Под покровом ночи

Элизабет Гаскелл, 1863

Английская писательница Элизабет Гаскелл (1810–1865), наряду с Диккенсом, Теккереем и Шарлоттой Бронте, принадлежит к яркой плеяде прославленных романистов Викторианской эпохи, а ее произведения признаны шедеврами мировой классики. В их числе романы «Мэри Бартон», «Крэнфорд», «Север и Юг», «Жены и дочери» и др. Роман «Под покровом ночи» (1863) на русском языке публикуется впервые. Действие разворачивается в провинциальном городке небольшого английского графства, на фоне панорамного изображения викторианских нравов и социальных предрассудков минувшего времени. Тонкий психологизм сочетается с захватывающим сюжетом, пружиной которого становится непредумышленное убийство, совершенное в пылу гнева и роковым образом повлиявшее на судьбу главных героев – их жизнь превращается в арену вечного конфликта любви и рассудка, верности и предательства, добра и зла.

Глава третья

С того дня между отцом и дочерью установилась прочная и очень нежная связь. Но если любовь к отцу уживалась в душе Элеоноры с привязанностью к маленькой сестре, то он, вообще равнодушный к младенцам, лишь умозрительно осознавал свое отцовство по отношению к младшей дочке, тогда как старшая безраздельно завладела его сердцем. Если хозяин ужинал дома, Элеонору, несмотря на поздний час, сажали напротив, на то самое место, которое прежде занимала ее мать, хотя девочка не принимала участия в трапезе, поскольку к тому времени уже получила все, что ей полагалось, у себя в детской (где меню было намного скромнее и проще). Эта картина вызывала смех и слезы: маленькая девочка держалась с уморительной серьезностью и рассуждала как взрослая, изо всех сил стараясь соответствовать возложенной на нее важной миссии компаньонки отца; нередко, пролепетав начало какой-то сентенции, она впадала в сон и роняла головку на грудь. «Маленькая, да старенькая», — отзывались о ней няньки и предрекали, что такие долго не живут. Но их пророчество не сбылось, и все вышло совсем иначе. Крепенькая, жизнерадостная крошка, младшая сестра Элеоноры, оказалась подвержена падучей болезни и сгорела за один день: вот только что ребенок был здоров и весел, как вдруг занемог да и умер! Горе Элеоноры было тихим, скрытным и оттого особенно пугающим. Дождавшись ночи, когда никто, как ей казалось, не слышит ее, она навзрыд звала умершее дитя: «Сестрица моя маленькая, вернись ко мне, вернись!» — и так ночь за ночью. В доме все тряслись от страха за нее, и было отчего: как хрупкой, привязчивой девочке пережить две подряд страшные потери? Ее отец отложил все дела, забыл про все удовольствия, лишь бы вырвать свою любимицу из когтей кручины. Родная мать не смогла бы сделать для нее больше; самая добрая сиделка и вполовину не заботилась бы о ней так, как заботился мистер Уилкинс.

Если бы не он, Элеонора просто умерла бы от горя. Но благодаря отцу она оправилась, хотя и не скоро — слишком глубока была ее тоска: девочка надолго закрылась для новых привязанностей, словно в ней поселился суеверный страх, как бы своей любовью не накликать внезапную смерть и вновь не погрузиться в отчаяние. Вся ее нерастраченная любовь, постоянно наталкиваясь на плотину страха, скапливалась в одной крошечной запруде и в конце концов вышла из берегов и бурным потоком излилась на отца. Он был сполна вознагражден за свою самоотверженную заботу о дочери и с восторгом — возможно, эгоистичным — принимал бесчисленные очаровательные доказательства, которые она изобретала с единственной целью: убедить его — словно у него был повод сомневаться! — что в ее сердце он всегда был, есть и будет на первом месте. Каждый вечер (как доложила ему нянька), примерно за полчаса до его предполагаемого возвращения домой — он мог явиться и позже, но никак не раньше, — мисс Элеонора аккуратно собирала в коробку «пожитки» своей куклы и укладывала игрушечную подругу в постельку, после чего садилась на стул и вся обращалась в слух в ожидании его шагов. Как-то раз нянька громко удивилась, что мисс Элеонора загодя узнала о приближении отца: сама нянька, как ни старалась, не расслышала ни звука. Для ее подопечной ничего удивительного в этом не было.

— Конечно не расслышала, это же не твой папá!

Утром, поцеловав Элеонору, отец уходил из дому, а девочка сразу бежала к окну, всегда к одному и тому же, откуда удобно было наблюдать, как он идет по тропе, то скрываясь за высокой живой изгородью, то вновь появляясь в просветах между деревьями. Дождавшись, когда он на мгновение возникнет под ветвями большого бука, прежде чем окончательно исчезнуть из виду, она с печальным вздохом отворачивалась от окна и тихо говорила сама себе в ответ на свои невысказанные страхи:

— Вечером он вернется!

Мистер Уилкинс тешил себя мыслью, что все радости ее детской жизни целиком зависят от него. Он немного ревновал к любому, кто по собственному почину, без его ведома и участия, приносил девочке лакомство или подарок.

Потом пришла пора учиться: простых житейских наставлений, которыми снабжала Элеонору добрая старая няня, стало недостаточно. Отец решительно не желал возлагать на себя миссию учителя: он предвидел, что эта роль иногда потребует от него строгости, применения властного авторитета, из-за чего ребенок может невольно изменить свое отношение и станет боготворить его чуточку меньше. Поэтому Уилкинс обратился к леди Холстер с просьбой выбрать одну из ее многочисленных протеже в качестве гувернантки для его дочери. Леди Холстер, которая держала что-то вроде любительской конторы, собиравшей сведения о всех жителях графства, была только рада оказать подобную услугу и попыталась уточнить, каким требованиям должна отвечать кандидатка. Но разъяснения мистера Уилкинса мало что прояснили:

— Вы сами знаете, какое образование пристало юной леди, и, несомненно, сумеете без моей подсказки выбрать гувернантку для Элеоноры. Единственное, о чем я прошу, — чтобы эта особа не вознамерилась женить меня на себе, не запрещала Элеоноре готовить мне чай и вообще не мешала дочке поступать, как ей заблагорассудится: она у меня умница, и нет никакого смысла пытаться сделать ее лучше. Пусть научит ее тому, что полагается знать юной леди, и этого будет довольно.

Выбор пал на мисс Монро — некрасивую, умную, тихую женщину сорока лет от роду. Трудно сказать, кто из них двоих — мисс Монро или мистер Уилкинс — прилагал больше усилий, чтобы не столкнуться нос к носу подле Элеоноры. Они сменяли друг друга, как фигурки Адама и Евы в бароскопе^[4]: один исчез — другой возник. За свою жизнь мисс Монро не раз попадала в трудные обстоятельства, когда у нее не было ни минуты покоя и от усталости она падала с ног, поэтому возможность свободно распоряжаться своими вечерами, заниматься с ученицей в специально отведенной для уроков комнате, без помех наслаждаться чашечкой чая, книгой или перепиской с друзьями для нее дорогого стоила. По обоюдному согласию гувернантка не вмешивалась в вечернее времяпрепровождение Элеоноры, даже когда ее отца не было дома, а с каждым годом это случалось все чаще — жизнь брала свое, и черная туча, накрывшая его семью после внезапной смерти жены, мало-помалу рассеялась. Как уже говорилось, мистер Уилкинс всегда пользовался успехом в обществе. В маленьком провинциальном графстве человек такого ума и воспитания был редкой птицей. Просто теперь, чтобы войти во вкус застольной беседы и по-настоящему блеснуть эрудицией и красноречием, ему требовалось больше вина, чем прежде. Так что ж, вина за столом никто не жалел, этого добра у сквайров хватало. Время от времени дела звали мистера Уилкинса в Лондон. Из поездки в столицу, сколь бы поспешной она ни была, он никогда не возвращался без новой игры или куклы — чтобы его маленькой хозяюшке, как он выражался, веселее жилось дома.

Наведываясь в Лондон, он не упускал случая поинтересоваться, что нового происходит в искусстве и литературе, и делал большие заказы. Как правило, вслед за ним в Хэмли прибывала одна или две почтовые посылки, которые отец и дочь вместе распаковывали. В замкнутой, хотя и вполне счастливой жизни Элеоноры эти приятные моменты приобрели значение эпохальных событий.

Единственный человек, с которым мистер Уилкинс общался в Хэмли на равных, был их новый священник, холостяк, примерно одних с ним лет, ученый малый, выпускник Кембриджа. Внимание мистера Уилкинса сразу привлек тот факт, что за несколько лет до приезда в Хэмли мистер Несс в качестве стипендиата своего университета совершил путешествие по континентальной Европе — практически в те же годы, когда по Европе путешествовал и сам мистер Уилкинс. И хотя за границей они не встречались, у них обнаружилось много общих знакомых и общих воспоминаний о той поре, которую, оглядываясь назад, отец Элеоноры считал едва ли не самой радужной и увлекательной в своей жизни.

Мистер Несс иногда брал учеников — не то чтобы он к этому стремился, но и не отказывался, если его очень просили подготовить юношу к экзаменам. Молодой человек поселялся в доме священника и брал у него уроки. «Птенцы Несса» показывали высокие результаты, ибо их наставник, хоть и не искал себе дополнительной работы, но уж коли она подвернулась, считал ниже своего достоинства делать ее кое-как.

Когда Элеоноре было лет четырнадцать, в ученики к мистеру Нессу поступил юный мистер Корбет. Надо заметить, что ее отец любил знакомиться с учениками своего приятеля-священника и принимать их у себя. С годами его гостеприимство утратило налет изысканной элегантности, но угощал он от души и стол ломился от яств. Помимо всего прочего, ему больше нравилась компания веселой, беззаботной молодежи, чем общество стариков, — разумеется, при условии, что и те и другие люди воспитанные и образованные.

Мистер Корбет происходил из очень хорошей семьи, проживавшей в одном из отдаленных графств. Если его натуре недоставало серьезности и основательности, то это объяснялось лишь его возрастом: когда он попал под крыло мистера Несса, ему едва исполнилось восемнадцать. Однако не всякий двадцатипятилетний задумывался о своих видах на жизнь так глубоко, как совсем еще юный мистер Корбет. Для себя он все уже решил и спланировал: четко наметил цели, которых желал бы достичь в будущем, представлявшемся большинству его ровесников туманным и бесформенным, и определил наиболее верные пути достижения этих целей. Статус младшего сына, а также семейные связи и семейные интересы предопределили его выбор в пользу карьеры юриста, что полностью отвечало его собственным предпочтениям и талантам. К слову сказать, все, о чем мечтал его отец, — это чтобы сын сумел обеспечить себе пусть скромный, но достойный джентльмена доход. Мечты Корбета-отца вряд ли можно назвать амбициозными; его отцовские амбиции, если они и были, связывались исключительно со старшим из сыновей. Но Ральф намеревался стать выдающимся юристом, и не потому, что фантазия услужливо рисовала ему заветный мешок с шерстью^[5] — этот образ, я полагаю, маячит в воображении всякого начинающего правоведа, — а потому, что его влекла грандиозная игра ума и, как следствие, власть над себе подобными, каковую выдающийся юрист всегда может получить, если захочет. Место в парламенте, у кормила государства, с одной стороны, и необъятный простор для сильного и деятельного ума — с другой, иначе говоря, заоблачные вершины юридической карьеры — вот к чему стремился Ральф Корбет. Окончить университет с отличием означало сделать первый шаг к совершенству, и для решения этой задачи Ральф не уговорил, нет, — уговоры и просьбы он презирал как малоэффективное средство, — но с помощью неопровержимых доводов убедил отца расстаться с крупной суммой, которую мистер Несс взимал за каждого ученика. Добродушный старый сквайр был весьма стеснен в средствах, однако согласился бы на что угодно, только бы не ввязываться в утомительный спор и не лишать себя удовольствия соснуть после обеда. Не тут-то было! Подобное согласие не могло удовлетворить Ральфа: отец должен признать желательность его плана, а не просто уступить по слабости характера. Сквайр выслушал сына, глубокомысленно покивал головой и тяжко вздохнул. Потом заговорил о расточительных замашках Реджинальда и о тратах дочерей. Веки у него смежались. «Верно, все верно, — устало произнес он. — Твои резоны мне понятны». Он украдкой взглянул на дверь, гадая, когда уже сын угомонится и выйдет в гостиную. В конце концов пришлось пойти к столу и написать мистеру Нессу необходимое письмо с заверениями, что он согласен на все условия — на всё, на всё согласен! Так мистер Несс получил лучшего своего ученика — единственного, с кем он мог обращаться как с равным себе по уму.

Мистер Корбет (в Хэмли все звали Ральфа только так) твердо решил не терять времени даром и делал даже больше, чем требовал учитель. Во внеурочные часы он продолжал жадно впитывать любые полезные сведения, которыми мистер Несс охотно делился с ним. Но величайшим удовольствием для наставника были напряженные, острые дискуссии по всевозможным метафизическим и этическим вопросам, и мистер Корбет с упоением их поддерживал. Они жили душа в душу, связанные равноправным товариществом. Впрочем, несмотря на схожесть взглядов, они разительно отличались друг от друга. Мистер Несс был чужд мирской суеты, если допустить, что идея отрешенности от мира совместима с известной долей сибаритства и лени; тогда как мистер Корбет, с его сугубо, исключительно мирскими амбициями, ради достижения заветной цели мог не раздумывая отказаться от всех легкомысленных удовольствий, вполне естественных для его возраста. В часы вечернего досуга учитель и ученик регулярно встречались с мистером Уилкинсом. Обычно в конце напряженных шестичасовых занятий мистер Несс отправлялся в адвокатскую контору (мистер Корбет по-прежнему сидел, склонившись над книгами) справиться, свободен ли вечером мистер Уилкинс. Если у того не было никаких договоренностей, он получал приглашение на ужин в дом священника или же в присущей ему легкой, радушной манере сам приглашал учителя с учеником к себе на ужин. В этом случае Элеонора составляла им компанию, то есть сидела с ними за столом, но к еде не притрагивалась, поскольку ужинала всегда намного раньше, вместе с мисс Монро. В свои четырнадцать Элеонора на вид была все та же миниатюрная, тоненькая девочка, и ее отец словно не замечал, что дочь уже вышла из детства: с виду ребенок, а по уму, силе характера и способности беззаветно любить — вполне взрослая женщина. Притом что Элеонора сохранила детское простодушие, она выгодно отличалась от многих незрелых девиц, переменчивых, как небо в апреле, и не желающих задумываться о своих поступках. Итак, молодые люди сидели за столом вместе со старшими и радовались, что допущены в их компанию. Мистер Корбет участвовал в беседе наравне с двумя другими джентльменами, попеременно затевая спор с каждым из них, словно пытался таким образом выяснить для себя, получится ли у него восстать против общепринятого мнения. Элеонора хранила молчание; время от времени в ее темных глазах вспыхивал жгучий интерес — или жгучее негодование из-за очередной эскапады мистера Корбета, готового очертя голову атаковать кого угодно, дерзавшего бросать вызов ее отцу! Он видел, что внутри у нее все клокочет, и оттого еще упорнее продолжал действовать в том же духе: его это забавляло, только и всего. Так он думал.

Было еще одно обстоятельство, благодаря которому Элеонора и мистер Корбет периодически встречались. Дело в том, что мистер Несс и мистер Уилкинс выписывали одну на двоих газету «Таймс», и Элеонора обязалась регулярно забирать прочитанный свежий номер у отца и доставлять его священнику. Ее отец не спешил расстаться с газетой. И прежде, до появления мистера Корбета, это никого не беспокоило: мистер Несс тоже никуда не спешил. Но его ученик очень живо интересовался всеми текущими событиями и особенно откликами на них, поэтому любая задержка раздражала его. Сгорая от нетерпения, он сам пускался в путь и нередко на полдороге к дому мистера Уилкинса встречал запыхавшуюся, полную раскаяния Элеонору. «Ах, мистер Корбет, простите! Папá только сейчас отдал мне ее», — говорила она, протягивая газету. Поначалу он принимал ее извинения не слишком любезно. Спустя некоторое время снизошел до того, чтобы обронить: «Не имеет значения». А потом повадился провожать ее до дому — всякий раз требовалось дать ей совет по важной проблеме, связанной с ее садом в целом или с каким-то растением в частности, недаром его мать и сестры были первостатейными садоводами, да и сам он отрекомендовался «знатным врачевателем хворых растений».

За все время их знакомства звук его голоса или его приближающихся шагов ни разу не вызвал и тени румянца на ее щеках, не заставил ее сердце биться хоть чуточку сильнее, ничего сравнимого с ее нервической реакцией на малейший признак отцовского недовольства ею. Постепенно она совсем освоилась с мистером Корбетом, привыкла к его советам, к его мимолетным проявлениям участия, к его подчеркнуто снисходительному вниманию. Чем еще одарил ее мистер Корбет? Еще он больше, чем все остальные вместе взятые, побуждал ее искать в себе недостатки. Как ни странно, Элеонора была благодарна ему за это: не испорченная самомнением девушка искренне хотела стать лучше. С ее молчаливого согласия молодой человек получил право влиять на нее и, разумеется, воспользовался им, упиваясь собственным превосходством. До поры до времени они были добрыми друзьями, и только.

Пока что я рассказывала о мистере Уилкинсе в разрезе его отношений с дочерью. Но его история далеко этим не исчерпывается. После смерти жены он на год или два отдалился от общества, притом намного более решительно и бескомпромиссно, чем другие молодые вдовцы. Тогда-то, в пору своего добровольного затворничества, он на всю оставшуюся жизнь завладел сердцем дочери.

Когда же он вновь начал выходить в свет, внимательный наблюдатель, если бы таковой сыскался, несомненно отметил бы, какое благотворное влияние оказывали на него в прежние времена покойный отец и покойная жена, при всем несходстве их характеров; как само их присутствие держало его в узде. Не то чтобы он пустился во все тяжкие, однако явно предпочитал удовольствие делу, от чего и мистер Уилкинс, и Летиция постарались бы его предостеречь, мягко указав на необходимость больше времени проводить в конторе. Если раньше он лишь от случая к случаю потакал своей страсти к охоте и прочим забавам на свежем воздухе, то теперь это вошло у него в привычку — с поправкой на время года и погодные условия. Однажды он на пару с одним из Холстеров арендовал охотничий домик с угодьями в Шотландии, убедив себя, что бодрящий северный воздух полезен для Элеоноры. Но на следующий год он арендовал другое место, на сей раз с малознакомым компаньоном, несмотря на то что тамошний дом был непригоден для девочки с ее няньками и прислугой. Мистер Уилкинс быстро нашел себе оправдание: длительные отлучки можно компенсировать короткими, но частыми наездами в Хэмли. Но часто ездить туда-сюда слишком накладно, и в итоге он раз за разом оказывался недосягаем, когда важные дела требовали его немедленного участия. Вскоре прошел слух, что в Хэмли объявился новый поверенный, которому покровительствуют две влиятельные семьи, привыкшие некогда во всем полагаться на Уилкинса-отца и разочарованные легкомыслием Уилкинса-сына. Сэр Фрэнк Холстер забил тревогу: послал за родственником, рассказал ему, что происходит, и, не особенно стесняясь в выражениях, осудил его безрассудный образ жизни. Относительно безрассудства он был прав, конечно, и втайне мистер Уилкинс готов был согласиться с ним. Но когда сэр Фрэнк, все больше распаляясь, заявил, будто бы Эдварду не по чину разъезжать по охотам, перенимать замашки и забавы аристократов — всяк сверчок знай свой шесток! — тот не выдержал и вспылил. Кто-кто, а он-то знал, что сэр Фрэнк по уши в долгах, тогда как его собственный отец оставил ему в наследство круглую сумму, и без обиняков высказался на сей счет. Сэр Фрэнк ему этого не простил. На том прервалась всякая связь между поместьем Холстер-Корт и усадьбой Форд-Бэнк, как мистер Эдвард Уилкинс окрестил отчий дом после своего заграничного вояжа.

Это объяснение на повышенных тонах, помимо одного прямого следствия — ссоры, имело еще два других. Во-первых, мистер Уилкинс дал объявление о том, что ему требуется надежный помощник для ведения дел под его непосредственным началом; во-вторых, обратился в Геральдическую коллегию с вопросом, не принадлежит ли он к роду Уилкинсов из Южного Уэльса — к тем самым Уилкинсам, которым в недавнее время было возвращено их древнее имя де Уинтон.

Оба запроса не остались без ответа. Одна из ведущих лондонских юридических фирм рекомендовала ему воспользоваться услугами очень знающего, опытного, немолодого стряпчего, и тот немедленно получил приглашение прибыть в Хэмли и приступить к работе на своих условиях, каковые выразились в весьма значительной сумме жалованья. Впрочем, мистер Уилкинс, по его словам, готов был платить любые деньги, лишь бы снять с себя груз ответственности, который вечно давит на поверенного, — уж такая профессия! На это злые языки ехидно замечали, что прежде чувство ответственности его не слишком обременяло: достаточно вспомнить его шотландские каникулы, а в перерывах — разнообразные светские развлечения. Во времена его отца (добавляли они) все было иначе!

В Геральдической коллегии не исключали возможности установить его родство с упомянутыми Уилкинсами из Южного Уэльса, но предупредили, что наведение справок и документальное обоснование — дело небыстрое и затратное. Бесспорно, в стране есть множество мест, где никто не стал бы оспаривать право человека, претендующего на принадлежность к тому или иному роду, даже если этот человек предполагает воспользоваться соответствующим фамильным гербом. Однако в графстве N. ситуация прямо противоположная. По части генеалогии и геральдики там все проявляют большую бдительность и любое посягательство на имя или родословную воспринимают как смертный грех, едва ли не злейший, нежели преступление против Десяти заповедей. Кое-кто может даже усомниться в решении коллегии и попытаться опротестовать его в суде. Пусть так, рассудил мистер Уилкинс: если коллегия вынесет решение в его пользу, с него этого будет довольно. В своем ответном письме он написал, что понимает необходимость значительных трат на проведение разысканий и тем не менее просит коллегию незамедлительно приступить к ним.

Еще до конца года он отправился в Лондон и заказал у каретника модный брогам (чтобы Элеонора могла выезжать в дождливую погоду, как он объяснил; но, поскольку в закрытом экипаже ей всегда делалось дурно, мистер Уилкинс больше сам ездил в нем по приемам) с гербом Уилкинсов — де Уинтон на боковых панелях и конской упряжи. Раньше он во всех случаях прекрасно обходился дог-картом, сменившим старенькую отцовскую двуколку.

Глядя на его нелепые потуги, местные сквайры, его клиенты, только смеялись над ним и определенно не стали относиться к нему с бóльшим уважением.

Мистер Данстер, тот самый нанятый им помощник, вел себя скромно и вид имел вполне респектабельный. Никто не назвал бы его джентльменом, но и не упрекнул бы в вульгарности. На его маловыразительном лице словно застыло одно постоянное выражение — напряженной сосредоточенности на предмете его дум, каков бы ни был сей предмет; выражение, которое одинаково пристало как юристу, так и доктору: чрезвычайно удачное выражение лица для представителей обеих этих профессий. Иногда его глубоко посаженные глаза внезапно озарялись вспышкой мысли, но тотчас же и гасли, словно повинуясь внутреннему запрету, и на лицо вновь возвращалось привычное бесстрастно-задумчивое выражение. Приступив к своим новым обязанностям, он безропотно принялся наводить порядок в бумагах, а после и в делах, стоявших за этими бумагами, — методичный порядок, какого не было в конторе со смерти мистера Уилкинса-старшего. Пунктуальный до доли секунды, мистер Данстер в первое же свое рабочее утро с недовольным удивлением встретил младших клерков, гурьбой ввалившихся в контору на полчаса позже установленного времени, и надо сказать, его взгляд оказался много действеннее слов иных начальников. С того дня подчиненные являлись на пять минут раньше положенного часа, однако Данстер всегда был на месте прежде них. Мистер Уилкинс и сам невольно поеживался от педантичности и пунктуальности своего помощника. Приподнятая бровь и неприметное подергивание губ мистера Данстера, докладывавшего ему о прискорбном беспорядке в делах, задевали его сильнее, чем любое открытое порицание: второе он преспокойно отмел бы, на лету придумав какое-нибудь объяснение. Так в душе мистера Уилкинса поселилась тайная, с оттенком почтительного страха неприязнь к мистеру Данстеру. Он, безусловно, уважал его, высоко ценил — и на дух не выносил. В последние годы мистер Уилкинс все чаще шел на поводу у своих чувств и все реже прислушивался к доводам рассудка. И теперь он не столько подавлял, сколько растравлял в себе необъяснимое отвращение к размеренной интонации скрипучего голоса мистера Данстера, к его провинциальной, резавшей слух манере гнусавить. Особенно невзлюбил мистер Уилкинс бутылочно-зеленый сюртук стряпчего, который тот привез с собой в Хэмли, и с каким-то детским злорадством наблюдал, как ненавистная деталь гардероба постепенно ветшает. Со временем обнаружилось, что мистер Данстер питает странное — извращенное с точки зрения хорошего вкуса — пристрастие к этому отвратительному цвету: все свое верхнее платье, как для выхода, так и для службы, он шил из ткани точно такого оттенка зеленого. Сие открытие отнюдь не умерило глухого раздражения мистера Уилкинса. Но хуже всего было сознавать, что мистер Данстер — и впрямь бесценное приобретение, «чистое сокровище», как отзывался о нем тот же мистер Уилкинс в мужской компании после обеда. И по мере того как он все больше убеждался в незаменимости Данстера — без которого сам был теперь как без рук, — его инстинктивная неприязнь переросла в ненависть к этому «сокровищу».

Клиенты мистера Уилкинса подхватили его слова: со всех сторон только и слышалось, что мистер Данстер — бесценная находка для конторы, подлинное сокровище, что без него все пропало бы. Никто с таким упорством не пекся об их интересах, даже мистер Уилкинс-старший. Какая ясная голова, какое знание закона, какой усердный, честный малый — и всегда на посту, как часовой! Ни его скрипучего голоса, ни тягучего выговора, ни бутылочно-зеленого сюртука никто не замечал; а если и замечал, то относился к этому намного благодушнее, чем к мотовству Уилкинса, к его баснословно дорогим винам и лошадям, к его безумной затее доказать родство с пресловутыми Уилкинсами из Уэльса, к его новомодному брогаму, решительно непригодному для проселочных дорог и грубых булыжных мостовых — в такой повозке и убиться недолго!

Все эти пересуды не достигали ушей Элеоноры и не омрачали ее жизни. Горячо любимый отец по-прежнему стоял для нее выше всех: милый, добрый, порядочный, обворожительный в разговоре, безупречно воспитанный, осведомленный обо всем на свете — словом, само совершенство! Элеонора обладала счастливым и здоровым свойством видеть в каждом его лучшую сторону. Она искренне любила мисс Монро и всех домашних слуг, особенно Диксона, старшего кучера. В детстве он и ее отец вместе играли, и естественная свобода в их общении, зародившись в ту далекую пору, впоследствии до конца не исчезла, несмотря на то что Диксон глубоко чтил хозяина и восхищался им. Славный человек и преданный слуга, Диксон был настолько же по сердцу мистеру Уилкинсу, насколько Данстер был ему противен. Пользуясь привилегией фаворита, Диксон мог позволить себе такие высказывания, какие в устах другого слуги звучали бы дерзостью.

Только ему Элеонора поверяла свои девичьи планы и помыслы — все то, о чем не смела говорить с мистером Корбетом, который после отца и Диксона был ее лучшим другом. Мистер Корбет не одобрял доверительных отношений Элеоноры и Диксона. Раз или два он исподволь дал ей понять, что, по его мнению, фамильярность со слугами ни к чему хорошему не ведет: не стоит вести доверительные беседы с тем, кто принадлежит к совершенно иному классу, как Диксон. Но она не привыкла к намекам — прежде все говорили с ней прямо, и в конце концов мистеру Корбету пришлось высказаться без околичностей. Тогда-то он впервые узнал, что Элеонора может рассердиться. Однако она была слишком юна и неопытна, не научилась еще подбирать для своих чувств нужные слова, поэтому ее речь представляла собой череду оборванных фраз и восклицаний: «Как вам не стыдно! Славный, милый Диксон! Да он ничуть не хуже любого благородного джентльмена! Честный, преданный, добрый… Я намного больше люблю его, чем вас, мистер Корбет, и я буду, буду вести с ним беседы!» Она разрыдалась и выбежала вон, даже не простившись с ним, хотя знала, что не скоро увидит его: наутро он уезжал — сперва в отцовский дом, а оттуда в Кембридж.

Молодой человек не ожидал, что его добрый совет может привести к столь непредвиденному результату, — совет, который он почитал своим долгом дать выросшей без матери девушке, ибо кто наставит ее, кто привьет ей приличия? Его-то сестры сызмальства впитывали благопристойность из всей атмосферы своего дома и воспитания! Он покидал Хэмли расстроенный и недовольный. Когда наутро после размолвки Элеонора обнаружила, что он таки уехал — уехал, не заглянув в Форд-Бэнк проверить, не раскаялась ли она за свою вспышку, уехал, не сказав и не услышав ни слова на прощание, — она заперлась в своей комнате и залилась слезами. Никогда еще ей не было так горько — она и кляла себя, и оплакивала свою утрату. По счастью, в тот день ее отец проводил вечер в гостях, иначе он непременно стал бы допытываться, какая беда приключилась с его ненаглядной девочкой, и ей пришлось бы объяснять ему то, чего нельзя объяснить. В его отсутствие все было проще. Когда в классную подали чай, Элеонора села спиной к свету, и как только мисс Монро занялась изучением испанского языка, выскользнула в сад, чтобы вновь оплакать свою несдержанность и отъезд мистера Корбета. Но августовский вечер был так тих и ласков, что ее бурное горе казалось неуместным, словно сама природа велела ей, как и всем прочим юным созданиям, уняться и остыть, ибо настал час покоя и небеса притушили свет.

Позади дома был разбит цветник, окруженный большим, ничем не засаженным участком, который никогда не зарастал ни кустарником, ни мелколесьем, но представлял собой широко раскинувшийся ковер зеленой луговой травы с единственной купой могучих старых деревьев. Их узловатые корни выступали из земли, а по осени скрывались под слоем опавших листьев, таким толстым, что весной земля под деревьями напоминала неряшливую кучу перегноя, которую забыли разровнять. Это впечатление скрадывалось множеством подснежников — нигде они не цвели так обильно, как здесь с приходом весны.

Элеонора облюбовала корни старых деревьев для своих детских игр: в одной ложбинке между корнями разместилась кукольная кухня, в другой — гостиная и так далее. Мистер Корбет не оценил ее изобретательности, окинув кукольный интерьер весьма презрительным взглядом. А вот Диксон с удовольствием участвовал в ее игре и без конца что-то придумывал, словно ему было не сорок лет от роду, а самое большее шесть. В тот вечер Элеонора по привычке наведалась в любимый уголок и увидела, что в гостиной ее «мисс Долли» появилась новая коллекция предметов из еловых шишек, чудесно вписавшихся в обстановку. Она сразу поняла, чьих это рук дело, и кинулась на поиски Диксона, чтобы поблагодарить его.

— Чем опечалена моя красавица? — спросил Диксон, едва завершился приятный ритуал горячих изъявлений благодарности с обеих сторон и он внимательно взглянул на ее заплаканное личико.

— Ах, не знаю, право, пустяки! — покраснев, сказала она.

Диксон промолчал и пару минут терпеливо слушал ее быстрый сбивчивый щебет, которым она пыталась отвлечь его внимание, но после вернулся к своему вопросу:

— Может быть, я сумею помочь беде?

— Ах нет, это пустое… право, пустое! Просто мистер Корбет уехал, не простившись со мной, только и всего.

Казалось, она сейчас снова расплачется.

— Некрасиво с его стороны, — твердо заявил Диксон.

— Но я сама виновата! — возразила Элеонора, всем своим тоном призывая не судить молодого человека слишком строго.

Диксон пристально посмотрел на нее из-под косматых бровей, и она продолжила:

— Он прочел мне нотацию, дескать, я веду себя не так, как его сестры… Можно подумать, я обязана во всем кому-то подражать!.. Я обозлилась и убежала.

— Выходит, барышня сама не простилась с ним. Это нехорошо, барышня, некрасиво.

— Ах, Диксон, я не люблю наставлений!

— Не очень-то вас донимают наставлениями. По чести сказать, мистер Корбет, пожалуй, прав. Ведь что получается: хозяин весь в делах, мисс Монро чересчур учена, ей не до того, а ваша бедная матушка давно в раю. Кто ж научит вас, как полагается вести себя юной леди? У мистера Корбета в жилах течет благородная кровь, этого у него не отнять. Говорят, его отец разводит лучших в Шропшире племенных лошадей — кучу денег вложил в свою конюшню! Надо думать, его сестры сызмальства учились манерам. И моей красавице тоже, наверно, не грех было бы послушать, как правильно себя вести.

— Милый мой Диксон, ты не знаешь, за что он мне выговаривал, и я тебе этого не скажу. Даже если мистер Корбет в чем-то прав, по большому счету он глубоко не прав!

— Ну-ну, не надо расстраиваться, барышня, будьте умницей… Вот и ладно. Не то хозяин, чего доброго, заметит, огорчится, а у него и так забот хоть отбавляй, без ваших заплаканных глазок, храни их Господь!

— Забот? Каких забот, Диксон? О чем ты говоришь? — заволновалась Элеонора, и ее полудетское личико мгновенно преобразилось: теперь это было лицо встревоженной женщины, все мысли и чувства которой устремлены на предмет ее забот.

— Так, ни о чем, я ничего не знаю, — уклончиво ответил Диксон. — Только не нравится мне этот Данстер, и, думаю, хозяину он тоже надоел своей мышиной возней.

— Негодный мистер Данстер! — возмутилась Элеонора. — Еще раз явится сюда ужинать — слова ему не скажу!

— Барышня должна делать все, чтобы угодить отцу, — назидательно произнес Диксон, и на том друзья разошлись.

Примечания

4

Бароскоп — метеорологический прибор: штормгласс, погодник. В описанном бароскопе одна фигурка указывала на «ясно», другая — на «дождь».

5

Намек на должность лорд-канцлера: являясь не только главой судебной власти, но и председателем палаты лордов, лорд-канцлер по давней традиции сидит в палате на мешке, набитом шерстью, который символизирует национальное достояние Великобритании.