Понять Молдову. Записки странствующих социологов

Юлия Юшкова-Борисова

Глубокая по содержанию и охвату материала книга, написанная доступным, ярким литературным языком, представляет страну от микро- до макроуровня. Она, раскрывая традиции, отражает как положительное в молдаванах (гостеприимство, хозяйственность, трудолюбие), так и отрицательное (неотрайбализм, коррупция, фасадность). Оригинально осмыслены отношения Молдовы с Румынией, дано объяснение стремлению молдаван постоянно балансировать между внешними игроками, разобраны приднестровский и гагаузский вопросы.

Глава I.

Молдова в общем и целом

или Цуйка, налитая в цап

Информация, предлагаемая вам Сергеем в этой главе, будет иметь значение для всех остальных текстов.

Цуйка или Ракиу — водка из виноградного или фруктового дистиллята. Производится повсеместно, как промышленным способом, так и в домашних условиях из всевозможных фруктов и ягод. Крепкая, жгучая и ароматная. Употребляется, как правило, в зимний период².

Цап — небольшой стакан для вина.

Что нужно знать о стране Молдова

Нынешняя Республика Молдова — небольшое восточноевропейское государство с объявленной численностью населения не более 3,5 миллиона человек, расположенное между Украиной и Румынией. Государств с подобной численностью и площадью в Европе немного, не больше десятка. Но среди них Люксембург, Словакия, Словения, Исландия, Черногория, Эстония — состоявшиеся и не удивляющие мир своим существованием страны.

Крайняя северная точка территории РМ находится на широте 48°21́, крайняя южная — на широте 45°28́. Многие страны завидовали бы такому месторасположению.

Республика Молдова — одно из государств, появившихся на политической карте мира в результате самороспуска Союза Советских Социалистических Республик в 1991 году. Республика Молдова признана мировым сообществом, состоит в системообразующих международных организациях.

Республика Молдова имеет границы всего с двумя государствами: Украиной (примерно 2/3 граничного контура) и Румынией. При этом Молдова — государство с неурегулированным территориальным конфликтом: часть страны (12,3% территории) не контролируется правительством, а существует в форме самопровозглашенного, непризнанного государства «Приднестровская Молдавская Республика» (ПМР). Республика Молдова — унитарное государство, но в ее составе есть Автономное территориальное образование (АТО) Гагаузия.

По итогам государственной переписи населения 2014 года, учтенное наличное население составило 2 913 281 человек, в том числе 329 108 человек, пребывавших на момент переписи за границей, но учтенных членами их семей (без учета населения Приднестровья). По предварительным данным Национального бюро статистики Молдовы, в начале 2019 года в стране постоянно проживало 2 680 000 человек³.

Согласно Конституции, Республика Молдова — парламентская республика, хотя некоторые элементы смешанной, парламентско-президентской системы в реальной политической практике время от времени появляются. Молдова не входит в военно-политические блоки и союзы, более того, в действующей Конституции страны закреплен ее нейтральный статус.

Климат в Молдове комфортный, без неудобных для жизни особенностей и аномалий. Также комфортные, приятные глазу ландшафт и растительность. Жить людям в Молдове можно практически везде. Что они и делают. Здесь отличная почва, на которой охотно растет и кукуруза, и пшеница, и виноград, и яблони, и ореховые деревья, и еще много чего вкусного и питательного. Молдова из тех стран, где, видимо, трудно умереть с голода (разумеется, если не устраивать голод специально).

Этнос, давший государству его современное имя, называется молдоване. Хотя с этим согласны не все — уже тут начинается зона неполной ясности. Впрочем, не будем забегать вперёд: мы в нашей книге будем неоднократно обращаться к этой теме.

За десять лет исследовательского погружения в страну Молдова, после нескольких обязательных возвратных циклов усложнения-упрощения экспертного знания о ней я имею достаточные основания выделить несколько системообразующих факторов, наиболее важных здесь и сейчас для описания того странового случая, с которым мы имеем дело.

Список ограничен пятью факторами. Они выделены по разным основаниям и не сплетены в логически плотный узел. Здесь я иду за жизнью, в которой всегда причудливо сочетается случайное с закономерным, сиюминутное — с долгим, разовое — с повторяющимся. И предложенный список не окончателен, не закрыт. Но главное в сегодняшней стране Молдова я вижу и понимаю так:

— Несовпадение страны и государства.

— Преобладание сельского населения над городским. «Молдова — последняя сельская держава Европы».

— Гиперзависимость от внешней среды. Избыточное влияние внешних факторов существования страны.

— Два советских поколения вместо трех.

— «Великий» бессарабский исход». Миграционная убыль населения, «обезлюдение» страны.

Сделаю важную оговорку перед расшифровкой пунктов этого перечня актуальных страновых характеристик. Ни в коем случае это не список пороков страны Молдова, как, впрочем, и не перечисление ее достоинств. Я просто считаю, что на сегодня именно это — главные факторы, делающие страну такой, какая она есть.

Да, фактически это перечень проблем и исторических вызовов, а не достижений и преимуществ. Да, честное описание состояния страны Молдова дает картину скорее алармистскую, пессимизма внушает больше, чем оптимизма. Но наша книга — не приговор, не причитание, не эпитафия. Мы, ее авторы, вовсе не чувствуем себя сидящими с унылыми лицами у постели безнадежно больного в печальном ожидании его кончины.

Однако и упрощать ситуацию мы не собираемся. Страна Молдова, как мы это видим, переживает трудные времена. У нее более чем открытое будущее, и в числе вероятных сценариев, не будем лицемерить, есть те, что с нехорошим финалом.

Впрочем, есть основания и для оптимизма. Главное из них: за годы нашего исследовательского погружения в страну Молдова мы встретили здесь многих людей, которые своими мыслями, чувствами и, главное, делами всё же открывают для нее хорошее будущее. Собственно, они и есть страна Молдова. Достаточно ли их, чтобы в жизнь воплотились добрые надежды, а не мрачные предчувствия? Хватит ли этим людям сил и веры, терпения и солидарности, интеллекта и креативности, да, кстати, и везения, чтобы исторический проект «Республика Молдова» жил и рос, вызывая у остального мира одобрение и уважение? Это возможно, и мы им искренне этого желаем. Однако, приступим к делу.

Несовпадение страны и государства

История региона, ныне известного как Республика Молдова, дает богатый материал для углубления в тему «страна и государство». Даже в разноликом, многовариантном ряду постсоветских государств молдавский сценарий — на особом счету. Его особость дорастает до уникальности уже тем, что среди вышедших из лона СССР государств Республика Молдова — единственное, где допустимо всерьез рассматривать возможность невынужденного (не принудительного) самоупразднения. Так что тут есть к чему присмотреться и над чем подумать.

В книге «Понять Беларусь. Записки странствующих социологов» мы уже обращали внимание на эвристичность аналитического освоения связки понятий «страна» и «государство» в практике страноведческих исследований. Исследую эту связку на молдавском материале — он того стоит, поверьте.

Сполна отдаю отчет в том, что, работая с темой «страна и государство», попадаешь на огромное проблемное поле. И переходить это поле можно в разных местах, разными маршрутами.

Но в начале нашего движения придется сказать нечто неприятное, чреватое обидами и отторжением со стороны ряда достойных людей. Хотя и не сказать этого нельзя: итак, современное государство Республика Молдова — не слишком удачный, исторически «неуверенный», уязвимый проект.

Существует немало систем показателей наличного состояния стран и государств. Они характеризуют с разных сторон и экономико-хозяйственную, и политико-правовую, и социальную, и гуманитарную жизнь страновых сообществ. Эти шкалы и рейтинги строятся на разных методологиях, иногда расходятся друг с другом. Но, увы, автору неизвестны системы индикации, которые свидетельствовали бы о благополучии и процветании «страны Молдова». Вообще после десятилетнего изучения Молдовы я склоняюсь к тому, что это не просто особым вариант постсоветского странового сценария: в конце концов, каждый из них по-своему особый. Судя по всему, мы имеем дело с некой исторической девиацией, которую нельзя интерпретировать, используя стандартные теоретические модели и методологические лекала.

И, право, в этом признании нет ничего оскорбительного или унизительного для Республики Молдова. Уникальность — не порок и не доблесть, не болезнь и не лекарство. Это — повод для особенного внимания и напряжения интеллектуальных усилий вокруг такого случая.

Думаем, именно в страновой девиации стоит искать ответ и на вопрос: почему новейшая история государственного строительства в Молдове плохо укладывается в уже описанные и изученные мировой наукой матрицы и исторические сценарии? Это при том, что все обязательные, стандартные атрибуты современного государства Республика Молдова имеет: институты власти в лице законодательной, исполнительной и судебной составляющих; конституцию и весь корпус необходимых правоустановлений; международное признание; границы, полагающуюся атрибутику: флаг, герб, гимн.

Без признания страновой девиации, в частности, невозможно объяснить, почему так слаба экономика современной Молдовы. Это при том, что история экономических преобразований постсоветского периода в РМ состоит вовсе не из одних провалов и неудач. В разные времена здесь проводили в жизнь вполне толковые решения. Были на экономическом направлении признанные удачи и достижения. Но, увы, по основным показателям, характеризующим и производство, и потребление, Молдова — одно из наиболее отсталых и неуспешных государств в Европе. (Правда, надо учесть, что стандартная статистика не вполне отражает реальное благосостояние граждан в странах с нестандартной занятостью. Реальный уровень потребления в Молдове невысок, но даже на глаз он явно получше того состояния, которое соответствовало бы травмирующим данным официальной экономической статистики. Такая дельта обеспечивается за счет регулярного притока в страну немалых средств от трудовых мигрантов, зарабатывающих эти деньги в других местах.)

Неблестяще обстоит дело и с государственным строительством в современной Молдове. Здесь оно похоже на возведение каменного дома несколько необычным способом: без связывающего раствора. Вроде бы для строительства есть добротные кирпичи, и кладутся они по правильным чертежам, и каменщики вроде не косорукие. И на вид поначалу получается что-то вполне приличное, похожее на настоящее строение. Только оно долго не стоит, кренится, заваливается, рушится. Начинают кладку заново — и опять без раствора! Так и живут в строении шатком, ненадежном, уязвимом.

Собственно, история государственности в этом регионе традиционно калейдоскопична и во многом спонтанна. Реконструкции событийной канвы этой истории затрудняются неопределенной, переменчивой, размытой, ускользающей субъектностью. А наблюдения за жизнью сегодняшней РМ рождают образ какого-то «мерцающего» государства: вот оно есть, а вот вроде его и нет… Откуда такие образы?

Не буду ходить вокруг да около, предъявлю сразу необычную и небесспорную гипотезу: Молдове трудно строить государство, потому что Молдова не является в должной мере страной. Можно сформулировать впечатления и так: Молдова как будто не вполне уверена в своем праве быть самостоятельной, самодостаточной страной. Но отчего проистекает эта неуверенность?

Ответ на этот вопрос закопан неглубоко: в Молдове вы его услышите неоднократно, тем более вращаясь в кругу интеллектуалов и политиков. Они всё убедительно объяснят вам про главную особенность местной истории, которая такова: территория и население, впоследствии превратившиеся в современную Республику Молдова, регулярно оказывались частью (причем частью неглавной, периферийной) других государственных образований, чужих государственных проектов. Очень часто государство, включающее нынешнюю территорию РМ, находилось если не в прямом подчинении, то в какой-то из форм вассал-сюзеренских отношений с другими государствами.

Так или иначе, всевозможными формами политико-правовой зависимости это жизненное пространство было в разные времена связано с государственностью римской, византийской, османской, венгерской, польской, австрийской, российской, румынской, советской.

Можно сказать определеннее: эта территория исторически почти никогда не была центром, ядром какого-либо государства. Даже в «золотой век» молдавской государственности центром Молдавского княжества был город Яссы, ныне расположенный на территории другого государства.

И дело здесь точно не в географии. Современная Республика Молдова, кстати, на редкость органично смотрится в нынешних границах с точки зрения картографа. Как картина в искусной рамке. С запада и с востока она обрамлена реками, с севера — горами. Ну чем не страна?

Чтобы разобраться в этом вопросе, придётся потратить время на сравнительный обзор странообразующих и государствообразующих признаков (атрибутов). Кстати, разглядеть их отличия не всегда просто: часто это одни и те же признаки, только рассматриваемые в разном качестве. (Этот фрагмент особенно важен с точки зрения развития нашей страноведческой методологии. Молдавский случай дает великолепную возможность продвинуться в понимании одной из центральных тем исследуемого нами проблемного поля. Не упустим ее, даже рискуя тем, что кому-то следующее ниже рассуждение покажется «не по теме». )

Начнем с территории и населения. Первое условие для того, чтобы получилась страна, — это место, предпочтительно географически отграниченный и относительно однородный в природном отношении фрагмент жизненного пространства. Второе условие — это связанное с этим местом население, объединенное в относительно устойчивое, способное к самовоспроизводству сообщество. Страна — геосоциальное понятие, где трудно установить, кто кому дает имя: территория народу или народ территории. Проживая в одной местности поколение за поколением, люди адаптируются к здешнему климату и ландшафту, флоре и фауне. Они овладевают теми видами деятельности, которые обеспечивают наилучшую выживаемость в заданных условиях, становятся народом охотников или земледельцев, мореплавателей или разбойников, торговцев или скотоводов-кочевников. Но и местность узнают и запоминают по населению, обжившему ее. Тем более что по мере роста человеческих возможностей антропогенные изменения природной среды делаются всё более заметными и, так сказать, «авторскими».

Так получается страна. И хотя время от времени народы перемещались с одного места на другое — добровольно или вынужденно, — формула «территория + население = страна» универсальна.

А вот государство — явление ни в какой степени не природное, а исключительно общественное. Это повсеместная форма институциональной организации жизни человеческих сообществ, возникающая на фазе социальной дифференциации. При этом своя территория четко маркируется и отграничивается государством, особенно с эпохи модерна, исключая любую неопределенность вроде «дикого поля».

Государство генерирует суверенность — монопольное право управлять этим обществом в пределах этой территории, управлять конкретным населением и/или от имени конкретного населения — в зависимости от исторического типа государства. Поэтому люди, проживающие на территории, контролируемой государством, становятся подданными или гражданами, что превращает их отношения с конкретным государством в обязательные.

Так возникает новый тип социального сообщества — государственное. Оно не отменяет, не растворяет в себе и не заменяет собой сообщество страновое. Чаще всего они совпадают физически, отчего понятия «страна» и «государство» то и дело употребляются как синонимы. И все-таки — это не одно и то же. Идентичность страновая и идентичность государственная могут находится в сложных, нетривиальных, порой неожиданных отношениях. Далеко не всегда они отличимы и отделимы друг от друга, особенно в обыденном сознании. Но в некоторых случаях только эти отличия и могут объяснить особенности жизни людей и сообществ.

Жизнь странового сообщества регулируется через традиции и обычаи, через нравственную и иную неписанную нормативность. Жизнь сообщества государственного регулируется правом, писаными законами. На стыке двух форм социальной регуляции — обычное право, имеющее черты и того и другого.

Государство — структура централизованная, точнее моноцентричная; оно с неизбежностью иерархизирует общество. Страновое же сообщество чаще полицентрично: его внутренние иерархии бывают пластичны, разнородны и нестроги.

Государство утверждает и воспроизводит себя через суверенность, легитимность, правосубъектность (юрисдикцию). Страна делает то же самое через мировоззренческую, психологическую, поведенческую неповторимость местного населения, через историческую память, мифологию, архетипы и паттерны. Образно говоря, государство — это больше про жизнь, страна — больше про судьбу.

И для странового, и для государственного сообщества одинаково важны отношения с внешним окружением, с другими странами и государствами, жизненно необходимо собственное — устойчивое, признанное внешней средой — место в мире. Но если для государства это вопросы конкурентоспособности в «большом мире», утверждение себя его реальным актором, вопросы позиционирования на международной арене, то для страны это обретение имени собственного, узнаваемости в таком многообразном и разноликом мире.

Кстати, это предметная область, где страновое и государственное серьезно расходятся. Представление вовне элементов страновой идентичности призвано обеспечить «различимость лица», внешнее признание данной страны явлением уникальным, единичным, «авторским». Миссия государства, напротив, в том, чтобы встроить себя в мировое сообщество через унификацию статуса, подстройку под принятые в текущую эпоху правила, принципы и стандарты международного сожительства, выглядеть на внешний взгляд «как все».

Но в чем безусловно соединяются страновая и государственная идентичности, в успешном историческом сценарии дополняя и питая друг друга — это субъектность социума. Народы становятся субъектом собственной истории, судьбы и жизни, а не фрагментом истории, судьбы и жизни чужой, только сумев органично срастить страновое и государственное начала, сплавив их в целостную, не разваливающуюся на крутых поворотах идентичность.

Наконец, еще одно соображение. Страны существуют, главным образом, не для чего-то, а почему-то. В отличие от провиденциалистов и мистиков, я не считаю, что у стран есть некая, имманентно им прописанная, миссия, какое-то надвременное целевое задание. Да, страны, как и люди, стремятся к лучшей жизни, благополучию и процветанию, но страновое сознание не слишком телеологично.

Не то — сознание государственное. Государство по своей природе призвано иметь программу деятельности, более или менее стройно оформленную. Государственная власть без достойного целеполагания плоха, слаба и нефункциональна.

Обобщим сказанное.

Страна — это Место, Народ, Имя.

Государство — это Власть, Закон, Проект.

Теперь вернемся от общей теории к конкретной молдавской действительности. Посмотрим, каким видится в свете различения страновых и государственных характеристик молдавский случай. Почему выше говорилось о недостаточной страновой готовности к госстроительству? Что же, молдаване — «плохо-государствообразующий» этнос? В конце концов, есть же люди, утверждающие, что не все народы способны иметь свою государственность. Вдруг они правы…

Ну, во-первых, границы. У страны Молдова с границами проблемы. И проблемы эти имеют глубокие исторические корни. Собственно, даже не совсем точно называть их проблемами. Это, скорее, системообразующие особенности молдавской истории, мировоззрения и культуры.

…Границы постсоветских государств — вообще тема сложная, местами просто взрывоопасная. Провозгласив в 1924 году союзное (даже не федеративное, как почему-то уверены многие) государство, советская власть вроде бы должна была строго держаться принципа фиксированной пространственной субъектности. Но в СССР вплоть до 1956 года происходила перманентная перенарезка внутренних границ, включая границы между союзными республиками. Власть будто приучала население страны к тому, что внутренние границы — это нечто произвольное, непостоянное, условное.

Как известно, в основу сетки внутренних границ в СССР был положен этнический принцип, согласно которому традиционные (или принятые за таковые) ареалы обитания этнических сообществ, как правило, становились одной из форм национально-территориальной организации: союзная республика, автономная республика, национальная область, национальный округ, национальный район. Но на практике от этого принципа то и дело отступали. И не только там, где в силу микстовой, «чересполосной» полиэтничности было невозможно разграничить этнические ареалы. В территорию союзных республик порой включались вполне исторически маркированные инонациональные пространства, кстати, по не всегда понятным ныне причинам.

После довольно долгой практики энергичных, порой волюнтаристских манипуляций с границами неудивительно, что государственные границы Молдавской ССР, впоследствии унаследованные суверенной Республикой Молдова, оказались, осторожно говоря, небесспорными. Прорисовывая контуры МССР, советская власть отрезала от исторической Бессарабии часть территории на юге и часть — на севере, но расширила ее с востока за счет симметрично расположенных территорий левого берега Днестра. С 1924 года это была Молдавская автономная ССР в составе союзной Украинской ССР. То есть был как бы произведен территориальный размен между вновь образованной МССР и УССР, пополнившейся частью Буковины и Буджака.

Между тем вопрос о границах жизненно важен еще и потому, что без четких, ощущаемых умом и сердцем, признаваемых внутри и вовне границ не формируется достаточно ясно центр. Как известно, этот вопрос основательно осмыслил в ХХ веке Стэн Роккан. Согласно его теории, социально-пространственные сообщества организуются по принципу «центр — периферия». Именно ось «центр — периферия» выполняет функцию позвоночника в их скелете, оптимизирует структурирование ресурсов: природных и социальных, предметных и духовных.

Тяжело строить дееспособное, понятно центрированное государство в стране с неясными, неуверенными, спорными границами. Неопределенность в вопросе, где кончается «наше» и начинается не «наше», всё время размывает понимание этого самого «нашего»: что же оно такое, это «наше»? В каких пределах живёт наша историческая память, наши боги и наши герои, наши могилы и наши святыни, наши соотечественники, наша гордость и наша боль, наши интересы и наша выгода?

Пространственная размытость опосредованно мешает даже самоопределению внутри потока исторического времени. Историческая память требует фокусировки, а его фокусировка есть ориентация в том числе в пространственных обстоятельствах. Но, если эти обстоятельства «плывут», на что опереться историческому самосознанию странового и государственного сообщества?

А ведь мы говорим не только о границах географических. Для полноценного существования и развития исторического самосознания, страновой и государственной идентичности, для поддержания «в рабочем состоянии» набора собственных архетипов и паттернов нужны границы и психологические, и ментальные, и символические.

Их несовпадение и/или размытость, призрачность хронически невротизирует общественное сознание страны Молдова, прежде всего интеллектуальную и политическую элиту — как ее молдавский, так и немолдавский сегменты. Трем основным неврозам, препятствующим строительству доброкачественного современного государства Республика Молдова, будет посвящена специальная глава. Они называются «румынский вопрос», «приднестровский вопрос» и «гагаузский вопрос». Но это — впереди.

Последняя сельская держава Европы

Румынский поэт Лучиан Блага подарил миру строчку, ставшую невероятно популярной не только в самой Румынии, но и в Молдове. Veșnicia s-a născut la sat! — «В нашей деревне родилась вечность». Впервые мы услышали ее от Мош Бэтрына⁴ — в ходе захватывающего разговора (при активном участии пары бутылок чудесного каберне) о роли крестьянского, деревенского начала в жизни и культуре Молдовы.

Согласно официальным данным, Республика Молдова — единственная страна в Европе, где количество сельского населения превышает количество городского. По государственной переписи населения 2014 года в городах были переписаны 995 227 человек, в сельской местности — 1 918 054. Таким образом, соотношение городского и сельского населения в стране составляет 34,2% на 65,8%, проще говоря, на одного горожанина в Молдове приходится два селянина.

Благодаря плодородию почв в молдавских сёлах уживается по несколько тысяч жителей; в большинстве стран такова численность городов. Но в Молдове это настоящая сельская, крестьянская, аграрная социальная стихия. Любой эксперт в области социологии, культурологи, этнологии, других социальных наук знает, насколько значимы различия между селянами и горожанами. Это, по сути, два мира — не только с разным хозяйственным и социальным укладом, но и с разным миропониманием, разными системами ценностей. У людей из этих миров разные вкусы и привычки, их жизнь следует разным ритмам и циклам.

Урбанизация — один из главных социальных процессов эпохи перехода к модерну — приводит к революционным изменениям в любом из обществ: западном и восточном, крупном и компактном, демократическим и авторитарном. В Молдове в силу ряда причин урбанизация протекала своеобразно и привела к не вполне стандартным результатам. Эта особенность «страны Молдова» сполна проявилось в ходе комплексного социологического исследования, которое в 2011 году мы проводили в Кишиневе вместе с замечательными местными коллегами. То исследование породило некоторые неожиданные выводы, касающиеся характеристик урбанистического сообщества молдавской столицы, города №1 в стране.

Будет к месту привести несколько выдержек из отчета о том исследовании, не потерявшем актуальность и теперь:

«Кишинев по формальным признакам — крупный, столичный город, но с неявно выраженной урбанистичностью и проявляющий типические черты мегаполиса индустриальной эпохи как бы с многочисленными оговорками и поправками. Это обусловлено не внешним обликом, не «телесностью» и не институциональным строением города, а характеристиками его населения, которые ясно проявились в результатах наших тогдашних исследований.

Главная системообразующая черта нынешнего городского сообщества — это отсутствие сколь-нибудь многочисленного и консолидированного ядра коренных горожан. Сегодняшнее население Кишинева — это в своем большинстве горожане первого и второго поколения. Было интересно обнаружить, что 2/3 респондентов, отобранных для исследования по случайной выборке, стали кишиневцами через два жизненных сценария: или будучи направлены сюда на работу из других регионов СССР и натурализовавшись здесь; или в результате внутримолдавской миграции из сельской местности. В первом случае город пополнялся в основном русскими и украинцами. Во втором случае это, как правило, были и есть этнические молдаване».

«После 1991 года перемещение сельского населения Молдовы в столицу усилилось, особенно через такой социальный лифт, как получение молодежью из провинции профессионального образования в крупном городе, последующее трудоустройство и социализация в нем». Понятно, что эта новая, исторически уже не обязательная волна перемещения селян в город означала и усиление этнизации столицы, поскольку состав городского сообщества пополняли, в основном, молдаване.

«Конечно, перемещение селян в города — процесс повсеместный и естественный. И везде он проходил и проходит небезболезненно. Прежде всего это проблема появления в городах масс населения, плохо адаптированных к городскому образу жизни, городским нравам, жизненным принципам и ценностям, в силу чего зачастую склонных к маргинальности, социальному аутсайдерству, девиантным формам поведения.

Однако в Кишиневе ситуация приобрела особые масштабы: во-первых, из-за того, что процесс миграции стал с начала 1990-х годов совсем уж неуправляемым; во-вторых, из-за того, что в силу особенностей поселенческой структуры Молдавии новыми жителями столицы становятся почти исключительно сельские жители, а, например, не частично урбанизированные граждане из городов поменьше. В результате современный Кишинев оказался населен по преимуществу людьми, воспитанными на ценностях и нормах сельских сообществ. Эти ценности и нормы сами по себе не хуже и не лучше урбанистских, но следование им в городских условиях часто приводит к иным последствиям, нежели в породившей их аграрно-деревенской среде».

«Однако — и в этом, кажется, заключается главное своеобразие Кишинева как городского сообщества — носители норм и ценностей сельской субкультуры, а также соответствующего им жизненного стиля не слишком стремятся адаптироваться к урбанистским требованиям и обыкновениям. То есть, здесь они не поступают так, как это делают обычно в разных странах горожане первого поколения, стремящиеся как можно скорее стать «настоящими» городскими жителями или, по крайней мере, выглядеть таковыми.

В Кишиневе, скорее, вчерашние селяне сами успешно навязывают городу свои нормы, ценности и принципы, свой стиль жизни. Быть выходцем из деревни — это в молдавской столице совершенно не зазорно и не унизительно, это не влияет негативно на престиж и социальный статус человека, на его карьерные перспективы. Более того, сохранение прочных связей со своей родственно-деревенской средой, укорененность в ней — значимый и, безусловно, положительный маркер доброкачественной социализации городского жителя. Причем социокультурное значение этого маркера весомо подкрепляется хозяйственно-экономической составляющей: благосостояние большинства горожан, прежде всего этнических молдаван, поддерживается на приемлемом уровне во многом благодаря их сохраняющейся включенности в аграрно-производственные и имущественно-распределительные процессы на своей малой родине».

«Урбанизм, конечно, берет свое — под влиянием городских реалий сельское, аграрно-патриархальное наследие размывается, трансформируется в головах и сердцах неофитов-кишиневцев. Дискуссии на фокусных группах продемонстрировали полный букет проявлений подобной переходной — сельско-городской — ментальности.

Неустойчивая, «плавающая» идентичность. В ходе изучения ментальных оснований самосознания жителей Кишинева, их базовых мировоззренческих и ценностных ориентиров выяснилось, что в них одновременно сосуществуют элементы (архетипы, установки, паттерны, обыкновения), генетически свойственные разным культурным традициям и практикам социальной регуляции. Из-за этого трудно говорить о наличии у них сложившегося, отрефлексированного отношения к городу и самим себе как горожанам. Например, при ответе на вопрос «С чем связаны Ваши надежды, расчеты, оптимизм?» большинство респондентов выбрало вариант «С поддержкой семьи (родителей, детей, других родственников)» — 76,2%, то есть предпочли не самый типичный для классического горожанина подход. Но, наряду с этим, вторым по популярности вариантом ответа оказался вполне «городской» тезис: «С развитием демократии в РМ» — его отметили 51,2% респондентов. Подобную раздвоенность реакций можно увидеть и в ответах на другие вопросы, предполагавшие выражение оценочности.

В ходе дискуссий на фокусных группах респондентам трудно давалось сравнение Кишинева с другими городами, в которых они бывали, жили или работали. Гораздо естественнее и понятнее для них было сравнивать свою кишиневскую жизнь с сельской. Симптоматично также, что не получала активного развития тема признанных символов гордости Кишинева.

Легко заметить и то, что ожидания и требования большинства респондентов к различным сторонам жизнедеятельности города ранжировались не так, как этого можно было бы ожидать от «опытных» горожан. Проявляя терпимость и чуть ли не безразличие к вопросам освещенности, озеленения, дизайна и архитектурного облика своего города и другим, типично урбанистическим критериям, респонденты много и заинтересованно обсуждали, например, вопрос о морально-психологической атмосфере в городской среде, об отношениях между живущими здесь людьми, то есть уходили в дискурс, свойственный массовому сознанию компактных сельских сообществ.

Часто респонденты, как типичные неофиты, говорили о своей любви к Кишиневу с преувеличенным, акцентированным восторгом, заменяя аргументы и конкретику эмоциями и пафосом. Так что в настоящий момент не приходится говорить о какой-то более-менее устойчивой, определенной идентичности городского сообщества Кишинева. И можно подметить, анализируя стенограммы, что ее несформированность осознается как проблема и повод для комплексов наиболее образованными и «продвинутыми» респондентами фокус-групп.

Наиболее ярким примером ментальной неурбанистичности кишиневцев является примат эмоционально-чувственного отношения к жизни над рациональным. К южному гедонизму частично итальянского, а частично балканского типа в Кишиневе подмешивается крепкая ценностно-почвенническая закваска. В результате на первое место выходит принцип, который крайне важен для понимания данного городского сообщества и возможного планирования каких-либо проектов для него. Коротко ее можно выразить так: «ценности главнее целесообразности, отношения важнее эффективности». Именно сквозь призму этой жизненной парадигмы в молдавской столице оцениваются люди и их поступки, структурируются личностные мотивации, выбираются поведенческие модели и тактики, делается выбор в сложных ситуациях, наконец, формируются политические и электоральные предпочтения.

Всё это не означает, что кишиневский социум иррационален, но доминирующий в нем тип рациональности и прагматики в меньшей степени рассудочно-логичный, целеполагающий и прогрессистский, и в большей — морализаторский, традиционно-консервативный, остаточно-патриархальный, нежели это предполагается классическими образцами эпохи модерна.

Именно из-за доминирования этого мировоззрения и этой психологии такую большую роль в кишиневской жизни играют семейно-родственные (включая крайне важный для молдаван институт кумовства) и земляческие связи. Их влияние на местные экономические, политические, социальные, гуманитарные процессы в молдавской столице далеко превосходит границы, обычные для современных крупных городов. Объяснение здесь простое: для носителей подобного («кишиневского») типа сознания главным признаком социальной стратификации является разделение на «своих» и «чужих», разделение, восходящее к архаике и ослабляющее обычно свое значение по мере развития урбанизации. Здесь же мы наблюдаем определенный ренессанс квазиархаичных родственно-клановых связей, их инструментализацию в новых условиях.

По сути, речь идет о своего рода неотрайбализме, который позволяет людям проще всего социализироваться и адаптироваться в условиях радикальной смены общественного строя и воплощения ее оборотных сторон: ускоренной социальной сегрегации; размывания общественно одобряемых/осуждаемых норм и стандартов поведения; переоценки привлекательности типовых жизненных сценариев и статусов; корпоративизации экономики; политической эмансипации и плюрализации; легализации криминального влияния на различные стороны жизни».

«Вообще-то дискуссии на фокусных группах показали неоднозначное отношение респондентов к засилью родственно-кланового подхода в жизни городского сообщества. С одной стороны, участники справедливо указывали на неразрывную связь клановости и коррупции; на изъяны „кумовской“ кадровой политики во всех сферах; на экономический вред непотизма; его моральную ущербность и т. п. С другой стороны, большинство из них, особенно молдоязычные респонденты, явно не видят альтернативы родственно-клановым принципам устройства жизни, считают его явлением негативным, но естественным и неизбежным. Родственные и кумовские (а не следует забывать, что кумовство возникает в результате религиозной, сакральной процедуры) связи человека они оценивают как важную и необходимую часть его социального капитала, а сопутствующие его реализации не вполне законные и/или не вполне нравственные поступки — трудно избегаемыми побочными издержками. Получать необходимую защиту, поддержку и солидарность, в первую очередь от родных и близких, — норма жизни для рядового кишиневца, особенно для молдаванина».

Гиперзависимость от внешней среды. Избыточное влияние внешних факторов существования страны

В открытых источниках можно встретить много любопытных карт и таблиц, на которых указано, откуда и сколько поступает в Молдову внешнего вспомоществования. То есть не инвестиций, не коммерческого кредитования, а именно разных форм безвозмездной помощи: грантов, пожертвований, неэкономически мотивированных кредитов и т. п.

Вспомоществование поступает в Молдову со всех концов света: от Евросоюза и его отдельных членов; от Российской Федерации; от США; от Турецкой Республики, с недавних пор даже от Китая.

Презентация этих свидетельств донорства, перечней жертвователей аранжируется как большое достижение Республики Молдова. Но от знакомства с реальной ситуацией у стороннего наблюдателя может возникнуть глубокое недоумение. Что такого ужасного произошло или происходит с этой маленькой страной, что благожертвователи много лет спешат оказывать ей безвозмездное содействие? Может быть, Молдова переживает непрерывные стихийные бедствия? Или страна стала жертвой разрушительной внешней агрессии? Или обескровливающей гражданской войны?

Нет. Молдова — страна с прекрасными природными условиями, вполне качественным населением, среднего уровня инфраструктурой и невраждебным внешним окружением. Почему же спонсоры едва ли не выстраиваются в очередь, чтобы хоть как-то улучшить ее жизнь?

Свежий, непредвзятый взгляд на ситуацию быстро приведет к выводу: Республика Молдова — переоцененный актив. Эта замечательная страна не является источником ценных природных ресурсов. Ее геополитическая значимость невелика. Она не может быть источником угрозы для кого бы то ни было. Ее место в мировой экономике незначительно. Невелик и ее транзитный потенциал.

Тогда что же Молдова «продает» внешним партнерам? Вот ответ: она продает свою лояльность и делает это виртуозно.

В местном политическом и интеллектуальном обиходе принято много говорить о «геополитическом выборе», о «цивилизационном позиционировании» и т. п. В этих разговорах бывают интересные и важные повороты. Для экспертов это тема, богатая смыслами. Но в молдавской практике это чаще означает следующее: у кого, как и сколько просить денег.

Нужно признать: политический класс РМ достиг больших высот в умении искать и находить внешние источники жизненных благ. Различные политические силы соревнуются друг с другом в том, кто сумел, находясь у власти, привлечь больше помощи со стороны сильных мира сего. Увеличение объемов вспомоществования от внешних партнеров вызывает неподдельную гордость у тех молдавских политиков, которым удалось чего-то добиться на этом поприще.

Конечно, продать можно только то, что кто-то покупает. Если Молдова находит покупателей на свою лояльность, доброжелательность и солидарность, заслуживает ли она упреков за то, что их продает? В конце концов, придумали же на этот счет в соседней Украине хорошее присловье: «Бачили очi, що купували»! А мир устроен так, как он устроен.

Тут опасность в другом. Если все время адаптироваться к внешним партнерам, теряешь — частичка за частичкой — собственную сущность, самость. Непрерывно меняя маски одну на другую, забываешь свое лицо. Что остается у страны, которая обеспечивает свои нужды не в первую очередь своим трудом и, неизбежно получается, своим умом? Трудно быть гордым и независимым на чужой счет, трудно быть уважаемым другими, жертвуя самоуважением. Приходится выбирать: либо тебя жалеют, либо тебя уважают.

Перманентное соискательство внешней помощи формирует определенный стиль позиционирования свой страны в мире. Строя отношения с донорами — уже ангажированными или потенциальными, — ты должен подстраиваться под их цели и ценности, соответствовать не своим, а их представлениям о твоем собственном благе. Соответственно нужно по-разному вести себя в Брюсселе и Москве, Бухаресте и Вашингтоне, Стамбуле и Киеве, Стокгольме и Варшаве, да где бы то ни было. Нужно все время адаптироваться, мимикрировать, маневрировать. А на другое уже не остается ни времени, ни сил.

Судя по всему, Республика Молдова прочно угодила в так называемую «ловушку просящего». Помогают обычно слабому, увечному, не способному содержать себя самостоятельно — человеку, народу, государству. Но если ты превратил помощь со стороны в основной источник дохода, ты не можешь позволить себе развиваться, вставать на ноги. По крайней мере так, чтобы это увидели другие. Тебя «снимут с довольствия». Да, похвалят, одобрят, начнут уважать. Но помогать перестанут — с чего бы?

Есть и еще одна ловушка для слабого и просящего — геополитическая. На международном рынке лояльности легче всего продаются угрозы и риски. Поэтому он разогревается при повышении градуса конфликтности международной обстановки. Чем больше обостряются отношения между сильными игроками, тем легче и щедрее они расходуются на привлечение «в свой окоп» игроков помельче. Само собой выходит, что «просящие» корыстно заинтересованы в хронической международной дестабилизации, в углублении существующих разломов мира, в усилении вражды стран и народов. Но богоугодное ли это дело?

Отступление

Мы сидели в уютном кишиневском кафе с молодым молдавским политиком и хорошо, взаимопонимающе беседовали. Но стоило мне тронуть тему опасности для Молдовы постоянного соискания благ вовне, мой собеседник посуровел и, перейдя на шершавый язык плаката, рек: «Вы что, хотите, чтобы вот тут, по кишиневской мостовой застучали сапоги натовских солдат?!» Как человек, близкий к пацифистским взглядам, я вообще не хочу, чтобы сапоги каких угодно солдат стучали по каким угодно мостовым. Но суровый месседж, понятно, был нацелен не в меня лично. Предполагалось, что моя, геополитически озабоченная, страна не должна жалеть средств на то, чтобы страшная (для нее, конечно, в первую очередь) угроза стука вражеских сапог по мостовым Кишинева не осуществилась.

…Получается, что с каждым вновь полученным грантом, с каждым новым политически мотивированным кредитом Республика Молдова отдаляется от возможности стать когда-нибудь состоявшимся, крепко стоящим на собственных ногах, уважаемым в мире государством.

Два советских поколения вместо трех

Есть одно, во многих отношениях важное, хотя почему-то редко принимаемое во внимание различие между народами, пребывавшими в составе СССР. Оно касается срока этого пребывания. Известно, что Советский Союз за время существования несколько раз увеличивал территорию, вбирая при этом в состав своего населения новые народы. Обстоятельства приращений были разные, как и их последствия. Но сейчас это не наша тема.

В 1940 году при неоднозначных обстоятельствах в составе СССР оказалась Бессарабия — регион между реками Прут и Днестр, не раз за свою историю менявший государственную принадлежность, а на тот момент входивший в состав Королевства Румыния. В 1941 году территория была вновь занята тогдашней союзницей гитлеровской Германии Румынией, а в 1944-м отвоевана и возвращена в свой состав Советским Союзом уже надолго, до 1991 года. (Несколько подробнее об истории территории Бессарабии обратимся в главе «Румынский вопрос». )

С 1944 по 1991 год прошло 47 лет. За это время случилось многое. Не к месту будет сейчас оценивать советский период в жизни Бессарабии-Молдовы во всей полноте произошедших изменений и последствий. Для нас важно, что в Молдавской ССР (как, скажем, и в республиках Прибалтики, на Западной Украине и в Западной Белоруссии) значительная часть населения имела личный опыт жизни в другой реальности: экономической, политической, идеологической, правовой, информационной, культурной, лингвистической и т. д. То есть они родились и какую-то часть жизни прожили не просто в другом государстве, а при ином общественном строе.

После превращения одной из румынских провинций в советскую союзную республику у этих людей рождались дети. Этих детей воспитывали родители с опытом социализации в иных общественных условиях. И когда они повзрослели и сами родили детей, их дети воспитывались при участии дедушек и бабушек, которые имели опыт социализации в иных общественных условиях.

Как именно это обстоятельство влияло на личность и поведение людей? Помогало им это в жизни или мешало? Как и насколько сильно оно влияло на общественные нравы, на весь уклад жизни страны Молдова в советский период? Тема огромная и тяжело поддающаяся исследованию: слишком многое здесь уходит корнями в подсознание, во внерациональные эпифеномены. Тут нужны солидарные усилия историков, социологов, психологов, этнографов, политологов, да мало ли кто еще может понадобиться в столь запутанном деле.

Но очевидно, что восприятие текущей жизни людьми с личным опытом другой жизни не может не происходить в сравнении с этим опытом. Уже по этой причине вопрос о количестве поколений, социализировавшихся в советских условиях, не арифметический. Это вопрос, в частности, о содержании исторической памяти. Специалисты в этой области, уверен, подтвердят то, что видится верным и на уровне здравого смысла: есть принципиальная разница между тем, как исторические события отражены в сознании третьего и четвертого поколения после этих событий. Именно на этом переходе окончательно утрачиваются возможности прямой передачи личного опыта: от человека (очевидца) к другому человеку, скажем от деда к внуку. Историческая память становится «заимствованной» (термин Мориса Хальбвакса⁵). Не хуже, но другой: она по-другому формируется и по-другому участвует в управлении сознанием и поведением людей.

Советская власть была большой мастерицей ломать через колено народы, оказавшиеся под ее крышей, и устраивать далее их жизнь по своему разумению. Но она не могла произвольно «перепрограммировать» их коллективную историческую память. Хотя многое для этого делала и не всегда — безуспешно.

Тем не менее Молдова вошла в период суверенного существования только с двумя полными «советскими» поколениями. Собственно, в стране до сих пор живут (и дай им бог подольше не прекращать это замечательное дело!) люди, родившиеся в досоветский период. А ведь и последнее по времени нахождение в составе румынского государства было недолгим — 22 года, то есть лишь одно прибавившееся поколение.

Последствия такой поколенческой ситуации разнообразны, часто — опосредованы, иногда — трудно опознаваемы. Но они важны для понимания «страны Молдова», и мы не могли пройти мимо этого факта.

«Великий бессарабский исход». Миграционная убыль населения, «обезлюдение» страны

Миграции — обыденность современного мира. Собственно, в любые периоды истории люди перемещались по планете, меняли место обитания. Перемещения бывали принудительными и добровольными, вынужденными и невынужденными, планируемыми и спонтанными, массовыми или паллиативными. Но, как бы то ни было, в любых миграциях всегда был большой риск, многие из них заканчивались печально для отдельных людей, семей и целых народов.

Со второй половины ХХ века ситуация начала меняться. Особенно быстро, когда грандиозный евроинтеграционный проект одним из своих краеугольных оснований постулировал единство рынка труда: огромного и привлекательного.

Никто сейчас, мигрируя, не теряет свою родину необратимо. Современный транспорт позволяет за несколько часов преодолеть тысячи километров. Современные средства связи дают возможность не затруднительно и не затратно общаться с близкими, оставшимися на родине, хоть каждый день.

К тому же нынешний трудовой мигрант — совсем не обязательно беженец. Совсем не обязательно он снимается с обжитого места из-за невыносимых условий существования, бежит от непреодолимых угроз жизни, здоровью и имуществу. Как правило, он делает выбор не между нетерпимым и приемлемым, а между плохим и хорошим. У него, как правило, есть юридический статус (правосубъектность), его права признаны и определенным образом защищены.

Но даже в такой — вполне цивилизованной — миграции есть горечь и боль. Это отказ человека от своего места на родине. Человек выпадает из социальной среды, породившей и сформировавшей его. Его место остается пустым, человека больше нет здесь, он — там. До поры опустевшие места заполняются, прореха в социальной ткани как-то залатывается. Но — до поры.

Тем более, как известно, первыми уезжают молодые, здоровые, работящие, мобильные. Их отъезд ухудшает качество социальной структуры, делает ее более инерционной и менее вариативной, снижает способность развиваться, модернизироваться. Обобщенно говоря, социальная структура постепенно инвалидизируется под влиянием необратимых, не восполняемых потерь. Инвалидная социальная структура утрачивает функции полноценного воспроизводства общественной жизни.

Миграция — это не просто смена места работы и места проживания. Это смена социальной среды, культурного дизайна, правовой и политической реальности. Это перемещение человека в сферу действия иных норм социальной регуляции, иных критериев оценки успешности и/или неуспешности людей и сообществ.

Среди постсоветских государств Молдова стала одним из главных поставщиков трудовых мигрантов отчасти по причине своего географического положения, отчасти из-за высокой доли сельского населения, более других склонного к поиску лучшей доли посредством миграций.

При этом молдаване — не номадический в свой ментальной основе народ. Слоняться по свету просто из охоты к перемене мест по природе своей не склонны. Но… рыба ищет, где глубже, человек — где лучше.

Трагедия нынешнего «бессарабского исхода» не очень видна миру по двум причинам. Во-первых, Молдова невелика и ее «человекопроизводительная» способность ограничена. В абсолютных цифрах масштабы миграции из этой страны не впечатляют, особенно на фоне куда более многочисленных и более драматично подаваемых в СМИ волн вынужденных миграций из стран Азии, Африки, Латинской Америки. Во-вторых, люди уезжают из Республики Молдова не под гнетом страшных обстоятельств, они не гонимы геноцидом, репрессиями, природными катаклизмами.

Трудовые мигранты из Молдовы имеют хорошую репутацию на главных рынках труда. Они договороспособны, законопослушны, терпеливы, не агрессивны, выносливы, обучаемы, не претенциозны. Они легко овладевают языками и навыками жизни в инокультурной среде.

При этом выходцы из Молдовы не создают в других странах капсулированных сообществ, да и вообще как-то не склонны к диаспоральному способу обживания новых пространств.

Массовая трудовая миграция — сильнейший вызов для властей страны-донора человеческого ресурса, для ее политического класса и всей элиты. Да, для кого-то и когда-то она может быть решением проблем, прежде всего в случае избытка трудоспособного населения в стране. Но она может быть и созданием проблем. Как в случае с современной Молдовой.

Помимо инвалидизации социальной структуры общества, миграции современного типа дают деструктивные последствия и для политического развития страны-донора рабочей силы. Возможность уехать из своей страны для лучшего устройства собственной жизни ослабляет для многих граждан, особенно экономически активного и политически деятельного возраста, мотивацию политического и гражданского участия. Зачем прикладывать усилия к тому, чтобы что-то изменить к лучшему в своей стране, если можно без особенных трудностей найти более комфортную страну для жизни и работы? В результате из местной политической жизни уходит энергетика гражданского общества, в том числе протестная.

(Наблюдая за тем, как миграционные процессы изменяют жизнь Молдовы, начинаешь задумываться вот над чем. Возможно, пора вводить новый показатель для характеристики демографического состояния современных стран. Этот показатель отражал бы в статистических и в социологических данных реальную миграционную ситуацию, когда население расслаивается на несколько фракций по типу присутствия в стране: (1) одни живут как раньше; (2) другие, не меняя место основной «дислокации», зарабатывают на жизнь отхожим промыслом в других странах; (3) третьи начинают жить «на два дома», уже не зная точно, какой из них основной; (4) а четвертые уже приняли решение в пользу смены страны проживания и превращаются — как правило, постепенно, шаг за шагом — из мигрантов в эмигрантов.

Опыт нынешнего «великого бессарабского исхода» ясно показывает драматизм и неоднозначность миграционной практики в страновом разрезе. Кстати, предлагаемый подход к фиксации фаз «миграционного ухода» мог бы помочь определить, наконец, какова же реальная численность населения сегодняшней РМ. Сейчас экспертные оценки гуляют в широком диапазоне от двух до трех с половиной миллионов, что, собственно, отражает то переходное состояние «полуэмиграции», в котором находятся многие граждане Молдовы. И, между прочим, это касается не только Молдовы.)

Этническая ситуация

Государствообразующий этнос в Республике Молдова — молдаване. Согласно переписи 2014 года, именно такой вариант ответа на вопрос о своей национальности добровольно выбрали 75,1% жителей страны. Еще 7,0% определили свою этничность как румын. В реальности это люди одной национальности, но по-разному ее, эту национальность, называющие. Поэтому допустимо сказать, что титульный этнос составляет 82,1% населения Республики Молдова.

Молдаване/румыны — народ (этнос) романской группы с достаточно сложным по составу генотипом. В советский период некоторое время продвигалась теория, согласно которой молдаване — это славянский народ. Промоутерами этой теории были некоторые историки и этнографы как в самой Молдове, так и за ее пределами. Мне не удалось обнаружить доказательств того, что теория славянского происхождения современных молдаван сознательно использовалась советской властью как инструмент национальной дискриминации и национального унижения молдаван. Здесь явно решались другие задачи: политические и идеологические. Видимо, по этой причине какое-то время оппоненты «славянской» гипотезы оценивались как диссиденты. Отголоски той, уже давней, полемики нет-нет да и прозвучат иногда в среде молдавских интеллектуалов и политиков, хотя, казалось бы, ее актуальность давно должна была выветриться.

Основными национальными меньшинствами в Молдове являются украинцы, гагаузы, русские и болгары. Подробнее эта тема раскрывается в главе «Три трудных вопроса», в параграфе «Гагаузский вопрос».

Интересная деталь: Бессарабия вступала в ХХ век более разнообразным полиэтническим сообществом, нежели спустя сто лет, в век ХХI. Прежде здесь жили — в немалых количествах — украинцы, русские, немцы, поляки, евреи, гагаузы, болгары, цыгане. В течение ХХ века национальный состав региона упростился, обеднел.

Немцы и поляки были — при разных обстоятельствах — депортированы. Еврейское население претерпело трагические события времен Второй мировой войны, а те, кто выжил, и их дети с 1970-х годов активно разъезжались по свету. Доля украинцев в ходе конституирования Молдавской ССР уменьшилась после передачи в состав Украинской ССР северной (Буковина) и южной (Причерноморье) оконечностей, но пополнилась за счет присоединения Приднестровья. Русские (и те, кого ими называют за пределами сердцевинной России) пополняли Молдову в годы советской власти, но убывают начиная с 1991 года. Цыгане… ну это особая тема в Бессарабии, даже не знаем, надо ли ее вообще трогать, и, если трогать, то как…

Лингвистическая ситуация в современной Молдове способна сбить с толку кого угодно. На первый взгляд ничего необычного в ней нет. Есть титульный этнос — есть его язык. Есть национальные меньшинства — есть их родные языки.

Молдова всегда жила на перекрестке языков, ее жители привычны к многоязычию и иноязычию. Другими языками здесь овладевают легко, без внутреннего сопротивления.

Язык, на котором они говорят, относится к языкам романской группы. Его иногда называют «вульгарная латынь». В этом языке немало славянизмов — польских, украинских, русских — что неудивительно, учитывая многовековое соседство с этими народами. Встречаются в языке и тюркские отголоски долгого пребывания Бессарабии в составе Османской империи.

Вроде как везде. Но нет, в Молдове не так. Много лет в этой стране не утихает странная на посторонний взгляд, но совершенно нешуточная лингвистическая война вокруг того, как следует называть язык, родной для представителей государствообразующего этноса.

Дело в том, что некоторые представители политических, культурных и интеллектуальных элит Молдовы давно настаивают на том, что родной язык титульного этнического большинства страны — это не молдавский, а румынский. Более того, под их давлением Конституционный суд РМ в 2013 году принял решение, согласно которому государственным языком Молдовы является не молдавский, а именно румынский.

Такая позиция имеет поддержку со стороны Румынии (насколько нам известно, трудно однозначно считать ее официальной государственной позицией, но есть достаточно свидетельств того, что румынский политикум в целом разделяет ее).

Со стороны вся эта история выглядит странно, хотя бы потому, что язык есть реальность, не подлежащая оформлению в качестве чьей-либо собственности: он не может принадлежать лицу, сообществу, народу или государству, вообще никому. У языков не бывает автора (искусственные языки к нашей теме отношения не имеют). Поэтому претензии государственных инстанций Румынии управлять практикой употребления того языка, который указан как государственный язык в самой Румынии, но который более половины жителей Республики Молдова называют молдавским, не имеют никакой правовой основы. Ни у кого нет копирайта на язык, никто никому не должен платить роялти за его использование.

Безусловно, у государств есть историческая ответственность за состояние и развитие языка, признанного в правовом порядке государственным языком, прежде всего языка политических и деловых коммуникаций, языка качественной литературы и медиа, языка правовых установлений и судопроизводства. Но в современном мире есть немало примеров, когда один язык имеет официальный статус в двух или более государствах (например, испанский язык является официальным почти в тридцати государствах, арабский — почти в двадцати). И никто никому не указывает, как называть общий язык.

Конечно, примечательный в ряду мировых лингвистических практик «румынский казус» имеет политическую подоплеку и долгую традицию. Даже будучи частью «социалистического лагеря», Социалистическая Республика Румыния не раз заявляла о непризнании существования молдавского языка и использования такого наименования. Поэтому вопрос о языке правильней рассматривать в контексте «румынского вопроса» в целом и в связи с темой унионизма. Что мы и сделаем в главе XVIII «Три трудных вопроса молдавской политики».

Конфессиональная ситуация

Молдова — моноконфессиональная страна с высоким уровнем религиозности. Более 90% населения определяют себя верующими — христианами — православными. Это неудивительно, поскольку религиозная история страны давно и безальтернативно связана с христианством — в его православной версии. Согласно академическим источникам, местное население христианизировалось постепенно со времен миссионерского служения в этих краях святого Андрея Первозванного, испытывая влияние как славянских, так и греческих соседей — часто, кстати, недружественно конкурирующее. Организация церковной жизни в этих местах долгое время не отличалась стабильностью и преемственностью, подчинялась внешним вмешательствам.

После самороспуска СССР в новосуверенной РМ сложилась непростая ситуация с православными церквами. Вообще-то между православными патриархиями существует договоренность о том, что любая территория должна находиться под омофором только одной из них. Но эта договоренность иногда нарушалась в прошлом, еще чаще нарушается она сейчас. Это связано с тектоническими переменами, произошедшими в конце ХХ века со странами, где православие является исторической религией большинства. После прекращения существования СССР и СФРЮ, появления новых суверенных государств и новой сетки государственных границ возникли (или возродились) конфликты на почве того, какая из православных патриархий имеет «законные» права на юрисдикцию в той или иной стране. «Законные» взято в кавычки, потому что у каждой из спорящих сторон есть свои аргументы. Оценить их весомость невозможно без глубокой осведомленности в очень специфической области знания. А редкие люди, таковой осведомленностью обладающие, как правило, принадлежат к одной из сторон конфликта, в силу этого изначально тенденциозны.

Кризисный момент, переживаемый сейчас православным миром, дает о себе знать и в Молдове. В общем-то, появление именно здесь еще одного межцерковного конфликта после 1991 года предсказать было нетрудно. Предыстория к этому располагала. Дело в том, что в течение одного только ХХ века (не будем даже трогать предшествующие эпохи) церковная власть в Молдове (Бессарабии) четырежды переходила из рук в руки — в точном соответствии с тем, сколько раз переходила из рук и руки в этом регионе государственная власть. Это было в 1918, 1940, 1941 и 1944 годах.

Так что было вполне предсказуемо, что Румынская православная церковь после 1991 года заявит о своем желании вернуться в Молдову, которая являлась ее канонической территорией в период 1918—1944 годов с небольшим перерывом в 1940—1941 гг. Не менее ожидаемой было и реакция Русской православной церкви, которая решительно оспорила эти намерения. РусПЦ аргументировала свою позицию ссылками на уже упомянутую выше традицию, согласно которой две православные юрисдикции, действующие на одной территории — это каноническая аномалия.

С тех пор ситуация развивается небыстро, с длительными паузами и отсрочками решений. До 2002 года власти РМ не регистрировали Бессарабскую митрополию Румынской церкви. Потом вынуждены были это сделать во исполнение решений инстанций международного арбитража. После этого в вялотекущем режиме, без, слава богу, кровопролитных обострений, следовали различные действия, заявления, решения заинтересованных сторон.

В результате всех событий сейчас в Молдове установилось зыбкое статус-кво, что-то вроде замороженного конфликта. Вопреки традиции на одной территории одновременно все-таки действуют две православные юрисдикции: Бессарабская митрополия Румынской церкви и Молдавско-Кишиневская митрополия Московского патриархата. Согласно расхожим ссылкам на социологические опросы, 82—87% жителей страны являются прихожанами Молдавской православной церкви, 11—15% — Бессарабской митрополии Румынской церкви. Хотя ручаться за точность этих цифр сложно.

Добавим в тему, что молдаване (как, впрочем, и гагаузы) религиозны несколько поверхностно, «бытово». Да, церковные ритуалы повсеместны и обязательны. Влияние же религиозных догматов на повседневную жизнь людей осуществляется ровно настолько, насколько это не создает для них дискомфорта и не требует больших физических, духовных и временных затрат. В общем, люди в Молдове веруют массово, но без особой истовости и высокого напряжения религиозного чувства.

Возможно, и этим в том числе объясняется тот факт, что противостояние двух православных патриархий на территории Молдовы протекает без того накала нетерпимости, враждебности и агрессии, который, к прискорбию, сопровождает последнее время конфликты внутри православного мира. Как говорится, нет худа без добра. Эксцессы на этой почве, конечно, бывают, но случаются они гораздо реже и протекают, слава Господу, менее драматично и разрушительно, нежели в некоторых соседних странах.

Культ трапезы

В любой страновой культуре, как правило, присутствует некий элемент, в котором наиболее полно и точно выражается дух места и своеобразие населяющих его людей. Для Молдовы это застолье, трапеза, включающая как еду, так и напитки (в первую очередь алкогольные, конечно).

Молдавское застолье прекрасно. Оно полно смыслами и символами. Оно каким-то волшебным образом одинаково великолепно и для души, и для тела. Рискнем сказать, что это одновременно земной человеческий праздник и высокая божественная молитва, точнее, причащение.

В застолье молдаванин красив и значителен. В такие моменты он более всего близок и соприроден вечности, он творит свой молдавский космос.

В гедонизм южноевропейского, балкано-черноморского типа — пряный, будоражащий, поэтичный, чувственный, переполненный вкусами, ритмами, звуками — здесь вмешано некое законченное миропонимание.

Если бы кто-нибудь взялся составить мировой рейтинг гостеприимства, Молдова заняла бы в нем одно из первых мест. Молдавское гостеприимство — особого рода. Гость в молдавском доме — необходимый элемент правильно устроенного жизненного уклада, рискну даже сказать — миропорядка. Гость нужен в жизни по многим причинам, и причины эти серьезны.

Мы имели радость и честь неоднократно испытать на себе подлинное молдавское гостеприимство. Можем утверждать, что вся его богатая нюансировка — смысловая и стилевая — открывается не сразу. Нужно время и чуткая восприимчивость, чтобы поверить, что можно так серьезно и трепетно, почти сакрально относиться к застолью и приему гостей.

Молдавская кухня не относится к числу великих, сопоставимых по известности и авторитету, например, с французской или японской. Но она хороша, сбалансирована, разнообразна, не обременена обедняющими ограничениями религиозного и/или этикетного характера. У нее отличная продуктовая база, ибо в стране не растут, пожалуй, только морошка и бананы. Поэтому молдавская кухня самодостаточна и хорошо одарена для творчества.

…Тема настолько важна для нашей книги, что мы еще не раз к ней вернемся. Поэтому пока можно остановиться. Хотя это так трудно…

Постскриптум к главе. К вопросу об идеологии

Будем справедливы: задача, которую встала перед экс-МССР накануне и после самороспуска СССР, была объективно крайне сложна. Все новообразованные постсоветские страны-государства должны были решать непростые задачи формирования собственной государственной идеологии. Но с учетом сказанного выше для Молдовы решение этой задачи оказалось отягощено некоторыми дополнительными, причем эксклюзивными, обстоятельствами.

Сделаем небольшое, но необходимое отступление. У стран-государств, образовавшихся из тела СССР, досоветские биографии, как правило, различаются больше, чем это толковалось официальной советской историей. Это важно в нашем дискурсе. Как важно и то, что их биографии советские различаются больше и интересней, чем это многим хотелось бы представить сейчас, во времена постсоветские. Мы имеем в виду те два плоских, тусклых концепта и, соответственно, два нарратива, за которые упорно держатся — в той или иной комбинации — политикумы постсоветских государств.

Первый, «ностальгический» или «реваншистский», таков. СССР был великой державой, его распад — трагедия для составлявших его народов, «крупнейшая геополитическая катастрофа», следствие роковых ошибок (вариант — преступного предательства) тогдашнего союзного руководства. Традиционная советская мифология: «нас уважал весь мир», «процветала дружба народов», «указывали человечеству правильный путь», «несокрушимая мощь» и т. п. — вывернута здесь изнаночной стороной: «вот чего нас лишили». Вместо светлого будущего — самого главного и самого сладкого манка планетарного коммунистического мегапроекта — предлагается «светлое прошлое».

Советский реваншизм, как и любой другой реваншизм, иллюзорен, в лучшем случае — бесплоден и бесперспективен; в худшем — реакционен и опасен. Но при этом — неумно было бы это отрицать — в нем есть доля своей исторической правды. Также он удобен для «гнездования» ностальгических переживаний, способен вызывать теплые эмоции и воспоминания — реальные и симулятивные (интересно, что последних по мере временного удаления от объекта становится все больше).

Реваншистский концепт и нарратив неплохо подкармливаются «культурным слоем», наработанным многолетней идеологической и пропагандистской работой советской системы. Этот слой содержит немало привлекательного, ведь, помимо производства трескучей агитации и насаждения непререкаемых идеологических догм, он формировался усилиями ряда талантливых людей, часть которых еще и искренне верила в великолепие коммунистического проекта.

Второй концепт и нарратив — «страдательный». Он настаивает на том, что Советский Союз был адом на земле, «империей зла», «тюрьмой народов». Советский период ничего хорошего входящим в него народам не дал, их только непрерывно порабощали и угнетали. Угнетаемые народы страдали и втайне, не прекращая, мечтали о независимости и свободе. Все, кто боролся против советской власти — герои, независимо от мотивов и последствий их поступков. Все, кто советскую власть поддерживал — злодеи или приспособленцы, нет им прощения.

В своих радикальных изводах страдательный концепт русофобен, точнее россиефобен, поскольку настаивает на имманентно порочной — имперской, экспансионистской, агрессивной — сущности страны Россия, как бы ни называлось существующее в этой стране государство, и кто бы и как бы им не управлял. Так что антисоветизм в этой версии сливается с россиефобией до стадии неразличимости.

Страдательный нарратив имел шансы постепенно сойти на нет после суверенизации союзных республик. Но в 2000-х годах он обрел второе дыхание благодаря двум взаимосвязанным обстоятельствам. Первое — это устремление большинства постсоветских стран в евроинтеграционное жизненное пространство. Переместившись туда реально (страны Балтии) или больше в намерениях (страны Восточного партнерства), они решили, что можно поэксплуатировать свое советское прошлое в тщательно виктимизированной версии в целях наиболее комфортного и выгодного позиционирования внутри объединяющейся Европы.

Второе обстоятельство — это ревитализация реваншистского концепта в сегодняшней России. В 2000-е годы в российском политическом классе возобладала точка зрения, согласно которой нынешняя Российская Федерация — не просто правопреемница и СССР, и Российской империи, но, по сути, та же самая страна, только потерявшая часть своих законных территорий. Этот поворот ожидаемо не вызвал энтузиазма у остальных постсоветских государств — ни у их властных элит, ни у населения. В дальнейшем бурные события 2014 года вызвали настоящий ренессанс страдательного нарратива, поскольку подтвердили, что некоторая почва под ним имеется.

…Почти тридцатилетний опыт существования суверенного молдавского государства, образованного в 1991 году в границах бывшей Молдавской Советской Социалистической Республики, показал даже самым упрямым: ни ностальгический, ни страдательный концепты не годятся для строительства сколь-нибудь добротной версии современной государственности. Республика Молдова, кажется, честно пробовала на себе и то и другое. Получилось не очень. Видимо, нужно что-то другое…

Примечания

2

Это и далее все прочие описания, характеристики вин Молдовы были любезно предоставлены нам Константином Сибовым, винопромышленником, экспертом винного дела, руководителем компании «Tomai-vinex».

3

См.: https://statistica.gov.md//newsview.php?l=ro&idc=30&id=6409

4

Об этом замечательном человеке читайте в следующей главе.

5

См. Хальбвакс Морис «Социальные рамки памяти», М., 2007. Новое издательство.