Мать королей

Юзеф Игнаций Крашевский, 1883

Роман Крашевского «Мать королей», является 17 книгой из цикла История Польши и рассказывает о последних годах правления Ягайллы, о его браке с Сонькой, о его отношениях с Витовтом, Свидригайллой… На русском языке роман издаётся впервые.

Часть первая

I

В 1421 году Виленский замок, верхний и нижний, сам город и околица совсем иначе представали глазам путника, чем несколько десятилетий назад, прежде чем крест воцарился над этой столицей, а Литва соединилась с Польшей. С руки Ягайллы в Вильне сидел теперь Витовт, но он скорее правил Польшей и её королём, чем Ягайлло ими.

Сила духа и преобладание были на стороне Кейстутова сына. Стареющий король всё ещё страстно забавлялся охотой, любил долго сидеть за столом или, растянувшись на кровати, слушать весёлые беседы своего двора, который он одаривал по-монаршему, но правление наводило на него скуку. Он охотно убегал в лес, чтобы избавиться от его бремени и сдать его на сенаторов, светских и духовных.

Ему было кем заменить себя. В Вильне и в Литве заменял его Витовт, в Польше — Леливы и Топоры, среди которых выступал уже желающий захватить власть в сильные руки, превосходящий умом и характером, Збышек из Олесницы, тот, который под Грюнвальдом стоял еще рядом с Ягайллой в рыцарской броне и, защищая его от нападения Дыподла Кикерица, первый нанёс тому смертельный удар.

Потом быстро из того придворного писаря Збышка вырос великий Збигнев, один из тех мужей, что родятся для царствования и управления людьми. Его уже ждала краковская митра.

В течение последующих лет царствования Ягайллы между Витовтом и Збигневом разыгрывается историческая драма соединенной с Литвой Польши.

В сильной деснице литовского князя, как и всё, так и Вильно рос, укреплялся и быстро украшался. На месте старой языческой святыни возник кафедральный собор, нелепая башня Святороха служила ему звонницей. Несколько крестов над крестьянскими святынями возносились тут и там среди горизонтальных крыш деревянных домов.

Оба укреплённых замка могли теперь эффективно противостоять нападению крестоносцев, но мощь их была сломлена и здесь не нужно было бояться новой осады.

Верхний замок, укреплённый лучше, казался ещё более или менее похожим на бесформенную громаду стен, как много лет назад. Нижний значительно изменился.

Стены и башни, которые его окружали, уже переделали и украсили не простые каменщики, не знающие своего ремесла, из диких камней, а зодчие, привезённые из Германии и Италии, из красных кирпичей, по примеру крепостей крестоносцев.

Так же, как вокруг города, толстые стены с определёнными промежутками ёжились более высокими и более низкими башнями и башенками. Укреплённые ворота защищали выступы, с которых в случае осады доступа в осаждённый замок не допускали. Глубокие рвы приблизиться к ним не давали.

За городскими стенами находились предместья в садах, усеянные более бедными хатами. Внутри Вильно уже были обозначены улицы, рынки, ярмарки, близ которых быстро поднимались здания из кирпича и камня.

Там всё ещё преобладали деревянные дома, но и те уже, по польскому образцу, начали увеличиваться и подниматься вверх. В Витовтовом замке видны были порядок, зажиточность и суровая власть этого человека, что имел время на всё, вглядывался сам в каждую вещь и не допускал ничьего самоуправства.

Рядом с ним мы не видим никого, кто бы посмел и покусился выручить его и заменить. Не правит тут ни духовный, ни светский любимец, нет влияния жены, слуги не освобождаются, Витовт заменяет себя мелкими урядниками, которые сами собой ничего не могут.

Замок теперь не отличался слишком изысканным внешним видом, восхищающим глаза, но размеры его, крепкие стены, густая стража, молчаливые и дисциплинированные слуги и гарнизон, объявляли, что здесь была столица могущественного пана, перед которым все дрожали и должны были уважать.

Почти не было дня, когда в нижний замок, где постоянно пребывал князь, не приезжало какое-нибудь посольство. Верхний служил арсеналом, казной и тюрьмой.

Широко раскинулись княжеские здания, комнаты урядников, двора, челяди, бани, пекарни, комнаты для придворных ремесленников и конюшни, в которых всегда стояло в готовности несколько сотен лошадей.

За замком у реки, где раньше, вероятно, был лес, потому что он окружал город в Ольгердовы годы, при Гидеминовичах, стояли ещё старые деревья и заросли, представляющие вид сада, в котором во время летнего пекла можно было спрятаться.

Обычно тут старые урядники двора, иногда женщины, находящиеся под боком великой княгини, гуляли в разное время дня, слишком далеко от замка не отдаляясь, потому что у Витовта все и всегда должны были быть по первому знаку.

Итак, одним прекрасным, тёплым осенним утром под ветвистыми деревьями в замке проводила время сбежавшая из теремов княгини Юлианны, второй жены Витовта, группа женщин, по большей части молодых, которой главенствовала девушка чрезвычайной красоты, стройная, чернобровая, с глазами, горящими молодостью, пышащими жизнью.

Под деревьями слышны были смешки и отрывистые песенки, но туда, где были одни женщины, которых Юлианна держала строго, мужской двор приближаться не смел, только смотрел, жадно преследуя их глазами.

Среди этого весёлого круга девушек и старших дам, разнообразно одетых, на русский, польский и немецкий манер, фигурой, очарованием, смелым и приказывающим обхождением выделялась девушка в полном весеннем рассвете, весёлая, говорливая, легкомысленнная, чернобровая. Все шли за ней и её слушали.

Повседневное платье девушки было не особенно элегантным не был, хоть желания нарядиться было хоть отбавляй в легкомысленном ребёнке. По нему можно было судить, что больше хотела нарядиться, чем могла. А то, что было на ней, было умело подобрано, чтобы прикрыть то, чего не хватало.

Она вела весь двор, предводительствуя ему, подпрыгивая, белыми руками указывая на деревья, уже радуясь игре, в которую тянула их за собой.

Видно, она привыкла вести своих девушек и приказывать им, потому что её кивку все послушно подчинялись.

Под деревьями, на толстых их ветках видны были качели, простые, из крепких нитей, скрученных в верёвки, с доской, привязанной к ним.

К ним бегом, который был похожим на танец, иногда кружась и смеясь, направилась красивая чернобровка, а в дороге не закрывала рта, и каждое её слово весёлым хором раздавалось среди спутниц.

Зелёное платьице, обрамлённое золотом, но сильно потёртое, белые ободки, ленту на лбу, тонкое ожерелье со свисающими на грудь кольцами она так умела носить на себе, точно её покрывали драгоценные камни. На маленьких босых ножках были башмачки, такие же зелёные, как платье, но от использования выцветшие.

Приблизившись к качелям, девушка резко на них вскочила, схватила две толстые верёвки, на которых они висели, и, смеясь, выкрикнула:

— Хей! За работу! Хей! И подбросьте меня высоко, под самые облака! Над деревьями, над верхушками… аж до звёзд, под небеса…

Старая женщина, с бледным, вытянутым лицом, с потухшими глазами, с мягкой улыбкой, одетая в чёрное, с крестом на шее, стоявшая также рядом с качелями, тихо прервала:

— О, княгинюшка ты моя! Тебе хочется так высоко… а кто к облакам летает… должен упасть на землю… Лучше по ней ходить спокойно. От качелей голова кружится.

— Я люблю, чтобы у меня в голове кружилось, предпочитаю вихрь, чем мёртвую тишину. Хей! Хей! Хочется шума, гама, бега, полёта духа, а тут такая в этих стенах неволя!

И, глядя на замок, она сделала выразительную гримасу, точно упрекала его в ней.

Две служанки уже взялись было сзади за верёвки, которыми должны были раскачивать качели, но старая женщина, стоявшая рядом с ней, остановила. Разговор был неокончен. Княжна тоже уже не торопила.

— О, ты, ты, птичка, у которой выросли крылья, — говорила дальше старуха. — Летала бы себе, летала, пока где-нибудь соколу в когти…

— Пусть бы сокол схватил и разорвал, лучше, чем так гнить за прялками и слушать…

Тут вдруг она прервалась…

— Не пугай меня, Фемка, не пугай и не предсказывай так плохо.

— Я не предсказываю, потому что не ведунья, только предостерегаю, — грустно отвечала Фемка.

Княжна по-прежнему сидела на качелях.

— О! Я бы очень хотела, чтобы мне кто-нибудь когда-нибудь погадал, — добавила чернобровая. — В самом деле, Фемка. Ты не умеешь? Я так нетерпелива и мне так интересно узнать будущее.

— Оно только Богу ведомо, — ответила Фемка, — а придёт даже слишком скоро. Что предназначено, не минует. Затем одна из спутниц княжны приблизилась к качелям.

— Для гадания, — сказала она с серьёзной минкой, в которой рисовалась глубокая вера, — нет никого лучше, чем та старая Меха. Всё, что только она кому-либо предсказывала, сбылось.

— Меха! А где эту Меху искать? — вздохнула девушка. — Я с удовольствием дала бы ей подарок.

Она посмотрела на себя, подумала и горько усмехнулась, может, вспомнив, что мало что могла дать.

— Где её искать? — живо вставила девушка. — Меха теперь всегда сидит под костёлом. Все на неё наговаривают, что она язычница, и что не отходит от двери костёла только потому, что раньше там горел тот вечный огонь, которому она прислуживала. Язычница не язычница, она всё знает, читает в воде, из травы, с руки, как по писанному клеха.

На личике княжны даже румянец выступил.

— Зуба, дитя моё, тебе достанется колечко от меня, только приведи мне сюда Меху. Мне кажется, что как она напророчит, так скоро прилетит что-нибудь новое.

Фемка как-то отрицательно покрутила головой.

— Волшебница, язычница! — шепнула она. — Ещё какое-нибудь заклятье бросит.

— Я заклятья не боюсь, благословенный крестик ношу на груди, а так бы хотела знать то заклятое будущее!

— А если в нём что плохое сидит? — спросила Фемка.

— Ну, тогда буду ждать что-нибудь плохое! — добавила упрямо девушка.

Её спутницы шептались между собой. Княжна по-прежнему сидела на качелях. Она так бежала к ним, желая развлечения, а теперь полностью к ним остыла; думала о чём-то другом, о будущем.

Она соскочила с доски, на которой так удобно разместилась.

— Ну, — засмеялась Фемка, гладя её по плечам, — а тебе так хотелось полететь в облака!

— Зачем же лететь, когда не долечу! — печально вздохнула девушка. — Ноги прикованы к земле.

Фемка повернулась.

— Я бы уж качели предпочла, чем гадание. Нужно ими пользоваться, пока есть, потому что, кто знает? Вы знаете, что наш князь велел их тут повесить, когда к нам приезжал король Ягайлло.

— Ах! Что же? Старый дед велел раскачивать себя? — прыснула смехом княжна.

— Ну нет! Только так любит смотреть, когда девушки и юноши высоко раскачиваются. Сиживал тут часами, получая от этого большое удовольствие. Старик глаз с них не спускал. Князь Витовт специально повелел их для него повесить, а теперь, когда его не ожидают, или он, или княгиня приказывают отцепить их, чтобы не баловались. Наслаждайтесь, пока они есть.

Задумчивая княгиня снова вскочила на сидение, схватилась за верёвки, поглядела на своих слуг и, погружённая в какие-то думы, приказала раскачивать себя.

Но, несмотря на то, что она молча о чём-то мечтала, её красивое личико вовсе не приобрело грустного выражения, как если бы не умела, или не могла хмуриться. Была слишком молода, счастлива или опьянена жизнью.

Фемка молча на неё смотрела, а иногда как ребёнок хлопала в ладоши. Глаза княжны тем временем постоянно обращались в ту сторону, откуда должна была прийти обещанная Меха.

Ни посланной за ней Зули, ни её видно не было.

Затем Фемка на что-то указала вдалеке. Из-за стены сначала мелькнуло белое платье с красными поясами, потом серые тряпки женщины, которая издалека совсем не была похожа на нищенку.

Высокого роста, важной осанки, вся покрытая беловатой накидкой, которая спускалась по ней с головы до ног, шла смело немолодая женщина, мрачное, сморщенное лицо которой выражало страх и уважение.

Её некогда красивые черты возраст сделал грозными, так глубоко скорбь и боль на них вырылись. Седые, длинные, распущенные волосы спадали ей на плечи, а из-под полотна, которое покрывало её целиком, на голове виден был увядший венок из руты и дубовых листьев.

Был это знак девственности и священства старой Мехи.

Хотя её вели пред облик княжны, её вовсе это не тревожило, шла уверенным шагом, бросая взгляды тёмных глаз исподлобья, покрасневшими будто бы от плача.

Увидев её, княгиня дала знак служанкам и с нетерпением избалованного ребёнка, не дождавшись, пока остановятся раскачавшиеся качели, смело соскочила на землю. Близко стоявшая Фемка подхватила её в объятия.

Старая Меха стояла перед ней, с интересом глядя на неё и всё сильнее сжимая губы. Не испугавшись её угрожающего лица, девушка быстро к ней подошла.

— Добрая ты моя, — сказала она приятным, звучным голосом, — ты будешь мне предсказывать?

Вейдалотка молчала, качая головой.

— А тебе на что мои предсказания? — спросила она жалобно. — Разве судьба тебе не предсказала уже будущего? Ты родилась в старом замке кунигасов в Голшане, отцы твои правили людьми и ты будешь королевой.

Она покачала головой, всматриваясь в прекрасную княжну, которая уставила на неё горячие глаза.

— На что тебе мои предсказания, — добавила она, — когда кровь предсказывает и личико предсказывает?

Девушки, с любопытством прижимаясь, окружали Меху и свою пани, вытягивали головки, немного испуганные, пытаясь уловить малейший шёпот.

Меха упорно и с содроганием отвечала княжне. Та, сняв с пальца колечко, потому что ей больше нечего было подарить старухе, подала его ей с улыбкой, но Меха не приняла. Слегка оттолкнула её ручку, грустно бормоча:

— Оно тебе, красавица, вскоре больше понадобится.

Княжна зарумянилась.

— На что?

— А для чего девушкам колечки, если не на то, чтобы мужчинам давать?

Тихо было вокруг, слушали и ждали, что дальше скажет Меха, но та, опустив глаза, шептала что-то сама себе или невидимым духам, — и не скоро подняла голову. Её лицо полностью изменилось.

В неё вступила великая сила, так что девушки от её взгляда со страхом расступились.

— Тебе вскоре будут сватать мужа, — говорила она, вдохновлённая пророческим духом. — А будет сватать тебя тот, кто сам рад бы взять, если бы мог… Тебе наденут на голову корону и будешь править, а она вызовет у тебя слёзы. И сват врагом станет. Будешь несчастной и счастливой… Матерью королей, после королей сиротой, в кровавых слезах кушающей позолоченный хлеб женщиной.

Она уставила на княжну глаза, долго глядела и что-то неразборчиво сама себе бормотала.

— Зачем тебе было меня спрашивать и боль из меня вытягивать? Не могу я ничего дать, только то, что мне духи принесут… ничего своего у меня нет, не знаю сама ничего… Плывёт всё издалека…

Она закрыла свой рот худой ладонью, поклонилась, и, развернувшись, живо пошла к воротам.

Все девушки стояли как вкопанные, а княжна, лицо которой горело, тихо повторяла одно слово: «Корона!»

Это слово заглушило для неё другие.

Фемка заламывала руки.

— Что эта старая ведьма может знать! — шепнула она, приблизившись. — Хорошо, что она ушла, меня дрожь пронимает, глядя на неё. Она, наверное, язычница.

К качелям никто уже не имел охоты. Грусть повеяла на всех, даже весёлая княжна немного нахмурилась и оттянула Фемку в сторону.

— Плела несусветные вещи! — сказала она. — Корона! Я бы и короны не хотела, лишь бы могла отсюда выйти…

— Разве тебе тут плохо? — шепнула Фемка. — Ведь дядя сильно тебя любит.

— А Юлианна ненавидит и преследует меня за это! — прервала княжна. — Хорошо мне было при жизни родной тёти, а теперь меня Витовтова преследует за то, что сама увяла, и что её муж предпочитает смотреть на меня молодую, чем ссориться с этой бабой!!

Фемка ей погрозила.

— Тс! Не говорите! Разве я не знаю об этом, не слышу и не вижу…

— О, дядя очень меня любит, — добавила княжна, — иногда наперекор жене, — но и его любовь, и её ненависть уже мне наскучили. Рада бы отсюда, рада в свет… Ворожея всё-таки что-то скоро предсказывала…

— Слёзы! Слёзы! — сама себе пробормотала Фемка.

Шли они так вместе к замку медленным шагом. Солнце заходило за горы; был это час, в котором в замке давали ужин.

Князь Витовт, когда достойных гостей не принимал, обычно один садился к накрытому столу, потому что долго за ним, как Ягайлло, сидеть не любил, не пил ничего, ел немного, кроме воды, другого напитка не знал.

И это время за столом не было для него потеряно, потому что к обеду и ужину он звал обычно кого-нибудь из своих писарей. Цибульки или Лутке из Бжезия велел читать письма, ему принесённые, и диктовал ответы на них.

Он редко бывал так свободен, чтобы мог пировать вместе с княгиней, которая привыкла язвительно с ним спорить, гневаясь, что не руководствовался её волей, и с племянницей по первой красивице жене, Сонькой, которую мы видели при качелях.

Князь очень любил эту красивую Соньку, может, больше, чем хотела бы жена, которая к ней ревновала и хотела сбыть её из дома.

Но Витовт, который редко кому был послушен, не позволял жене себя к чему-нибудь принудить. Тем более неприятным ей было то, что Сонька одним словечком ломала его волю, улыбнувшись ему, поглядев на него горячими глазами. Порой он ей одной давал возобладать над собой…

Девушка хорошо знала, что много могла у того, у которого никто ничего не мог, потому что само противоречие вызывало в нём железное сопротивление. Она иногда нагло пользовалась этим наперекор княгине, но только в маленьких случаях. Витовт понимал эту игру и гневную жену высмеивал.

Неприязнь двух женщин росла, а Сонька в повседневной жизни должна была подчиняться злобной Юлианне.

Сонька входила с девушками в замок и хотела вернуться в свои комнаты, когда дорогу ей заступил Михно, Витовтов слуга, показал на дверь и сказал с поклоном:

— Князь и господин велел просить вас к себе! Я уже по всему замку вас искал.

— Он уже ужинал? Княгиня у него? — спросила она.

— Нет, — отвечал слуга, — он как раз сидит за столом, один ест, даже писарей не приказал позвать. Кроме челяди нет никого.

Сонька, дав знак Фемке и девушкам, одна смело вошла в столовую залу.

Это была большая комната, в которой и князь ел, когда был один, и множество гостей иногда принимал. По-старинке, над её стенами сводов не было, но огромные балки, просто вырезанные и разрисованный, покрывали её потолок.

Одну стену, по немецкому обычаю, занимали высоко поднимающиеся полки, на которых были расставлены напоказ красивые миски, жбаны и разные сосуды.

Несколько больших и маленьких тяжёлых столов, с застеленными лавками, вдоль перерезали комнату. Узкие окна, со стёклами, оправленными в свинец, скупо бросали свет. У одного из них Витовт ужинал в одиночестве.

Не превосходил он ростом плечистых и рослых рыцарей своего века, посредственный, но сильно сложенный, с хорошей фигурой, закалённый деятельной жизнью, он имел что-то в фигуре и лице, что делало его большим даже среди гигантов.

Продолговатое лицо всех литовских князей у него не было красивым, но значительным и отмеченным силой. На нём светилась гордость человека, который терпел много поражений, но всегда побеждал. Тёмные глаза смотрели быстро, категорично, умно, лоб над ними был полным, высоким, ясным, губы имели выражение вождя и пана.

Ни возраст, ни бои, ни заточения, ни неволя не оставили на нём угнетающих следов, не отняли у него силы, которую вынес из колыбели.

Теперь это был уже человек, который оставил за собой молодость, но старым не чувствовал себя, не казался.

Одетый в тёмный подпоясанный кафтан, по-домашнему, без всяких украшений, с длинными волосами, разбросанными по плечам, сидел он, держа в руке кусок жареного мяса и нож. Он нёс ко рту эту еду, когда на пороге показалась Сонька.

Он быстро на неё взглянул.

— Сонька! — воскликнул он. — Я приказал искать тебя по замку; в каких каморках ты скрываешься, непоседа? Я думал, что какой-нибудь влюблённый боярин понёс тебя уже на лошади, но я бы сам отправился за ним в погоню, может. Кто знает? Благословил бы я на дорогу?

— В самом деле? — отпарировала девушка смело. — Я для вас так мало стою, что не знаете.

— Но ты знаешь, злая сорока, что я люблю смотреть на тебя и твои глаза, только мне надоело уже присматривать за непоседой, которая в гнезде усидеть не может. Я предпочёл бы опеку отдать другому.

Тем временем, когда он это говорил, Сонька приблизилась к столу, опёрлась на него и смело смотрела ему в глаза.

— А зачем же вы приказали меня искать? — спросила она.

— Чтобы побранить, — сказал Витовт, но не слишком суровым голосом и полуулыбкой на устах. — У тебя выросли крылья, ты летаешь и рвёшься, особенно туда, где крутится молодёжь. Я бы с радостью избавился от тебя, потому что в конце концов не услежу, а любому злодею отдать бы тебя не хотел.

Сонька пожала плечами, поправила волосы. Витовт спокойно ел и медленно говорил:

— Если бы ты по крайней мере была благодарна за то, что я тебя тут как собственного ребёнка лелеял. Ну? Ты жаловаться на меня не должна.

— Разве я жалуюсь?

— Мы воспитывали тебя бережно, Анна на руках носила.

Он смотрел на неё, она, взяв со стола яблоко, задумчиво грызла во рту его веточку. О чём-то думала.

Затем Витовт, постепенно становясь серьёзным, сказал ей:

— Достаточно расспросов. Сонька! Слушай меня хорошо, хочу выдать тебя замуж.

Девушка крикнула, но трудно было определить по этому голосу, радость или страх вызвал этот крик. Кокетливыми и любопытными глазами Сонька, не говоря, казалось, спрашивает.

— За кого?

— Если бы у тебя был разум, ты бы должна мне в ноги была упасть; но ты наполовину ребёнок, наполовину ветреница.

Девушка топнула ногой.

— Говори же, за кого?

Витовт заставил долго ждать, что-то раздумывал.

— Ну, — сказал он, — как пристало, за старого…

Княжна вздрогнула.

— Не хочу.

— Потому что разума не имеешь, — ответил Витовт. — Нет лучшего мужа для женщины, чем старик; вы, молодые, обманываете их, предаёте безнаказанно, а они вам ноги целуют.

— Не так мне срочно идти замуж, — солгала девушка.

Витовт усмехнулся и поднял руку вверх. Сонька слегка рассмеялась, но затем состроила серьёзную минку.

— У тебя нет своей воли; я знаю, что для тебя нужно, — воскликнул он, — я отца твоего заменяю. Он мне над тобой власть сдал. Вот мне срочно выдать тебя замуж, чтобы сама кому не отдалась, когда у тебя голова закружится.

Сонька по-детски смеялась. Князь нетерпеливо отломил хлеба, выпил воды, снова подумал.

— Ты знаешь, что я хочу твоего счастья, — сказал он серьёзно. — Без меня ты великой судьбы не сделаешь. Отец за тебя приданого в земле не даст, потому что его не имеет, пожалуй, только рубашки и платья, и краса будет у тебя в приданое. Если возьмёт тебя маленький князь на Руси, это уже для тебя счастье. Кто знает, какой жребий потом тебя ждёт в маленьком гродке, из которого брат или сват не сегодня завтра выгонит! Вот твоя судьба, а будешь иметь разум, я тебе такого мужа дам, которому королев сватают, но… старый!

В эту минуту Соньке пришло на ум пророчество Мехи, и она побледнела; могло ли так скоро оправдаться пророчество с её короной и слезами?

Витовт растянулся на сидении, одной рукой ударяя о стол и глядя на скорее заинтригованную, чем испуганную девушку.

— Этому старику, у которого было уже три жены, — сказал он, — ещё четвёртую захотелось. На одной женился, которая была ангелом, на второй, простой женщине, третьей взял ведьму, родом из ада, а я ему тебя хочу дать четвёртой, чтобы ты была королевой. Ну, польскому Ягайлле тебя сватаю!!

Сонька на этот раз крикнула громче и закрыла глаза белыми руками. К глазам подступали слёзы.

Давно она не видела короля Ягайллы, но слышала о нём, что был уже очень старый, что ни с одной из жён высидеть не мог, потому что предпочитал с собаками по лесам ездить, а не следить за домом. Гораздо больше рассказывали о нём, как был ревнив, как подозревал жён и слушал любые доносы. Её охватила тревога.

— Старый! Правда! — добавил Витовт. — Но, Сонька, не лучше ли тебе, что любишь наряжаться, забавляться и смеяться, быть королевой, приказывать себе поклоны бить, падать перед тобой ниц, чем на Руси в пустом замке пропадать?

Задумчивая девушка медленно отняла руки от глаз, внимательно слушала.

— Ягайлло немолодой, — продолжал князь дальше, — если до него что-нибудь дойдёт, кто знает, тебе поляки могут молодого мужа сосватать, чтобы избавиться от Бранденбургского, которого предназначали Ядвиге.

Чтобы быть королевой, стоит что-нибудь за это заплатить. Драгоценностей и одежды, до которых ты жадна, будешь иметь сполна; и люди должны будут тебе кланяться.

Девушка, вытерев уже слёзы, пожимала только плечами и покачивала головой. Витовт пытался угадать, что она думала, и догадаться не мог.

— Я знаю, ты понимаешь, что такой доли отбросить нельзя, — говорил он снова, — но я тебя тоже так просто на трон не посажу; ты нужна мне там и будешь нашёптывать старику, что я тебе… Ты должна быть моя, Сонька, как была до сих пор, послушным ребёнком. Всем будешь обязана мне, и я от тебя имею право требовать верности.

Сказав это, Витовт встал, посмотрел на свою воспитанницу, стоявшую в задумчивости, и добавил:

— Иди. Подумай о том, что я тебе сказал… а потом упади мне в ноги и поблагодари, потому что, хоть со старым, тебя ждут великий почёт и счастье!

С поникшей головой, не сказав ни слова, Сонька медленно вышла из столовой, и, едва за ней закрылась одна дверь, когда нетерпеливо отворилась другая, из неё выглянула женская голова, и неспокойно вбежала княгиня Юлианна, которая подслушивала.

При виде её Витовт нахмурился, догадываясь, что разговор с Сонькой она, должно быть, подслушала.

Княгиня была высокого роста, не молодая, не старая, средних лет, некогда с довольно красивыми чертами, сейчас с увядшим лицом и злобным характером, объявляющим женщину. Хотела ещё быть красивой, и именно это усердие, слишком изысканный наряд, слишком девичье выражение, которое пыталась себе придать, делали её неприятной.

Она также пыталась делать невозможные вещи, а именно о командовать мужем, который, раздражённый после каждого столкновения с нею, обычно поступал наперекор ей. Это кончалось слезами и ожиданием.

Сонька, которую Витовт любил за её красоту и детскую весёлость, была ненавистна Юлианне.

Наверное, охотно за кого-нибудь выдать и удалить её из дома было самым горячим её желанием, но видеть её королевой, когда она сама была только великой княгиней, и быть вынужденной опускать перед ней чело, этой мысли она вынести не могла.

Резко, с возмущением, которое рисовалось на дрожащем от гнева лице, она подскочила к Витовту, который стоял холодный и неподвижный, как статуя.

— Ушам не верю, — крикнула она. — Я не знаю ничего, я недостойна, чтобы ты мне всё рассказал, а эту свою любимицу, дорогую племянницу, хочешь уже посадить на трон! — Хочу и посажу, — сказал князь коротко и выразительно.

— Её? Её? На моё унижение! — воскликнула Юлианна. — Чтобы издевалась надо мной!!

— Там, куда я её помещу, она будет служить мне, — добавил Витовт.

Юлианна рассмеялась.

— Ты думаешь? Ты так её знаешь? — крикнула она. — Она никому служить не захочет, кроме самой себя, а тебе, мне, нам мстить будет за благодеяния.

Княгиня заламывала руки, Витовт стоял холодный и равнодушный.

— Ты всегда с ней плохо обходилась, — сказал он, — потому что была до смешного завистлива, она может не иметь к тебе сердца, но у меня она с детства воспитывалась и мне должна быть послушна.

Минутку подумав, он гордо добросил княгине:

— А не будет слушать, то сумею стянуть её с трона так же, как на трон позвал.

Из глаз княгини потекли слёзы.

— Не лги, — воскликнула она. — Тебе хочется свою любимицу высоко видеть. О! Я знаю, что она тебе милее меня и всех, но Господь Бог тебя накажет, увидишь…

Витовт только презрительно усмехнулся. Какое-то время княгиня плакала от гнева.

— Ты делаешь это мне на зло, на унижение!

— Не из-за тебя, но для неё это делаю, — холодно вставил князь, — а то, что решил, должно исполниться. Но не плачь напрасно; что сказал, то и будет.

Сказав это, князь, который хотел положить конец неприятному спору с женой, хлопнул в ладоши, отворачиваясь от неё. Это был обычный знак вызова слуг или ожидающих писарей.

Услышав его, княгиня, не желая выдавать слёзы, побежала скрыть их в свои комнаты. Ожидающий в коридоре вызова Цебулька вошёл тихими шагами.

Был это шляхтич и поляк вместе с другим товарищем, Лутком из Бжезия, уже довольно давно служащие Витовту, так как он хотел, чтобы ему служили.

Он некогда готовился, бедный парень, к духовному сану, но, не будучи ещё рукоположен, нуждающийся только в учёбе, когда появилась возможность, он присоединился к великому князю, и теперь уже о сутане не думал.

Не такой щедрый, как Ягайлло, Витовт, однако, умел награждать, никогда не забывая услуг. Цебулька, человек хитрый, умный, лёгкой и быстрой смекалки, для своего сословия достаточно знающий, используя все эти дары на пользу пану, от собственной воли смог совсем отказаться.

Он угадывал князя, понимал его лучше и легче, чем другие, но никогда не действовал по собственному раземению и не давал советов. Был он удобным инструментом и стать чем-то больше не покушался. Когда Витовт им не управлял, он сам ни на что не решался.

Маленького роста, с землистым цветом лица, с незначительными чертами, человечек средних лет, невзрачный для тех, кто глубже не заглядывает в глаза, не позволяющий в них читать, Цебулька имел неограниченное доверие пана и никогда его даже неловкостью не предал.

Он молчал как могила, никто никогда ничего не добился от него; с чужими говорил неохотно и мало, никому ничего не рассказывал.

Когда нужно было уговорить, убедить, подойти, приобрести, он умел быть ловким и хитрым, но все эти качества выступали у него только по приказу и скрывались, как у улитки рога, по кивку пана.

От Цебульки Витовт тайн не имел, но слуга не добивался признаний, во всём вёл себя пассивно. Именно по этой причине он был приятен князю.

Писарь покорно стоял на пороге.

— Значит, Ягайлле захотелось жену, навяжут ли ему её Сигизмунд и Барбара? — сказал он, обращаясь к Цебульке.

— Он сам раньше совсем о ней не думал, — ответил Цебулька, — и не желал бы её, наверное, если бы Сигизмунд не сватал ему свою дочку, предатель, а поскольку та ребёнок, рекомендует ему чешскую королеву, вдову. За обеими приданое, за одной корона, за другой приданое с Силезией… Его уговорили, что ещё должен жениться! — добавил тише Цебулька, пожимая плечами.

— Всё-таки когда он Ядвигу, дочку свою, обручил с Бранденбургским, уже отказался от этой глупой мысли жениться. Ведь, когда он женился на Грановской, в Риме объявили, чтобы этим свадьбам он конец положил. Всё это Сигизмундовы дела, он тут нам мутит и хочет приманить старика на свою сторону, чтобы владеть им, зная, что он слабый. Боится меня… Нельзя допустить, чтобы Сигизмунд своё влияние заверил браком; предпочитаю сам женить Ягайллу.

Он поглядел на Цебульку, который спрашивать не смел. Витовт прошёлся по комнате и остановился перед ним.

— Я должен пожертвовать ему племянницу. Дам ему Соньку; что ты об этом думаешь?

— Наши паны, епископ Краковский и Збышко не хотят никакой жены для него.

— Именно поэтому я дам ему её, — сказал князь. — Через неё всегда буду уверен в Ягайлле и им смешаю планы. Она молода, красива, легко над ним воцарится, и должна быть мне послушна.

Цебулька, вызванный, чтобы что-то сказал, подтвердил мнение пана, или сделал замечание, промолчал. Он хорошо знал, что Витовт не изменит решения.

— Приготовь письмо от меня, — сказал через минуту князь. — Рекомендуй ему в нём Соньку, ты сам с ним поедешь в Краков. Ягайлло, наверное, будет тебя спрашивать; расхваливай ему девку, пусть старик воспламенится на красавицу. Наедине с ним, прежде, чем он доверит это Збышку и другим, забей хорошенько ему в голову, что другой такой на свете нет, а из моей руки её смело может взять. Понимаешь?

Цебулька поклонился.

— Приготовь сегодня письмо, утром мне его прочтёшь, а ехать нужно как можно скорее, чтобы Александра ему снова какую-нибудь другую Грановскую не дала. Как только узнают, что он собирается жениться, отовсюду начнут приезжать девушки и вдовы; а я должен там свою рядом с ним поставить.

Он ещё раз поглядел на Цебульку, которому было не нужно много слов от пана, чтобы его понять. Он собирался уже уходить, когда князь его задержал.

— Езжай с письмом, — сказал он, — старайся его расспросить не в Кракове, где за ним смотрят клехи, но где-нибудь на охоте. У тебя будет время и свобода хорошо ему Соньку описать?

Потому ксендзы уже не выбьют её из его головы. В этом нужна поспешность, как в любом деле; если нас опередят, мы много потеряем. Сейчас больше, чем когда-либо, следует там иметь помощника, потому что количество врагов от страха ежедневно растет!

II

Княгиня Юлианна не пришла в этот день на ужин, не хотела встречаться с Сонькой, ей нужно было выплакать свой гнев и думать над тем, как отвести мужа от раз принятого намерения.

Никогда в жизни ей это не удавалось, потому что Витовт никому не поддавался, ни женщине, ни мужчине, — однако она не отказалась от надежды и, несмотря на опыт, неосторожная женщина всегда выбирала самый худший способ справиться с мужем, лицом к лицу становясь с ним в открытой борьбе.

Сонька тоже ужинала без аппетита есть, бездумно ломая в руках хлеб и выпивая воду, а как только миски начали убирать, она выскользнула в свою комнату, в которую за ней пошла старая воспитательница Фемка.

С того недавнего времени, когда она так по-детски забавлялась на качелях, казалось, что Сонька стала на несколько лет взрослее и старше.

Этот Витовтов приговор, исполнения которого она знала, что не избежит, упал на неё, как остужающая струя воды. Всё теперь боролось в ней, волновало её. Она чувствовала, что была другой.

Когда остались одни, она бросилась в объятия Фемки и со слезами воскликнула:

— Моя старуха! Моя старуха! Как скоро предсказания сбываются!

Фемка, привязанная к ней, как к ребёнку, испуганно задрожала.

— Боже, что же стряслось?

От двери, за которой было легко их подслушать, Сонька отвела её к окну. Там она села на привычное, любимое кресло, устланное с убогой роскошью ребёнка, который всё, что его окружало, хотел нарядить, сделать красивым, а было нечем.

Как это кресло покрывало простое, но ярко вышитое для обмана зрения, сукно, так комнатка девушки была наряжена тем, что таким образом можно было использовать: цветочки, перья, обшитые и обрамлённые шторы из плохого полотна девушку веселили, она создавала себе роскошь, о которой мечтала.

Фемка ей в этом и пяльцами, и разными средствами помогала, но над обоими бдили завистливые глаза Юлианны, которая не допускала ни малейшей роскоши, чтобы докучать ненавистной девушке.

Старая няня прилегла на пол у её колен, начали потихоньку разговаривать. Не один раз они замечали, что за ними шпионили.

— Дядя меня сватает, — дрожащим голосом начала Сонька.

Фемка перекрестилась.

— Дай Боже в добрый час, — сказала она, складывая руки, — всё-таки мы бы избавились от этой.

Она указала пальцем на дверь.

— А ты бы вздохнула свободней…

— Но муж, — закрывая глаза, сказала Сонька, — старый дед! Отцом бы мне мог быть, или…

— Кто? — прервала няня.

Сонька наклонилась к её уху.

— Ягайлло!

Теперь Фемка закрыла дрожащими руками глаза и оставалась так долго молчаливой, словно молилась или плакала.

Тем временем к задумчивой девушке вернулось самообладание.

— Такая доля, — сказала она смелей, — старый, но король… и Сонька королева, а Юлианна должна была бы кланяться.

В её глазах блеснула гордость.

— Будучи королевой, я не ходила бы, как тут, в этих лохмотьях, — и она потрясла потёртым зелёным платьицем, — меня бы увешали драгоценностями!

Опиравшаяся на руку Фемка ничего ей не отвечала.

— О, из-за одной Юлианны я не буду отказываться, нет. Я знаю, что она съест себя от злости. Она — княгиня, а Сонька — королева!

И потрясла няню, взяв её за плечи, требуя ответа. Погружённая в себя Фемка думала.

— Ты видела Ягайллу? — спросила девушка.

— О, о, много раз, и раньше ещё, когда был помоложе, и теперь, — сказала Фемка, прибитая этой неожиданной новостью.

— Он страшный?

— А! Нет, — вздохнула воспитательница, — он добрый, послушный и щедрый… но…

Тут она покрутила головой.

— Трёх жён имел! — вырвалось у Соньки.

Обе молчали. Задумчивая княжна, снова ударяя няню по плечам, пыталась её разбудить.

— Расскажи мне о нём, — воскликнула она, — но правду, всё, потому что я должна знать, за кого меня выдадут и что меня ждёт.

Сначала Фемка отвечала вздохом.

— Боже мой милый, — сказала она, — всё это как сон ходит по моей бедной голове! Нужно тебе было предсказательницу вызывать! Вчера ещё мы сидели спокойно, а ныне.

Она боязливо перекрестилась и затем продолжала дальше:

— Он старый уже, но такой крепкий для охоты и в лесу, точно молодой. Только лицо у него огрубевшее, а волосы седые. Немногословный… набожный… недоверчивый… О! Не верит женщинам. Не верит.

Фемка немного колебалась.

— Первая жена у него была венгеркой, о которой, по-видимому, до сего дня жалеет, и её колечко с пальца не снимает, а дочке, которую имел от другой, дал её имя. Говорят, что она была красива, как ангел, но, наверное, не краше тебя, дитя моё, и такой же доброй, должно быть… но вышла за Ягайллу по принуждению; люди говорили, что была предназначена другому и любила его… принудили поляки… пошла за него. Такая доля наша; любишь или нет, выдадут тебя; напрасно плакать, когда слушать нужно..

Её потом обвинили перед Ягайллой, что с тем первым своим виделась… даже суд был и люди присягали, а клеветник лаял под лавкой, потому что лгал как пёс.

Сонька вздохнула, а ручка девушки, которая держала старуху за плечо, задрожала и личико, выражающее любопытство, побледнело.

— Они не долго с ней жили, — говорила дальше няня. — Умерла та первая королева… бедолага…

— Ну, и скоро взял другую? — спросила Сонька.

— Скоро, потому что боялся, как бы поляки прочь не выгнали, поэтому взял другую, с польской кровью, от их польского короля. Та уж не так ему была мила.

Фемка опустила голову.

— Так же, как с первой, с другой, — прибавила она, — не сидели никогда вместе, он был постоянно в лесу. В замке он гость, когда затрубят на охоту, убегал в бор. И как выезжал на зверя, так его часто месяцами не было. Не всюду же королеву с собой брать, должна была то тут, то там по замкам мотаться, ждать своего пана. И той люди не простили… говорили, что была ему неверна.

— А он? — спросила девушка.

— Он? Легко верит, — говорила Фемка.

— Сделал ей что-нибудь?

— И той свидетельствовали, что невинной была… Когда та умерла, он, по-видимому, не очень переживал. Сватала ему сестра третью…

Смеялись и кричали люди, когда на ней женился, потому что была старой и больной бабой, злой и сварливой; что хуже, что она ему, я слышала, крёстной матерью была, а на такой, как родственнице, жениться не годится, но чего королям не разрешено? Поэтому, что было делать? Сначала женился, потом у ксендза разрешения просил. Люди эту старуху не любили, потому что и простая шляхтинка была и, по-видимому, троих мужей имела, прежде чем королю досталась… когда ехали венчаться, кареты ломались и в короля молния била, что едва живым ушёл… Достаточно ему троих было, — закончила няня.

Сонька положила пальцы ей на уста. Обе долго так сидели задумчивые. Фемка с плачем начала обнимать её колени.

— Тебе другого было нужно, сокола белого, богатыря с золотыми доспехами, с солнечным личиком, как ты, красивого и молодого!

Сонька посмотрела в окно.

— С долей не воевать, стены головой не пробить, — сказала она, — что говорит Витовт, должно исполниться. Сделает меня королевой.

Она наклонилась к няне, шепнула ей на ухо:

— Но он сказал мне, что я слушать его должна и служить ему обязана. Королева? (Она покрутила головкой). Нет. Меня люди будут слушать… а не я других, даже дядю Витовта. Нет! Нет! Для того за старого иду, чтобы приказывать, ему и всем.

Эти слова Фемка услышала со страхом и перекрестилась, как всегда, когда хотела прогнать что-то плохое.

— Воюй ты с кем хочешь, — сказала она, — только не с ним. Он и с Ягайлло что хочет делает и с немецкими панами, и с королями, и с князьями, потому что сильный и умный. Тебе с ним не бороться, не сопротивляться ему! О! Нет!

Сонька ничего не отвечала.

Во время разговора наступила ночь, Фемка пошла постелить кроватку и зажечь подсвечник, а княжну застала у окна, уставившуюся в него, хотя сквозь него ничего уже видно не было, кроме кусочка тёмного неба, усыпанного звёздами. Назавтра Сонька встала мужественная, смирившаяся со своей судьбой, старый муж с короной на голове победил.

Они встретились с Юлианной, которая не сказала ей ни слова, только обнаружила над ней свою власть с самой большой суровостью, точно предчувствовала, что это недолго будет продолжаться.

Витовт при жене глазами смерил племянницу и не начинал разговора, пока не наступил вечер, когда одну её встретил:

— Я вижу, — сказал он с толикой насмешки, — что глаза себе не выплакала… ты умная. Помни, что я говорил вчера. Сделаю тебя королевой, но ты должна быть мне послушной, а старику класть в ухо то, что я скажу.

Сонька быстро на него взглянула, казалось, хотела что-то отвечать, но сдержалась… Князь ушёл.

Этого же дня Цебулька был тайно отправлен к королю, который был тогда в лесу у Лысой горы на охоте.

Ловкий посол уже по дороге, въезжая в гродки и местечки, старался достать информацию о Ягалле.

Указали ему место около Слупы, в которое он направился; но там уже Ягайллы не было. Он заехал дальше в лес, а Цебулька за ним, не отдыхая по дороге. Он хотел с ним обязательно поговорить, прежде чем вернётся в Краков.

Так блуждая, он едва его нагнал в Неполомицах.

К счастью для него, леса там, полные зверья, задерживали короля. Он не очень хотел возвращаться в свою столицу, где его слишком тревожили спорными делами, хоть он охотно их сдавал другим.

Цебулька так ловко рассчитал, что под ночь, когда ожидали в замке Ягайллу, он опередил его.

Из духовенства и панов, которых боялся Витовт, в то время никого при короле не было, только многочисленный двор ловчих и много разных людей, что рады были пользоваться неисчерпаемой щедростью добродушного пана.

В комнате для Ягайллы, приготовленной с такой простотой, к какой он привык, постель, уже была застелена шкурами, небольшой огонь был в камине и еда стояла приготовленная, чтобы изголодавшийся пан мог подкрепиться.

Несколько каморников из Кракова сидели с утра с письмами.

С ними вместе присел Цебулька, ожидая короля и прислушиваясь к разговорам. Сам он говорил мало. Давал им выговориться, вытягивал признания, а когда его спрашивали, всегда говорил, что ни о чём не знал.

Поздно ночью охотники вернулись, за ними телеги, полные зверя, и король в хорошем настроении и голодный, радовался огню в камине, жареному мясу в миске и Цебульке, который ему в ноги кланялся.

Увидев посла из Литвы, у него аж глаза под нахмуренными веками засмеялись, потому что и в Кракове и где бы ни был, по своей Литве всегда скучал, а что ею пахло, хоть бы врагом было, отдавало непередаваемым очарованием.

Тех братьев, с которыми не раз должен был вести кровавые бои, не хотел видеть притесняемыми, а мог подать им руку, готов был на это всегда…

Увидев Цебульку, он начал ему улыбаться и, садясь за стол, приказал ему стоять рядом. Он сразу начал спрашивать о Витовте, о Вильно, обо всём, даже такие примешивая мелочи, на которые Витовтов писарь ответить не мог или не смел. Очень рад ему был.

Пока их окружал двор, Цебулька не показывал государева письма, только поклон принёс. Ягайлло легко об этом догадался и, упав после ужина на постель, отправил двор и оставил при себе Цебульку.

— Мой пан послал меня с письмом к вашему королевскому величеству, но это письмо тайное, — сказал писарь.

— Говори же, что в нём, потому что ты его, наверное, писал сам, — усмехнулся король.

— Князь Витовт очень переживает, — молвил Цебулька, — что вашему величеству угрожает опасность.

Король поднялся, опираясь на локте, огляделся.

— Что? Какая?

— От Римского короля, — говорил писарь, — потому что это пан очень хитрый, лживый и лицемерный, а если что-нибудь делает, то только для себя, не для чьей-то милости.

— Витовт не любит его! — вставил задумчивый Ягайлло. — А всё-таки он подарил мне большие связи и пользу.

— Мы об этом всём знаем, — прервал с уважением Цебулька, — но его больше других следует опасаться, когда строит себя таким добрым. Князь и о том слышал, и знает точно, что Римский король хотел быть сватом.

Ягайлло рассмеялся.

— Витовт всё знает, — сказал он, — Сигизмунд из этого не делал тайны. Был готов отдать мне дочку, или вдову короля Чешского.

— А в обоих измена коренилась, — добавил Цебулька. — Его дочка ещё ребёнок, которого бы ваша милость не могли ждать, Чешская же королева — вдова.

— Витовт не хочет, чтобы я женился, — прервал король, — я это знаю. Ну, и епископ, и Збышек, все бы меня хотели отговорить. Мне говорят, что я старый, а я не чувствую себя таким дряхлым, чтобы не мог взять жёнку… Витовт…

— Князь Витовт как раз иного мнения, — живо воскликнул Цебулька, — и напротив, хочет и рад, чтобы ваша милость женились.

Король поглядел сильно удивлённый.

— Может ли это быть?

— Да, и с этим меня послал, — говорил писарь. — Только ни немки, ни венгерки, ни чешки он вам не советует, но, старым обычаем, русинку.

Король весь обратился к Цебульке и глаза его засмеялись. — Пусть мне такую даст, — рассмеялся он, — но не старую бабу, только милую красавицу… и весёлую птичку…

Писарь дал королю минуту подождать и сказал, понижая голос:

— Собственную племянницу, Соньку Голшанскую, князь Витовт сватает и рекомендует. Девка молодая и особенной красоты, весёлого нрава, добрая и красивая.

Ягайлло слушал с очень напряжённым вниманием.

— Говори, говори, — добавил он, — как она выглядит, потому что я её с детства не видел? Какое личико? А глаза? Цебулька не спеша начал описывать, зная, что король никогда не был равнодушен к женской красоте.

Ягайлло слушал по-прежнему весёлый, пока вдруг не нахмурился.

— Такой, как та первая, чей перстень ношу на пальце, — вздохнул он, — такой та не будет.

— Милостивый король, те, что её и ту видели, — сказал Цебулька, — говорили, что ей не уступает, и веселее, чего вам необходимо, чтобы после трудов было развлечение и отдохновение при ней.

— А изменит мне и эта! — вставил вдруг король, омрачённый каким-то воспоминанием. — Я старый, она молода, люди на красоту жадны.

Он покачал головой.

— Ваше величество, — сказал Цебулька, — вы знаете русинку, она этого не сделает. Воспитанные вдали от людей, запертые в теремах, они робкие и скромные…

Ягайлло немного помолчал.

— С этим Витовт послал вас? — спросил он.

— С одним этим, потому что князь желает вашего счастья и рад бы вас видеть на старость…

— Я нестарый, — забормотал король, — но об этом нужно подумать. Сонька! Сонька! Я почти не слышал о ней. Вы мне её раньше не сватали.

— Потому что была маленькой, Витовт не знал, что ваша милость хотите иметь жену.

— Почему бы не хотел? — ответил король. — Это человеку свойственно. Только Збышек и епископы мне это запрещают и папой меня страшат, но, когда я ему поклонюсь, старый отец даст согласие… Говорят, что четыре, — много… но с первой я жил недолго, с последней ещё меньше, а сколько меня за неё грызли. Говори, как выглядит Сонька?

Цебулька начал расхваливать заново, чувствуя, что уже занял ею воображение короля и что нелегко её выбьют из его головы. Король слушал очень внимательно, и сколько бы раз писарь не прекращал говорить, исчерпав похвалы, качал головой и помурлыкивал:

— Говори ещё, как можно больше!

Наконец Цебульке было уже нечего говорить.

— А будет она любить меня? — вздохнул он мрачно. — Потому что она молодая, а я уже… уже не так. (Он явно избегал называть себя старым).

— Как же ей не любить такого доброго пана и не быть ему благодарной, что поднял её над всеми прочими! — сказал писарь.

Ягайлло задумался, уставившись на постель. Мысль жениться на красавице сильно его занимала.

Он тяжело вздохнул и поднял уставшие уже от дневного труда веки.

— Витовт сам любит красных девушек, из его рук брать опасно, — сказал он с полуулыбкой. — Если хочет сделать её королевой, наверное, она мила ему.

Он быстро поглядел на Цебульку, который живо подхватил:

— Она мила ему, это верно, но как собственный ребёнок, не иначе, потому что это племянница покойной Анны.

Король только покачал головой, поглядел на кровать, на комнату, вокруг, точно боялся, как бы его не подслушали.

— Я бы с радостью взял Соньку, — сказал он медленно, с колебанием, — но немало с этим труда будет, прежде чем мне клехи разрешат. Они уже догадываются, что мне сватают со всех сторон; не дают спокойствия, отговаривая от брака. Збышек, а это упрямый, как железо, человек, ничем его не приобретешь и не пропрёшь. Войцех также, Краковский епископ, вторит ему, но этот жадный, с ним справлюсь. Наконец эта гадина, эта змея, Цёлек, что на мою покойную такие суровые и отвратительные вещи писал… тот снова готов меня позорить.

— Милостивый пане, — прервал Цебулька, — разве вы не король? У вас нет своей воли?

Ягайлло тихо фыркнул и скрыл в ладонях смех.

— Я? Король? — сказал он. — Уж если давать и одаривать — тогда я король, мне бьют поклоны, когда у меня берут, но ты не знаешь, Цебулька, что я не могу ничего… ничего… Что тут за царствование в этой Польше? Тут епископы и паны правят, а король слушает… Что я могу? Собак и псарщиков в поле выводить, в лесу, тогда я пан, а в Кракове… с одной стороны Збышек, с другой Войтек, с третьей Сташек и Ясько из Тарнова, и Микула из Бжезия, и все они… Поеду на Русь, там мне поклоны бьют и могу делать что хочу, а тут, в Кракове… дали бы мне тогда, если бы свою волю хотел иметь.

— Милостивый пане, — шепнул невнятно писарь, — мне кажется, что если бы вы слушали моего государя и взяли его в помощь, он бы присёк это своеволие и вы царствовали бы сами.

Ягайлло снова покачал головой.

— Слишком поздно, — сказал он, — с местными панами уже сегодня на конфликт нельзя нарываться. Те короли, что были передо мной, надавали им пергаментов и печатей, так что они теперь уже сильнее нас. Хорошо Витовту в Литве, потому что бояре ему там не брюзжат, а промурчит какой-нибудь, обезглавит его, и остальные в мышиные норы спрячутся. Ты сам поляк, знаешь, что здесь король всем служит, а за ним только следят.

— В делах государства, — сказал Цебулька, — трудно этому помочь, когда так сложилось, но где идёт речь о жене, кому какое дело до этого? Королю не могут запретить жениться.

— О! О! — прервал Ягайлло. — Это мудрые люди, если сами не смогут, пошлют в Рим, если оттуда старый папа кивнёт мне, должен молчать, а он мне нужен, потому что без него я бы этих монахов крестоносных не смял.

Он начал крутить головой. Цебулька молчал.

— Витовт мне желает добра, — прибавил он, — и я люблю его, как родного, но этим монахам он даёт распоряжаться собой, и теперь им помогает против меня и поддерживает с ними дружбу…

Посол немного смешался, потому что чувствовал справедливость этих упрёков, но должен был защищать своего пана.

— Милостивый король, — сказал он, — князь Витовт не ссорится с крестоносцами, но дружить с ними не может. Он помнит, что сам от них вытерпел.

— Они враги и останутся ими, хоть пресмыкаются перед нами, — добросил Ягайлло, — и для меня враг тот, кто держится с ними.

Цебулька хотел перевести разговор на другую тему, потому что он стал слишком щепетильным; он снова заговорил о Соньке, чтобы не дать королю говорить о крестоносцах.

Ему это удалось, и Ягайлло сразу повеселел.

— Что же мне отнести моему пану в ответ? — спросил он.

— Подожди до утра, — сказал король, подумав. — Езжай со мной в Краков, там получишь ответ. Русинка мне лучше других улыбается, потому что это своя… как моя мать была, и с ней легче, чем с этими немками, для которых надо волосы мазать и шелка надевать…

Его повторно прервал вздох.

— Иди спать, Цебулька, потому что и у меня уже глаза слипаются… и никому не говори о Соньке.

Так они расстались.

Назавтра, хоть объявлена была охота в лесу, встав с утра, а скорее, проснувшись, потому что, не вставая с кровати, Ягайлло, как обычно, нежился в ней, он приказал приготовиться, чтобы ехать в Краков.

Жаль королю было леса, потому что города и жизни в нём не любил, а в замке без радости закрывался; он ехал грустный, но уже эта красавица русинка была у него в голове. Чем более молодой Цебулька её описывал, тем более жадным был на этот кусочек старик.

Однако он всю дорогу думал, как поговорит о том с панами.

Они его в целом отговаривали от позднего брака, на котором он упорно настаивал; а с духовными лицами и своими баронами пререкаться не любил и не умел. Они всегда его побеждали и красноречием, и упорным настоянием на своём.

Больше других он боялся Збышка из Олесницы, который с того времени, как ему под Грюнвальдом спас жизнь, стал его любимцем, а из любимца грозился быть паном. Этому ничего не стоило сказать правду, хоть неприятную, королю, ни одной его слабости никогда не потакал, бросал её ему в глаза, и ничем не давал себя подкупить.

Ягайлло часто на него гневался, отправлял, надувшись, но вскоре потом звал и прощал.

Упрекали короля в слабости; он, действительно, не имел Витовтовой силы и энергии, но имел христианское сердце, способное просить прощения у обиженного и признать свою ошибку.

Ягайлло дал доказательства этой добродетели, когда сам поехал к резко переведённому из Кракова в Познань, под предлогом ослабления власти, епископу Петру Вышу, когда тот был на смертном одре, просить, чтобы забыл вину.

Чем более послушным был король, тем больше преобладания получали над ним люди, подобные Збигневу из Олесницы.

Прибывш в Краков, нетерпеливый Ягайлло сразу послал в приход Св. Флориана за Збигневом.

Был это уже в глазах всех будущий епископ Краковский, хотя до сей поры эту столицу занимал Войцех Ястжебец. Ожидали смерти первого польского примаса в Гнезне, чтобы поместить Збышка в Кракове или Гнезне.

Войцех, епископ Краковский, ребёнок одного из самых старых шляхетских родов Польши, который уже в то время от большого распространения насчитывал в себе обедневшие ветви, вышел из малого, но добился многого своей учёностью, теологическим образованием, доказательства которого были в сочинениях, и мы также скажем, большой гибкостью характера, свойственной тем, которые желают взобраться в гору, а тяжёлых боёв за это вести не хотят.

Он не был противником Збигнева из Олесницы, но ни слугой его, ни инструментом быть не хотел. Более медлительный, чем тот, он королю не сопротивлялся, в крайних случаях давал двузначные мнения, неясные. Склонялся к обстоятельствам. Младше него и более стойкий Збышек, не в состоянии полностью смотреть за собой, должен был смотреть за ним, потому что и знаниями, и ловкостью он был опасен.

Оба эти духовных лица были в то время в тех неоднозначных отношениях, которые на будущее ничего заключить не дают.

Збышек из Олесницы был ещё подчинённым Краковского епископа, должен был его уважать, а Войцех, чувствуя в нём силу духа и характера, предвидя будущее значение, заранее хотел его привлечь на свою сторону.

Збышек, которого позвали к королю, по дороге вошёл в дом епископа объявить, что Ягайлло вернулся.

Олесницкий был в то время мужчиной в самом расцвете сил, красивой наружности, выдающихся черт лица, сильного телосложения, выступающих и выразительных глаз, любезный в обхождении, но вместе живой и смелый.

Епископ Войцех был старше него; только взглядом он выдавал силу своего ума; впрочем, красивое, привлекательное лицо, с губами, улыбающимися на первый взгляд добродушно, он умел делать невыразительным, точно оно нужно ему было, чтобы скрыть силу духа. Он вовсе её не показывал. Веселостью, неосторожностью, чуть ли не пренебрежением он отделывался от вопросов, значение которых не ускользнуло от его проницательности.

Но он не хотел, чтобы его считали слишком ловким и умным, каким был.

В Олесницком было что-то от бойца и солдата, в Ястжебце преобладал униженный ксендз, мягкий, покорный, но тайно видящий всё.

— Милостивый пастырь, — сказал, приветствуя его достаточно порывисто, Збышек, — король меня вызывает, наконец он вернулся из этой вечной охоты. Вы не будете в замке?

— Хотите, чтобы я был? — с любезной улыбкой ответил епископ.

— Думаю, что нас там и двоих, и больше не будет слишком много, — начал Збышек, — чтобы выбить из головы Ягайллы то, что в неё вложил король Римский, — несчастную мысль жениться.

Епископ Войцех заломил руки и утвердительно покачал головой, ничего не отвечал.

— На что это сдалось старому! — молвил дальше Олесницкий. — Ради жены, наверное, охоты не бросит. Возраст поздний. Папа, отпуская ему грехи за последний брак с Грановской, поставил отчётливое условие, чтобы он был последний.

Он говорил, а епископ слушал с опущенным глазами.

— Да, — сказал он мягко, видя, что нужно было что-то отвечать, — да, это большое несчастье, за которое мы обязаны хитрости Сигизмунда. Мы должны стараться отговорить короля, но это не пройдёт легко.

От того, чтобы сопровождать в замок, Войцех ловко отказался, Олесницкий один появился в Вавеле.

Король после раннего обеда уже ждал его в нижней маленькой комнате, один. Приветствие со стороны Ягайллы было сердечным, исполненным уважения, но в то же время и полным важности со стороны духовной особы.

Король, насколько мог, прояснил лицо. Начал сперва рассказывать о своей охоте и о звере. Збышек терпеливо слушал… Король велел ему сесть. Для хорошо знающего Ягайллу уже было очевидным, что начинался очень важный и раздражительный разговор. Олесницкий даже догадался о его предмете, но первый начинать не хотел.

Ягайлло начал с того, что обнял его.

— Я помню, — сказал он взволнованно, — что вы спасли мне жизнь и желаете мне добра, говорите правду, когда иные подлизываются и кормят меня лестью. Оставайтесь мне таким же верным и теперь.

Он посмотрел в глаза молчавшему.

— Почему вы против брака? — выцедил он наконец.

Збышек покачал головой.

— Ни вам, король мой, ни Польше он не нужен, — сказал он резко. — Вам скоро семьдесят лет, это не возраст для брака. Брак установлен Богом и церковью для продолжения человеческого рода, а вы уже потомства ожидать не можете.

Король весь затрясся.

— Почему? — воскликнул он быстро и с заиканием. — Я в лесах жил, жизнь у меня крепкая, сил больше, чем у вас, что сидите в четырёх стенах.

Збышек немного помолчал.

— Ваши привычки также не созданы для домашней жизни с женщиной, — сказал он, — для самой милой жены вы не пожертвуете ещё более милой охотой. Что вам от супруги, которая будет проводить одинокие дни, когда вы на Рождество — в Литве, в Масленицу — на Руси, в Святки поедете в Мазовию за зверем?

Король рассмеялся.

— Дайте мне такую, которая бы сумела удержать меня при себе.

Збышек пожал плечами.

— Не знаю такой… а знаю то, — сказал он, — что Офка, вдовствующая Чешская королева, не будет для вас той, какую желаете. Что же говорить про других!

Король опустил глаза и через минуту шепнул:

— Нужно кого-нибудь послать к Офке, чтобы увидел её и познакомился, и дал мне отчёт… но я не настаиваю на ней. Дайте мне русинку, такую, какой была моя мать.

Удивлённый ксендз отступил на несколько шагов.

— Значит, уже что-то новое? — спросил он. — Не короля Римского сваты?

Ягайлло отвечал улыбкой и кивком головы.

— Я рад бы жениться на русинке, — добавил он.

Олесницкий стоял грустно-задумчивый.

— Вы мне не верите, — сказал он, — спросите других духовных лиц, милостивый король, посоветует ли вам кто-нибудь из них брак против отчётливого приговора папы.

Обеспокоенный Ягайлло, услышав это, сел и опёрся на руку. Олесницкий глядел на него, как на ребёнка, упирарающегося чего-то поглядеть, с жалостью и любовью вместе.

— Раз вы не хотите, чтобы я брал жену из рук короля Римского, — сказал он через минуту, — ну, тогда помогите мне с другой. Я без жены быть дольше не могу и не хочу. Витовт мне сватает свою племянницу.

Этого имени Олесницкому было достаточно, чтобы пробудить недоверие и породить беспокойство. Он встал, взволнованный, со стула, бормоча: «Витовт, Витовт!»

Ягайлло внимательно на него смотрел.

— Девушка молодая и красивая, — прибавил он. — Кто же знает! Может, Бог окажет мне милость и даст потомство. Не лучше ли, чтобы у нас был пан моей крови, чем приёмного зятя для Ядвиги?

Збышек, не желая спорить, не отвечал, погружённый в мысли.

— Витовт? — повторил он после долгого молчания. — Это для меня непонятная вещь. Я боюсь его и подозреваю.

Ягайлло живо прервал:

— Я люблю его, — ответил он. — Это наша кровь, а семья наша мне дорога. Муж великого ума и храбрый рыцарь. — Но, как рыцарь, он жаден до захватов и царствования, — вставил Збышек.

— Сонька создана мне в жёны, — продолжал, уже идя напролом, король. — Наши русинки прячутся за решёткой, взаперти. Света не видят, развлечений не любят, скромные и набожные… не такие, как ваши, женщины, жадные до веселья и смеха. Мне как раз такую нужно.

— Сколько ей лет? — спросил Олесницкий.

Король отвечал ему только бормотанием.

— Полвека разницы, милостивый король, если не ошибаюсь, — подхватил Збышек. — Кто же вам, желая добра, посоветовал такой брак, когда всякий, даже с женщиной постарше, ненужный и грешный?

— Вы предпочитаете, чтобы я любовниц имел? — подхватил живо Ягайлло.

Олесницкий поднял плечи и отступил на несколько шагов, не дав ответа.

Эта новая мысль короля, родившаяся из-под шёпота Витовта, казалась ему угрожающей, срочно ему было разведать, послушать и вооружиться против неё. Поэтому Збышек встал и, не возобновляя об этом разговора, попрощался с королём.

Ягайлло, следуя за ним глазами, не остановил его, остался один. В уме он уже искал себе союзников против Збышка, которые бы поддержали брак.

Скоро после этого ему объявили о епископе Войцехе. Тот совсем иначе обходился с королём. Ягайлло бывал с ним более свободен, смел и весел, потому что в нём никогда не находил такого строгого судью и учителя.

Король вышел к двери ему навстречу с весёлым лицом. — Вы видите, волки меня не съели, — воскликнул он, — я снова в Кракове. Один медведь хотел раздавить мои кости, но я ему копьё вбил под лопатку, и не цапнул.

Говоря это, король движением рук показывал, как победил противника. Наконец они оба сели.

— Вы, отец мой, более разумны, чем они тут все, — сказал он мягко, сияющим лицом обращаясь к епископу Войцеху. — Вы мне тоже должны говорить правду. Может ли быть Богу неприятным, когда человек хочет жену взять и потомство иметь?

Епископ опустил голову.

— Напротив, костёл наказывает мирянам брак, — отпарировал он тихо, — но… но…

— Но что, отец мой?

— Но браки бывают разные, — сказал Войцех со смирением. — Вы сами, милостивый пане, знаете, сколько претерпели из-за последних, а я также натерпелся от покойной королевы за то, что не хотел приложить печати.

— Зачем же вспоминаете? — спросил грустно Ягайлло. — Всё это прошло.

— Но наука осталась, — прибавил Ястжебец.

— У меня нет помоства, — отозвался король быстро. — Я должен его иметь, хочу жениться и должен…

На так решительно выраженную волю короля епископ ничего не ответил, многозначительно покачал головой, как бы сдавался ей.

— Я вам прямо во всём признаюсь, — сказал король. — Сигизмунд мне сватает, а из его руки вы боитесь жены, ну, тогда плмянницу Витовта, русинку, возьму; что вы имеете против этого?

Епископ задумался так же, как раньше Олесницкий.

— Милостивый король, — сказал он после долгого раздумья, — я ни советовать вам, ни отговаривать вас не хотел бы. Не вижу ничего плохого в женитьбе, но и хорошего не вижу, возраст у вас преклонный, папа, отец наш, запретил вам повторно жениться.

— Папа мне разрешит! — выкрикнул король. — Пошлю в Рим, поцелую ему руку.

Ястжебец уже молчал — но лицо его облачилось грустью; король тщетно ждал ответа.

— Вы не против? — спросил король.

— Я клирик, — ответил послушно епископ, — нахожусь под властью папы римского. Что он скажет, для меня свято… значит, советовать против этого?

Ягайлло вздрогнул.

— Я другого от вас ожидал, — начал он с горьким выражением, — вы знаете, что я всегда был к вам добр и милостив, также ожидал взаимной милости. Хотите, чтобы я так сиротой, один окончил жизнь? Вы удивляетесь, что меня притягивает охота, а что же мне делать в замке? Править мне не даёте, потому что правите за меня сами; быть счастливым мне не позволяете…

Он говорил почти со слезами, а епископ сидел задумчивый.

— Милостивый король, — сказал он, — чем поможет, если я не буду сопротивляться вашей воле? Я тут не один… спросите других. Если согласятся они, я вряд ли буду сопротивляться.

— Я говорил со Збышком, — вставил король, — но с ним…

Он не докончил.

— Говорите с ним и заступитесь за меня, — прибавил он, — убедите его аргументами.

У ксендза Войцеха пробежала по губам улыбка.

— Олесницкого я ни сломить, ни убедить не сумею, — сказал он, — он повалил бы меня на землю как копьё Кикерица.

Это остроумие Ягайлло нашёл метким, громко рассмеялся.

— О, этот Збышек! — воскликнул он. — Этот Збышек, которого я сам себе на голову воспитал и поднял… а теперь должен его слушать!

Епископ не сказал ни за, ни против.

— Как вы думаете? — добавил король. — Уговорю я его, чтобы не запрещал мне взять Соньку?

Задумался Ястжебец и шепнул ему, понизив голос:

— Пожалуй, только тем, что пригрозите ему женой от римского короля.

А после маленькой паузы доверчиво добавил:

— Вы пошлите его, чтобы увидел Соньку и рассудил, пригодна ли она для роли вашей жены; доверьте ему дело. Он отказаться не сможет, поедет. Кто знает, может склонится сам, или Витовт сумеет его склонить на свою сторону.

Разговор с епископом на этом окончился. Он встал, король также поднялся со стула и подошёл к нему. Тихо склонившись к его уху, он начал шептать:

— Не будьте против, не отравляйте последних дней моих. Вреда я вам не делал, не будьте мне врагами.

— Король, — подхватил Ястжебец, — мы все вас любим, и именно эта любовь велит нам предостерегать…

— Поговорите насчёт меня со Збышком, — не давая докончить, произнёс Ягайлло и проводил его до двери. — Скажите ему, что доводить меня до греха не должен… хочу иметь жену и семью; я один, один!

Епископ поклонился и, словно ему не терпелось уйти от настояний, как можно скорее переступил порог.

Когда это происходило, Цебулька сидел в стороне, не показываясь, не давая знать о себе, смотрел и слушал. Ни прибытие Олесницкого, ни посещение епископа не ушли от его глаз.

Поздно ночью, когда король уже лежал в своей кровати в спальне и только ночная лампада, зажённая в её углу, освещала комнату, Ягайлло отправил за Цебулькой одного из своих каморников, которые спали у его двери.

Обоим потом велел удалиться прочь в сени.

Писарь на цыпочках, осторожно подошёл прямо к королевской кровати. Ягайлло, опершись на одну руку, ожидал его.

— Завтра езжай обратно, — сказал он беспокойно, — письма не нужно, скажи Витовту, что я принимаю Соньку из его рук, а что паны на это скажут, рады будут, аль нет, меня не волнует!

Это слово он произнёс с необычной силой.

— Но этим короликам нужно хоть показать, что они тоже что-то могут! Я своё учиню, а их должен приласкать. Поэтому сразу пошлю туда Збышка на смотрины, чтобы увидел Соньку и сказал, какой она будет королевой. Пусть Витовт примет Збышка и привлечёт на свою сторону, пусть приласкает.

Здесь король очень понизил голос:

— В его лагере будет человек с моей руки, который скажет мне правду. Понимаешь?

Он сделал жест рукой.

Цебулька стоял со склонённой головой.

— Отнесите привет своему пану, — прибавил король, — и скажите ему спасибо, а будет из его племянницы хорошая жена, отблагодарю его — и буду любить её… и рай ей здесь сделаю… и превознесу, как ни одну не превозносил.

Сказав это, король, который никогда ни посла, ни гостя без подарка не отпускал, схватил со стола дрожащей рукой приготовленный уже кошелёк и, смеясь, дал его Цебульке, который обнимал и целовал его колени.

— Чтобы тебе в дороге было не слишком тяжело, я приказал дать коня из моей конюшни. Езжай с Богом!

III

Одним зимним утром кортеж, состоящий из нескольких десятков всадников и ведущий за собой несколько карет, показался в воротах Вильна и, привлекая по пути любопытных граждан из домов, направился прямо к замку.

По тогдашнему обычаю, все ехали на конях, потому что, хоть кареты и крытые повозки использовались, они служили исключительно для больных, женщин и немощных старцев.

Все, не исключая духовенства, совершали путешествие верхом, устыдившись приказать везети их в каретах и санях, которые служили только для тяжестей.

Збышек из Олесницы также со своей свитой ехал верхом из Кракова в Вильно, а его шатры и вещи везли повозки.

Король под тем предлогом, чтобы двору посла добавить великолепия, несмотря на сопротивление Збышка, нескольким своим каморникам велел присоединиться к слугам.

Пробощ Св. Флориана без особой охоты предпринял это путешествие, против убеждения и своей воли, сдаваясь на просьбы Ягайллы, а в конце концов он предпочитал уже брак с русинкой, чем какую-либо связь с хитрым, коварным, опасным королём Римским, который, узнав слабость Ягайллы и его мягкое сердце, рассчитывал, что сумеет его задобрить.

Всё-таки влияние Витовта через племянницу, хотя неприятное польским панам, можно было ослабить наиболее эффективным сопротивлением и бдением… Значит, король должен был заключить этот четвёртый брак, против которого были все; в конце концов уж предпочитали Соньку, чем вдову Чешского короля либо другую родственницу Сигизмунда.

Время обещанного прибытия Олесницкого в Вильно не было назначено, поэтому его там не ожидали, но в замке гость никогда не был неожиданным. Из Руси постоянно прибывали князья, заезжали заискивающие перед Витовтом крестоносцы, готовые даже служить ему в его походах на Русь; приезжало и много польских панов, ища у Витовта защиты.

Прежде чем кортеж Олесницкого от городских ворот добрался до замковых, там о нём уже знали, а служба имела приказы назначить комнаты и принять гостя с большим почётом.

Быстрые глаза литовского князя уже давно открыло в Збышке будущего владыку и управляющего польскими делами. Привлечь его на свою сторону, идти с ним вместе — было единственным желанием Витовта. Но Олесницкий ещё лучше знал двоюродного брата своего пана, чем тот его. Он знал, что в нём было столько же железной воли, сколько их не хватало Ягайлле; и что князь уже выдал намерения отсоединить Литву, сделать её самостоятельной и захватить земли на Руси, опасные для Польши.

Витовт, пан Новогрода и Пскова, великий князь всей Литвы, разрывая узы, которые связывали его с Польшей, соединясь с крестоносцами, мог готовить ей погибель.

Сопротивляться всему, что эту мощь могло укрепить, было для Олесницкого первой обязанностью.

Едва он въехал в замок, его тут же приветствовал князь. Когда Олесницкий снял дорожную одежду, его позвали к накрытому столу.

Князь знал о цели посольства, но в первые минуты навязываться ему со своей Сонькой не годилось. Он один принимал гостя, сперва спросив о здоровье короля, который, как обычно, был уже на объезде страны, а скорее лесов, и направлялся в Люблин и Сандомир, откуда хотел попасть на Русь.

Не было такого короля, который бы двигался живей Ягайллы и неустанно во всех землях и городах по очереди стоял лагерем. Чуть ли не каждый год видела его Русь, Великопольша, Мазовия, Сандомирские земли и часто съезды шляхты созывали в маленькие местечки, чтобы с ближайшей охоты ему легче было на них приехать.

Только война или какая-нибудь важная цель могли внезапно вырвать Витовта из Вильна и из любимых Трок, король Польский был настоящим кочующим королём, которого страсть к охоте выгоняла во всё новые трущобы.

Нагружать целые повозки и целые суда солёной дичью и посылать их в подарок было для него самым большим удовольствием. Города, магистраты, епископы, большие чиновники, монастыри почти ежегодно получали эти дары, а если предсказывали войну, король охотился для войска.

Поэтому Витовт, улыбаясь, расспрашивал об успехе этих охотничьих экспедиций, о которых Збышек не очень знал.

Но когда они остались одни, посол, не откладывая, объявил, с чем прибыл.

— Мы все подчинились желанию короля, — сказал он открыто, — хотя не хвалим его намерения жениться; я прибыл по его поручению, чтобы увидеть и узнать ту, которую ваша милость предназначили для моего короля.

По тону и выражению лица Витовт мог понять, что Збигнев неохотно исполнял королевскую волю; это подтверждали холодные и короткие слова. Он хотел дать послу высказать всю мысль, прежде чем заговорил.

Поэтому он молчал. Збигнев через минуту сказал:

— Княжна очень молода.

— Вы её сегодня увидите, — парировал наконец Витовт, — она молода и красива, но полагаю, что именно такую нужно Ягайлле, чтобы он к ней привязался. Говорит за неё то, что она русинка, потому что он с детства при матери привык к этому языку. Наконец, признаюсь вам открыто, не хочу, чтобы король Римский сам, или через навязчивых баб опутал слабого Ягайллу. Это человек коварный, без сердца, которому нельзя доверять.

— Однако было бы лучше всего, — сказал Збигнев, — отвезти от всякого брака, который не нужен королю, и с его жизнью и привычками не согласуется.

— Если бы это было возможно, — ответил Витовт. — Я давно его знаю, это такая натура, что женщины его притягивают; не женим мы, женят его другие, и всегда будет угрожать опасность. Вспомните старую Грановскую, с которой его, вопреки всем, соединила княгиня Мазовецкая, её приятельница.

Разговор в этом холодном тоне тянулся дальше, потому что оба были люди крепкие, не имели друг к другу склонности и сохраняли осторожность.

Збышек не скрывал, что, хотя прибыл на смотрины, какой бы не нашёл княжну, всегда, принуждённый к тому совестью, будет отказывать королю в женитьбе.

Они сидели ещё, добавляя к этому предмету различные вопросы и замечания, потому что Витовт немного вставлял о крестоносцах, о сближении с Гогенцоллерном Бранденбургским, о своих предпринятых походах на Русь, когда дверь отворилась и первой вошла медленным шагом, придавая себе величественную важность, богато наряженная, светящаяся от драгоценностей княгиня Юлианна, с гневными глазами и стиснутыми устами.

Она исполняла волю мужа в том, что привела Соньку, но видно было, что это ей стоило.

Тут же за ней следовала, в этот день также наряженная в свои самые лучшие одежды, молоденькая Сонька; в светлом шёлковом платье и плащике, наброшенном на плечи, со старательно причёсанными распущенными волосами, с перевязью на лбу, сверкающая красотой и молодостью. Она хотела наперекор Юлианне быть красивой, и это ей легко удалось. Она была бы ею, несморя на одежду и усердие, потому что в ней было то, без чего самая сильная красота не производит впечатления.

Она шла за княгиней, совсем без смущения, смелая, с гордо поднятой головкой; глядела на Збигнева, как если бы хотела сказать: «Вот я! Смотри! Разве я не достойна быть вашей королевой?»

Олесницкий, который встал и низким поклоном поздоровался с Юлианной, не показал излишнего любопытства.

Четыре девушки-служанки, которые сопровождали княгиню, остались вдалеке у порога; они скромно стояли, сложив на груди руки. Все они были молоденькие, нарядные и злобно выбранные из самых красивых, дабы немного затмить красоту Соньки.

Этот замысел княгини не удался, потому что княжна из них всех была самой красивой.

Витовт, стоявший сбоку, по выражению лица священника следил, какое впечатление произведёт на него девушка. Тем временем княгиня своим сухим и суровым голосом, согласно привычке, начала расспрашивать о здоровье Ягайллы, и специально или случайно спросила также о молодой принцессе Ядвиге, дочке короля.

Збышек на русский вопрос должен был отвечать по-польски, но тут не много зависело от слов, которые не имели значения, с обеих сторон разглядывали друг друга, а Олесницкого должно было поразить, что как дерзко, почти не краснея и без всякой тревоги королева рассматривала посла.

Витовт этого вовсе не ожидал и испытал неприятное чувство, лицо его нахмурилось. Он подумал: откуда у этой ветреной и весёлой девушки взялись такая уверенность и отвага?

Княгиня Юлианна села, а Сонька, для которой не было при ней и князе места, должна была стоять у её стула. Со стороны княгини было это, может, рассчитано на унижение девушки. Та не показала, что его чувствовала.

По лицу Збигнева ничего узнать было нельзя, он, казалось, даже не хотел слишком пристально всматриваться в Соньку. Ни о браке, ни о проектах не могло быть малейшего упоминания.

Так постепенно разговор замирал и оживлялся, княгиня по причине упоминания о крестоносцах хвалила их любезность и подарки, какие получила от великого магистра. Витовт также отзывался о них достаточно симпатично.

Збышек был слишком предан Ягайлле, чтобы мог им простить клевету и оглашённые пасквили на короля — молчал.

Так прошло время до ужина; когда его уже должны были подавать, княгиня Юлианна с Сонькой и слугами вышли. Дверь за ними ещё не закрылась, когда Витовт спросил Олесницкого:

— Что вы о ней скажете? Не имел ли я права рекомендовать её, как красивую и милую девушку? Вам она не понравилась?

— Не могу отрицать, что она очень красива, — сказал Збышек, — но и чересчур молода для короля…

— Постареет скоро, как они все, потому что чем краше, тем быстрее увядает, — рассмеялся Витовт.

Збышек больше не дал из себя извлечь, хотя Витовт, много рассказывая о княжне, сильно её рекомендовал.

Как княгиня Юлианна, так и Сонька обе принадлежали к греческому обряду, но Витовт, крещённый и принятый в римскую церквь, в праздничные дни и при более значительных обрядах часто ходил в замковый костёл; они тоже должны были составлять ему компанию. Порой из любопытства они шли поглядеть на католические церемонии в недавно построенной святыне.

Строго исполняющий свои духовные обязанности Збигнев на следующее утро сперва отправился в кафедральный собор для мессы.

Каким образом смогла ускользнуть одна княжна с Фемкой и оказаться на той мессе, этого объяснить мы не можем. Збигнев заметил её во время богослужения, а когда после него собирался, помолившись, идти в замок, немало удивился, встретив девушку на паперти костёла, как будто ожидающую. Его это тронуло, потому что догадывался, что она могла иметь какую-нибудь просьбу или необходимость высказаться; и он поздоровался с Сонькой, остановившись перед ней.

Княжна, смело глядя ему в глаза, казалось, также ждёт какого-то вопроса и разговора. Это, действительно, была особенная возможность лучше узнать будущую королеву, навязанную ли Витовтом, или по собственной её воле, поэтому Збигнев не преминул этим воспользоваться.

Сонька, как если бы боялась, что им помешают, оставив Фемку вдалеке за собой, с улыбкой приблизилась к прелату. — Для меня не тайна, — сказала с наивным обаянием девушка, — что вы приехали поглядеть на меня, и что дядя меня сватает. Поэтому я хотела, чтобы вы увидели Соньку вблизи и, если желаете, расспросили.

Из этих слов мог Збышек заключить, что мысль пойти за старого короля девушке не была отвратительна. Его это сильно удивило, так, что в течение какого-то времени он молчал.

— Да, — ответил он потом серьёзно, — меня послали увидеть вас. Вы не боитесь стать супругой уже престарелого короля?

Девушка опустила глаза.

— У меня здесь не будет лучшей судьбы, — произнесла она. — Дядя достаточно меня любит, княгиня не любит, жизнь у меня тяжёлая.

Она вздохнула и выразительно посмотрела на Олесницкого, а этот взгляд означал: Заберите меня отсюда.

После минутного раздумья она нетерпеливо защебетала:

— Быть может, дядя меня поэтому вам отдаёт, чтобы иметь при короле свою служанку. Угадываю в этом его мысль, но так как она и вам может прийти, мне вам срочно нужно было поведать, что ничьей служанкой я не буду, а кому поклянусь в верности, тому её сохраню.

Поверьте мне, — прибавила она с сильным выражением, — старый король будет иметь во мне друга, не врага.

Сказав это, Сонька тревожно посмотрела на Фемку и, отступив на шаг, дала выйти сначала из костёла Збигневу, который, минуту подумав, попрощался с ней и вернулся в замок.

Она осталась там ещё на какое-то время, она хотела, чтобы Олесницкий первый дошёл до замка.

У двери комнат, которые он занимал, собрались придворные его свиты; узнав о том, что предназначенная на роль королевы женщина пошла в костёл, они хотели её увидеть, приготовились выйти на дорогу, когда будет возвращаться, и посмотреть на свою будущую государыню.

Среди этих юношей был Хинча из Рогова; он принадлежал к придворным Ягайллы; был из тех, кто носит в гербе оленьи рога и крыло грифа, а клич имеет Дзялоша. Отец его, той же фамилии, был послом в Литву к Ягайлле, и был ему мил, поэтому и сына король потом взял на свой двор, а оттого что парень был энергичный, весёлый и смелый, забавное слово приходило к нему легко и во всяком более смелом деле был быстрый, — Ягайлло его любил.

И как обычно с самыми маленькими людьми в лесу на охоте и в замке легко находил общий язык, так и Хинчу себе присвоил и им прислуживался, давая ему много говорить себе, а часто и выпрашивать много.

Молодому, уставшему от сидения на одном месте юноше, когда он услышал, что Збигневу отбирали придворных, захотелось тоже совершить это путешествие.

Поэтому вечером он вкрался в королевскую спальню и, припав к ногам Ягайллы, начал его полусерьёзно, полусмеясь просить, чтобы разрешил ему ехать в Литву.

— Милостивый король, — сказал он, — всему свету известно, что вы отправляете Збышка, чтобы посмотрел на жёнку для вашей милости. А что клеха в этом понимает? Ему они все омерзительны, потому что они на женщин, как на сатану плюют. Разрешите мне ехать, а я так рассмотрю и опишу, точно нарисованную привёз.

Хинча легко этим подкупил добродушного короля и тот назначил его в посольство Збышки.

Таким образом, во главе этих придворных, что ждали будущую королеву, стоял он, нарядный, красивый, молодой, смелый и любопытный, готовый подвергнуть себя хотя бы шишкам, лишь бы увидеть княжну. Поэтому на дороге из костёла в дом он выбрал себе такое место, чтобы можно было по возможности дольше смотреть на Соньку и хорошо её разглядеть.

Он только не рассчитывал на то, что и Фемка, и она, по русскому обычаю, так обвязали себе лица, что едва можно было разглядеть их глаза. Зато его и весь двор Олесницкого она, возвращаясь из кафедрального собора, могла видеть, а во главе его в поле её зрения должен был попасть Хинча, потому что выглядел красиво и нарядно.

Он же, чуть-чуть увидев чёрные огненные глаза, должен был этим ограничиться. Однако он был слишком опытен, чтобы, разочаровавшись в этом, после неудачной попытки отказаться от достижения цели.

Фемку, которой не было нужды слишком усердно скрывать от людских глаз своё увядшее лицо, Хинча увидел и хорошо её запомнил. Не было ловчее него человека, чтобы втереться в доверие к женщине… и хотя тут женские терема были суровей отделены и охраняемы, Дзялоша не отчаивался в том, что сумеет приблизиться к старой воспитательнице и заключить с ней хорошее знакомство.

Целые дни у него были свободны, и ему казалось, что он может позволить себе больше, чем другие, когда и он был королевским послом, хоть и не признанным.

Кружа по замку, как человек несведущий и чужой, он знал, что безнаказанно мог заблудиться. Поэтому он блуждал, заглядывал, пока не увидел Фемку, идущую через двор. Он смело подскочил к ней, потому что отваги ему было не занимать. Час был поздний и сумеречный, а во дворах достаточно пусто. Расспрашивая и прикидываясь глупцом, Хинча очень ловко разболтал, что был придворным короля, что перед отъездом Ягайлло поручил ему хорошенько рассмотреть княгиню.

Фемка попалась на это и, чуть поколебавшись, привела в свою комнату, в которой никого не было, дабы поговорить более свободно. Весёлый и смелый Хинча, когда не мог сказать правду, умел помогать себе ловкими сказками, и больше говорить, чем знал.

Сначала он спросил воспитательницу о том, не боялась ли княжна выходить замуж за старого короля, и не имела ли к нему отвращения. Добродушная Фемка рада была служить своей любимице как можно лучше; она ухватилась за эту возможность, думая, что поможет Соньке.

— Неужели вы думаете, что у нас тут рай? — ответила она тихо. — Девушка тут в неволе, и хотя князь её любит, ревнивая княгиня её не терпит. Почему бы ей не хотелось идти на свободу, на трон?

Раз так начав разговор, Хинча уже был уверен, что добьётся цели, увидит княжну и узнает о ней, сколько нужно. Он начал уверять Фемку, что старого пана нечего бояться, потому что он был добрым, а для женщин послушным, разве что одновременно был ревнив как старик.

— Лучшей жены, чем эта, не найдёт, — шептала Фемка. — Хоть бы весь свет объездили в поисках жены для него. Увидите, какая красивая, потому что я вам её покажу, чтобы могли поведать, что на всей Руси и Литве нет краше, а также добрая с людьми, и вряд ли её кто обманет, потому что как смотрит на человека, насквозь его знает. Она будет благодарна королю, что вызволит её отсюда, потому что жизнь нам отвратительна…

Завязав это знакомство и получив обещание, что Соньку каким-либо образом сможет увидеть, он выскользнул назад к своим, ни перед кем не хвалясь добычей.

Олесницкого, который как можно скорее хотел вернуться, Витовт, пытаясь привлечь на свою сторону и расспросить, задержал на несколько дней. Каждый день по приказу мужа княгиня приводила княжну, чтобы посол мог её разглядеть, а дважды Витовт звал одну племянницу, при Збышке начиная с ней разговор, чтобы понял, что разума как для женщины имела достаточно.

Она доказала это даже больше, чем князь мог ожидать и предвидеть, потому что умела не выдать перед дядей то, что думала, а прелату показаться скромной и мягкой.

Это не сделало его сторонником королевского брака, потому что остался противником его, как был, глядя на преклонный возраст, но Олесницкий пришёл к убеждению, что эта была лучше, чем другая. О дочке Сигизмунда, как бы в шутку предложенной Ягайлле, не могло быть и речи, потому что та была ребёнком, а вдовствующую королеву Офку боялись так же, как любых связей с Чехией, по причине кипящей в этой стране ереси, с которой борьба была трудной, а союз невозможен.

Таким образом, Сонька была наименее опасной, и только как союзница Витовта она могла не подойти к расчётам Олесницкого. Её отважное выступление на паперти костёла, искренность которого подозревать не годилось, уменьшило страх посла. Поэтому, если король хотел без надобности жениться, Збышек предпочитал, чтобы женой была эта, чем другая.

После свидания с Хинчей Фемка не имела ничего более срочного, чем разболтать это своей Соньке; а княжна во что бы то ни стало захотела увидеть этого таинственного посланца и говорить с ним. Таким образом, запланировали так, чтобы Хинчу, ничего ему не говоря, притащить в каморку Фемки, а тогда будто бы случайно туда должна была прибежать княжна. На другой день с полудня старая няня уже поджидала Хинчу, дала ему знак договорённости, и придворный очень ловко, незаметно поспешил к ней в комнату.

Сонька была уже к этому приготовлена. Она нарядилась так, чтобы Хинча мог восхититься её красотой и горячо описать её королю. Как только проскользнул внутрь, молодой придворный успел перемолвиться несколькими словами с Фемкой, когда с клубочком шерсти и иголкой, как бы ища воспитательницу себе в помощь, показалась на пороге княжна.

Поскольку на ней не бы плащика, только облегающее платьице, удивлённый её красотой Хинча мог не только разглядеть красивое лицо, но и восхититься точёной, ловкой, гибкой и сильной девичьей талией. Он потерял дар речи, потому что, хотя в Польше и Кракове видел много красивых женщин, такой княжеской и панской фигуры в жизни не видел.

Девушка, увидев его, словно испуганная и удивлённая, сделала шаг, будто бы хотела уйти, но Фемка вполголоса успокоила её и, указывая на Хинчу, рассказала, что он был каморником короля Ягайллы и хотел бить челом будущей государыни.

Обычно смелый Дзиалоша на этот раз немного робел, но это продолжалось недолго. Она ослепила его красотой, мягкая улыбка вернула смелость.

Слегка заколебавшись, потому что ей подобало показать женскую стыдливость, Сонька поглядела на Хинчу и начала милым голосом:

— Вам нечего любопытствовать, потому что королю, видимо, польские паны жениться не разрешат, а если бы и женили его, то другую подоберут.

Хинча сразу живо прервал, что уповает на Бога, что она, а не иная, будет королевой.

— Когда наш пан узнает о вашей красоте…

Девушка зарумянилась.

— Есть более красивые, — сказала она скромно.

Он заверил её, что, пожалуй, не было таких на свете.

— А что ваш ксендз говорит обо мне? — добавила она фиглярно.

— Ксендз также упрекнуть не может, — воскликнул Хинча, — а если бы даже он не описал как следует, король его слушать не будет.

Тут придворный, смеясь, прибавил, что у него также было поручения от пана увидеть княжну и хорошо её разглядеть, чтобы суметь рассказать.

Сонька застеснялась, немного закрываясь ручками, но таким образом, чтобы лучше показать руки, лица особенно не заслонив. После минуты молчания, желая удлинить разговор, Хинча начал описывать, какую счастливую жизнь можно было вести в Краковском замке, который был гораздо краше Виленского, а комнаты имел разрисованные и позолоченные, помещения огромные, великолепные, как Ласковец… а обивки и ковров, и всякой утвари не счесть; в сокровищнице же дорогих камней, золотых украшений и жемчуга целые вёдра.

С напряжённым вниманием, по-прежнему стоя в дверях, так, чтобы по первому переполоху могла оттуда сбежать, слушала прекрасная Сонька рассказы Хинчи, сама его очаровывая и мило ему улыбаясь. У бедного Дзиалоши голова пошла кругом, он бы так целый век стоял и рассказывал. Она также не скучала, его слушая.

От слова к слову, он описывал ей потом Ягайллу, его путешествия и охоту, разные привычки, добродушие и щедрость для людей.

Добрая часть времени прошла, пока Хинчи по несколько раз повторял одно и то же, а тем временем он смотрел на Соньку как на картину.

Какой-то шорох в соседней комнате вынудил княжну быстро удалиться за дверь, которую сразу за собой закрыла. Дзиалоша долго стоял очарованный, не в состоянии прийти в себя. Потом начал радоваться и выкрикивать, как все будут счастливы, когда приобретут такую пани, которая в грустные, мрачные стены Вавеля внесёт с собой радость и счастье.

— И наш государь рядом с ней помолодеет, — говорил он с жаром, — а так как им теперь правят клехи и паны, то королева возьмёт его в свою власть, и наступят лучшие времена.

Он, может, долго бы так говорил, имея какую-то надежду, что княжна покажется вновь, но Фемка, опасаясь людских языков, выпроводила его прочь.

Достигнув цели, очень довольный собой, Хинча вернулся к своим, но имел столько разума, что, хоть его расспрашивали, он о своём счастье никому не сказал. Эта будущая королева вскружила ему голову.

— Служить этой пани! — шептал он. — Только тогда я был бы счастлив!

Ловкий и хитрый, он обещал себе приложить всяческие усилия, чтобы и король на ней женился, и он на двор пани мог попасть.

После несколькх дней пребывания в Вильне, когда Збышек с Витовтом не могли друг друга задобрить, два будущих оппонента расстались. Витовт не показывал того, что железное сопротивление Збышка наполнило его почти ненавистью к нему. Напротив, с великим почтением, одарив, согласно обычаю, князь отправил посла, поручив ему только дело Соньки, о котором Збышек осторожно молчал.

Итак, Олесницкому обратно снова пришлось проделать долгую дорогу, сокращая её себе работой, потому что даже ночлеги и отдых у него проходили за чтением и на составлении писем.

Хинча, никому ничего не рассказывая, так с двором приехал в Польшу; там он проделал такой ловкий номер, что, покинув под каким-то предлогом кортеж Олесницкого, один со слугой помчался первым в Краков. Там их так скоро не ожидали, а короля, который снова был на охоте, не застал.

Когда приехал, он узнал только, что Завиша Чёрный, которого король, так же как Збышка в Вильно, выслал в Чехию к Офке, был схвачен и заключён в темницу.

Таким образом, Ягайлло перестал думать о чешской королеве и всё шло к тому, что Сонька будет выбрана королевой. В Кракове, однако, надеялись, что епископы в конце концов выбьют из головы Ягайллы женитьбу. Не дожидаясь его возвращения, Хинча, когда узнал, что король охотился возле Пшемысла, не долго дожидаясь, сменив коня, пустился ему навстречу. Он знал, что Олесницкий будет ждать его в Кракове.

Везде по дороге Хинча спрашивал у каморников Ягайллы, которые устраивали для него ночлег, и становничих, высланных вперёд, где его искать; в конце концов поймал его на ночлеге, уже следующего в Краков.

Задумчивый король сначала не узнал его, но при свете масляной лампы, присмотревшись к нему, крикнул:

— Хинча! А ты тут откуда?

— Из Вильна, милостивый пане.

— А Збышек?

— Ещё едет.

— Ты бросил его?

— Потому что стосковался по моему пану.

Король рассмеялся, делая ему пальцем знак, чтобы приблизился. Хинча немедленно подошёл.

— Говори, ты видел её?

Когда старик это говорил, у него пылали глаза и дрожало лицо.

— Говори, растяпа.

— Мы видели, милостивый пане, — сказал он, — мы видели это чудо, и как у человека, когда он смотрит на солнце, глаза потом болят, то же и с нами случилось, когда мы глядели на неё.

Ягайлло рассмеялся.

— Говори же, какая она?

Хинча должен был подумать, с чего начать.

— Милостивый пане, — ответил он, — разве человек может описать такую красоту! Я, сколько живу, не видел подобной. Чернобровая, с глазами как две звезды, красавица, фигура королевская, белая, как молоко. Люди говорят, что она добра и милосердна.

— Большая? Маленькая? — вставил король.

— Мне показалась большой, потому что я при ней червяком себя ощущал, — сказал Хинча. — Смотреть страшно, так от неё сияние бьёт.

Ягайлло слушал.

Приказал говорить дальше. Дзиалоши уже нечего было описывать. Вместо рассказа о красоте, он свидетельствовал, что слышал, что княгиня Юлианна была зла с Сонькой, а в связи с этим она наверняка рада покинуть Вильно и охотно пойдёт за короля. Он прибавил, что это ему говорили женщины и воспитательница, и очень её расхваливали.

Лицо короля радовалось.

— А что Збышек? — спросил он с интересом.

— Милостивый пане, что думает наш ксендз, это только один Бог знает. Никогда он никому не скажет, что в нём, а разгадать его не сумеет мудрейший.

Ягайлло снова чуть насупился, но тут же новым рассказом об аудиенции, о виленском дворе, о Витовте, о любимой Литве развеселил его Хинча. Ради этой своей Литвы король на мгновение готов был даже забыть о Соньке; в глазах его сделалось влажно, когда слушал о ней, грудь его двигалась живей, он смотрел вдаль, словно хотел разглядеть её сквозь стены и горы.

— Там леса пахнут иначе, — сказал он Хинче, — не правда ли?

Придворный это охотно подтвердил.

Король держал его так при себе до полуночи, расспрашивая, наконец отпустил. Ему не терпелось увидеть Збышка, и, хотя охота ещё не закончилась, он велел поворачивать в Краков. По дороге Хинча постоянно был в работе, даже другие ему завидовали. Неудовлетворённый тем, что слышал, король велел повторять ему одно и то же.

— Говори, какие глаза? — и смеялся. — А рост? А волосы?

Дзиалоша постоянно пел одну и ту же песенку, а старик её слушал, будто была для него новой. Зная его, Хинча уже видел, что теперь, когда его голова была полна княжны, никто на свете этому браку помешать не сможет.

Послушный до избыка в других делах, когда шла речь о женщине, Ягайлло умел быть упрямым. Так брак со старой Грановской, больной женщиной, вдовой нескольких мужей, уже не красивой, против которого были все, несмотря на всех и вопреки духовенству, состоялся; это по тому, что она смогла понравится ему кокетством.

Тут красота и молодость, которым он сопротивляться не мог, привлекали старца. Прежде чем Хинча приехал в Краков, он был уверен в своём.

Король только въезжал в ворота, когда придворный уже бежал в приход святого Флориана, зовя Збигнева в замок.

Нетерпеливый Ягайлло ждал, не снимая дорожного кожуха, однако он не выдал себя и дал сперва рассказать прелату о посольстве.

— Вы видели Соньку? — спросил он, немного задержавшись.

— Не раз, милостивый король, — холодно отозвался Олесницкий. — Она слишком молода и, возможно, слишком красива…

Ягайлло фыркнул.

— Вы ксендз! — сказал он.

— Да, — грубо ответил Олесницкий, — но и светские люди это признают, что сильная красота скорее портит женщину, чем делает её лучше. Она делает её гордой, часто легкомысленной и любящей фимиам.

Казалось, эту моральную науку король не хочет слышать.

— Что вы говорили, когда я женился на Грановской? — воскликнул он. — Что старая и некрасивая! Теперь, когда хочу взять Соньку, вы говорите, что молодая и красивая. И то плохо, и это плохо. Как же вам угодить?

— Это можно было бы сделать, если бы вы о браке вовсе не думали, — сказал Олесницкий. — Он не нужен…

— Вам! — резко прервал король. — А я не для вас женюсь!

Прерванный на короткое время разговор Ягайлло начал заново.

— Её хвалят, что она добрая и мягкая.

— Об этом трудно судить, — сказал Олесницкий, — но что она смелая, это я знаю, и должен добавить, это велит мне совесть, что она не будет против брака.

Король ударил в широкие ладони и громко рассмеялся, подмигивая глазами. Затем Олесницкий захотел обратить внимание на что-то другое, начал рассказывать о Витовте, о его планах завоеваний на Руси, о вредной связи с крестоносцами. Мрачный Ягайлло слушал уже молча, с опущенной головой. Он знал, что Олесницкий не любил Витовта и совсем не верил тому, что он говорил, подозревая его в преувеличении. Однако напрасно не противоречил.

Тридцатилетнее правление в Польше уже освоило его с положением, с границами власти и с людьми, что его окружали. Ягайлло знал, что в одиночку не осилит шляхту и панов, которые строго следили за своими правами, пытаясь их расширить, не допуская ни малейшего покушения на их ограничения. Он давно отказался от этой мысли и плыл по течению, которому сопротивляться не мог. Иногда ему удавалось купить себе сторонников, втихаря поддерживающих его, но и те, как епископ Ястжебец, громко против панов сенаторов и Совета выступить не смели.

В конце концов он согласился с этим своим пассивным положением, в котором ему оказывали почтение, мог получать доказательства милости и забавляться охотой, ища в Мазовии у сестры, у Витовта в Литве, на Руси свободы, которой у него не было в самой Польше.

В то же время с его плеч спадало великое бремя ответственности за судьбу государства, о котором другие за него заботились.

Сигизмунд, король Римский, Витовт, оба более самостоятельные, когда хотели заручиться поддержкой Ягайллы, в надежде, что он будет управлять делами Польши по их наущению, каждый раз разбивались о то, что король в конце концов признавал себя бессильным против Збышка и краковских панов, и отсылал к ним.

В этом году Владислав должен был, может, против своей воли отказаться от приподнесённой ему и предложенной чешской короны, вместе с которой нужно было перейти в ересь и поставить себя против Рима.

Только в одном вопросе Тевтонского ордена Ягайлло сохранил собственную волю и живо уделял ему внимание, но тут он был в согласии со своими советниками, которые так же, как он, настаивали на полном уничтожении крестоносной мощи.

После разговора о Соньке, которого король уже не продолжал, он перешёл на дело Ордена и неоднозначные отношения с ним Витовта.

— Милостивый пане, — сказал со своей иногда колкой и безусловной откровенностью Олесниций, — если предположить, что против всех нас вы захотите вступить в брак с племянницей Витовта, вы же не вступите в него вопреки её воле и знания Витовтовых мыслей и намерений? Такая близкая родственница, с его руки вам данная, принесёт с собой его влияние, нарушит самые сильные решения!

Некоторое время Ягайлло не отвечал, поник головой. Потом поднял и покачал ею.

— Вы полагаете, — сказал он, — что поскольку я слушаю вас, должен слушать и жену, и Витовта, и что я создан только для послушания? Стало быть, вы меня знаете, а не поняли, каков я? Я вас слушаю, потому что мне всю жизнь было бы тяжело с вами спорить и бороться, и я знаю, что много зла на одного, не справлюсь. Зачем напрасно меня мучить. Но баба никогда не будет надо мной властвовать.

Збышек усмехнулся.

Таким образом, снова окончили разговор на крестоносцах и Олесницкий ушёл, не ведая, каким будет королевское решение насчёт женитьбы.

В течение нескольких дней король избегал упоминания об этом разговоре. Тем временем он занимался браком свосвоей дочки Ядвиги с восемнадцатилетним герцогом Бранденбургским, радуясь, что хоть по кудели корона перейдёт на его кровь.

Олесницкий ежедневно видел Ягайллу и, не слыша о браке, успокоился, ибо думал, что король о нём забудет и испугается новых связей. Между тем старый пан взвешивал в уме все неудобства и опасности, видел их, рассчитывал, но пылкость взяла верх. Княжна была красива и молода. Разве мог он лишить себя последней радости в жизни? Разве нельзя ему было ещё раз соблазниться на счастье?

В этой неопределённости он готов был решение предоставить судьбе и случаю, когда однажды, отправившись на охоту в Неполомицы, он, что боялся встречи со старыми бабами, и подходить им к себе не позволял, во дворе Неполомицкого замка увидел весь свой двор, теснящийся к какой-то старушке, которая, громко выкрикивая и махая руками, забавляла молодёжь какими-то рассказами. Послал узнать, что это было. Хинча принёс ему информацию, что старая бродячая баба-русинка из Покуция всем предсказывала.

Несмотря на суеверную боязнь чар, король не мог удержаться и приказал привести бабу к себе в избу, не говоря ей, что был королём, чтобы и ему предсказала будущее. Сделал он это, тем успокоенный, что Хинча поклялся, как видел бабу в костёле, на паперти, со святой водой молившуюся на коленях. Почти силой приведённая в избу старуха, потому что опасалась, как бы её, как ведьму, не заперли, после долгого колебания начала гадать королю по воску. Объявила ему, что вскоре он женится и у него будет прекрасная и молодая жена, а от неё аж трое детей, из которых двое будут править на земле, а один на небе.

Король и смеялся этому, и пожимал плечами, приказал бабу наградить; он мало верил тому, что она наплела, но невольно предсказание укрепило в нём решение жениться.

Опасаясь сопротивления со стороны Збышка, Ягайлло тайно приказал писарю составить по-немецки письмо к Витовту, которое объявляло ему, что, как обычно, он будет на Рождество в Литве и навестит его в Троках, где решат о дне свадьбы с Сонькой. Хинча должен был незаметно выбраться с этим письмом и отвезти его так, чтобы в Кракове среди панов ни о чём не догадались.

Для таких дел энергичный, подвижный, готовый, где нужно было подставлять голову и спину, Хинча подходил отлично. Он не был на дворе такой значительной фигурой, чтобы заметили его отсутствие и заподозрили; появлялся и исчезал, а король верил в его верность.

Итак, Дзиалоша снова отправился известными путями в Вильно, когда в Кракове ещё совещались над тем, как бы отговорить короля от брака и вырвать из рук Витовта. Поскольку Сонька для всех представляла там его ухо и железную руку.

IV

В Троцком замке ожидали короля. Это была любимая резиденция Витовта, в которой он, может, больше чувствовал себя независимым паном, чем в Вильне. Он привык считать её своим наследством, своим творением. Он строил эти два замка, украшал, укреплял их, превознося тихую, спокойную жизнь в них над шумом Виленского замка, столицы.

Когда он чувствовал себя уставшим, нуждался в отдыхе, воздухе и свободном размышлении, ехал в Троки. От Вильна его отделяло небольшое расстояние, а жизнь в Троцком замке была совсем другой.

Он редко и наверняка принимал там таких гостей, с которыми хотел быть наедине. Чаще всего или с маленькой свитой без жены, или с нею и небольшой групой людей он приезжал туда думать и планировать будущее Литвы.

В этот раз там удобно было встретиться с Ягайллой, потому что он знал его слабость, знал, что он нескольких дней без охоты не выдержит, а леса поблизости от Трок изобиловали ещё не напуганным зверем.

Со времени визита Збигнева и после объявленного уже Хинчей приезда Ягайллы Витовт постоянно думал о его браке с племянницей, и не сомневался, что, несмотря на сопротивление Олесницкого, Ягайллу к этому склонит.

Пока это случилось, Витовт часто вызывал к себе Соньку, дабы приготовить её и научить, как служить ему, будучи королевой.

— Я делаю тебя королевой, — повторял он, — но также могу сбросить тебя с трона, если не захочешь быть мне послушной. По моей милости ты станешь женой Ягайллы, но помни, что от моей мести, если предашь, ни Ягайлло, ни польские паны тебя не уберегут.

Слушая эти увещевания и угрозы с какой-то холодностью и смирением, Сонька ничего на это не отвечала. Витовт хотел из неё вытянут обязательства и обещания, она тогда как-то вкрадчиво, неопределённо говорила только то, что благодарна ему сейчас и впредь будет благодарной. Витовт не обращал на это внимания, потому что был слишком уверен в себе, чтобы предположить, что молодая девушка смело окажет ему сопротивление и не пойдёт по его желанию.

Княгиня Юлианна предостерегала его, но напрасно. Привыкший вести с ней бои и делать всё наперекор ей, потому что она ему сопротивлялась, он смеялся над её угрозами.

— Но ты не знаешь этой гадины, которую воспитал на своей груди, — повторяла она, — эта девушка хитрая и мстительная. Ей верить нельзя. Она предаст тебя!

Витовт смеялся и не давал об этом говорить. В его глазах Сонька была слабым существом, которое свою силу черпала от него, на него опиралась. Эти пророчества, над которыми он смеялся, князь приписывал неприязни по отношению к красивой девушке. Его даже не поразило то, что Сонька раньше разговорчивая, весёлая, игривая с ним, вдруг стала серьёзной и молчаливой. Девушка скрывала в себе, что думала и чувствовала, доверяя только Фемке, которая из страха, как бы в это не проникли, закрывала рот.

Когда было объявлено о прибытии в Троки на Новый год, Витовт только размышлял, как показать Соньку Ягайлле, потому что ни за чем иным король туда ехал. Привезти её в Троки, или Ягайллу привезти в Вильно? Первое показалось ему более удобным, хотя второе более лёгким. Он предвидел сопротивление и раздражение княгини Юлианны, вынужденной везти с собой ненавистную княжну, чтобы помочь ей возвышению, которое скорее хотела бы предотвратить.

Впрочем, в этом, как и во всём, чего Витовт хотел и приказывал, ни она и никто ему сопротивляться не могли.

Он объявил жене, чтобы со своим двором и Сонькой она ехала за ним в Троки. Княгиня выслушала приказ в мрачном молчании. Витовт раньше выехал в замок, в котором даже для короля и его многочисленного двора особенно больших приготовлений было не нужно.

Только многочисленный кортеж было трудно кормить, но в Вильне были запасы, а крестьяне могут пригнать повозки и сани по первому приказу.

Днём ещё накануне Нового года прискакал гонец короля. Витовт хотел расположить короля к себе, выехал навстречу. В мили от Трок на тракте они встретились и, спешившись, обнялись.

С королём не было большого двора, его сопровождало всего несколько человек, но с ними был неотступный Олесницкий. Увидев его, Витовт невольно вздрогнул. Он надеялся, что у Ягайллы хоть столько будет силы и ловкости, чтобы не разрешить с ним ехать… раз был только помехой.

Однако он любезно поздоровался с противником, не показывая ему пасмурного лица. С лица Ягайллы, словно бы помолодевшего от движения и путешествия, видно было желание узнать своё будущее и пробуждённый интерес.

Старик был нетерпелив как ребёнок и не мог этого скрыть. Они сказали другу другу всего несколько слов, когда, наклонившись к уху Витовта, он шепнул ему:

— А скоро я её увижу?

Князь весело овтетил:

— Даже ещё сегодня.

Они так обменялись этими словами, что их никто подслушать не мог. Громко Ягайлло говорил о поездке, о морозе, об охоте, устроенной по дороге. Хотя для неё было не так много времени, две телеги набитого зверья плелись за королевским обозом… король, как всегда, ими хвалился. Несмотря на то, что эта поездка, завершённая очень быстро, была специально предпринята с маленькой свитой, она выглядела богато и по-королевски.

Именно потому, что Ягайлло по привычке ехал в простом бараньем кожухе и даже броского плаща на нём не носил, только серый, польские пани и двор тем изысканней нарядились, желая, чтобы могущество и силу Ягайллы видел весь свет.

Их сопровождающие копейщики, челядь, каморники, оруженосцы, возницы выглядели гораздо роскошней короля. Каждый из урядников и польских панов вёл с собой приличный отряд, шубы у всех были покрыты пурпуром, колпаки, пояса, упряжь светились от золота. Фигуры и лица тоже были серьёзными и рыцарскими. В них чувствовались те освобождённые люди, уверенные в себе, сенаторы и паны, которые шли в помощь своему господину, но ему как рабы не служили. Когда все, что обращались вокруг Витовта, дрожали, тут каждый, начиная от Збышка, держали голову вверх.

Витовта сопровождали литовские бояре, богатые, важные, нарядные, было видно, что служили ему, но ни своей воли, ни свободного слова у них не было. Два отряда были непохожи, как небо и земля, и паны их были тоже в противоречии друг с другом.

Добродушный и не лишённый хитрости Ягайлло был больше отцом своих, чем королём, Витовт же был вождём и полновластным паном. По его кивку они готовы были пойти повеситься, как наёмные татары под Грюнвальдом, так тут все бояре готовы были в огонь и воду. Король сначала должен был поговорить с польскими сенаторами, прежде чем пошли бы вслепую.

Потом, сев на коней, они поехали дальше; они впереди, за ними сперва духовенство, потому что вместе со Збышком были капеллан и писарь, затем воевода Краковский, урядники двора, каморники и рыцарство.

Ягайлло, которого уже один вид Литвы делал радостным, смеялся и шутил. По пути для него было полно старых воспоминаний. Он знал все эти леса, помнил не одно пребывание в Троках.

Его лицо только на мгновение омрачалось и по лицу пробегали тучи, когда он невольно считал, сколько прошло лет с тех времён… и каким был уже старым, хоть таковым ещё не чувствовал себя.

Он улыбнулся, когда, выехав из леса, увидел озеро, стены обоих замков, на фоне зимнего вечера светящиеся огненными окнами, весело поднимающийся вверх дым и возле первого замка группу любопытных людей, которые при виде своего пана и короля начали кричать им по-литовски.

Вид этих людей, костюмов, звучание этой родной речи разволновал Ягайллу ещё больше. Он мог даже забыть на мгновение о польской дружине и о польской короне, так почувствовал себя ребёнком этой земли и этих лесов.

По дороге их то и дело приветствовали по старому обычаю: били челом и падали на землю. С костёла послышались колокола, вышло и духовенство.

Витовт, который был там господином, исчезал на время перед королём, с руки которого держал Литву, но кланяясь Ягайлле, тревожно на него смотрели.

Во дворе они спешились, а там стояли слуги с факелами. Княгиня Юлианна, очень нарядная, чопорная, бледная тоже на пороге приветствовала короля и проводила его в большую залу, в гигантском камине которой был разожжён сильный огонь.

Здороваясь с ней, Ягайлло с тревогой водил глазами, потому что ожидал в её группе увидеть Соньку. Княгиня не взяла её с собой. Король спрашивал Витовта глазами, думая, что она скрывалась за девушками, которые шли за Юлианной, но князь головой дал знак, чтобы там её не искал.

Путников уже ждали накрытые столы, отдельно для двора, а в боковой комнате — для Ягайллы и Витовта. Там они были одни и, хотя двери в залу были открыты, могли говорить, не будучи услышанными. Княгиня Юлианна с ними не ужинала. Не смея спрашивать о Соньке, и жаждущий её увидеть, король смотрел на Витовта, которому этот взгляд был понятен.

Беспокойство короля предсказывало хорошее. Когда он садился к тарелке, Витовт тихо сказал:

— После ужина.

Вошла княгиня, которой муж потихоньку выдал приказы.

Из залы, в которую пригласили гостя, и где любезно хозяйничали Цебулька, Лутек из Бжезия и Малдрик, поляки на Витовтовой службе, доносился весёлый говор, звон мисок и жбанов. Король принялся есть, но не так, как если бы изголодался в пути.

Его глаза были постоянно обращены к дверям. Витовт, как мог, его забавлял безразличными новостями о Литве. Король молчал, едва где вставляя слово. На столе уже стояли только лакомства, когда двери, наконец, широко отворились и в них показалась Юлианна, с хмурым лицом выполняющая приказ мужа. Она вела за собой Соньку.

При виде её король вскочил со стула. Княжна была очень скромно одета, потому что ей не позволили нарядиться как хотела, но это не умаляло её девичьего очарования. Стоявшие на столе восковые свечи и блеск, падающий от огня, облили ярко и чётко худую фигуру княгини, а рядом немного бледную от тревоги, но красивую, гордую и смело подходящую к столу Соньку.

На глазах смотревшего на неё Ягайллы княжна покраснела, её глаза, полные блеска, обратились прямо на старика, который ей улыбался, рукой давая знак приветствия.

Стоявший с боку Витовт наблюдал за впечатлением. В глазах Юлианны горел гнев, она грозно измерила ими короля и чуть отошла.

Ягайлло мог хорошо рассмотреть свою будущую и ничего не ускользнуло от испытующего взгляда старика. Он встал из-за стола, чтобы приблизиться к Соньке, которая не обнаруживала ни малейшей тревоги.

Всегда довольно нечётко, быстро и с заиканием говорившему королю в эту минуту слов не хватало. Только губы улыбались и горели глаза.

Он почти робко приблизился и взял княжну за руку; смотрел и смотрел ей в глаза.

— Я тебя, — сказал он наконец, — вот такой маленькой видел, но ты выросла.

Сонька не знала что ответить.

— А я, правда, — прибавил он, — много постарел…

Девушка только покачала головой.

Юлианна стояла тут же, но король дал знак и сам отвёл её в сторону, оставляя Соньку с королём, чтобы свободней могли поговорить.

Юлианна уступила молча, только больше побледнела и задрожала. Уже не слышно было тихой беседы Ягайллы с Сонькой, потому что в камине трещал огонь, а из зала доносился всё более громкий говор.

Однако княгиня заметила, что король спрашивал и получал ответы. Это продолжалось лишь несколько минут, когда Витовт подошёл ближе, а Юлианна, пользуясь этим, потянула Соньку за платье и чуть ли не силой велела ей идти за ней.

Однако княжна имела время кивнуть королю и медленным шагом вышла за Юлианной. Какое-то время Ягайлло стоял, глядя на огонь, а потом бросился на скамью. Он протянул руку Витовту.

— Я тебе благодарен, — сказал он, — девка красивая и молодая, и не прирученная…

Он рассмеялся.

— Даст Бог счастье?

— Я надеюсь, что оно у вас будет, — прибавил Витовт, — потому что Анна воспитывала Соньку как собственного ребёнка. Добрая, тихая, мягкая женщина, такой, какая тебе нужно. Когда тебя дома не будет, она закроется и терпеливо сумеет ждать. К развлечениям не привыкла, к роскоши тоже.

— Красная, красивая! — повторял король. — Мне давно такую было нужно!

— Ну, а Збышек и твои паны? — спросил Витовт.

Король печально поник головой.

— Придётся вести с ними войну, — забормотал он, — я это знаю… но я готов не обращать внимания на их сопротивление. Коли никто из них не захочет нас обвенчать, тогда епископ Виленский, Мацек, не откажет.

— В этом я уверен, — сказал князь.

В зале ещё продолжалось пиршество, потому что Витовт всегда был хлебосольным и щедрым для чужих, а его двор усердно суетился возле поляков, когда король с князем пошли в спальню, ему предназначенную.

В этот день он уже никого из своих, кроме каморников и службы, не собирался увидеть, но когда он шёл в кровать, за ним сециально увязался Хинча.

Ягайлло ударил его по плечу.

— Ты мне не солгал! — сказал он и рассмеялся. — Она прекрасна!

Для того, чтобы угодить Богу и благочестивому Збышку, следующий день король начал с мессы и слушал её с большим волнением. Он уже предвидел, что его ждало, потому что в дороге прелат постоянно отговаривал от брака и угрожал. Он не давал себя сломить. Надеялся взять в помощь Витовта.

При сиянии дня Сонька показалась королю ещё более красивой и свежей, он готов был сражаться, и в конце концов силой жениться в Литве с помощью Витовта и епископа Мацея.

Князь постоянно ему внушал, что излишним послушанием он оскорбляет поляков. В течение дня, хоть Олесницкий был рядом с королём, потому что тяжёлые обстаятельства и грозящая война с крестоносцами требовали консультаций с Витовтом, не вспоминали о Соньке. Он также не касался этого щепетильного предмета, только смотрел и ждал.

Перед ужином сам князь об этом заговорил, потому что срочно хотел выйти из неопределённости:

— Моё сватовство, — сказал он Олесницкому, — как вижу, Ягайлле по вкусу. Сонька ему понравилась, почему бы ему не жениться?

— Хочу жениться! — прибавил Ягайлло.

— Мы не советуем и нашего согласия на это не будет, — спокойно сказал Збышек. — Наш милостивый пан прекрасно знает, потому что мы с ним об этом неоднократно беседовали, почему мы не одобряем этого позднего брака. Кроме других причин, есть и та, что папа его не допустит… это его воля.

— Папу мы убедим, — сказал Витовт.

— Значит, сперва надо спросить святого отца и иметь его разрешение, — прервал Олесницкий.

Король встал со стула.

— Посылать в Рим! Ждать! Я старый, у меня нет времени! Знаете, сколько нужно месяцев, чтобы послы вернулись из этого Рима?

— Милостивый пане, — сказал Збышек смело, — чтобы ждать разрешения, как вы говорите, вы старый, а для брака не чувствуете себя старым?

Король повернулся к нему с гневом и не дал ответа.

— Никто из наших епископов, — прибавил Олесницкий, — если папа откажет, не женит вас…

Король хотел уже проболтаться про Мацея, епископа Виленского, когда Витовт дал ему глазами знак, чтобы преждевременно не выдавал себя. Предупреждённый Олесницкий мог угрозами привлечь литовского пыстыря на свою сторону. Когда спор с панами и духовенством доходил до предельных границ, Ягайлло почти всегда обходил его молчанием, а часто даже удалялся из комнаты, избегая словесной перепалки, в которой никогда не был силён. И теперь также, вместо того чтобы дольше спорить с Олесницким, он сел за стол, опёрся на руки и молчал.

Витовт начал заново.

— Подумайте о короле, — сказал он, — которому польская корона, кроме первых нескольких счастливых лет, не принесла много радости. Вы правите, не он. А он страдает за вас. Вы не даёте ему заключить союз, какой он желает, дайте же ему выбрать себе супругу по его вкусу.

— Князь, ты несправедливо нас упрекаешь, — сказал Олесницкий, — союзы мы контролируем ради страны, а брак для самого короля мы не хотим разрешить. Мы любим его как отца…

Таким образом начавшийся спор между князем и Збигневом, не обещающий окончиться согласием, вёлся достаточно долго и только испортил их отношения.

Король в этом участия не принимал, только бормотал, а когда Олесницкий наконец ушёл, взволнованный Ягайлло встал и, подойдя к Витовту, решительно произнёс:

— Мы должны не обращать на них внимания и сделать своё. Пусть потом кричат. Везти её в Польшу, в Краков было бы хуже, я сам приеду за ней в Литву.

— Когда? — спросил Витовт. — После Пасхи?

— А, нет, долго ждать, — живо сказал Ягайлло, — на Масленицу.

Эта спешка была, может, Витовту не на руку, но он сообразил, что тянуть было опасно. В этом послушании в отношении Ягайллы играли большую роль другие дела. Сонька должна была быть при короле шпионом и помощницей Витовта, на это он надеялся, но кроме того, он хотел повлиять на короля, чтобы, несмотря на самые священные свои обязательства не вмешиваться в чешские дела, не помогать бунтующим гуситам и даже вразрез данному обещанию выслать подкрепления против них, Витовт мог безнаказанно отправить в Чехию Сигизмунда Корибута.

Поэтому Витовт готов был согласиться на всё, помогать Ягайлле, устроить этот брак, такой срочный для старца… лишь бы он сквозь пальцы смотрел на экспедицию Корибута.

Вечером князь заговорил с ним в спальне.

— Из-за твоих духовных лиц, — сказал он, — которые ради Рима и папы не видят собственного интереса, тебе пришлось отказаться от чешской короны, а с тобой и мне… Её вырвали из наших рук. Сигизмунд с чехами не справится, а для нас пропадёт королевство.

Ягайлло очень испугался.

— С Сигизмундом у нас заключён союз! — закричал он.

— А он первый его нарушит, когда ему будет нужно, — горячо начал Витовт. — Впрочем, ни ты, ни я не пойдём в Чехию.

Ягайлло закрыл себе руками уши.

— Корибут очень хочет, а мы его сдерживать не обязаны. Пусть идёт…

Король давал ему знаки, чтобы молчал, но Витовт не хотел его слушать.

— Жалко страну… язык почти тот же, что и в Польше, она стремиться к нам, только протянуть руку…

Всё ещё встревоженный король отстронялся руками от слов.

— Они еретики! Неверные! Перед которыми закрывают костёлы. Они дьяволу служат. Отца папу не признают… они прокляты.

Витовт дивно выкручивал губы.

— А что нам до их веры? — прервал он. — Я в Литве сажаю татар и даю им молиться, как хотят, хоть они Христа не признают; евреев мы везде терпим. Разве мы не должны терпеть тех, кто почитает Христа иначе, чем мы, и давать свободу восхвалять Его, согласно их обычаю?

— Еретики хуже, чем неверные! — воскликнул Ягайлло горячо и с великим страхом. — Я слышал это из уст епископов: те Христа не знали, а еретики от Него отступили и от костёла отделяются.

— Это дело ксендзев, не наше, — прервал Витовт, — мы должны возвышать и увеличивать государство, это наша обязанность. Когда Чехией овладеет наш, Корибут, пусть потом твоё духовенство зерно от плевел в них отделяет.

Ягайлло то и дело затыкал уши. Он со страхом поглядывал на двери и вокруг, не подслушивают ли их, вздрагивал. Помимо духовенства, он боялся самого Бога, гневом которого ему угрожали. Збышек особенно был неумолим в деле гуситов, уговаривая искоренить ересь. Невзирая на это, Витовт настаивал, не уступая. Корибут был готов. Между двумя — Збигневом, который метал молнии в чехов, и литовским князем, который дело веры отделял от земных и хотел расширить государство, Ягайлло, боясь обоих, находился в самом досадном положении. Витовта он не хотел от себя отталкивать из-за брака, в котором тот мог ему помочь, Збигнева же боялся, потому что он постоянно был рядом с ним и над ним, а он представлял и большинство духовенства, и большую часть сенаторов и совета.

В душе старый, уставший король был на стороне мира, не на стороне новой войны, боялся авторитета папы и церкви. По наполовину встревоженному, наполовину утомлённому лицу было видно, что этот разговор мучил его и был неприятен. Он смотрел на Витовта, точно умолял его о жалости. Но именно это состояние Ягайллы склоняло князя к более сильному наступлению.

— Сигизмунд Корибут всё-таки поедет в Чехию! — сказал Витовт. — Нужно к этому приготовиться. Я его наверняка сдерживать не буду.

— А гарантия, данная Люксембургу? — воскликнул Ягайлло тихим, подавленным и взволнованным голосом. — Мы поставим его против себя, сделаем врагом… именно тогда, когда война с Орденом не сегодня-завтра неотвратима.

— Сигизмунд никогда ни нашим и ничьим другом не будет, — выкрикнул Витовт. — Этого человека нужно знать, одно золото может его получить, а этим ни ты, ни я не сможем обеспечить его досыта.

И Витовт повторил отчётливо:

— Корибут пойдёт в Чехию.

Испуганный Ягайлло молчал.

— Я не могу это позволить, — сказал он.

— А я этому мешать не хочу, — ответил Витовт. — Мы не ксендзы и папское дело нас не интересует.

Ягайлло снова закрыл себе уши.

— Знать об этом не хочу, знать не хочу, молчи! — воскликнул он резко. — Мне нужен папа для моего брака, чтобы его подтвердить.

— А мне тоже, чтобы я тебе Соньку дал, — воскликнул Витовт. — Ты должен на Корибута закрыть глаза.

— Ни о чём знать не хочу! — повторил король.

Витовт иронично рассмеялся.

— Но я также не буду разглашать перед светом, что отправил его, — сказал он весело, — я также его отрицаю, хотя доволен, что это королевство, которое вырвал у нас из рук твой Збышек, может, вернём через Корибута.

Король вздохнул.

— Папа и король Римский — это великая мощь, — шепнул он грустно, — мы с ними бороться не можем. У римского епископа всюду среди нас есть свои подчинённые, его слуги держат костёлы, монастыри, земли, людей, ну, и совести. Мы должны слушать!

Они долго молча переглядывались.

— Ни себя, ни меня к делу Корибута не примешивай, — начал грустно Ягайлло. — Ты не можешь его поддерживать.

— Я не хочу его удерживать, — прервал князь.

Ягайлло спросил о крестоносцах, с которыми, похоже, Витовт был в более тесных и доверительных отношениях, чем раньше.

— Мне снова придёться объявить им войну, — прибавил он, — а ты должен идти со мной.

Князь вовсе не показал, что ему это не понравилось.

— Я к крестоносцам равнодушен. Они слабее и стараются меня получить. Я хочу ими воспользоваться, а сломим их, тем лучше. Я их не отталкиваю, но защищать и прикрывать не буду.

Витовт знал, что более длительный разговор на эту тему Ягайлле будет невыносим, омрачит его и оттолкнёт, таким образом, сделав то, что хотел, то есть объявив королю об экспедиции Корибута, он пытался прояснить его нахмуренное лицо.

Ягайлло в страхе, как бы он от него не требовали больше, чем безразличное и пассивное поведение, говорил уже об отъезде из Трок и необходимости приготовления к свадьбе.

Для того, чтобы развеселить его, чтобы он мог посмотреть на Соньку и порадоваться, Витовт два раза её приводил. Король смотрел на неё и забывал о бремени царствования и короны.

В последний день пребывания в Троках, когда уже о Ко-рибуте вовсе речи не было, неожиданно перед самым расставанием король объявил Витовту:

— Ты знаешь, что я обещал королю Римскому подкрепление против чехов, и пошлю ему пять тысяч человек.

Витовт принял это холодно.

— Если тебе не жаль их потерять, — сказал князь, — делай, как решил. Я бы ему и одного человека не дал. Это не помешает Корибуту идти также в Чехию, а когда там твоих людей встретит, пусть не обращает внимания, что они поляки.

Они поглядели друг на друга, Ягайлло погрустнел. Витовт сносил все крайности положения с ясным лицом. Всем умел пользоваться.

Во время свидания с Сонькой, когда Ягайлло с ней прощался и надевал ей на палец обручальное кольцо, прося, чтобы была ему верной спутницей, княжна громким голосом обещала ему это.

С Рождества до Масленицы оставалось не так много времени для приготовления к свадьбе. Король спешил, чтобы, устроив самые срочные дела, вернуться в Литву. С Витовтом они рассавались радушно, в прекрасном согласии и договорённости. Ягайлло действительно не хотел знать о Корибуте, но о его походе не рассказал панам и мешать ему не собирался. Олесницкий о нём не знал. Во время отъезда из Трок он хотел ещё вступить с королём в противостояние по поводу брака, но король не говорил о нём. Поэтому он отложил разговор об этом на дорогу, заключив, что, когда Витовта не будет, король будет послушнее. Он в этом разочаровался. При первом упоминании о Соньке, Ягайлло отвечал сухо:

— Брак решён.

Олесницкий замолчал.

— В Кракове, — сказал он после паузы, — без разрешения папы никто не заключит брака.

— Найдутся такие, которые мне в нём не откажут, — забормотал король.

Прелат уже не раздрожал своего пана сопротивлением. В конце концов ему пришлось смириться с этой упрямой фантазией старика, грозной только ему самому, чтобы в более важных делах стать тем сильнее. Это было его мнение, а мнение Олесницкого почти всегда в совете было решающем. Все охотно согласились с тем, чтобы королю не сопротивляться и не мешать.

С некоторой опаской смотрели в будущее, но это было уже неизбежным.

В дороге король постоянно был занят браком. На всё соглашался, осыпал милостями, требовал только, чтобы ему в этом послужили. Отправив в Краков людей за тем, что было нужно, он охотился в Вонгровской пуще.

Оттуда послы и гонцы постоянно ездили то в Новогродок, который назначили место крещения и брака, то в Краков, откуда должны были стянуть людей и подарки, двор и разные вещи.

Краковские паны, следуя примеру Олесницкого, готовились поклониться молодой королеве, хотя не были к ней расположены.

Исполнилась воля и расчёты Витовта.

В конце зимы, в бездорожье и оттепель, Новогродок неожиданно наполнился целыми отрядами двора Ягайллы, который вдалеке от столицы, в маленьком местечке, точно избегая людских глаз, хотел устроить свадьбу как можно более великолепно. Свою бедную племянницу Витовт также наделил по крайней мере великолепием свиты, окружающей её.

Помимо своей воли, княгиня Юлианна была вынуждена ехать с ней, в этот день приехал из Руси старый Симон, князь Холшанский, дядя Соньки, который, сдав её в опеку Витовту, был благодарен ему за неожиданную судьбу племянницы.

Из Польши с великолепными отрядами съехались паны, близко стоящие к королю, дабы окружить Ягайллу; Витовт вёл с собой многочисленных русских князей и литовских бояр.

Из Вильна специально с целью крестить княжну и провести свадебный обряд в свиту князя прибыл Мацей, епископ Виленский. Польских епископов об этом не хотели просить.

В течение всего времени ожидания, этих приготовлений, дороги, Сонька, почти не проронив ни слезы, спокойная, на вид равнодушная, послушная, давала с собой делать что приказали. Не показала ни радости, ни тревоги.

Витовт, хотя, возможно, не понимал её, это пассивное расположение объяснил себе огромным счастьем, которое неожиданно упало на девушку. Он не переставал повторять, что в благодарность ему за всё Сонька должна быть ему преданна и послушна. Он никогда не получал на это ответа, но девичья тревога это объясняла. С той спешкой, с какой Ягайлло хотел устроить брак, пошли новогродские праздники. В замке всё уже было приготовлено.

Назавтра по прибытии Соньки её окрестили по римскому обряду, и в тот же день престарелый король соединился с ней у алтаря. Стол был уже заставлен и ревели трубы, слышались крики, толпы проталкивались, чтобы увидеть молодую госпожу. Польский двор к своему удивлению увидел её в эту торжественную минуту без слёз, с поднятыми вверх светлыми глазами, она глядела смело, шагала гордо, не проявляла ни малейшего волнения, была будто готова к тому жребию, что её ждал.

В княгине Юлианне это пробудило тем больший гнев, в Витовте — уважение и радость, потому что, чем больше силы показывала эта его новая королева, тем вернее он мог на неё рассчитывать. Ему казалось, что одержал великую победу, сделал важный шаг к рулю общих дел Польши и Литвы. Расчёт был простой и на первый взгляд безошибочный.

Расчёт был простой и на первый взгляд безошибочный. Королева всем была ему обязана, должна была подчинить себе старого короля, его послушание было известно. Витовт через неё должен был править Ягайллой и Польшей.

Поскольку война с Тевтонским орденом в этом году была неизбежна и готовиться к ней нужно было заранее, свадебные торжества в Новогродке долго продолжаться не могли. Витовт спешил в Вильно, король с женой ехали в Краков, где их ожидала его дочка Ядвига и её будущий супруг, восьмилетний герцог Бранденбургский, которого король хотел воспитать себе как сына. Похоже, что молодой пани не терпелось попасть в свою столицу. Ягайллу ещё тянули пущи в околицах и обещанная в них охота, а возвращение в Краков он хотел отложить на несколько дней, когда Сонька к великому удивлению мужа добилась того, что отъезд ускорили.

Это было первое доказательство силы молодой королевы: Ягайлло пожертвовал ради неё охотой. Это предсказывало, что Сонька сможет командовать мужем, который с первых дней был с ней нежен и послушен.

Из Новогродка они выехали с большим двором и шумом, по заранее намеченной дороге, постоянно принимая знаки почтения духовенства, землевладельцев и простонародья.

Стоило только становничьим объявить о короле, чтобы города и деревни обеспечивали всем, что было нужно для угощения господина.

Во время этого путешествия глаза всех были обращены на королеву. Пытались угадать её и предвидеть совместную жизнь. В Новогродке Ягайлло выглядел счастливым, но торжества уже его утомили, никогда не любил выступлений, для которых должен был наряжаться в соответствии со своим королевским достоинством, с важностью и величием.

Королева, напротив, была в своей стихии.

Уже в Новогродке она стала надевать наряды и драгоценности, большое число которых приподнесли ей в дар, наряжаться и с очевидной радостью показываться в них на публике.

Из прежних слуг с ней ехала одна старая неотступная Фемка, но её окружали многочисленная польская служба и польский двор, с которыми она с интересом и охотой знакомилась. Ловкий Хинча из Рогова сумел так устроить, что охмистр двора Войцех Мальский, Наленч, зачислил его в службу государыни. Для Фемки и для неё был это как старый знакомый, и он первый предложил себя посредником между остальными придворными, как поверенный и личный слуга.

Впрочем, лезли и другие, пытаясь понравиться, рекомендоваться, приобрести расположение, и по обычаю всех дворов в соратниках уже родились зависть и неприязнь.

В дороге король рядом с молодой женой долго не выдержал. Когда проезжали леса, он почуял запах дикого зверя, увидел собак, своих охотников, идущих впустую, и его охватило искушение. Королева осталась одна, неспешно следуя дальше. Она не почувствовала грусти, не пробовала отговарить короля от любимой забавы. Она предложила его подождать. Старик обещал догнать её.

На лице семидесятилетнего супруга, когда он снова почувствовал, что один и свободен, показалась удивительная радость. Он очень торопливо бросился в лес, Сонька посмотрела на отъезжающих холодным взглядом, и, оставшись со своим двором, весёлости не потеряла.

Только одна въезжать в Краков она не хотела, не желала показываться без Ягайллы в замке, где была его дочь и целый отряд незнакомых людей, которые их там ждали с Бранденбургом и послами.

Поэтому дорогу так согласовали с охотой Ягайллы, чтобы потом он мог присоединиться к кортежу Соньки, которая хотела рядом с ним предстать перед польскими панами. Ягайлло, послушный жене, вовремя с ней присоединился и нарядился для торжественного въезда.

Это были первые весенние дни… В Кракове русинку ждали с интересом, но не очень были к ней расположены. Духовенство этого четвёртого брака боялось, в Соньке видели племянницу Витовта, а ему не доверяли и все его опасались.

Король ехал, чувствуя, что его не примут с теми проявлениями радости, какие когда-то ему сопутствовали. Он чувствовал себя чуть ли не виноватым и нуждающимся в прощении. Он привёз жену, взятую вопреки воле народа, которая не была ещё коронована, значит, не королева, но супруга короля. Сонька об этом догадывалась, но не обнаружила ни тревоги, ни унижения, казалось, что своей смелостью бросает вызов.

Торжественного приёма запланировано не было. После последнего отдыха под Краковом король, в отороченнной шубе и колпаке, сел на лошадь, сопровождая Соньку, которая, не спрашивая его, надела горностаи, пурпурный плащ и золотые украшения на голову. Своему двору она также приказала одеться красиво и богато.

Король не препятствовал. В городе стояли огромные толпы народа, теснились, смотрели, но молчали. Только шапками махали королю. Важно, но тихо кортеж проехал по улицам. Из костёлов выходило духовенство приветствовать пана, били в колокола, но радости, восхищения, веселья не было. Какое-то тревожное ожидание. По лицу королевы, которая ощущала там себя нежданным гостем, пробежал румянец, в глазах поблёскивали лучики гнева, но губы послушно улыбались. Её сердце билось, она знала, что её окружают враги, недовольные, быть может, нужно было вступить в борьбу, победить их, воцариться здесь, стать по-настоящему королевой.

Другая, может, почувствовала бы на глазах слёзы и тревогу, Сонька знала свои силы и выносливость. Перед нею стояли долгие годы борьбы, шаг за шагом, медленно, она должна была идти к цели, но дойдёт до неё, она была уверена.

Ягайлло несмело поднимал взгляд и опускал глаза. Казалось, Соньку радует красивый город и богатые люди.

Епископ Войцех ждал в Вавеле. Рядом с ним стоял молча епископ Олесницкий, в одеждах священника рыцарь фигумрой. Король дружелюбно кивнул ему головой, словно просил его смириться.

В сенях замка ждала мачеху принцесса Ядвига, встревоженная девушка около двадцати лет, нарядная и так увешенная драгоценностями, что, казалось, упадёт под их бременем. Тут же рядом стоял восьмилетний Бранденбург в облегающем немецком костюме, с шапочкой в руке и плащике, с длинными волосами, убранными в локоны, рядом с которым стояли ксендз Елиаш и Пётр Хелмский, учитель и наставник. Тот готовился приветствовать Ягайллу, который издалека улыбался детям.

Сонька первая поспешила обнять испуганную и дрожащую принцессу, слёзы которой струёй побежали по личику.

Король всех приветствовал с непривычной любезностью, радостью, волнением, пытаясь скрыть беспокойство, которое его охватило. А, собираясь переступить порог замка, он шепнул Соньке по-русски:

— Смотрите! Через порог правой ногой!

V

Больше года прошло с того памятного дня, когда королева Сонька первый раз вошла в свой Краковский замок, преследуемая глазами недоброжелателей, среди многозначительного молчания. На первый взгляд там не произошло никаких значительных перемен, люди остались те же, в образе жизни короля не появилось новых привычек, и однако теперь там было иначе, и рядом с Ягайллой люди чувствовали силу этой маленькой женской ручки, которая умела быть железной.

Медленно и тихо, без огласки совершалось преображение, примирение, захват власти и господства.

У неё был такой хороший свой собственный двор, что женщины и мужчины готовы были отдать за неё жизнь. У Соньки были уже свои люди, были в правительстве, в духовной среде, в городе, везде. Но имела практически столько же недоброжелателей и противников. Когда и как это произошло, на самом деле никто бы сказать не мог. Сонька не хвалилась своей властью и особенно не хотела её показывать, чуть ли не хотела её скрыть.

Ягайлло любил жену и можно было подозревать, что в то же время её боялся. Он не находил её, может, такой послушной, как представлял себе, но упрекнуть ни в чём не мог. С каждой охоты и путешествия он возвращался тоскующий и влюблённый, а спустя некоторое время скучал по лесам. У королевы в замке было для него слишком замечательно, слишком величественно, гораздо менее доверительно, чем в лесу у костра среди весёлых охотников.

Он с радостью забывал о своём правлении, она постоянно помнила о короне, которой ещё не имела.

Во время каждого разговора с мужем она умела ему о ней напомнить. Ягайлло, опасаясь встретить какое-нибудь препятствие, трудности, откладывал. Даже некоторые из духовенства в беседах с королём намекали о коронации как о торжестве, которого все ожидали. Из польских панов Мальский, охмистр королевы, старший каноник Мшщуй из Скрына, Клеменс Вонтропка будто бы случайно говорили о нём как об ожидаемом событии.

К лицам, чьё расположение молодая пани так сумела завоевать, что они сами не заметили перемены в собственных взглядах, принадлежал и бывший враг, теперь уже епископ Краковский, Збышек Олесницкий, потому что Войцех Ястжебец без особой радости ушёл из гнезненской столицы, уступив ему.

Этот неукротимый муж не принадлежал к друзьям Соньки, всегда глядел на неё с неким недоверием, видя в ней племянницу Витовта, но не был её врагом. Он уважал в ней добродетели, которые были у него самого, храбрость и выдержку.

Для него не было тайной, что она, брошенная сюда в чужой мир, должна была работать, чтобы получить его; он смотрел на это медленное завоевание и смог его оценить.

С молодыми и старыми королева была очень приветлива, устраивала в замке развлечения, приглашала гостей, хотела видеть их радостными, каждому бросала доброе слово, привлекала сердца. Юноши сходили с ума по прекрасной Соньке, но её окружало такое величие и одним грозным взглядом она так же могла оттолкнуть от себя, как привлечь.

В конце концов епископа Збигнева приобрело одно её поведение, когда в вопросе съезда с Сизимундом Витовт прислал к ней посла и требовал, чтобы она его поддержала. Речь ещё шла о несчастном Корибуте, который возвращался из Чехи ни с чем, где кипела и горела война.

Приехал Цебулька и привёз королю письма, а королеве — устные приказы. Тогда Сонька вызвала к себе краковского епископа и рассказала, чего от него требовали. Епископ выслушал, проявляя некоторое беспокойство и думая, что королева требует от него, чтобы и он помогал Витовту.

— Не могу из-за своей совести сделать это, — сказал он, — чтобы говорить против блага моего пана, против собственного убеждения.

— Я тоже этого не делаю, — сказала Сонька, — а поэтому хочу вас уведомить о том, что я чувствую, что вы подозреваете меня в служении дяде. Так ли?

Епископ подтвердил молчанием.

— Вы бы несправедливо меня обвинили, — прибавила она. — Ни в этом, ни в каком ином деле против моего доброго мужа и моей родины я не участвую. Я уважаю дядю, но быть ему послушной, служанкой и невольницей не могу и не хочу.

Олесницкий, с радостью это услышав, поклонился ей.

— Держись, милостивая пани! — сказал он коротко.

Цебулька вернулся ни с чем, но с этой минуты епископ иначе смотрел на королеву и проявлял по отношению к ней больше уважения. Может быть, он больше стал её бояться, хоть этого не показывал. Он только внимательней смотрел на каждый её шаг.

Трудней всего было Соньке добиться расположения сиротки Ядвиги, королевской дочки. С первого взгляда ребёнок почувствовал в молодой пани врага, она в ней — существо недружелюбное и неподкупное.

Они не могли полюбить друг друга, а Ядвига в результате нашёптываний слуг боялась мачехи. Когда её приводили к ней, когда садились за стол, развлекались, дарили подарки… она тревожно оглядывалась, казалось, только ждала минуты, когда сможет сбежать.

Соньку это обижало и после пустых усилий она была уже не так внимательна к ребёнку, который явно дал ей доказательства неприязни. Ядвиге внушили, что эта новоявленная королева лишит её принадлежащих ей прав, что будет угрожать её жизни.

Королева не жаловалась на это Ягайлле, терпеливо переносила. Приезжая из своих путешествий, король сажал рядом маленького Бранденбурга с одной стороны стола, Ядвигу — с другой, радовался им, но ничего не видел и ни о чём не догадывался.

На дворе в тех кругах, которые королева ещё не задобрила, сеяли слухи об опасностях, какие угрожали бедной сироте, сочувствуя её судьбе. Об этом доносили Соньке, она презирала клевету и не чувствовала себя виновной. Делала что могла, время должно было доделать остальное.

Когда Ягайлло приезжал с постоянных объездов страны и охоты, на пороге замка он всегда встречал улыбающуюся, любезную, довольную королеву, без слова упрёка на губах. Она также обычно ни о чём не просила, а Ягайлло, когда чувствовал себя виноватым долгим пренебрежением, щедро награждал это подарками.

На праздник Вознесения он как раз возвращался из-под Чёрштына, куда его снова вытянул Сигизмунд. Королева, как всегда, готовилась его принять. Вместе с Ягайллой ехали наболее видные паны, которые его сопровождали для заключения мира.

Старый, неутомимый господин, который никогда долго на одном месте не мог усидеть, порой, однако, радовался, когда возвращался в Краков. Был он там таким же хорошим гостем, как и в другим местах, но там чувствовал своё гнездо, когда Вильно уже отдал в чужие руки.

Услышав новость о его приближении, Сонька выехала приветствовать короля, взяв с собой Ядвигу и Бранденбурга, с таким великолепным и нарядным двором, что весь город выбежал поглядеть на них. Ягайлло не любил этой пышности, королева находила её нужной и приятной. Любила наряды, сбруи и драгоценности.

Соньку окружали многочисленные придворные, с одной стороны она вела неохотно её сопровождающую Ядвигу, с другой стороны — её маленького наречённого.

Встреча у Прудника была очень нежной со стороны короля, который, спешившись, при всех обнял жену, потом целовал дочь и поднял вверх для поцелуя маленького мальчика. Он радовался возвращению и говорил, что устал и стосковался. Там развернувшись, они ехали назад в город, а так как Ягайлло разговаривать не любил, только брошенные слова других побуждали его к рассказам и он смеялся.

В замке многочисленный двор ждал короля, по которому тем более соскучился, что Ягайлло охотно одаривал тех, кто при нём находился, и скучали по нему больше из-за подарков, в которых он никогда не отказывал, чем по нему самому.

Каждый приезд в Краков старик оплачивал обильно, готов был раздавать что только имел и пока имел. Поэтому жадные до милостей спешили на встречу и на службу. Король был в весьма хорошем настроении. Бранденбургу и дочке он попеременно собственной рукой давал из мисок лучшие кусочки, кормил их и мило улыбался сидящей напротив королеве.

Сонька, приветствовав его с уважением и тем сияющим лицом, какое всегда для него находила, сидела, однако, немного более пасмурная и задумчивая, чем обычно. Напрасно король пытался вызвать у неё улыбку. Она пробегала по её губам и исчезала. Ягайлло не любил рядом такие хмурые лица.

Назавтра все сенаторы Кракова, епископ Збышек, урядники с утра осаждали замок. Накопилось множество дел, королю не дали отдохнуть после дороги, пришли с ними. Прибывшие с разных концов страны духовные лица ждали Ягайллу с многочисленными просьбами, с жалобами, спорами, стараясь выхлопотать подтверждение старых привелегий, либо добиться новых.

Очень уставшего, вздыхающего его держали так целый день, что жену, дочку и будущего зятя он едва мог на минуту увидеть. Это привело его в дурное расположение, которое обычно давало знать о себе задумчивостью и молчанием. Может, и тучка, не сходящая с лица Соньки, способствовала удручённости старика. Несколько раз в этот день король потихоньку её спрашивал, был ли у неё повод грустить. — Никакого повода нет и я не грустна, — ответила королева.

Ягайлло не смел спрашивать. Уже было поздно; прежде чем пойти лечь спать, охваченный той мыслью, что Сонька была не такой радостной, как обычно, король приказал Хинчи позвать к себе её охмистра, Войцеха Наленч Мальского.

Мальский принадлежал к одной из старейших ветвей древнего рода Наленчей, который уже при Пястах занимал самые высокие должности. Они распространились, как все старейшие кличи, менее могущественные, чем когда-то, но всё ещё входили в число тех, которые занимали в своих родах первые кресла и замки.

Сам Мальский был мужем серьёзным, молчаливым и быстро замечающим, что делалось вокруг, мужчиной правдивым, который меньше заботился о выгодном положении, а больше о собственной чести. Строгий с подданными, он не без причины был назначен охмистром двора, где за юношами и женским обществом был нужен глаз да глаз. Его боялись, потому что он не прощал никому, но многие вещи, несмотря на проницательность, он не видел, потому что их правоту его собственная правота не позволяла увидеть.

Двор, составленный из молодёжи, когда ждал охмистра, когда видел его издалека, делал другие, смиренные и спокойные позы, показывал себя очень скромным, хотя за его спиной проказничал.

Когда Мальский вошёл в королевскую комнату, застал Ягайллу, кормящего недавно полученных собак, но задумчивого и грустного.

Каморнику, который стоял у двери, он приказал выйти, а ротмистру подойти ближе.

— Что с Сонькой? — спросил он. — Почему я нашёл её иной? Она погрустнела! Вы не знаете причины?

Говоря это, король настойчиво смотрел на Мальского, который молчал, но было видно, что мог бы рассказать кое-что, только колебался.

Ягайлло повторил вопрос.

— Милостивый король, — сказал наконец охмистр, — легко увидеть, что королева грустит, чем сказать, почему.

— Вы всё-таки должны знать! — воскликнул король сварливо. — Это ваше дело.

Мальский качал головой и двигал губами.

— Ваше величество тоже могли бы догадаться о причинах этого настроения, — сказал он и замолчал.

— Я! Я!

Ягайлло немного надулся.

— Что говоришь ты! — воскликнул он, второпях путаясь в словах. — Я! Почему? Разве я в чём виноват? Разве я виноват, что меня часто нет в Кракове, а королеву из-за одной усталости не могу везде за собой таскать. Разве, выходя замуж, она не знала, что я буду в постоянных разъездах, каждый год наведываться в Великопольшу, Русь, Мазурию и Литву!

— Милостивый пане, в этом нет вины и королева не жалуется на это, — сказал Мальский.

— А чего ей не хватает? У неё мало драгоценностей и мало для использования и раздачи?

Мальский пожал плечами.

— Ну, тогда говори, — забормотал всё больше теряющий терпение Ягайлло.

Охмистр, глядя на стол, ещё тянул, но король торопил грозным молчанием.

— Говори, голову тебе не сниму с плеч.

— О, за голову я не привык бояться, — холодно ответил Мальский, — но ваше величество не хочу огорчать.

Ягайлло начинал хмуриться, к таким приготовлениям не привыкший и не любящий их, потому что и сам прямо говорил, и требовал, чтобы ему без обиняков выкладывали правду.

— Нельзя на королеву злиться за то, — сказал охмистр, — что иногда она хмурится; легко угадать, чему; только я вашему величеству не могу рассказать то, о чём догадываюсь, чтобы не было подозрения, что королева мне доверилась. Я от неё никогда ничего не слышал, не жалуется. За это могу на Евангелие поклясться. Слово из её уст не выйдет.

— А о чём ты догадываешься? — настойчиво потягивая за рукав ротмистра, подхватил Ягайлло. — О чём?

В конце концов Мальский собрался с отвагой.

— Милостивый пане, до неё у вас было три жены. Все они, даже последняя, хоть противились и роптали, были коронованы, а эта больше года ждёт и о коронации вовсе не слышно. Люди это видят. Может, не раз дали понять, что в ней знают только вашу жену, но не свою госпожу. Слуги не уважают её, как следует.

— А вы для чего? — выпалил Ягайлло. — Разве у вас нет темниц?

Мальский рассмеялся.

— Трудно без преступления осуждать людей, за то, что косо смотрят и рот кривят. Наказывать не за что, а тем не менее мучает.

Обеспокоенный Ягайлло задумался; оперевшись на руку, он внимательно слушал.

— На дворе также много разных людей, — продолжал Мальский. — Много таких, кто рад плевелы сеять. Принцесса Ядвига из-за их наговоров не может приступить к мачехе, хоть та её как собственного ребёнка рада бы приласкать. Разве приятно пани, когда ребёнок не ест поданных её рукой сладостей, словно боится яда?

Старый король застонал и заёрзал.

— Королеву очень мало уважают, — добавил охмистр. — По углам болтают, что она никогда не увидит короны… а упаси Боже несчастья…

Король не любил подобных предположений, и прервал речь Мальского.

Похоже, ему уже было достаточно этих признаний, и хотел его отпустить, но Мальский стоял.

— Всё то, что я говорил, ваше величество, — прибавил он, — я говорил только от себя. Упаси Бог, чтобы королеву подозревали, что жаловалась и показала, что страдает. Стараясь всегда показывать весёлое лицо, жалоб от неё никто никогда не слышал.

Ягайлло встал с лавки, на которой сидел, широко расставив руки.

— Когда же было назначить эту коронацию? Войны, съезды, собрания, путешествия, у меня не было ни минуты. — Но и речи о ней не было, — сказал Мальский.

— Сонька мне ни разу не напомнила, что ей так важно.

— Потому что один позор добиваться того, что ей следует, не позволял, — шепнул охмистр, — а я прошу вашу милость, чтобы то, в чём я вам признался, мне не посчитали несвоевременным вмешательством в дела, которые меня не касаются. Я это говорил от доброго сердца и любви к вам.

Мальский, сделав глубокий поклон, отошёл к двери и медленно вышел, король его не задерживал. Он остался один, сел за стол и выпил воды.

Поздним вечером они встретились с королевой, но он ей ничего не сказал, не расспрашивал, только посмотрел украдкой и увидел более нежное выражение лица, чем обычно.

Он сетовал, что дела государства не оставляют времени на домашнее счастье, а он бы с удовольствием отдохнул.

Сонька в этот день была неразговорчива, только слушала.

Назавтра он нашёл её такой же, как вчера, не была ни грустной, ни весёлой. Он хотел из неё вытянуть какое-нибудь слово упрёка, она ему отвечала, что забот ему прибавлять не хочет, а что ей досталось, терпеливо готова сносить.

Когда был у королевы, он велел привести дочку Ядвигу, и, неловкий в общении с детьми, при Соньке он начал увещевать её, что она должна любить мачеху как родную. Королева зарумянилась, потому что из этого ребёнок мог заподозрить, что она на него жаловалась.

— Я на тебя не жалуюсь, — сказала она ей, — потому что нельзя приказать любить, но скажите, но скажите, разве я обхожусь с вами не по-матерински, разве я обижаю вас?

Принцесса невнятно бормотала, очень смущаясь, объясняя, но, несмотря на настояния отца, не желая стать мачехе ближе. Её постоянно кормили недоверием к ней.

Эта неприятная сцена, вместо того чтобы улучшить отношения, раздражила обе стороны, а когда заплаканная Ядвига вышла, Сонька холодно сказала, что только время может преобразить сердце девушки, и что обращать его насильно не стоит.

Весь день король думал и боролся с собой, как ему поступить. Случай ускорил развязку и обычные для Ягайллы колебание и промедлением запечатал внезапным решением.

Когда после обеда он отдыхал, сидя у окна, выходящего на сени, так, что его не было видно, и невольно прислушивался к смеху и разговору молодых придворных, стоявших неподалёку от дворца, вдруг услышал знакомый ему голос Хинчи из Рогова, который кричал:

— Страш! Подожди, Страш! Королева приказала тебе ехать в город и искать Мшщуя, отправленного за иголкой, он с утра не возвращается, потому что наверняка где-нибудь в пивнушке сидит.

Страш Ян из Белачова принадлежал в то время к королевским каморникам, а человек был надменный и грубый, он пытался понравиться королеве и заслужить её расположение, что ему не удалось. Он ненавидел Хинчу, подозревая в том, что он мешал ему, а Соньке тоже не мог простить, что с другими была милостивой, а его игнорировала и несколько раз жёстко выпроводила.

Злой Страш закричал:

— Будешь мне ещё приказывать! Я под тобой ещё не служил!

— Я не от себя, а от королевы приказ принёс, — закричал Хинча.

— Какая королева! — дерзко прервал Страш. — У меня тут нет никакой королевы. Привёз с собой пан из Литвы женщину, неизвестно кто и где их обвенчал, а коронации не было. Королевы здесь нет.

Хинча подскочил к нему и завязалась ужасная ссора, которая чуть не перешла в драку. Ягайлло всё слышал, его лицо облил пламень.

Вечером Страшу приказали, чтобы не смел больше показываться на дворе… не говоря, за что, но он, конечно, это лучше всех знал. Когда вечером Хинча пришёл на службу, король ударил его по плечу и рассмеялся, но ничего не сказал, не хотел признаться в том, что подслушал разговор.

Пришедшего с утра епископа Краковского, которого всегда боялся, когда собирался предпринять что-нибудь более или менее важное, Ягайлло начал задабривать добрыми словами. Збышек легко понял, что король чего-то хочет, и не уверен, легко ли это пройдёт.

После долгих колебаний наконец Ягайлло проговорил:

— Королеву не короновали, бедную женщину обижают…

Епископ давно был готов к тому, что Сонька будет коронована, не видел в этом ничего предосудительного, раз брак был осуществлён.

— Ваше величество можете насчёт этого распорядиться согласно своей воле, — сказала епископ. — Четвёртой следует то, что досталось троим, она не должна быть хуже них.

С очевидной радостью король вскочил со стула и подошёл к епископу.

— Устроим ей великолепный обряд… — воскликнул он. — Несмотря на съезд под Чёрштыном, Сигизмунду ещё многое остаётся сказать. Коронация послужит для привлечения его сюда с супругой. Я думаю об Эрике Датском, приглашу магистра крестоносцев, князей Пястов из Мазовии и Силезии. Папа мне тоже пришлёт кого-нибудь от себя для благословения.

Он говорил очень живо, торопясь, ошибаясь, поправляясь, готовый пригласить едва известных немецких князей, а из Руси и Литвы — кто был жив, кто ему в голову приходил.

Епископу пришлось сдержать этот порыв. Он сделал робкое замечание, что для таких гостей, которые без огромных отрядов прибыть не могут, замков и городских постоялых дворов не хватит.

Ягайлло смеялся, уговаривая епископа, что и он, и другие духовные лица должны по своим домам разобрать достойных гостей, если на Вавеле будет тесно.

Однажды преодолев эту трудность, король уже не знал покоя, пока не добился от епископа пригласительных билетов, которые канцелярия немедленно должна была приготовить.

Ни королева и никто на дворе не знал ещё о королевском решении, когда уже в той нижней комнате между Ягайллой и Олесницким число приглашённых особ было определено.

Конец ознакомительного фрагмента.