Лицо на белой стене

Юлия Гайнанова (2024)

Неуверенный в себе молодой человек начинает видеть странное существо — лицо на белой стене. Оно предлагает ему на выбор: всевластие или страшную тайну из прошлого. Но всё, о чём мечтает Павлуша, — избавиться от кошмарного существа в своей голове. Вынужденно выбрав всевластие, Павлуша так и не достиг своей цели, и тогда решается узнать ту самую тайну… Только узнав правду, Павлуша наконец обретает свободу. И себя.

6

Пока все начинали возводить здание «карьера», Павлуша застрял на стадии возведения фундамента. Вот уже год прошел после выпускного в университете, а он никак не мог найти работу. Его угрюмость отвращала даже самого положительно настроенного соискателя.

При всей нелюбви к себе он не мог продемонстрировать собственные достоинства работодателю отнюдь не потому, что нечего было показывать. Просто Павлуша наивно полагал, что восхвалять себя постыдно: «Неужели не найдется никого, кто думает, как я? Неужели всем нужны улыбающиеся и позитивно настроенные выпускники, которые показывают: я собака, только кинь мне палку, и я с радостью принесу ее тебе?».

Если бы он даже не пытался встать на первую ступеньку карьерной лестницы, ему бы не было так стыдно. Ведь всегда можно сказать: кабы принялся я за дело, да как следует, я бы вам показал… Но он действительно ходил на собеседования раз-два в неделю. Назначать встречи ему еще удавалось, там требовался жанр эпистолярный. А когда дело доходило до личной беседы… Павлуша приходил туда до чертиков напуганный собственной дерзостью и, казалось, он готов был на что угодно, лишь бы незнакомый человек прекратил задавать неудобные вопросы и проверять его на профпригодность.

Зато когда он выходил с собеседования, он корил себя за эти глупости. Он думал о том, что вокруг столько людей, и все они где-то работают, и ведь все они ну точно не умнее его! Ему было уютно возвращаться в свой дом презрения. Он год за годом строил его из сухих веток критиканства.

Алексей старался рассказывать ему про работу с насмешкой, выставляя идиотом начальника, а коллег недоносками, но Павлушу это не подбадривало. Чем шире он улыбался шуткам друга, тем отчаяннее его глаза горели завистью. Они стебались над бывшими одногруппниками, которые хорошо устроились. Смеялись над тем папенькиным сынком, что учился на двойки, а теперь в крупной компании на хорошей должности. Смеялись над отличницей, которая работала с третьего курса, а теперь на той же позиции, что и тот папенькин сынок. Смеялись они вместе, но никому из них не было смешно. Алексею было его жалко, Павлуше было себя жалко, тем злее становились их шутки над офисным планктоном.

В Павлушином мире неудачи играли в салочки, бегая по кругу. А он искал себя.

Но чтобы что-то найти, надо пробовать. А пробовать страшно — ведь ненавидел всех Павлуша не от злости. Он был, в сущности, человеком великодушным. Он просто боялся оценок. Он с упоением осуждал себя и был убежден, что тем же заняты все вокруг.

Ему было трудно позвонить незнакомому человеку, трудно здороваться с соседями, трудно благодарить, трудно просить. Было как-то страшно проявить себя, но одновременно его снедало необузданное желание быть замеченным, оцененным, признанным и даже любимым.

Сам себе он в этом не признавался, хотя и был человеком рефлексирующим. Невозможно столько времени провести наедине с собой и не пристраститься. Доступные развлечения рано или поздно заканчиваются, а время, когда ты так молод и свободен, — предмет бесконечный.

К тому же он был отнюдь не бестолков, что в сочетании с другими его качествами ему только мешало. Он много читал, а страсть к самобичеванию делала его взгляды довольно широкими: Павлуша был готов принимать чужие аргументы, даже если они явно противоречили его мнению, ведь критиковать свои внутренние движения ему было привычно и сподручно.

Так и с Лицом он не вполне себе доверял и задавался вопросом: «Позволительно ли пугаться неизвестно чего?»

Павлуша решил, что он человек модерна, что он уйдет в небытие, и пока его ровесники теряют время попусту, он закалит себя творчеством, и в тридцать проснется знаменитым. Уже как месяц он оставил мысли о классическом трудоустройстве.

На деле это означало чесать репу пару минут в неделю перед ноутбуком, силясь написать текст или стих, а потом часами есть «Доширак» и смотреть фильмы. Он мнил себя Обломовым, сохранившим душу. В лучшие минуты. Однако в основном же он просто себя ненавидел.

Павлуша не принадлежал ни к одному сообществу. Его семья была поломана, соседей он не знал, институт закончил, а работу так и не начал. Он не был ни клерком, ни фермером, ни готом, ни геем, он был никем в муравейнике и страдал, потому что считал в самой серёдке, что, на самом деле, он больше, чем кто-либо другой, достоин быть кем-то.