть молча. Подъезжает автобус. Потом еще один. Когда он трогается от остановки, на тротуаре стоит папа. Всегда в одной и той же одежде. Все в том же лоснящемся пиджаке. В тех же стоптанных ботинках. С тем же чемоданом и с той же улыбкой, и первый вопрос у него всегда один:

— Плащ мой прихватили?

Дочь с сыном выходят на улицу через двойные двери. Они помогают ему надеть плащ и берут чемодан. Говорят «Добро пожаловать домой» и всякий раз сомневаются, а уместно ли для такого случая слово «дом».

* * *

Папа, который дедушка, выходит в зал прилетов. Он бросает взгляд в сторону встречающих. Все лица расплывчатые, как у преступников на камерах видеонаблюдения.

Молодые женщины пьют чай из одноразовых стаканчиков. Бородатые мужики в слишком узких штанах уткнулись в телефоны. Парочка нарядно одетых родителей несет плакат, который они еще не успели развернуть, а родственник снимает их на камеру. Его вертикально выставленная рука похожа на застывшую в стойке кобру.

Несколько мужчин с букетами держат в руках запасные куртки. Папа таких знает. Встречал раньше. Это шведы, которые ждут своих тайских женушек. Знакомятся в интернете и делают предложение, даже не увидевшись, а теперь вот стоят тут с куртками, чтобы показать, какие они хорошие, и чтобы девицы эти не ошалели сразу от холода. Но приличный мужик не будет выписывать себе в жены потаскушку не пойми откуда, думает он и идет дальше к выходу. Он не ищет взглядом своих детей, он знает: их здесь нет. И все же отмечает про себя, что блуждает взглядом по залу. Глаза надеются.

Он видит большую африканскую семью, у всех мужчин вид наркодилеров. Видит пакистанского паренька, под глазом у него родимое пятно, он моргает, как будто нервничает или только что проснулся. Гомик, наверное. Сразу видно по тесной рубашечке и пушистому шарфику. Дедушка идет дальше, мимо ночных забегаловок, мимо таксистов с табличками в руках, на них шведские фамилии или английские названия компаний. Мимо закрытого на ночь обменника валюты и колонны, оклеенной по кругу широкой зеленой лентой, которая сообщает, что именно здесь находится дефибриллятор. Что еще за хренов дефибриллятор? И если уж этот дефибриллятор так важен, почему его не выставят в каждом аэропорту мира? Но нет. Ведь это только здесь, в этой уму непостижимой стране, политики решают, что для полной безопасности залу прилета непременно нужен дефибриллятор.

Дедушка, который больше не чувствует себя папой, катит тележку по направлению к автобусной остановке. Он выходит на улицу под порывы ветра. Всю свою жизнь он то прилетал, то улетал из этого аэропорта. В солнце, в дождь, зимой, летом. И всегда одно и то же. Ветер на выходе из пятого терминала никогда не стихает. Шквальный ветер, какая бы ни стояла погода. Шарфы он превращает во флаги. Плащи в юбки. Он такой неистовый, что люди в ожидании автобуса прячутся меж цементных колонн, чтобы не начать невольный танцевальный номер: два шага направо, шаг вперед под хохот и подвывание ветра в такт.

Он щурясь смотрит на электронное табло. Четырнадцать минут до следующего автобуса. Наверное, только что ушел. Четырнадцать чертовых минут, чтоб их! Жена поглядывает на него из-за угла. Четырнадцать минут! — радостно восклицает она. Повезло, что не сто четырнадцать! Холод собачий, бормочет он. Очень свежо, отвечает она ему. Никто не приехал меня встретить, говорит он. Я же здесь, возражает она. Я болен, говорит он. Нет худа без добра, у тебя диабет, а не какая-то другая хроническая болячка, парирует она, а его легко держать под контролем. Я слышала, что некоторые диабетики завязывают с инсулином благодаря диете. Признайся, тебе даже немного нравится вся эта возня с уколами и замерами сахара. Я слепнуть начал, говорит он. Но меня-то ты видишь? — спрашивает она. Да, отвечает он. Уже не худо! — улыбается она. Ее коротко стриженные волосы ерошит ветер. Нет худа без добра. Это была ее мантра. Что бы ни случилось. Когда дочкин одноклассник сломал руку, жена спросила первым делом:

— Правую или левую?

— Левую, — ответила дочь.

— Нет худа без добра, — сказала жена.

— Он левша, — возразила дочь.

— Значит, теперь он может натренировать правую руку, — сказала жена. — Нет худа без добра.

Папа улыбается воспоминанию. Ветер сникает. Становится тихо. Жена подходит к нему, гладит по макушке и целует в щеку губами холодными, как кнопки в лифте. А кстати… шепчет она. Жена? Почему ты продолжаешь думать обо мне как о жене? Мы же развелись лет двадцать назад. Ветер возвращается. Она исчезла. Тело совсем ослабло. Что-то не так с глазами. Ему просто надо домой. А дома-то у него нет… Здесь ходят такси. Есть аэроэкспресс. Но он дождется автобуса. Он всегда ждет автобуса.

* * *

Сестра, которая дочь, но больше не мама, выходит из ресторана, машет таксисту и называет ему адрес.

— Приятный был вечер? — спрашивает таксист.

— Нормальный, — отвечает сестра. — Справляли день рождения подруги. Ей тридцать восемь стукнуло. Тридцать, блин, восемь лет.

Сестра вздыхает.

— Годы идут, — говорит таксист.

— Да уж, — отвечает она.

— У вас дети есть? — интересуется таксист.

— Тридцать восемь, — говорит она. — Помню, когда маме исполнилось тридцать пять. У нее все документы были разложены по папочкам. Она тогда свое дело открыла. Она мне казалась такой невероятно взрослой и собранной. А мои друзья перебиваются проектной работой и не прочь перепихнуться с первым встречным.

Но, может, и она так думала про своих приятелей, когда сравнивала их с родителями, как по-вашему?

— Очень может быть, — отвечает таксист.

Они молчат.

— Но еда была вкусная, — говорит она. — Вы там бывали?

— Нет, — говорит он.

— Порции здоровенные, — продолжает она. — Терпеть не могу, когда идешь куда-нибудь, выкладываешь три сотни за блюдо и остаешься голодным. Раздражает же до жути?

— Действительно, — с оглашается он. — В едь хочется же наесться.

— Вот-вот, — говорит она и добавляет:

— А вот с вытяжкой у них там проблемы. Зал насквозь пропах кухней. Так воняло, что мне пришлось выйти на улицу подышать, чтоб не стошнило.

Таксист встречается с ней взглядом в зеркале заднего вида. Они молчат. Она достает телефон. Первая эсэмэска пришла в полдевятого. Брат пишет, что он у себя в конторе и ждет папу. Вот же черт. Папа что, сегодня приезжает? Следующая пришла без четверти девять. Брат пишет, что папа все еще не прибыл. Полдесятого. Пишет, что начинает волноваться. Четверть одиннадцатого. Пишет, что самолет задержался и он скоро отправится домой. Просит ее позвонить. Она смотрит на часы. Полдвенадцатого. Он уже наверняка спит. Завтра поговорят. Единственное, что досаждает ей, пока они едут: водитель, похоже, вылил на себя ведро одеколона. А тот, кто ехал на заднем сиденье до нее, определенно был заядлым курильщиком. Небрежно закрытая упаковка влажных салфеток в кармане двери издает химический запах абрикосовой отдушки, а от коробочки снюса^[3]рядом с таксистом пахнет мхом. Когда машина выезжает из туннеля, ей приходится опустить окно и прильнуть носом к струе воздуха.

— Что, жарко? — спрашивает водитель.

— Немного, — отвечает она.

Он закрывает ее окно со своего места и сбавляет температуру кондиционера. Она слышит собственное дыхание. Рот наполняется слюной.

— Вот здесь, пожалуйста, — говорит она таксисту, как только машина выруливает с круга.

Она протягивает водителю кредитку и вылезает с заднего сиденья. Пять минут сидит на корточках около какой-то клумбы. А потом начинает двигаться к дому. Ее не вырвало. И не вырвет. Но что-то не так. Она чувствует себя этаким супергероем, наделенным суперсилой сомнительного свойства, которая заключается в способности улавливать все запахи на расстоянии нескольких кварталов и испытывать от этого приступы тошноты. У входа в 7-Eleven разит сосисками. Рядом с автобусной остановкой воняет собачьим дерьмом. Прохожий пахнет кремом для лица. А ее улица источает запах гнилой листвы. Она поворачивает направо и уже подходит к своему подъезду. Сзади раздаются шаги. Шаги ускоряются. Наверняка это ничего такого не значит. Ночной бегун. Или ее сосед-рокер увидел, как она сидела на корточках, и хочет узнать, не надо ли ей помочь. Но она все же вытаскивает связку ключей, чтобы быть наготове. Ключи превратились в кастет. Взгляд сфокусирован. Тошнота прошла. В глаза — по яйцам. В глаза — по яйцам. Действуй на опережение. Кричи. Не дай нападающему увидеть твой страх. Она собирается с духом, разворачивается и устремляется прямо к своему преследователю с криком «Чего вам надо?».

Мужчина вытаскивает из уха наушник.

— Что, простите?

— Прекратите идти за мной, — говорит она.

— Я здесь живу, — отвечает он и тычет пальцем.

— В каком подъезде? — спрашивает она.

— 21, — произносит он.

— Нет здесь номера 21, — говорит она.

— Нет, есть, — отвечает он. — Ведь я там живу.

— А улица какая?

Он называет улицу.

— Ладно, — говорит она, — идите.

Он прибавляет шагу и проходит мимо, испуганно поглядывая на нее и качая головой. От него пахнет жареным попкорном. Она провожает его взглядом. Как только он скрывается за углом, она вновь обессиленно скрючивается. Чертов ресторан. Чертово вонючее такси. Чертовы гадкие кучи листьев. Она поднимается на лифте и едва успевает в ванную, где ее выворачивает в унитаз.

— Милая? — доносится по ту сторону двери шепот не ее парня. — Я могу тебе чем-то помочь?

Она не отвечает. Она лежит бочком на полу ванной и ждет, пока на мир не снизойдет покой.

Вот крючки, на которых не висит его полотенце. Стаканчик, в котором не стоит его зубная щетка. Занавеска для душа с сиреневым попугаем. Эту занавеску она повесила, потому что всякий раз, когда он принимал душ, ванная превращалась в тропический лес, а рулон туалетной бумаги приходилось менять на новый. И чего она злилась из-за нескольких луж на полу? Вот шкафчик, в котором ему была отведена нижняя полка, потому что выше, не встав на белую скамеечку, он бы не дотянулся. У себя на полке он хранил дезодорант и ненужные ему одноразовые бритвы, а еще коллекцию увлажняющих кремов, которые она прихватывала из гостиниц, когда ездила в командировки. Теперь нижняя полка пустует, а когда тот, который считает себя ее парнем, самовольно положил туда свой триммер, она без объяснений вышвырнула его в мусорное ведро.

Когда она выходит из ванной, не ее парень сидит на диване, уставившись в телефон.

— Перебрала немного? — с прашивает он с улыбкой.

— Нет, конечно, — отвечает она. — Я пила только минеральную воду. Вина не хотелось.

Он откладывает телефон в сторону.

— В чем дело? — с прашивает она. — Чего у тебя вид такой встревоженный?

* * *

Сын, который папа, смотрит на часы. Скоро полночь. Сестра все не звонит. Жена написала ему час назад. Он ответил, что самолет задержался и он уже едет домой. Он собрался уходить. Но не ушел. Сам не знает почему. Пробовал дозвониться на папин заграничный номер. Потом на шведский. Телефоны отключены, а может, разряжены или конфискованы. Он прислушивается в надежде услышать, как в двери повернется ключ. Задумывается, когда же они перестали встречать папу на автовокзале. Три года назад? Или пять? Точно он не помнит, но догадывается, что примерно в то время, когда сын стал папой, а папа дедушкой. Что-то случилось тогда. Хотя сын до сих пор отвечает за решение всех бытовых вопросов. Он занимается папиным банковским счетом и корреспонденцией. Оплачивает счета, заполняет налоговые декларации, отменяет поездки и вскрывает письма из службы социального страхования. И именно он отвечает за папино жилье. Неважно, приехал папа на десять дней или на четыре недели. Так было всегда. И всегда так будет.

Сын заходит на кухню с чашкой чая в руке. Когда он включает свет, слышно, как шуршат тараканы, шныряя вниз под духовку. Краем глаза он замечает, как два из них юркают под морозильник. На раковине замер еще один, надеется, что его не заметят, спинка отливает красным, выставленные вверх усики подрагивают. Сын отставляет чашку на плиту и медленно протягивает руку за рулоном бумажных полотенец. Он смачивает бумагу, давит таракана, вытирает след от него и выкидывает бумагу прямо в унитаз, чтобы не оставить вызревать тараканьи яйца.

Синие бумажные ловушки для тараканов из «Антисимекса»^[4]простояли тут несколько недель. В последний раз парень с тараканьей отравой был здесь в четверг, выдавил из шприца новые полоски похожего на зубную пасту смертоносного геля в зазоры между плитой и шкафчиком с мойкой и между холодильником и морозилкой. А они опять тут. Их здесь два вида: одни почернее, другие порыжее. Но жрут отраву и дохнут от нее одинаково. Откидываются на спинку и поджимают лапки. Длинные усики колышутся из стороны в сторону, как травинки. И такой гармонией веет от этих дохлых, готовых быть раздавленными влажным бумажным полотенцем таракашек. Он всегда отрывает строго по одной полоске бумаги на таракана. Так рулона надолго хватит. Если возьмет случайно две полоски, то подбирает двух тараканов, тогда всем достается поровну, а ему не надо лишний раз тратиться на покупку бумажных полотенец. Это не его голос. Папин.

— Отрывай по одному кусочку за раз, — кричал он из-за двери, пока сын сидел на горшке. — Д ва кусочка, если собираешься их смочить.

— Я буду, — отвечал сын.

— Тогда возьми два, — разрешал папа.

Сын отрывал два куска бумаги, смачивал их и подтирался.

— А теперь еще один, чтобы убедиться, что все чисто, — инструктировал папа.

— Да бери ты весь рулон, — к ричала с кухни мама.

— Не слушай ее, — говорил папа.

Сын поступал, как ему было велено. Всю, блин, жизнь он поступал, как было велено. А теперь не будет, думает он и берет ручку. Он не пишет папе, чтобы тот больше не рассчитывал здесь останавливаться. Не пишет, что хочет расторгнуть отцовский договор. Вместо этого он выводит на листочке: «Добро пожаловать, папа. Надеюсь, поездка была удачной. Вот твои письма. Свяжись, как сможешь, а то я буду волноваться, что с тобой что-то случилось».

Сын гасит свет и выходит на лестницу. Запирает замки на внутренней и внешней дверях, потом второй замок на внешней двери. Потом проверяет, что точно запер ее на оба замка. Потом уходит из конторы домой. Но снова возвращается, чтобы проверить, что не забыл закрыть на второй замок, когда проверял, что запер его. Он пересекает площадь и проходит мимо местной пивнушки, которая сейчас закрыта на ремонт. Минует продуктовый на углу, раньше его держал добродушный, но немного рассеянный мужичок, казалось, он все время спит за прилавком, а теперь вот, похоже, окончательно его прикрыл. Проходит мимо висящих на цепочках вывесок «Оздоровительный тайский массаж», «Парикмахерская K & N», мимо башнеобразного зеленого уличного писсуара и доски объявлений, на ней развешаны ксерокопии формата A4 с рекламой выгула собак («преданный друг собак с 1957!»), феминистского стендапа, починки велосипедов и занятий зумбой. Дальше у него на пути станция метро, обанкротившаяся кофейня, разорившаяся прачечная. Он уже готов кивнуть в сторону того места, где днем сидит попрошайка, но сейчас там пусто, лежат только несколько пледов, пустая миска да обрывок картонки с фотографией попрошайкиных детей. Сын поворачивает направо, на пешеходную улицу, по заасфальтированной, а до недавнего времени гравиевой дорожке минует большое футбольное поле с искусственной травой, красный домик с раздевалками и рощицу. В рощице дорожку уже несколько дней перегораживает поваленное ветром дерево, которое все не могут убрать. Он проходит квартал с виллами, перекрестки с круговым движением, потом стройку.

— Ну что, встретил его? — в полудреме спрашивает жена, когда он забирается в постель и ложится рядом с ней.

— Не сегодня, — шепчет он.

II. Четверг →