Прихожанка нарасхват

Эллина Наумова

У Полины, как всегда, все наперекосяк. Утром один юноша умолял спасти его от гибели. Вечером она сама кинулась на помощь другому. И едва унесла от него ноги. Как говорили когда-то, бывает хуже, но реже. Только на следующий день выяснилось, что хуже некуда.

© Эллина Наумова, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава первая

Год назад у главного редактора газеты, в которой я имею глупое удовольствие работать, тяжело болела жена. Эта подвижная оптимистка без грамма лишнего веса давно выздоровела, а шеф все не слезал с медицинской темы. В глубине души он подозревал врачей во всех смертных грехах, однако на словах сочувствовал по поводу условий их благородного труда и размера зарплаты. Когда потенциальные собеседники начали бросаться врассыпную при виде жаждавшего общения бедолаги, дабы не накачиваться сведениями о койко-местах и сроках госпитализации, инстинкт самосохранения подсказал ему, что пора превращать бесплодную депрессуху в творчество. Почему-то в мое.

— Полина, — усталым голосом недооцененного гения сказал редактор, — выбери какую-нибудь загруженную клинику для обычных пациентов и продержись сутки в хирургическом отделении. Жду правдивого отчета.

— Те, что для обычных, все перегружены, — немедленно начала практиковаться в правдивости я. — Если нужно конкретное медицинское учреждение, говорите сразу.

— Я сказал, любую.

Выбери… Пришлось снова менять золото дружбы на медь взаимовыгодных услуг, чтобы проникнуть, куда послали. Я продержалась и написала. Он отказался печатать. Почему, спрашивается? Чистая же правда, что у тридцать лет оперирующего доктора наук дрожали руки, когда он подносил скальпель к сделанной йодом на животе пациента разметке. Я и не предполагала, что профессионалу трудно начинать резать плоть. Зато, как резал! Люди карандашом по бумаге, пальцем по стеклу неуверенней водят, чем он скальпелем по телу. А в соседней операционной к бригаде хирургов подошел припозднившийся седенький и хроменький консультант, выслушал краткое содержание истории болезни, заглянул во внутренности больного на несколько секунд и тихо произнес:

— Ребята, не горячитесь, не стоит оставлять мужика без желудка, молодой еще.

— Не получится иначе, — возразили ему хором.

— Попробуем.

Дальше старик говорил, что делать, иногда указывал зондом, где, и подсказывал, как. А «ребята» — матерые хирурги с кандидатскими степенями — старательно исполняли.

— Если бы мастер совсем не явился, отхряпали бы человеку жизненно важный орган полностью? — сварливо полюбопытствовала я, выползая в коридор следом за анестезиологом, одновременно сдирая маску, промокая шапочкой струящийся по лбу пот и усмиряя дурноту.

— Между нами, надежнее было бы, — бросил он, приняв меня за тупую практикантку.

Клиника была старой, тесной, корпус с учебными комнатами давно и безуспешно строили, и группа студентов примостилась заниматься в уголке ординаторской. Под конец вялого опроса туда ввалился проведший десять часов у операционного стола врач, не глядя на будущих коллег, разделся до пояса, выпил глоток неразбавленного спирта и жадно съел поданную медсестрой на сковороде жареную картошку. К корнеплодам с растительным маслом не подавалось ни мяса, ни даже хлеба. «Мамочка, только в психиатры», — пробормотал один впечатлительный парнишка. Я почувствовала, что маму нужно заменить немедленно, пока опрометчивое решение не стало мечтой жизни, и шепотом рассказала, как мою знакомую докторицу в дурдоме расшалившиеся пациенты столкнули с лестницы — до сих пор опирается на костыль при ставшей весьма неспешной ходьбе. «Тогда в кого»? — доверчиво спросил студент. «В организаторы здравоохранения», — предложила я. «Спасибо, — прочувствованно поблагодарил он и легкомысленно добавил, — целую ручки».

Кстати, в группе было шесть девочек и три мальчика. Побеседовав со мной, нежный мамсик начал ощупью то ли пересчитывать в кармане купюры неизвестного достоинства, то ли вслепую писать смс-ки. Двое других классически играли в морской бой, прикрывшись учебником. Пять девиц забыли про преподавателя и откровенно любовались торсом атлетически сложенного хирурга. И лишь одна умница добросовестно заполняла тетрадь показаниями к оперативному вмешательству при заболевании какой-то редкой гадостью и осмысленно пялилась в рентгеновские снимки…

— Милая зарисовка с натуры, — буркнул главный редактор. И упрекнул: — Ты не смогла подняться от частностей к общим проблемам современной медицины. А про больничный долгострой уже только неграмотный не писал.

Я объяснила, что медицина, как наука, это отдельная волнующая тема. То же, что он подразумевает под головной болью врачей, является проблемами экономическими и политическими. И до них я опускаться не захотела. Бесполезно. Редактор верит в воспитательную роль печатного слова и моих отказов воспитывать взрослых сограждан не любит. По своему обыкновению я постаралась скоренько забыть о напрасном труде. Запрещала себе думать о докторах, чтобы не раздражаться.

Но проигнорировать возникшую однажды на пороге подругу Настасью, хирурга по специальности, было нельзя. Она вытащила из сумки склянку все с тем же спиртом, на этикетке которой значилось «настойка пустырника», затем, поколебавшись, бутылочку «Фанты» и попросила:

— Поль, сообрази чего-нибудь поесть. Оно, конечно, можно и без закуски. Но, как потом чувствовать себя приличной женщиной? Представляешь, очередной мой больной оказался оборотнем. Его вообще неоперабельным консилиум признал. Я переругалась с коллективом, будь он неладен, настояла, взялась, вытащила с того света, лет десять жизни подарила. А, если сам потрудится, диета там, режим, и, если повезет, все пятнадцать протянет. Он на обходах рыдал, клялся за меня молиться. Стоило выписаться, настрочил кучу жалоб — или не то откромсала, или зашила в него свои трусы и лифчик. Теперь начнутся разбирательства, нервотрепка. А коллеги хи-хи ловят и твердят про наказуемость инициативы.

Я сочувственно вздохнула и пошла варить пельмени.

— Выпить хочешь? — крикнула мне в спину Настасья.

— Нет, спасибо. Я с вашего чистого продукта дурею.

— Тогда сама управлюсь.

Я прикинула количество спирта и решила, что вполне. Еще и мало будет — Настасья отлично тренированное существо.

К моменту появления тарелок обиженная спасительница уже не ярилась, а жаловалась:

— Тоже мне, нейролептик! Где эффект? Даже, как аперитив, не подействовал. Никакого расслабления. Только хуже стало.

— Терпи, подруга, рано или поздно докатит твое лекарство до нервной системы, успокоишься.

— Терплю. И не вздумай давать мне добавки пельмешков. Буду просить, оглохни. И так сестра-хозяйка мерзко ухмыляется, когда униформу выдает.

— Ура, подруга, если возникли мысли о повторе горячего, значит, как аперитив, уже подействовало.

Мы поели, Настасья мужественно отвернулась от стола, я быстро собрала посуду и принесла кофе. Тут раздался длинный звонок в дверь.

— Ты кого-нибудь ждала? — сердито спросила не насытившаяся Настасья.

Будто грядущее нашествие гостей могло изменить ее планы пообедать у меня и поплакаться.

— Никого.

— Тогда не открывай. Сейчас твой дом — моя крепость.

Но трезвон возобновился.

— Иди сама и пошли любого, куда подальше, — предложила я Настасье.

Она смертоносной пулей вылетела в прихожую и через пару минут позвала:

— Поля! Поль! Да поторопись, черт тебя дери! Смотрю в глазок и вижу, как он сползает на пол. Открыла, он сует мне паспорт и заклинает помочь — плохо с сердцем. Говорит, мать на его глазах от такого же приступа скончалась. Документы я, разумеется, пролистала. Его.

На тумбочке для обуви загибался молодой человек лет восемнадцати в коричневой кожаной куртке. Он был очень бледен и хватал ртом воздух.

— Для начала «Корвалол» нужен, — сказала Настасья, посчитав пульс и как-то судорожно отдернув пальцы от запястья неожиданного пациента. — А потом кардиологическую бригаду вызовем.

— У меня нет. Пойду, попрошу у соседки.

— Шевелись, Поля, он действительно плоховат. И учти, мне понадобится капель сорок, а не две-три.

Перспектива кудахтать над трупом незнакомого человека в собственной прихожей впечатлила. Однако вскоре я вернулась в квартиру, сунула Настасье пузырек с лекарством и бездушно набросилась на парня, у которого за время моего отсутствия полиловели губы:

— Значит, сердце расшалилось? Прямо-таки расхулиганилось? А, почему по подъезду носятся люди в камуфляже, бронежилетах и с автоматами? Они живо тобой интересуются. Пригласить?

— Бога ради не надо, — прохрипел страждущий, — я все объясню…

— Не сейчас, — постановила Настасья, успевшая пропитать «Корвалолом» кусок сахара.

Она ловко сунула крошащийся кубик рафинада парню за щеку и скомандовала:

— Поль, взяли, понесли. Его необходимо уложить и укрыть. Вперед.

— Ладно. Надеюсь, он никого не убил и ничего не взорвал, хотя народу по его душу нагнали, будто знатный террорист, — покорилась я.

— Не по мою, — еле ворочая языком, заверил меня сердечник.

Доктор стянула с него куртку, и мы волоком транспортировали тяжелое тело к лежанке. Не хотела бы я служить армейским санинструктором. Он еще ухитрился залезть в карман джинсов, извлечь мятую сторублевую купюру и предложить Насте за услуги. Она мастерски выматерилась. Мальчик извинился и убрал деньги.

«Опять лезу в неприятности, вполне вероятно, укрываю преступника. Настасья только за себя отвечает, а у меня ребенок». Мысль проскочила, юркнула куда-то и затаилась во мне до худших времен. А ощущение, будто она не мысль в голове, а мышь в кухне, осталось. Я, как многие другие люди, перекрестилась и нырнула в разлитые судьбой обстоятельства. Очень важно погрузиться полностью — после уже не страшно.

Что бы ни говорили о болезненности нынешнего молодняка, очухивается он быстро. Попробуй «практически здорового», как выражаются медики, сорокалетнего реанимировать нехитрыми средствами, вроде «Корвалола» и теплого пледа. Наш новый приятель оклемался минут через пятнадцать. Упросил не торопиться с вызовом неотложки и поведал о своих приключениях. Вчера после дискотеки он проводил домой девушку, сегодня после полудня явился спеть ей серенаду. Откуда ни возьмись два парня в коричневых кожанках. Привязались: «Кто, куда, зачем»? Не успели разобраться, понаехали менты с ОМОНом. Собеседники немедленно заткнулись и кинулись бежать в разные стороны. Он тоже бросился в подъезд. На третьем этаже понял, что умирает, из последних сил потянулся к звонку ближайшей двери.

Каюсь, я плохо подумала о соседях, которые из жадности отказались от установки домофона, собрали деньги только кодовый на замок, а теперь не трудятся захлопывать дверь. Противно вспоминать, как активисты гундосили на собрании: «Господа жильцы, никакое дорогостоящее устройство не обеспечит нашу с вами безопасность. Хорошего замка вполне достаточно при условии бдительности каждого квартиросъемщика. Если чужой норовит прорваться за вами в подъезд, узнайте, к кому он направляется». «Удостоверение личности требовать? И, ежели, мерзавец молча прорвется, орать благим матом или через ступеньку скакать домой, и вызывать полицию»? — потребовала уточнений я. «Серьезнее надо относиться к общественным проблемам», — надоумили меня.

Я взглянула на севшего с помощью Настасьи мальчика и опомнилась. Он мог врать. А мог говорить искренне. В конце концов, сердечный приступ второго варианта не исключал. Оказался неудачник не в ту пору не в том месте, да еще на свою беду вырядился в коричневую куртку. Пока в полиции разобрались бы, у него могла наметиться новая статья расходов. На искусственные зубы. Для очистки совести я спросила:

— Разве кошмар с делением по месту жительства на своих и чужих еще не кончился? Разве свобода передвижения не восторжествовала?

— По дворам нет. И никогда не восторжествует, — окрылил меня незваный гость. — Сами посудите, ютится человек в двухкомнатной с родителями, бабушкой и сестренкой. Ему же хочется расширения. Он и действует по принципу моя улица, мой район.

— Брось. По-твоему, предполагается, что в дальнейшем хулиганы перебесились, повзрослели и обрели способность мыслить категориями «мой город, моя страна, мой мир»?

— Случается. И не редко.

— Нет, на самом деле речь идет о сомнительном праве бесчинствовать на определенной территории, — уперлась я.

— Должны же где-то будущие налоговые инспекторы открывать в себе талант и вкус к профессии. Шучу, извините, для вас это, похоже, серьезно. Да, простенькое деление по территориальному признаку дает повод обирать и грабить, — кивнул разумный больной.

Я не успела прицепиться к словам о сборщиках налогов.

— Поля, — возопила Настасья, — отстань от него. — Покорми лучше.

Мальчик начал отказываться, но я ослушаться врача не посмела. Он ел пельмени из вежливости, тяжело глотая. По вискам змеились струйки пота, пальцы подрагивали. Я его жалела — неизвестно, что труднее, голодать или есть насильно. Настасья согласно качала растрепанной головой, будто давиться пищей вменялось ему в обязанность и способствовало выздоровлению. Я снова положилась на ее профессионализм. А подозрение о банальной наркотической ломке оставила при себе.

Поев, мальчишка порозовел и, вроде, дышать стал глубже, но тише. Забеспокоился:

— У вас есть телефон? Можно вызвать такси? Мне бы исчезнуть незаметно. Хотя так вряд ли получится.

Последняя фраза легко переводилась: у него не хватало денег на мотор по вызову. И боялся он до умопомрачения, это тоже было очевидно. Незадолго до его появления мы с Настасьей отчитались друг перед другом во временной неплатежеспособности, поэтому даже вскладчину не могли обеспечить юноше поездку в автомобиле с шофером. Все шло к тому, что мне придется раздобывать для него средства попрошайничеством. Настасья мазнула взглядом по моей кислой физиономии и решительно поднялась:

— Тебе противопоказан запах бензина. Наоборот, показана прогулка по свежему воздуху в сопровождении доктора. Я доведу тебя под ручку до метро и уверюсь, что не возникла нужда в скорой. Поль, выгляни с балкона, омоновцы убрались?

Я с интересом понаблюдала, как они, родимые, грузилась в микроавтобус. Субъектов в наручниках с собой не тащили. Заверила желающих тронуться в путь:

— Отход свободен.

Парень принялся горячо благодарить нас с Настасьей. Она посоветовала ему не расходовать энергию:

— Ты съел недостаточно много пельменей для болтовни.

— Кроме вас никто не открыл бы дверь. Вы не от мира сего, вы замечательные, — захлебнулся он.

— Спасибо, конечно, но ты преувеличиваешь жестокость мира, — усмехнулась моя подруга. — Идем, иначе я вынуждена буду взять тебя не под руку, а за шкирняк.

— За шкирку, — машинально поправил он.

Прощание невыносимо затягивалось, но мы еще обменялись пожеланиями здоровья и удачи.

Через час Настасья позвонила и сообщила, что ее пациент бодро скрылся в подземке и был таков, а сама она уже в норме. Я выразила бурную радость по последнему поводу, обозвала врачевание крестом и спросила:

— Настя, есть на свете врачи, способные пройти мимо умирающего?

— Поля, есть на свете журналисты, способные не задать вопрос, когда знают ответ? — парировала Настасья и сладко зевнула в трубку.

Я прильнула к компьютеру. Но оказалось, за одолженный «Корвалол» надо платить. Соседка сама явилась за остатками лекарства, взвесила его стеклянное вместилище в руке и нашла адекватный способ возмещения ущерба:

— Поленька, я себя неважно чувствую. Не выгуляете вечером Пончика?

Что мне было делать? Пончик — горластый и своевольный английский кокер-спаниель с шикарной родословной. Вообще-то у него не произносимо сложное имя и куча медалей. Помнится, зимой дворовые отморозки повадились забрасывать его громадными снежками. Пес визжал от боли и обиды, соседка умоляла «добрых в душе деточек» не издеваться над животным, начинающие, да какое там, бурно продолжающие садисты ржали, а на следующий день продолжали развлекаться. И однажды хозяйка вывела кокера, увешанного высокими регалиями до земли, и обратилась к опешившей шпане с краткой речью:

— Если вы, ублюдки, нанесете малейший урон здоровью этого чемпиона, ваши родители до гробовой доски со мной не расплатятся. Вы вместе взятые столько не стоите и никогда не будете, сколько он.

Больше никто не смел покушаться на сэра Пончика.

Спаниель ненавидит хозяйку до глубины темной собачьей души. Вероятно, считает плебейкой. Она его, как положено, обожает. Что не мешает даме поручать выгул несносного длинноухого деспота то десятикласснику из небогатой семьи за «посильное для пенсионерки вознаграждение», то девочкам с седьмого этажа, чтобы «не стояли шлюхи шлюхами, а за хорошей собакой присматривали». И вот дошла очередь до меня. Мне дико захотелось выхлебать остатки лекарства, чтобы не зря страдать. Остановила мысль о последствиях: еще откажется ждать до завтра, пока я куплю в аптеке «Корвалол», а пошлет за ним сейчас с заходом во все окрестные магазины. И я пообещала в десять вечера сопутствовать великолепному Пончику. Блаженство, обозначившееся на не раз подтянутом лице соседки, описанию не поддавалось. Чему она так радовалась? Пончик — не лев в ошейнике, справиться можно. Неужели любое отсутствие сопротивления, всякое мирное согласие уважить просьбу дама рассматривала, как свою победу над тем, кого просила? Страшное создание. «Не усложняй. Пусть хоть кто-нибудь без усилий добивается своего и испытывает приступы счастья», — подумала я. Легче не стало, наоборот. Пришлось работать, чтобы совсем не сникнуть.

Стемнело, последние числа ноября. Я уже осатанела от статьи, в которой меня мотало от разнузданного морализаторства к воспеванию порока и обратно. Попыталась переключиться на рекламу майонеза, тоже не преуспела. Обычно анонимное участие в усовершенствовании двигателя торговли меня забавляет, а при получении гонорара еще и веселит. Но тут почему-то тоска взяла, и потянуло убедить потребителя в том, что эта заправка вредна для здоровья. Нет, опасна для жизни. Странно, только утром я вдохновенно промурлыкала рекламодателю такой панегирик майонезу, что мужик прослезился, схватил меня за локоть и воскликнул:

— Вы одна способны создать шедевр о нашем продукте.

Я не заблеяла от скромности. Но сейчас, вечером, могла бы бесплатно удружить каждому майонезоненавистнику. «Одевайся и дуй за Пончиком», — велела я себе. Потому что возникшее вдруг желание подстегнуть фантазию, то есть попросту нажраться бородинского хлеба с майонезом и солеными огурцами было чревато внеплановым разгрузочным днем. А мне и плановые-то в тягость.

Во время передачи из рук в руки красавец пес скулил и лаял от нетерпения. Его рвение поскорее облегчиться и вытворить какое-нибудь непотребство на воле подействовало на меня благотворно. В конце концов, желание есть жизнь, а выполнимое желание — отличная жизнь. Я начинала завидовать спаниелю.

— Только не спускайте дьяволенка с поводка, — предупредила соседка. — Свобода сводит его с ума, он становится неуправляемым.

Кого-то Пончик мне напоминал в связи с этой своей особенностью.

Учитывая мое настроение, нетрудно догадаться, что я поступила наперекор, едва коснулась подошвами асфальта. Спаниель недоуменно взглянул на меня, подпрыгнул, благодарно лизнул руку и ринулся гулять по-настоящему.

Из-за угла дома выглянул мальчик лет шестнадцати. Черная вязаная шапочка была натянута так низко, а глаза излучали такую настороженность, что я сразу решила: оказался зачем-то в чужом районе и отчаянно трусит перед рывком к остановке через два двора. Во мне взыграло нерастраченное на перенесшего сердечный приступ парня человеколюбие. Способ спасения бедных подростков был подсказан Настасьей. Я сделала десяток шагов и повернула за угол. Так и есть, молодой человек напряженно держался в тени лоджий и не шевелился.

Я приблизилась и тихо спросила, не нужна ли помощь. Дескать, понимаю его состояние и готова проводить. Тем более, у меня собака, которую в округе все знают. В крайнем случае, пообещала поклясться местным хулиганам, что он мой родственник. Пугливый юнец охотно закивал и коротко сипловато поблагодарил. Пончик благородно позволил изловить себя в кустах и взять на поводок. Он уже натявкался вволю. Нетрудно было догадаться, что заласканный пес боялся одиноко носиться во тьме и заходился лаем от ужаса, слыша далекий рык крупных собак. «Ладно, звери гонят соперников с территории, на которой кормятся и спариваются. Но люди, почему, туда же? Или просто оттуда же»? — шепотом обратилась я к Пончику, потому что, когда волнуюсь, не люблю молчать. А портить чуть исправившееся настроение парнишки неоригинальными сентенциями не решилась.

Мы шли по диагонали большого, кое-где утыканного грибками и горками прямоугольника земли, напрямик. Справа маячили ряды кирпичных и железных гаражей, за которыми возвышалась приличная с виду четырнадцатиэтажка. За ней простирался пустырь, испещренный тропками к троллейбусной и автобусной остановкам и метро. Меня всегда поражало, как бестолково передвигаются люди. Казалось бы, выбери кратчайший путь и следуй. Но нет. Утоптанные не одной парой ног дорожки немыслимо петляли, словно уводили в никуда и возвращали из ниоткуда. Парню следовало объяснить, что до поездов по подземному переходу тащиться было порядочно. И, если везло с наземным транспортом, мы предпочитали пользоваться им одну остановку. Я незаметно ощупала карман. Денег в нем, разумеется, не выросло, зато, проездной на метро спутнику можно было подарить.

Где-то впереди раздались возбужденные мужские голоса — смех и бравурные выкрики. Парнишка заметно ссутулился, втянул голову в плечи и легко подтолкнул меня в темное узкое пространство между гаражами, которые мы собирались миновать. Я-то вписалась, а вот Пончик обо что-то споткнулся аристократической лапой и базарно заблажил.

— Умолкни, собака-бояка, — сдавленно велел провожаемый.

Чтобы сохранить наше укрытие в тайне, я спустила Пончика с поводка. Скандальный пес ринулся назад к подъезду с истерическим гавканьем, будто звал на помощь.

— Переждем здесь, пока враги пройдут, — тихо объяснил свой маневр парнишка.

— Да, да, — успокоила я его. — Надеюсь, к тому времени и Пончик вернется. Иначе придется беглеца искать. Нескладно как-то получилось, ведь хотели проскочить незаметно.

Мальчика явно трясло. Он вопросительно посматривал на меня, будто внутренне порывался, но не решался что-то сделать. Мне стало его нестерпимо жалко. Он пытался геройствовать, а героизм его заключался в том, чтобы не заплакать. Почти мужчина. Полезен ли ему этот опыт отчаяния от собственной слабости? Не повадится ли он вымещать свои обиды на беззащитных? Надо было напомнить ему о светлых сторонах бытия, растворить его личный негатив во всеобщем позитиве, как выражается один мой знакомый меланхолик. И меня понесло. Он нервозно прислушивался к неумолчному гомону подгулявшей компании, а я разглагольствовала о количественном преобладании хороших людей над плохими, чести, совести, достоинстве, душевности и духовности. Я надеялась, что загнанный человек выберет что-то, подходящее именно ему и именно в данный момент.

Я увлеклась. Сама поверила, будто все доброе и чистое хранит нас, вынужденно застрявших между замерзшей ноябрьской грязью и мелкими синими звездами. Поэтому, когда юноша притянул меня к себе и грубо предложил кончать базарить и пошустрее трахнуться, я оторопела.

— Спятил, мальчик? Я с тобой по-человечески. А ты?

— А я че? Сама подвалила.

И только тогда я сообразила, кем на его неуловимый бегающий взгляд являлась. Двадцатишестилетней сексуально озабоченной шизухой, снимающей во дворе юнцов. Я начала активно вырываться и обнаружила, что руки у малолетнего чудовища крепкие, и мужичком от него разит за версту.

— Немедленно отпусти, или я заору.

Мы стояли близко друг к другу, замахнуться он не мог, поэтому ударил меня по щеке слабо и неуклюже. В глазах обидчика метнулось сомнение, будто он не был уверен, стоило ли меня бить. Я вывернулась и быстро пошла по тропинке к дому. Он поравнялся со мной, попытался поймать за руку, грязно выматерил. Я шагала вперед, глядя под ноги, наращивая темп, но, стараясь не бежать. Постепенно он отстал. Ко мне, поскуливая и виляя хвостом, бросился Пончик. Я погладила пса и оросила его качественно обработанную парикмахером макушку первой и последней по возникшему поводу слезой. Отвела родовитую тварь хозяйке, категорически отказалась от чая и не заметила, как очутилась на своем диване. Мне бы задыхаться от негодования, а я ничего, кроме гнетущего удивления не чувствовала.

Вскоре шок миновал. «Сволочь, подонок, мразь, — забухтела я, — урод безмозглый». Но уже через несколько минут выяснилось, что мне на него наплевать. Он был данностью, улучшению подлежал, но не поддавался. И абсолютно правы те, кто прилагает максимум усилий, чтобы прожить жизнь, не сталкиваясь с подобными типами. Я впервые не испытывала благоговения перед людьми, возящимися с трудными подростками. Подумала: «У них же у всех поголовно — мания величия. Нормальный человек никогда не возьмется исправлять столь очевидный брак. Те, кто этих выродков использует, гораздо умнее и честнее». Я понимала, что порю чушь, которая меня не утешит. Мне была неприятна столь скорая переоценка незыблемых, казалось бы, ценностей, едва тронули мою собственную шкуру. Но, что делать, если серьезно волновала себя я одна. Дебилка! Пристала к дворовому хулигану и предложила ему защиту от него же! Воистину, «все это было бы смешно, когда бы не было так грустно». Да не грустно, а мерзко и гадостно. Во-первых, что же я из себя внешне и интеллектуально представляю, если сопляк посмел такое вытворить? Во-вторых, невыносимо было представлять, как завтра он примется показывать на меня пальцем и рассказывать приятелям: «Продинамила меня, сучка, и получила по морде». Не знаю, почему в тот момент меня вдруг озаботила репутация в среде подобных ему недоносков. Наверное, я уже догадываюсь, что мир на три четверти состоит из таких созданий, хоть и не признаюсь в этом ни себе, ни другим.

Я вспомнила, как отдавалась будущему мужу. Он, обольщая, сбивчиво втолковывал мне, что можно и удовольствие получить, и девственность сохранить. «Нет, давай полностью и бесповоротно. Бога не обманешь, а на людей мне чихать», — лихо поддалась соблазну я. Теперь подумалось: «Муж, пусть мы и в разводе, к моим проблемам относится трепетно. Он крутой бизнесмен, и его охранникам ничего не стоит разобрать гада на запчасти». На секунду стало весело, а потом я снова приуныла. Поведать экс-супругу о своем дворовом вечернем похождения никогда не решилась бы. Еще изолирует меня от сына. Он и так боится, что, я забиваю голову ребенка «сплошным гуманизмом», вроде того, что проповедовала за гаражами.

Вынуждена признаться, что мужа, как потенциального защитника и мстителя, я вспомнила, но у меня и мысли не возникло пожаловаться любовнику, полковнику полиции Виктору Николаевичу Измайлову. Этот не стал бы лечить мои расшатанные нервы в дорогой клинике. Он из милосердия придушил бы меня — быстро и почти безболезненно. Потому что надежд на мое выживание при склонности к столь дурацким выкрутасам у него почти не осталось.

Не сумев доказать себе, что мальчишка недочеловек, я стала вспоминать зрелых образованных людей, которые вели себя примерно так же. Приплела сюда и профессоров, оценивающих на экзаменах качество совокупления с собой, и начальников, домогающихся смазливых подчиненных выговорами и лишением премий, и мужей, часто в сущности насилующих жен… Не то. Мне не давала покоя собственная проявленная инициатива. И еще час я занималась самоедством. Слышала, будто голодные попугаи питаются собственными клювами. Бр-р-р. Но из той же оперы. Засыпая, подвела итог: надо было не выпендриваться, а приложиться к спирту Настасьи. А то: «Я от вашего чистого медпродукта дурею»! Куда дальше дуреть? Тогда у меня хоть оправдание было бы — пребывала во хмелю, неадекватно воспринимала окружающих. Я снова обалдела. Полночи колупать душу, чтобы кончить таким выводом? Обалдевшая и заснула. И отдыхала без тревожных сновидений. Не зря Измайлов называет меня крайне легкомысленной особой.