Хроника смертельной осени

Юлия Терехова, 2019

Наконец-то задержан московский маньяк – любитель классической оперы, насиловавший и убивавший женщин невыносимо жарким летом 2010 года. Оказалось – рано радоваться, убийца бежит из тюрьмы и скрывается от правосудия. Он уезжает заграницу и продолжает убивать с прежней жестокостью. Кто его остановит? Кто сможет ему противостоять? Бывший лучший друг? Его старый преследователь – майор московской полиции? Спецагент ФБР? Французские детективы? Или убийца сумеет опередить всех и первым доберется до своего старинного врага и до Катрин – женщины, которой одержим с юности. Она чувствует его присутствие и смертельную угрозу. Где он? Разгадка так очевидна, так волнующе близка…

«Чтоб быть справедливым возмездье могло,

Лишь злом воздавать подобает за зло»

Хаким Абулькасим Фирдоуси,

персидский поэт

«Ибо милость выше правосудия,

К боли прибавляющего боль»

Сергей Пашин, судья

Женевьева

В комнату вливался серый предутренний свет, изгоняя ночную тьму. Женевьева Пикар с трудом разлепила веки. Глаза заплыли, превратившись в узкие щели, особенно плохо открывался левый. Она с тихим стоном повернула голову направо и увидела горбоносый профиль мужа, мирно спящего, даже слегка всхрапывающего. В детской захныкал Рене, ее маленький сын. Женевьева, сцепив зубы, спустила ноги с кровати и, собрав волю в кулак, поползла в детскую.

Она брела, держась то за мебель, то за стены, молясь, чтобы не упасть и не разбудить мужа. Путь казался бесконечно долгим, в какие-то мгновения ей чудилось, что она никогда не дойдет, а рухнет, да так и останется, скрючившись в коридоре. Наконец она доковыляла до двери детской. Ребенок плакал во сне.

— Ш-ш! — Женевьева покачала кроватку. Вдруг ей удастся успокоить его, и тогда она сможет подремать здесь, в кресле, хоть пару минут. Но малыш продолжал плакать. Все правильно, ему пора есть. Она с трудом подняла сына и, замирая от боли во всем теле, присела на край кресла, заваленного упаковками подгузников, свежевыстиранными ползунками и распашонками. Она расстегнула халат, с трудом высвободив вырванные с тканью пуговицы из петель, и дала ребенку грудь, покрытую черными синяками и ссадинами. Младенец жадно сосал, эстетика завтрака ему была решительно безразлична, а Женевьева продолжала кривиться от боли, зажмурившись и стиснув зубы. Слава богу, сын не успел разбудить Жан-Пьера. Иначе бы не миновать еще одного скандала.

Накануне муж вернулся очень поздно, к полуночи, хотя она ждала его к восьми. От него разило за несколько метров вином и табаком — тошнотворная смесь запахов, которых Женевьева не выносила. Он рухнул за стол, не переодевшись и не помыв руки. Эти грязные руки лежали на идеально чистой скатерти, только утром тщательно ею выглаженной.

— Жрать давай! — зарычал он пьяным голосом и стукнул кулаком по столу. Ему было плевать, что жена уже спала к его приходу, вконец вымотанная грудным ребенком и домашними хлопотами.

Накинув на ночную рубашку халат, Женевьева принесла ему тарелку с остывшей едой и обязательный стакан дешевого бордо. Конечно, ему уже хватит, но по опыту Женевьева знала: если благоверный не получит его бордо, то получит она — немедленно, без всяких проволочек — по лицу, до крови. «Так пусть упьется своим винищем» — с ненавистью думала Женевьева, наблюдая, как Жан-Пьер поглощает ее нехитрую стряпню — рис и рыбу.

Наконец, уничтожив еду, он с грохотом отодвинул тарелку в сторону:

— Что за дрянь ты готовишь?

— Не нравится — не ешь, — прошептала она безрассудно. Только и оставалось надеяться, что он не услышит. Но, к сожалению, он услышал.

— Что ты сказала? — Жан-Пьер поднял на нее свирепый взгляд. — Что ты сказала, шлюха?

Отшвырнув стул, он двинулся к ней. Женевьева охнула и бросилась прочь, надеясь спрятаться в ванной или в стенном шкафу. Он настиг ее посреди гостиной и, свалив с ног, начал бить, как равного себе. Женевьева старалась сдерживать крик, чтобы не разбудить ребенка. Но боль становилась нестерпимой. В какой-то момент она нащупала в кармане халата сотовый телефон, и вслепую нажала кнопку экстренной помощи…

Наряд позвонил в дверь спустя минут пятнадцать, когда на ее лице не осталось живого места, и муж опустил занесенный кулак.

— Откройте, полиция! — услышал он. Женевьева уже была почти без сознания.

— Salope^[1]! — прошептал Жан-Пьер, пьяный от крови. — Ты их вызвала! И на что ты надеешься?

Он в озлоблении пнул Женевьеву в грудь, вытер окровавленные руки об ее халат, и пошел открывать дверь. Словно сквозь сон, она услышала жизнерадостные мужские голоса.

— Эй, Пикар, снова буянишь? — Короткий смешок и звук хлопка ладони о ладонь.

— Да, совсем моя от рук отбилась, — голос Жан-Пьера звучал весело и бодро.

— Ты бы полегче… Уверен, что все будет в порядке?..

— Да, Леже, все нормально, я ее сейчас утешу, — трепеща, услышала Женевьева, после чего входная дверь захлопнулась. И на что она надеялась? Ее муж был полицейским и работал в районном участке, откуда и прислали наряд. Сержант Рауль Леже — его закадычный друг, а остальные — собутыльники, с которыми он глушит пиво по выходным.

Жан-Пьер появился на пороге гостиной, где Женевьева валялась на полу, и оглядел ее с жестокой усмешкой. Потом присел перед ней на корточки и, ухватив за подбородок, развернул лицом к себе.

— Еще раз, тварь, нажмешь на вызов, сломаю тебе пальцы. Поняла? Я тебя спрашиваю — поняла?

Женевьева в ужасе кивнула. Она вообще была понятливая и даже в школе училась лучше всех. Как же ее угораздило влюбиться в такое чудовище?

— Поднимайся! — велел он, и Женевьева послушно попыталась привстать. Но у нее ничего не вышло, и она со стоном упала обратно на пол. Жан-Пьер схватил жену за волосы и поволок в спальню, будто она была старым пальто, забытым в прихожей.

Женевьева прекрасно слышала обещание, данное Жан-Пьером своему коллеге. Сейчас он ее утешит — значит, самое тяжкое еще впереди… Главное — выдержать, потому что после он заснет мертвецким сном, а назавтра, проспавшись, как ни в чем ни бывало, потребует кофе и омлет. Он будет даже ласков, потреплет ее за черную от кровоподтеков щеку. И она поплетется в ближайшую boulangerie^[2] за свежим багетом и приготовит ему завтрак. Все повторялось с очевидной регулярностью раз в неделю — ее лицо не успевало заживать. Дважды она жаловалась на него в полицию, но оба заявления затерялись где-то в горах полицейских бумаг, а она получила новую порцию побоев…

…Малыш поел и затих. Женевьева заставила себя встать с кресла. Уложив Рене, она, еле отрывая подкашивающиеся ноги от пола, побрела обратно в спальню. Сейчас она соберется с духом и сделает то, что должна. «Больше не могу, — ей хотелось рыдать, но она не могла: плакать было больно и опасно — вдруг проснется муж. — Сил нет…»

Они познакомились три года назад, и во всем Париже не нашлось бы пары влюбленней и счастливей. Родом из Марселя, Жан-Пьер походил на цыгана — смуглый, горбоносый, с черными глазами, а Женевьева, маленькая изящная парижанка, только что закончила медицинский колледж. Они впервые встретились в больнице на Левом берегу, куда напарник привез Жан-Пьера с пустяковой раной, и она эту рану тщательно обработала. В конце смены он ждал ее у выхода из больницы с бутылкой вина. Забыв об усталости — Женевьева обычно с ног валилась после дежурства — она поехала с ним в Венсенн^[3], где они эту бутылку и выпили, закусывая багетами с ветчиной и сыром. Так она провела один из самых счастливых дней в своей жизни…

Женевьева заставила себя подняться с кресла. Если она сейчас же не сделает это — в следующий раз он ее убьет, обязательно убьет — его не остановит даже то, что маленький Рене осиротеет. Вернувшись в спальню, она стала собирать с пола вещи Жан-Пьера, валявшиеся там же, где он их сбросил с себя перед тем, как взгромоздиться на жену. Форма, изрядно провонявшая потом, дешевым табаком и дешевым же вином, носки, ботинки и — портупея — вместе с табельным пистолетом, он регулярно забывал его сдавать… Дрожащими руками она вынула пистолет из кобуры.

Жан-Пьер по-прежнему спал на спине и похрапывал. Он казался столь тихим и мирным, что Женевьева невольно вспомнила, каким он был до свадьбы — веселым, нежным, готовым ради нее на любое безумство. Однажды он оборвал все цветы с клумбы напротив ратуши, и их чуть не поймали — еле ноги унесли. Они бежали по улице Архивов, он держал Женевьеву за руку, чтобы она не отставала, а потом они нырнули в какую-то подворотню, нашли укромный закуток и почти час занимались там любовью, благо на осенний Париж уже опустилась ночь… То была не она, и все происходило не с ней — с какой-то другой Женевьевой, юной, счастливой, сумасшедшей…

Она приблизилась к кровати и подняла руку с пистолетом. Сейчас нажмет на спусковой крючок, и все будет кончено. Даже если она вложит пистолет ему в руку, обязательно докажут, что он не мог застрелиться сам, особенно после ее ночного звонка в службу экстренной помощи. А уж взглянув на ее лицо, все сразу все поймут. Ну, смелее…

— Не делай этого, Женевьева. Зачем губить жизнь из-за такой падали? Тебя посадят.

Сказать, что она испугалась, значит — не сказать ничего. Она ахнула и присела, озираясь. В комнате никого не было — во всяком случае, она никого не видела. Только шторы на окне колыхались от предутреннего ветерка. Но Женевьева всей кожей ощущала чье-то присутствие.

— Не бойся…

— Кто здесь? — шепотом воскликнула она. — Я с оружием!

— Я вижу, — голос, обращавшийся к ней, был спокоен. — Опусти пистолет и не делай глупостей. Тихо… Повернись и иди на кухню.

— Кто вы? — Женевьева от страха еле шевелила языком. Она по-прежнему никого не видела.

— Иди на кухню, — повторил голос. — Там поговорим.

Женевьева не могла определить — мужской ли голос говорит с ней или женский. Тон низкий, интонации мягкие, но приказы железные. Как завороженная, она повиновалась, однако пистолета из рук не выпустила. Она прошла на кухню, озираясь, от страха забыв, что все ее тело болит и кровоточит.

— Сядь на стул и положи пистолет перед собой, — попросил, именно попросил, а не приказал, голос. — Не оглядывайся. Пожалуйста. Чем меньше ты увидишь, тем лучше для тебя.

Женевьева не могла с этим не согласиться. Кто-то был позади нее, но она панически боялась оглянуться. Послушно положила оружие на стол, руки вытянула рядом, сжимая и разжимая занемевшие от напряжения пальцы.

— Молодец, — похвалил ее голос. — Теперь слушай меня внимательно.

— Да, я слушаю, — кивнула она.

— Я знаю, как он измывается над тобой, и хочу тебе помочь.

— Помочь? — подняла она голову. — Но как? Я писала заявление в полицию…

— Молчи, — перебил ее голос. — Я все знаю. У меня прямой доступ к полицейской базе. Я знаю, ночью ты вызывала полицию, и они ничем тебе не помогли. Знаешь, с какой формулировкой они отчитались? Ложный вызов, — впервые голос проявил какую-то эмоцию, и в ней явственно прозвучал гнев.

— Ложный вызов, — всхлипнула Женевьева. — Он меня избил и…

— Я знаю, — голос стал опять спокоен, — молчи и слушай.

— Я понимаю, ты хочешь, чтоб он умер, так?

Женевьева не отвечала.

— Я поймал тебя с оружием в руке — отпираться бессмысленно.

— А как еще я могу освободиться от него? До развода я не доживу — он меня убьет.

— Не нужно до этого доводить. Если б он тебя убил, он был бы повинен смерти, но и тебе не стало б легче, ведь так?

— Так, — чуть слышно согласилась она.

— Значит, он достоин другого наказания. Как ты хочешь, чтобы его наказали?

— Я не понимаю, — ответила Женевьева.

— Все просто — он должен поплатиться за то, что издевался над тобой, но наказание должно быть адекватным. Он не убил тебя, и смерть еще не заслужил. Поэтому скажи, как ты хочешь, чтобы он был наказан, и я накажу его согласно твоему желанию. Ты будешь вне подозрений — тебе обеспечат идеальное алиби.

— Я не могу… Я не умею… — испуганно забормотала она. — Я не умею ничего такого планировать. Одно дело — выстрелить, а другое — тщательно что-то рассчитать… Я точно попадусь.

— Вот глупая женщина! — ей показалось, что обладатель голоса улыбнулся. — Кто говорит, что ты будешь это планировать? Ты должна только высказать желание — мы все сделаем сами. Ты можешь также сказать, что не хочешь причинять ему вред — твое право. Тогда он будет в полной безопасности. Ну, каково твое желание? Чего ты хочешь?

— Я не знаю, — растерялась Женевьева. — Ничего не понимаю…

— Твои сомнения естественны. Ты женщина добрая. Только вот смотрю я сейчас на тебя и думаю — а что дальше? Даже если он тебя не убьет — зачем тебе такая жизнь — в постоянном ужасе и страхе? С разбитым лицом и измученным телом? О ребенке своем ты подумала?

— А как я расплачусь с вами? — спросила Женевьева. — Такие вещи бесплатно не делаются.

— Запомни, возмездие не нуждается в гонорарах. От тебя ничего не требуется. Вырасти сына так, чтобы ему и в голову не пришло когда-нибудь причинить зло другому человеку.

— И что я должна сказать? — потрясенная, спросила Женевьева. — Я хочу, чтобы он — что?..

— Я не знаю, — ответил голос. — Это твое желание. Чего ты хочешь? Я могу сделать ему лоботомию, могу до конца его дней отправить в психушку, могу отрубить ему конечность, могу его кастрировать — я многое могу. А чего хотелось бы тебе?

— Я хочу, чтобы ему отрубили его поганые руки, — с ненавистью выдохнула Женевьева. — Чтобы он больше никогда не смог ими ко мне прикоснуться.

— Хорошо, — согласился голос. — Принято.

— И что теперь? — спросила она.

— Теперь, — ответил голос. — Ты будешь жить обычной жизнью, стараясь избегать ссор и скандалов. Будь покорной — ненадолго. И положи пистолет на место — твоему мужу не понравится, если он не найдет его в кобуре.

— А когда?.. — в ее вопросе все еще звучало сомнение. Но Женевьеве никто не ответил. Она почувствовала легкое колыхание воздуха, и ощущение чьего-то присутствия за спиной исчезло.

— Что это было?.. — Женевьева с ужасом смотрела на пистолет перед ней. Она чуть не стала убийцей, а все, что она слышала — галлюцинация, вызванная сильнейшим стрессом. В детской завозился Рене. Надо срочно положить пистолет на место, иначе не миновать ей еще одного избиения. Муж скоро проснется, и ей надо готовить ему завтрак.

Начало октября 2010 года, Москва

Жики плотно задергивала шторы на окнах, дабы холодное осеннее солнце не тревожило Анну, одинаково съеживавшуюся от яркого света, громких звуков, внезапных прикосновений. Она шепотом отвечала односложно «да» или «нет» на робкие вопросы Жики, старавшейся не обращаться к ней без нужды. Старая дива неслышно, как тень, перемещалась по комнатам, выходила на кухню, готовила еду…

Сиделка, ухаживавшая за Анной в больнице, переехала с ними на квартиру. Она ставила ей уколы и давала таблетки, следя за дозировкой и временем приема, так как Жики была рассеяна — водился за этой железной дамой такой грех. Два раза в день дива умывала молодую женщину, помогала ей чистить зубы, раз в сутки осторожно обтирала ее мягкой влажной губкой, не доверяя равнодушными руками сиделки. Той оставалось лишь подавать Анне судно, которое она стеснялась просить и терпела из последних сил. И когда ее глаза становились уже совсем страдальческими, Жики хватала эмалированную посудину и сама подкладывала ее под одеяло. Кормила Жики Анну тоже сама, как малого ребенка, аккуратно вытирая ей губы после каждой ложки…

Дива мыла Анне длинные светлые волосы и долго сушила их полотенцами. И только когда они становились почти сухими, брала в руки фен, чтобы не дай бог, не простудить ее.

…Мадам Перейра привезла Анну домой в начале октября, предварительно навестив Антона, чтобы забрать у него ключи. Антон долго не мог понять, что она от него хочет, а когда понял — возмутился.

— Я заберу Анну к себе, сюда, — сказал он ровным, без всяких интонаций, голосом. — Ее дом здесь.

— Она не хочет возвращаться в эту квартиру, — отрезала Жики. — Ее желание следует уважать.

— Я не верю вам, мадам. Этого не может быть. Она моя жена.

— Ну, положим, Анна вам не жена, — старая тангера, если хотела, то могла быть суровой. — Анна ясно выразила нежелание возвращаться сюда.

На самом деле «нежелание» было всего лишь эвфемизмом, дабы не описывать в красках тот припадок, в котором забилась Анна при одном только упоминании о возвращении в квартиру на Олимпийском проспекте. Жики еле успокоила ее и поклялась, что заберет у Ланского ключи от ее квартиры на Чистых прудах.

— Допустим, — кивнул Антон. — Я могу понять, что она не хочет сюда возвращаться. Но я вполне могу жить с Анной у нее и ухаживать за ней, пока она окончательно не поправится.

Жики вздохнула. До чего же эти мужчины тупые. Анна, выйдя из комы и обретя хоть какую-то способность общаться с окружающим ее миром, первым делом дала понять, что не хочет никого видеть — ни Ланского, ни Мигеля. Она с трудом выносила присутствие Сергея Булгакова, когда тот приходил навестить ее в палату, отворачивалась, чтоб не видеть его. И Жики тактично попросила Сергея не заходить в палату, а звонить ей на сотовый. Сергей даже не удивился, а согласно кивнул. Катрин лежала на том же этаже Склифа, и он часто встречал Жики в коридоре, и та подробно рассказывала ему о тяжелом положении Анны. О ее здоровье Булгаков подолгу беседовал с лечащим врачом и был абсолютно в курсе того, как обстоят дела. Он знал, что она очень медленно, но все же поправляется после страшных ран, нанесенных ей садистом. Но ее душевное равновесие оказалось совершенно нарушенным. Булгаков понимал, что это надолго, если не навсегда, и необходима серьезная психологическая реабилитация, впрочем, как и Катрин.

Но Анна пострадала физически гораздо сильнее, чем ее подруга. При всей болезненности раны Катрин не представляли собой угрозы для жизни — она быстро поправлялась. Ранения Анны оказались чреваты непредсказуемыми последствиями для здоровья — понятно, что о балете ей придется забыть навсегда. И как сможет с этим справиться блистательная балерина, для которой вся ее жизнь заключалась в танце?

Итак, Жики в очередной раз подивилась мужской тупости. И это — лучший из них? Что ж тогда говорить об остальных?

— Мсье, — повторила она. — Анна не хочет пока никого видеть. И вас в том числе.

— Я вам не верю, мадам, — упрямо повторил Антон. — Такого не может быть.

Жики с сожалением смотрела на него. Понятно, он любит Анну и отвергает упорно мысль, что не нужен ей. И будет отвергать, даже если ему скажет об этом сама Анна. Он придумает для нее какое-нибудь смехотворное оправдание и продолжит настаивать.

— Никто не сможет дать ей больше, чем я, — с неподвижным лицом заявил он. — Кто будет оплачивать ее счета? Ей нужна дорогостоящая реабилитация. Ее страховка не покроет таких расходов.

Жики никогда не вникала в финансовое положение Анны, будучи достаточно состоятельной, чтобы взять на себя эти траты. Но ход мыслей молодого человека привел ее в полное недоумение.

— Неужели, чтобы оплачивать счета Анны, вам необходимо ощущать себя ее хозяином, мсье? — холодно спросила она. — Иначе никак?

Антон опомнился. Что он такое говорит?

— Простите, Жики, — смутился он. — Я что-то не то сказал. Конечно, я возьму на себя все расходы. Но сама мысль, что меня не будет рядом, когда я ей нужен — невыносима. Однажды так случилось, и она чуть не погибла.

— Дайте ей время, — тангера похлопала его по руке. — Все может измениться.

Антон смотрел на нее внимательным, долгим взглядом. Он не верил этой высохшей, мумифицированной старухе, вставшей нерушимой преградой между ним и его любимой женщиной. Ему казалось, она многого недоговаривает, и был, разумеется, прав, только он не знал, что и в какой мере. А недоговаривала Жики ох, как немало!

— Итак, мсье Ланской, — подытожила она. — Вы дадите мне ключи?

— Да, — мрачно ответил он и вынул их из кармана пиджака. — Возьмите.

— И соберите ее вещи, — твердо продолжила тангера. — В основном, белье и предметы гигиены. Я увезу их с собой. Вызовите мне такси.

— Еще не хватало, — холодно произнес Антон. — Я сам вас отвезу.

— Спасибо, — улыбнулась дива. — Вы такой милый молодой человек…

…Когда он вез ее на Чистые пруды, то долго думал, как бы поаккуратнее задать ей вопрос, мучивший молодого человека, по его мужскому эгоизму, даже больше, чем здоровье Анны. Наконец, он решил спросить напрямую.

— Жики, а Мигель Кортес ее навещает?

Жики колебалась. А зачем, собственно, его обманывать? И она ответила:

— Он приходил. Она отказалась его видеть, так же, как и вас. Просила не пускать. И его не пускают.

— Вот как… — протянул Антон. — Так же, как и меня, значит?.. C’est fou ça^[4]…

Он занес вещи в квартиру Анны, вызвал уборщиков из специальной службы, съездил в супермаркет и привез продукты, а потом уехал, оставив Жики одну, мучимый обидой и ревностью. А что он мог сделать? Антон помнил, как узнал от Булгакова, что его любимая жива. Это случилось на следующий же день после того, как Сергей перевез из Питера в Москву раненую Катрин. Булгаков позвонил ему и попросил о встрече. Ланской помнил каждое мгновение того дня.

…Прозрачная шахта лифта позволяла видеть быстро спускавшуюся кабину — вот она остановилась на его этаже, и двери бесшумно раздвинулись. Две девушки из секретариата мило состроили ему глазки — он все еще считался самым завидным холостяком компании. Но на что ему их улыбки? Солнце перестало светить для него в ту самую минуту, когда он услышал: «Мы не смогли спасти ее. Ее больше нет». Коротко кивнув, Ланской повернулся к девушкам спиной. И ощущал на себе их заинтересованные взгляды то короткое время, что лифт шел вниз. Он не задержался ни на мгновение — его ждал Серж, только вид у того был какой-то странный. Смущенный, даже растерянный. Антон втайне завидовал другу — любимая его жива, и Серж имеет счастье заботиться о ней. Впрочем, зависть — плохое чувство…

— Что стряслось? — спросил Антон, пожимая протянутую руку.

— Поговорить надо, — еле разжимая губы, произнес Булгаков. — Найдется полчаса?

— Да, вполне, — кивнул Антон. — Пойдем в Старбакс, вон, напротив…

Они сели за стол, но кофе брать не стали. Сначала молча сидели друг против друга, а потом Антон спросил:

— Как Катрин?

— Лучше, — кивнул Булгаков. — Зайди к ней. Она будет рада.

— Конечно, — губы Антона чуть дрогнули. — Конечно, зайду. Немного позже. Передай ей привет.

— Передам, — задумчиво произнес Сергей. — Послушай, Антон…

Ланской поднял на него тяжелый взгляд:

— Не надо, Серж. Анну не вернуть — не трави мне душу.

— Мне придется, — Булгаков потер руками лицо. — Будет нелегко, друг. Но именно я должен тебе сказать.

— Она была беременна? — внезапно спросил Антон. — Ты это хочешь мне сообщить? И поэтому такие долгие реверансы?

— Реверансы? — растерялся Булгаков. — Беременна? — неожиданные вопросы Антона поставили его в тупик.

— Нет? — Антон, казалось, почувствовал облегчение. — Слава богу…

— Она жива, — перебил его Булгаков. — Прости.

— Если б она была еще и беременна, — Антон словно не слышал его, — это бы меня убило.

— Ты меня не слышишь? — Булгаков нахмурился. — Она жива.

— Кто жива? — эта нелепая фраза сорвалась у Антона с языка. — Ты о ком говоришь, Серж?

— Об Анне.

Антон смертельно побледнел — как бумажная салфетка. Он уставился неподвижным взглядом в пустоту, влажная прядь светлых волос упала на лоб, руки его на столе сжались в кулаки с такой силой, что суставы побелели.

— Эй, — потряс его за плечо Булгаков. — Эй, друг, ты меня слышишь?

— Не может быть, — наконец сказал Антон. — Невозможно… Я тебе не верю. Ты не мог так поступить со мной.

— Ты не о том говоришь. При чем тут ты? Ей угрожала смертельная опасность — мы не могли рисковать.

— Кто — мы? — спросил Ланской.

— Глинский и я, — не моргнув глазом, ответил Сергей. — Изначально, конечно, моя была идея, хотя все произошло очень быстро. Когда мне показалось, что Анна приходит в себя, я сразу подумал, что ее убийца — неважно, кто он, — никогда не допустит, чтобы она начала говорить. Нужно было срочно что-то предпринять, я не очень представлял — что, и посоветоваться не с кем — никого из оперов рядом. И я сам принял решение объявить Анну мертвой.

— Не верю тебе, — тупо повторил Антон. — Чушь какая-то.

— Потом появились Зубов с Глинским, и я им рассказал. Они одобрили мое решение.

— Если б это все было правдой!.. Если б только это было правдой, — Антон смотрел на него слепыми глазами, не видя и не понимая.

— Это правда.

— Нет. — Антон повторил: — Нет. Я же прекрасно понимаю, ты не стал бы скрывать от меня, что она жива, зная, какая это для меня потеря. Я сам умер вместе с ней — ты ведь не мог не видеть. Что бы чувствовал ты, если б Катрин умерла?

— Я бы тоже умер вместе с ней, — твердо ответил Сергей. — Но у меня не было стопроцентной уверенности, что убийца — не ты.

Теперь лицо Ланского сделалось из бледного серым. Его начало трясти — то ли от гнева, то ли от напряжения.

— Ты что несешь, Булгаков?! — Он чуть привстал и схватил Сергея за ворот рубашки. — Совсем ума лишился?

— Сядь! — Булгаков старался сохранять самообладание, хотя оно давалось ему с трудом. — Ты сам должен был подозревать всех вокруг! И не доверять никому — и мне в том числе! Но Рыков же у тебя не вызывал подозрений? Ты вбил себе в голову, что убийца — Кортес. Ну, в крайнем случае, Орлов.

— Я никогда не подозревал тебя, — Антон с негодованием стукнул кулаком по столу. — Я всегда знал, что это не ты.

— Ну да, — огрызнулся Сергей. — Не я. И не Рыков. Именно с ним ты собирался в тот день обсуждать проблемы безопасности.

— Прекрати, — Антон опустил голову на руки. Булгаков терпеливо выжидал, пока его друг придет в себя и обретет способность говорить. Долго ждать ему не пришлось. Ланской выпрямился, и Булгаков увидел на его лице подобие улыбки.

— Так это правда? — спросил Антон. — Она жива?

— Жива, — кивнул Булгаков.

— А как… А как она себя чувствует?

— Не скажу, что удовлетворительно, — сухо ответил Булгаков, — состояние по-прежнему тяжелое. Но динамика положительная.

— Я могу ее видеть? — Антон вскочил с места. — Поедем к ней, сейчас же!

— Подожди, — поморщился Булгаков. — Не так быстро.

— Сейчас же! — крикнул Антон. — Немедленно, поехали!

— Невозможно, — Сергей силой усадил Ланского на место. — К ней не пускают.

— Меня пустят, — рявкнул Антон. — Пусть только попробуют не пустить!

— Это ее желание, — объявил Булгаков. — Она никого не хочет видеть.

— Как такое может быть? — спросил Антон. — Она что, там одна? Кто за ней ухаживает?

— Жики, — коротко ответил Булгаков. — Жики единственная, кого Анна пожелала видеть. Она даже меня просила не приходить.

— Жики? — переспросил Антон. — Она все еще здесь? Что она здесь делает?

Булгаков, казалось, удивился:

— Как что делает? Я же сказал — ухаживает за Анной.

— Черт знает что, — возмутился Антон. — Я сейчас же еду к ней.

— Тебя не пустят.

— Как не пустят? Я ее муж.

— Ты ей не муж, — с сожалением покачал Сергей головой. — И тебя не пустят.

Теперь Антон выглядел растерянным:

— Как же так?.. И что теперь делать?..

— Ждать, — Булгаков положил руку ему на плечо. — Ждать.

— Ждать… — безучастно повторил за ним Антон. — Ждать — чего? Пока она захочет увидеть кого-нибудь? Меня или Кортеса?..

— Почему Кортеса? — изумился Сергей. — С чего бы это ей захотеть увидеть Кортеса?

— Неважно, — дернул головой Антон. — Он — знает?

— Нет, — удивился Сергей. — Откуда? Я оставляю тебе право распорядиться этой информацией далее — сообщить, кому ты считаешь нужным: прессе, Мигелю, Орлову, еще кому-либо.

— Почему мне? — раздраженно поинтересовался Антон.

— Как почему? — поднял Булгаков брови. — Ты ж ее муж. По крайней мере — считаешь себя таковым.

Антон крепко сжал губы. Его переполняли горечь и возмущение — мало того, что ему не дозволено увидеть Анну — хотя он до сих пор не может осознать то чудо, что она жива — так ему еще вменяется в обязанность сообщить это Кортесу и Орлову!

— Будь мужчиной, — Булгаков сжал его руку. — Не раскисай. Если ты смог пережить ее смерть, то ее воскрешение ты уж как-нибудь переживешь.

— Твой цинизм неуместен, — Антон не ответил на его пожатие. — Но я справлюсь.

И он справился. В тот же вечер он позвонил Мигелю и коротко сказал:

— Анна не умерла. Она жива — нас намеренно ввели в заблуждение.

На том конце воцарилось молчание. Спустя несколько мгновений он услышал:

— Я знал. Я не мог до конца поверить, что ее больше нет.

Вот так. Кортес не мог поверить, а он, Антон Ланской, смог и поверил. И чего, спрашивается, стоит его любовь к ней, если он так просто смирился с ее гибелью — сначала не уберег от кровавого насильника, а потом принял ее мученический уход как должное, в отличие от Кортеса, так и не поверившего в ее смерть? Неудивительно, что она не хочет его видеть. И все, что ему остается — ждать. Ждать и надеяться, что все изменится в один прекрасный день.

И он ждал. И вот — дождался. Все действительно изменилось. Изменилось до такой степени, что ему, Антону Ланскому, чудится, что все происходит не с ним, и что реальность вокруг него придумана кем-то с извращенным умом и жестокой фантазией. И он не очень-то и привязан к этой реальности — достаточно отмахнуться, и облепивший его кошмар слетит, как паутина. Но он застыл, словно связанный по рукам и ногам, не в силах что-либо сделать. Наверно, он мог бы бороться — но какой смысл? Анна разлюбила его, и теперь между ними все кончено.

Спустя полмесяца после того, как Анна оказалась дома, она, проснувшись однажды утром, и, как всегда, увидев у своей постели Жики, прошептала:

— Я хочу встать.

Это стало первыми словами, которыми Анна выразила какое-то желание. До сих пор звучало только категорическое нежелание — нежелание кого-либо видеть, нежелание говорить, нежелание есть — нежелание жить… Жики и обрадовалась, и испугалась. Она наклонилась к молодой женщине:

— А ты уверена, дитя мое?

— Да, я хочу встать.

В конце концов, когда-то надо начинать вставать с постели и, наверно, она быстрее пойдет на поправку, когда перестанет полностью зависеть от посторонней помощи. И Жики сказала:

— Конечно, деточка. Сейчас я помогу тебе.

Она подтащила к постели кресло и откинула одеяло, укрывавшее Анну. Сиделка дернулась, чтобы ей помочь, но Жики остановила ее жестом и коротким «Non». Она обняла Анну за шею и помогла ей сесть на кровати. Та не вскрикнула, а только глубоко и шумно вздохнула: «А-ах»… И опустила голову на плечо Жики.

Несколько мгновений она сидела, впервые за два месяца приняв вертикальное положение — у нее кружилась голова, и лицо, от которого отлила кровь, приобрело голубоватый оттенок.

— Дорогая, тебе лучше лечь, — умоляюще произнесла Жики, но Анна сказала: «Non». И продолжала сидеть на кровати. Жики помогла ей повернуться и опустить ноги.

— Может, ты так посидишь? Я подопру тебя подушками?

— Non, — Анна оперлась на старческую руку. Чем она подстегнула себя — одному богу известно, но словно невидимая сила толкнула ее вверх, и Анна поднялась на ноги.

— Молодец! — от души похвалила Жики. — Теперь садись в кресло.

— Нет, — возразила Анна. — Я хочу в туалет.

— Она не дойдет, — тихо сказала сиделка. Жики ее не поняла, но Анна, упрямо сведя брови, шевельнула губами «Я дойду» и сделала первый шаг. Конечно, она пошатнулась, но устояла. Несколько метров до туалета она преодолела, опираясь на руку подруги, за пять минут, показавшихся часами. Но она дошла, и, впустив Анну в туалет, Жики деликатно прикрыла за ней дверь…

Когда через полчаса Анна сидела в кресле, заботливо укрытая пледом, и Жики принесла ей завтрак, молодая женщина сказала:

— Дай мне, я сама, — и, с трудом удерживая в руке десертную ложку, стала есть творог. А когда Жики хотела поднести к ее губам чашку с молоком, Анна дрожащей рукой потянулась к этой чашке. К сожалению, она ее не удержала, и чашка покатилась по полу, а молоко оказалось частично у нее на коленях, частично на полу, разлетевшись фонтаном белоснежных брызг.

Жики похолодела. Она испугалась, что Анна будет настолько расстроена собственной слабостью, что, чего доброго, заплачет. Но, посмотрев ей в лицо, была ошеломлена — такой агрессивной решимости Жики не видела на лице Анны, даже когда та с остервенением репетировала проклятое Libertango. Абсолютно сухие глаза — и в них ничего, кроме силы духа. Сиделка снова принесла молоко, и на этот раз Анна удержала чашку, выпив ее до дна.

С того дня Анна стала оживать. На ее щеках иногда появлялся румянец, а бледные губы трогала улыбка. Но однажды, позавтракав, она попросила у Жики зеркало. Старая женщина сначала притворилась, что не слышит, а когда Анна повторила свою просьбу громче, сделала вид, что не понимает. «Je ne comprends pas^[5]» — пробормотала она.

— Dame un espejo, Jicky^[6], — отчеканила Анна по-испански. Да, тут уж не отвертишься. И Жики принесла ей зеркало, вернее, зеркальце, одно из тех, которые зачем-то кладут в дорогие дамские сумки — в которое можно увидеть подбородок, рот, нос — все по отдельности. А также уродливый шрам, пересекавший ее высокую тонкую шею, и другие шрамы — на груди, на плечах, на животе…

— Как я буду танцевать с такими шрамами? — прошептала Анна по-русски.

Сиделка ахнула. Танцевать? Дай бог, если она сможет ходить после таких ранений… Жики не поняла слов Анны, но ощутила их смысл. Она села напротив, взяла тонкие, прозрачные ладони Анны и, глядя ей в глаза, отчетливо проговорила:

— Ты сможешь, дитя мое. Ты сможешь. Кто-то другой не смог бы — но не ты…

Анна с нежностью посмотрела на нее. Жики подумала, что до этого она никогда не смотрела на нее так — на старую преподавательницу, суровую и неласковую…

— Спасибо, Жики. Без тебя я бы, наверно, не выжила…

— Куда б ты делась, — проворчала дива. — С твоим-то характером! С такой силой воли ты через месяц снова будешь у станка.

— Буду, — кивнула Анна. — Но что делать с этим? — она провела рукой по шее. Страшный шрам протянулся от правого уха вниз, сантиметров на десять. Хирурги не особенно заботились о красоте этой лебединой шеи — они спасали ей жизнь. Шрам все еще был красным и особенно выделялся на белой, лилейной коже.

— Ничего, деточка, — Жики погладила ее руку. — Ничего. Существует пластика — все можно поправить…

Анна слабо улыбнулась. Она была в курсе стоимости подобных операций — на то, чтобы избавиться от множества уродливых рубцов, покрывавших ее тело, уйдут все ее сбережения — и то может не хватить. А на что она будет жить? Ведь неизвестно, когда она сможет выйти на сцену — если сможет когда-нибудь…

Ничего подобного Анна не стала произносить вслух — зачем разочаровывать Жики, она и так переживает. Ей следует самой справиться со всем.

— Жики, — произнесла она робко. — Хочу поговорить с тобой. Обещай не сердиться.

— Обещать не могу, — недовольно скривилась дива. — Если ты так начинаешь, значит, ничего достойного или умного я не услышу. Но говори.

— Я так благодарна тебе… Но сколько ты можешь сидеть подле меня? Тебе давно пора уезжать.

Жики решительно поднялась и встала перед Анной. Выражение ее лица не предвещало ничего хорошего. На нем ясно читались обида и негодование.

— Я правильно тебя поняла? — угрожающе начала она. — Ты указываешь мне на дверь?

И тут в первый раз за все время у Анны задрожали губы.

— Господи, Жики, что ты говоришь?..

— А что я говорю? — воскликнула аргентинка. — Ты сказала, что мне давно пора уезжать — это ты сказала, а не я!

— Но ведь у тебя семья! Внуки и правнуки! Ты им нужна.

— А тебе я уже не нужна? — оскорбилась Жики.

— Нужна, — кивнула Анна. — Я бы без тебя не выжила.

— А на кой черт я сдалась моим внукам и правнукам? Они вспоминают обо мне, только когда им нужны деньги.

Анна чуть не плакала.

— А школа? Твоя школа танго — твой бизнес, твое детище. Ты совсем ее забросила из-за меня.

— Да, здесь ты права. Школу я забросила. Что они там без меня натворят — одному богу известно.

Молодая женщина старалась, чтобы Жики не услышала отчаянной грусти в ее голосе.

— Вот видишь, я права. Если из-за меня развалится твоя школа, я не прощу себе.

— Ах-ах… — покивала Жики. — И что нам теперь делать?

Анна затаила дыхание. Ну вот, она же сама завела разговор об этом. Нельзя быть такой эгоисткой и заставлять замечательную женщину ухаживать за собой. И с какой стати она должна это делать? Да, они привязались друг к другу, но забота о ней не должна становиться для Жики тяжкой обязанностью. Итак, она начала этот разговор и отступать нельзя.

— Тебе надо ехать… — спазм сдавил ее горло. Как, однако, просто говорить правильные слова про себя и как, оказывается, трудно озвучить их. Анна на мгновение представила, что завтра она проснется — а Жики рядом нет…

Пока Анна пыталась справиться с обуревавшими ее чувствами, Жики молча стояла напротив кресла и внимательно наблюдала за ней. Наконец она заговорила.

— Ты, конечно, права, детка… Мне надо ехать.

Анна печально улыбнулась:

— Конечно. Когда-нибудь… я не знаю, правда, когда… мы обязательно снова увидимся.

— Что значит — когда-нибудь? Ты поедешь со мной, — категорично заявила Жики, и Анна широко распахнула глаза.

— Поеду с тобой? Куда? — растерялась она.

— В Париж, куда же еще? — спокойно пояснила Жики. — Ну, не сегодня и не завтра, конечно, а через пару недель — вполне.

— Я не знаю… — прошептала застигнутая врасплох Анна. — Я же буду тебе такой обузой.

— Что за глупости! — отмахнулась дива. — Какая еще обуза! У меня в Париже большая квартира и полный дом прислуги — две горничные и кухарка. Накопилось много дел — так и есть. И если хочешь, чтобы я вернулась к делам — тебе придется поехать со мной. Я ни за что не оставлю тебя здесь одну, моя деточка…

Анна почувствовала, что вот-вот расплачется. Слез нельзя допустить — Жики терпеть не может всяческие сантименты. Эта высокомерная и гордая женщина более всего ценила сдержанность в проявлении чувств и даже то, что она так привязалась к Анне, не давало той права распускать сопли.

— Итак? — Жики ждала ответа.

— Мой заграничный паспорт у Антона, — ответила Анна. — И он его так просто не отдаст.

— Отдаст, — пробормотала дива. — Отдаст. Куда он денется…

И он его действительно отдал. Когда Жики позвонила ему, Ланской сухо сказал, что заедет к ним после работы. Анна запаниковала, задергалась и, умоляюще глядя на подругу, попросила ее встретить Антона в прихожей или на кухне.

Жики возмутилась:

— Что еще за новости? В чем этот человек виноват перед тобой? Я понимаю, ты пытаешься спрятаться от тяжких воспоминаний — но он абсолютно ни в чем не виноват! Именно ты его бросила, или хотела бросить. А теперь что? Тебе не стыдно? По большому счету, ты виновата перед ним, а не он перед тобой.

Анна онемела. Впервые Жики говорила с ней жестко — все прошедшее после трагедии время она старалась быть максимально мягкой и тактичной. И вот, оказывается, какого та о ней мнения!

— Ты правда так считаешь? — ровно произнесла Анна.

— Я всегда говорю то, что думаю, — отрезала Жики. — Я считаю, что ты трусишь — а трусость отвратительна. Между прочим, если б не он и не испанец, неизвестно, выжила бы ты или нет. Именно они вовремя привезли тебя в больницу. Ни одна скорая б тебя не спасла.

Глаза Анны вспыхнули гневом, и голос ее задрожал:

— Если б не они, говоришь? Да если б не они, ничего подобного со мной бы не произошло!

— Вот как? — прищурилась Жики. — Значит, ты полагаешь, что эти двое во всем виноваты? А ты вроде как и ни при чем? Не слишком ли ты поторопилась переложить всю вину на своих мужчин? Да, они виноваты, но только в том, что любят тебя до самозабвения. Да, они потеряли головы, и ты чуть не рассталась с жизнью, но мучил и убивал тебя совсем другой человек!

Анна затравленно на нее смотрела.

— Значит, ты считаешь, что я сама во всем виновата? Тот человек тоже так сказал, перед тем как меня…

— Господи, деточка! — Жики бросилась к Анне и крепко обняла ее. — Да нет же! Я ни в чем тебя не виню! Но твой муж имеет право на то, чтоб ты с ним поговорила и не боялась его так, словно именно он — насильник и убийца. Он — хороший человек!

— Я знаю, — прошептала Анна, и, помолчав, добавила: — Пусть приходит. Но не представляю, как разговаривать с ним.

— А разве он знает о твоей измене? — спросила дива.

Анна залилась краской и пожала плечами.

— Если не знает, ты должна сказать. И не откладывать на потом.

— Я не смогу. У меня не хватит духа.

— Вот еще, глупости! — фыркнула Жики. — От тебя ли я слышу подобные речи?..

…Антон явился на следующий день, и Жики пригласила его в комнату, где задернули шторы и царил полумрак, и где в кресле, укрытая пледом, сидела Анна. Он только взглянул в ее сторону и кивнул, а затем, повернувшись к Жики, протянул той паспорт.

— Еще что-нибудь? — произнес он тусклым голосом.

— Я вас оставлю, — безапелляционно заявила Жики. — Вам есть о чем поговорить.

Старая женщина вышла и плотно притворила за собой дверь. В комнате воцарилась тишина, тяжелая и густая, и ни один из них не решался ее нарушить. Тишина обволакивала и оглушала, затягивая в омут, а они продолжали молчать — Анна искоса наблюдала за ним, страшась мгновения, когда он, наконец, осмелится заговорить. И вот — он осмелился.

— Ты уезжаешь? — ровно спросил Антон, не глядя на нее.

— Да…

— Если я спрошу куда, ты мне не скажешь? — в его словах не слышался вопрос. И Анна не ответила.

— Понятно… — Его голос звучал спокойно, он не настаивал. — Вероятно, мне лучше уйти. Если что-то понадобится, сообщи. Все, что в моих силах, я для тебя сделаю. И даже больше.

— Я знаю, — откликнулась она.

— Ну, прощай, — он старался не смотреть в ее сторону. — Прости меня, если сможешь.

— Простить — за что? — вздрогнула она.

— За то, что не уберег тебя. Ты ведь в этом меня винишь?

Он не знает! И ничего не понимает! Значит, Жики, как всегда, оказалась права, и Анне надо все объяснить. Хорошо, что уже темно, и не видно ни жуткого шрама на шее, ни выражения ее лица, как у нашкодившей кошки.

— Антон, — тихо начала она. — Я должна тебе сказать…

— Нет, — прервал он ее. — Ничего не говори.

— Но ты должен знать…

— Нет! — почти закричал он. — Я не хочу знать, что ты меня больше не любишь! Я не хочу знать, что ты мне неверна! И я не хочу знать, с кем ты мне изменила! Молчи!

Анна закрыла лицо ладонями. Ее жег нестерпимый стыд. Ах, если бы разверзся пол и можно было бы провалиться в эту воображаемую пропасть!

— Кто тебе сказал?

Антон наконец с болью взглянул на нее:

— Никто. Надо быть слепым, чтобы не понять. Я и был слепым. Не хотел видеть и не видел. Так проще и спокойнее…

— Боже, — почти беззвучно промолвила Анна. — Бедный мой… Что я наделала… Это я должна просить у тебя прощения.

Она не выдержала и заплакала, раздираемая стыдом и печалью. Он бросился к ней, упав на колени:

— Милая, не плачь! Не стою я того.

Она обхватила его голову и прижалась губами к светлым волосам. И повторяла безысходно:

— Прости… прости…

— Если я буду тебе нужен, — Ланской склонил голову к пледу, покрывавший ее колени. — Если я тебе буду нужен — позови, я приду…

И он ушел… А они с Жики уехали в Париж через десять дней — у Анны была открытая шенгенская виза на пять лет…

Октябрь — ноябрь 2010 года, Москва

В конце сентября как-то само собой получилось, что Сергей перебрался к Катрин с ее равнодушного согласия. Он поселился в гостиной, но поскольку диван оказался слишком коротким для его двухметрового роста, он приволок из дома огромный надувной матрас и спал на нем. Постепенно Катрин стала оживать, что-то делать по дому, возиться на кухне. На курсы она не вернулась, а вяло занималась переводами. Иногда, ожидая Сергея после суточного дежурства, она грустно думала, что их жизнь выглядит, как пародия на семью — только спят они в разных комнатах.

Первые несколько ночей после того, как он стал у нее жить, она вздрагивала от каждого звука в гостиной, ворочаясь без сна на кровати, и со страхом ждала: вот-вот он зайдет, и придется объяснять ему, что она не готова, ей по-прежнему страшно, и даже мысль о близости с мужчиной вызывает у нее тоскливый ужас. Но он даже не заглянул к ней ни в первую, ни во вторую, ни в третью ночь. Сначала Катрин удивилась, затем почувствовала себя слегка уязвленной, а потом привыкла, что за стенкой у нее живет сосед.

Так прошло около двух месяцев. Однажды, в середине ноября, она проснулась рано утром, еще затемно. Она спустила ноги с кровати, нащупала тапочки и сонная, не поднимая тяжелых век, по дороге накидывая халат, побрела в туалет. В коридоре Катрин краем уха уловила шум воды в ванной и, открыв один глаз, увидела, что дверь туда притворена неплотно. Когда она вышла из туалета, вода в ванной уже не бежала, и она, будто ее кто-то подтолкнул в спину, воровато приникла к щели, шириной в палец. Спросонья видно было плохо. Катрин, как ребенок кулачками протерев глаза, снова заглянула в приоткрытую дверь и нервно перевела дыхание, почувствовав, как сердце ее замерло и прекратило биться. Завороженная, Катрин была не в силах оторвать взгляд от явившейся ей картины. Видимо, он только что вышел из душевой кабины и, стоя к ней спиной, растирал влажное тело полотенцем.

Они знали друг друга пятнадцать лет, но никогда раньше Катрин не видела Булгакова без одежды, а тем более — нагим, и не представляла себе, как невероятно он хорош, насколько совершенно его тело — идеально выстроенный центнер тренированных мышц. Она стояла, словно пришибленная, и только когда он стал неторопливо поворачиваться к ней, метнулась прочь, подобно воровке, застигнутой с поличным. Она неслась в комнату, не чувствуя под собой ног, потеряв по дороге тапку, бросилась на кровать, накрылась с головой одеялом и замерла. «Господи, какая же я дура, — стучало у нее в голове, — дура, дура! Да как я могла вообразить, что подобный ему все еще может испытывать ко мне чувства, после того, как меня смешали с грязью, уничтожили, стерли с лица земли! Он не уходит из жалости, да и перед мамой ему неудобно. Нужно кончать бессмысленный фарс и немедленно, иначе потом придется отдирать с кровью — а я больше такой муки не вынесу, не вынесу, не вынесу…»

Она не понимала, что говорит сама с собой, а из-под одеяла доносятся невнятный бубнеж и всхлипы. Поэтому, когда Булгаков заглянул к ней в комнату, уже одетый, чтобы идти на работу, с ее тапкой в руке, он увидел несуразный бугор на кровати, и уловил неразборчивое бормотание из-под одеяла.

— Катрин, — позвал он.

Бормотание мгновенно смолкло. Сергей, бросив тапку, включил свет, подошел к кровати и потянул на себя одеяло, но она вцепилась в него мертвой хваткой. Он вновь позвал: — Катрин!

Одеяло чуть приподнялось, и на него уставился блестящий карий глаз — полный раздражения и злости.

— Чего тебе? — сварливо спросила она. Сергей уселся рядом.

— Что с тобой?

— Встань с кровати, — услышал он сердитый голос, все еще приглушенный одеялом. — Стулья тебе на что?

— Здесь нет стульев. Вылезай!

— Раскомандовался, — зашипела она из-под одеяла. — Иди отсюда!

— Куда? — он не двинулся с места.

— Куда шел, — голос стал еще глуше. Она помолчала, а потом добавила: — И вообще… Забирай свой матрас и выметайся.

— Та-ак… — Булгаков встал. Но уходить не собирался. Несколько мгновений стоял над кроватью, принимая важное решение. Наконец, он это решение принял. Он взялся за одеяло, с силой рванул на себя и вытряхнул из него Катрин. Как воду выплеснул. Прежде чем она резко отвернулась от него, да еще закрылась руками, он успел заметить, что ее лицо заплакано.

— Так, — повторил он. — Выкладывай, что случилось? Сон плохой приснился?

Она быстро отползла от Сергея как можно дальше, точно испуганный зверек, затравленный торжествующими охотниками.

— Уходи, — упрямо повторила Катрин. — Я больше не хочу, чтобы ты был рядом.

— Вот как? — он, казалось, искренне удивлен. — Почему? Я не разбрасываю вещи, закрываю зубную пасту, не храплю… Или храплю?.. Да какая разница — мы все равно спим в разных комнатах.

— Вот именно! — процедила она и замерла: что она сказала! Зачем она это сказала?! Что он теперь будет делать? Что она теперь будет делать?

А Булгаков так и застыл с ее одеялом в руках, глядя на Катрин с непроницаемым выражением лица. Только чуть подрагивали губы, совсем незаметно — лишь он сам ощущал эту дрожь.

— Что ты сказала? — негромко произнес он наконец. — Я правильно расслышал?..

— Не знаю, что ты там расслышал… — проворчала Катрин, внезапно успокоившись. Какая теперь разница — если ей суждено предстать перед этим гордым и сильным человеком капризной дурой — значит, так тому и быть. И вообще, сама во всем виновата. Если б она откликнулась на его чувство раньше, то сейчас не ощущала бы себя так, словно ей приходится что-то у него вымаливать.

— Катрин, милая, что с тобой происходит? Поговори со мной, — ласково заговорил он.

— Нет, — отрезала она.

— Да, — твердо сказал он.

— Тебе пора на работу, — сумрачным голосом напомнила она. — Иди, опоздаешь.

— Плевать, — Сергей положил одеяло, а затем стянул с себя куртку и швырнул ее в угол. — Не уйду, пока мы не поговорим. Хватит с меня этого абсурда.

Катрин сглотнула слезы. Видимо, действительно пришло время расставить точки над i. Больше тянуть нельзя. Какой смысл? Сейчас она выложит ему все откровенно, и он с облегчением уйдет. А она останется одна, в пустой квартире, наедине со страшными воспоминаниями. Ей пора учиться жить с ними самостоятельно.

Она повернулась к нему, по-прежнему избегая встречаться с ним взглядом. Выглядела она жалко — покрасневшие от слез веки, распухший нос, спутанные длинные волосы, трясущиеся губы.

— Что ж, — прошептала Катрин, убирая пряди с лица. — Поговорим… если ты настаиваешь.

— Да, я настаиваю, — твердо сказал Булгаков, снова усаживаясь на кровать. — Говори.

Его слова прозвучали как приказ. Катрин сжалась, подобно пружине. Еще мгновение, и она ринулась вперед, отпустив эту пружину — Катрин физически ощущала, как та раскручивается, со свистом набирая силу…

— Я понимаю, что ты больше не любишь меня, как прежде, — выпалила она. — И поэтому хочу, чтобы ты ушел. Мне невыносимо жить рядом с тобой и понимать, что ты вынужден терпеть меня из жалости.

— Что? — Булгаков пытался вникнуть в то, что слышит. — Какая жалость? Ты с ума сошла?

Она наконец решилась взглянуть на него, и Сергей захлебнулся в боли и обиде, плескавшихся в ее темных глазах. Он знал, что в ее душе океан отчаяния, но не ожидал, что ему придется тонуть в этом океане. Он смотрел на Катрин и ждал ответа — хоть какого, пусть сбивчивого и нелогичного… Но она должна откликнуться.

— Ты все прекрасно понял… — наконец заговорила Катрин. — Ты меня больше не любишь.

Булгаков хотел что-то сказать, но она его перебила:

— Ты не виноват, я сама себе омерзительна… Чего уж тут говорить о тебе… или о ком-либо еще.

Сергей не пытался спорить с ней, он рассматривал Катрин, стараясь понять истинный смысл ее слов. Она, наконец, замолчала и уткнулась лицом в колени. «Ну вот и все, — думала Катрин, — слава богу, я ему все сказала, нашла в себе мужество. Теперь он уйдет, и все закончится. Я останусь одна». Ей снова стало до смерти тошно, а тишина, повисшая в комнате, с каждым мгновением становилась все более вязкой и нестерпимой. «Что же он не уходит, — в груди ее поднималась волна ярости. — Что он тянет время? Неужели не понимает, как мне больно?..» Слезы вновь потекли по ее лицу.

Однако прошла еще пара мгновений, прежде чем Сергей заговорил:

— И с чего ты взяла, что я больше тебя не люблю?

— Ты не можешь меня любить такую, какой я стала.

— И какой же ты стала?..

— Ты хочешь, чтобы я повторила тебе то, что сказала тогда, в больнице? Я не могу говорить об этом. Прости, Сережа… Очень больно… В моей душе черным-черно, в ней не осталось ничего светлого. А тело мое осквернено и унижено — стоит ли о нем вообще говорить, — ее голос сорвался.

— Твое тело… — Булгаков говорил медленно, взвешивая каждое слово, не спуская с нее горящего взгляда. — Твое тело — самое вожделенное для меня, что есть в мире. Понимаешь ли ты, в каком аду я живу последнее время? Видеть тебя так близко и не сметь приблизиться.

Катрин замерла. Подобного она никак не ждала. Утешения, сочувствия, увещевания — но не этих жарких слов, от которых по ее коже пробежали мурашки, щеки запылали, а сердце ухнуло вниз с немыслимой высоты.

— Что?.. — еле слышно прошептала она.

— Если б ты только знала, как я грызу ночами подушку, чтобы не завыть — так нестерпимо я тебя желаю, — он сжал челюсти с такой силой, что Катрин показалось: она слышит скрежет его зубов.

— Так почему же ты… Почему ты ни разу не зашел ко мне? — вопрос вырвался у нее помимо воли. — Я же все время рядом…

— И это самое мучительное, — мрачно признался он.

— Но тогда — почему?!

— Неужели ты не понимаешь! — не помня себя, едва соображая, что делает, он схватил ее за плечи и встряхнул. — Кто я для тебя, Катрин? По-прежнему, просто друг? Тогда не удивляйся, что я не лезу к тебе в койку.

— Посмотри мне в глаза, — прошептала она умоляюще. — Ну, посмотри…

Она провела ладонью по его лицу, гладя лоб, скулы, губы…

— Посмотри на меня, — с нежностью шептала она. — Что ты видишь?

Он погружался в бездонные глаза как самый безнадежный утопающий…

— Неужели там только благодарность и привязанность к другу? — продолжала она шептать, придвигаясь к нему все ближе и ближе.

— Как я мог так ошибаться? — он произнес это только движением губ, но она услышала.

— Как могла я так ошибаться, — откликнулась она, и их губы наконец встретились.

Сергей потянул вниз ворот халатика, все еще не веря, что получил возможность и право смотреть на ее обнаженное тело, не отводя взгляда. Репино не в счет — там она истекала кровью, и он не мог сосредоточиться на столь желанной наготе, а сейчас он касался ее кожи губами, с наслаждением вдыхая теплый и чувственный запах. Катрин шептала какие-то слова, но он не расслышал и не решился переспросить, и было ему не до этого. Зарычав, он обрушился на нее всем весом, едва понимая, что делает, инстинктивно опасаясь, что она может ускользнуть вновь, и его мечта о ней останется неосуществленной…

— Катрин, — прошептал он. — Я люблю тебя… Я так давно тебя люблю.

— Я знаю, — прошелестела она. — И я… люблю тебя. Хорошо, что еще не поздно… Наверно, не поздно…

Они слились в одно целое, дыхание двоих сделалось единым, и не нашлось бы силы, способной в тот момент оторвать их друг от друга. Жаркая нежность пульсировала в ритме с их сердцами, пронзала чувственной болью, рвалась на свободу, изливалась подобно огненной лаве. Катрин ловила в себе биение жизни, впервые ощущая себя центром Вселенной. А Сергей торжествовал, обладая этим центром Вселенной, женщиной, о которой он мечтал много лет, которую жаждал, без малейшей надежды получить. Катрин принимала его с такой страстью и обволакивала такой любовью, что свет померк для него, и не осталось ничего, кроме вожделенного тела, от которого он не мог оторваться, словно голодное дитя, припавшее к матери, и водопада длинных волос, в которые он зарывался лицом, забыв обо всем на свете.

— Катрин, — вырвалось у него. — Моя! Никому тебя не отдам.

Он почувствовал, как она на мгновение замерла, а потом увидел счастливую улыбку на ее лице.

— Твоя, — прошептала она, и, переведя дыхание, повторила: — Я — твоя…

В тот день он на три часа опоздал на работу. Когда в половине одиннадцатого Катрин осторожно коснулась его губ пальцем: «А ты разве сегодня не работаешь?», Булгаков подскочил на кровати, как ошпаренный — он забыл обо всем на свете — и о работе тоже — впервые в жизни. Катрин смеялась, глядя, как он прыгает на одной ноге, пытаясь второпях попасть другой в джинсы, застегивает рубашку — вкривь и вкось… А он, слушая, как она хихикает в постели, и с нежностью целуя ее на прощание, думал, что никогда еще не был настолько счастлив — до такой степени, что вдруг ему стало страшно. «Я буду тебя ждать», — прошептала она. «Я приду только утром», — с сожалением ответил он. «Я знаю. И буду тебя ждать».

Булгаков не помнил, как домчался до Склифа, как искал хотя бы какую-нибудь щель, чтобы припарковать машину — в такой час даже стоянка для персонала была забита под завязку. Он влетел в отделение и несся по коридору, а коллеги и пациенты старались прижаться к стенам — Сергей никого не видел перед собой и мог снести любого, кто попадется ему на пути. Таким вот образом он чуть не смел по дороге Галину Васильевну Астахову, завотделением. Она было открыла рот, чтобы сделать ему внушение за опоздание, но встретилась с его взглядом — таких счастливых глаз она никогда у него не видела. Их яркая синева источала такую радость и восторг, что она перевела дыхание, улыбнулась и, похлопав его по руке, негромко сказала:

— Ну, слава богу…

Примечания

1

Сука, стерва (груб. фр).

2

Булочная (фр).

3

Венсен — пригород Парижа, известный Ботаническим садом и лесом. И то, и другое — излюбленное место отдыха парижан.

4

Что за бред (фр).

5

Не понимаю (фр).

6

Дай мне зеркало, Жики (исп).