Под покровом ночи

Элизабет Гаскелл, 1863

Английская писательница Элизабет Гаскелл (1810–1865), наряду с Диккенсом, Теккереем и Шарлоттой Бронте, принадлежит к яркой плеяде прославленных романистов Викторианской эпохи, а ее произведения признаны шедеврами мировой классики. В их числе романы «Мэри Бартон», «Крэнфорд», «Север и Юг», «Жены и дочери» и др. Роман «Под покровом ночи» (1863) на русском языке публикуется впервые. Действие разворачивается в провинциальном городке небольшого английского графства, на фоне панорамного изображения викторианских нравов и социальных предрассудков минувшего времени. Тонкий психологизм сочетается с захватывающим сюжетом, пружиной которого становится непредумышленное убийство, совершенное в пылу гнева и роковым образом повлиявшее на судьбу главных героев – их жизнь превращается в арену вечного конфликта любви и рассудка, верности и предательства, добра и зла.

Глава вторая

Ситуация складывалась неприятная. Мистер Уилкинс дал сыну такое образование и привил такие вкусы, которые требовали соответствующего общественного положения, но его-то как раз и недоставало. Что пользы, что радости Эдварду от общения с местным доктором или пивоваром? Викарий стар и глух, а его помощник, молодой недотепа, пугается собственного голоса… Если же говорить о матримониальных перспективах — хотя мысль о женитьбе занимала Эдварда не больше, чем его пожилого отца, — он с трудом мог представить какую-либо из имевшихся в Хэмли девиц на выданье в изысканной обстановке своего дома, который таил в себе столько очарования и ассоциаций для человека культуры, но был мало пригоден для невежественной, дурно воспитанной простушки. Притом Эдвард в полной мере сознавал (чего нельзя сказать о его отце), что любая из юных особ, привечавших его в качестве партнера по танцам, сочла бы себя скандализированной, сделай он ей предложение руки и сердца — он, презренный поверенный, сын и внук поверенного! Вероятно, в те годы молодой человек терпел унижения и обиды, что впоследствии не могло не отразиться на его характере. Да и тогда эти уколы не проходили даром. Его добрый нрав не позволял выказывать недовольство там, где другие не сдержались бы. Зато он испытывал тайное удовлетворение от возможностей, которые открывали перед ним отцовские деньги. Не моргнув глазом он покупал себе понравившегося дорогого скакуна, в то время как вечно стесненный в средствах наследник гордого титула неделями осаждал продавца, пытаясь сбить цену. Собак, сколько бы они ни стоили, он приобретал только у лучших заводчиков Англии, и ружья у него были новейшего образца. Все вышеперечисленное составляло предмет жгучей каждодневной зависти окрестных сквайров и их сынков. Им не было дела до художественных сокровищ, которыми, по слухам, год за годом пополнялся дом мистера Уилкинса. Но его лошадям и гончим они страшно завидовали, и Уилкинс-младший о том знал и втайне ликовал.

В конце концов Эдвард все-таки связал себя узами брака, который всех устроил, насколько брак вообще может всех устроить. Он страстно влюбился в мисс Ламотт и, когда она согласилась стать его женой, был на седьмом небе от счастья. Ну а его отец был счастлив, что счастлив сын. К тому же память услужливо напомнила ему, что матушка мисс Ламотт — младшая сестра сэра Фрэнка Холстера, которая, хотя и вышла замуж против воли семьи за человека невысокого звания, навсегда вписана в анналы баронетства как законная младшая дочь сэра Марка Холстера по имени Летиция, родившаяся в 1772 году, сочетавшаяся браком с А. Ламоттом в 1799-м и почившая в 1810 году. После ее смерти осталось двое детей, мальчик и девочка. Заботы о них взял на себя их дядя, сэр Фрэнк, поскольку их отец поставил себя вне закона — уж лучше бы он умер! — и его имя запрещено было упоминать. Марк Ламотт пошел по военной части, а юная Летиция жила в дядюшкиной семье фактически на положении бедной родственницы. Ее полнейшая зависимость была обусловлена обстоятельствами, которых никто не подчеркивал, но и не скрывал, и эта зависимость ранила душу чувствительной девушки — она болезненно воспринимала любые знаки пренебрежения, особенно на фоне постоянных разговоров о бесчестии ее отца. Несмотря на то что финансовые дела сэра Фрэнка, о чем мистер Уилкинс знал не понаслышке, были сильно расстроены, благородный джентльмен со смешанными чувствами принял сватовство Эдварда, сулившее его бесприданной племяннице жизнь в достатке, чтобы не сказать в роскоши, и брак с красивым и более чем приличным молодым человеком. Дав согласие, он не преминул угостить мистера Уилкинса парой едких и обидных замечаний, это было вполне в его характере, злом и заносчивом. Но в действительности такой расклад его устраивал, хотя порой он ни с того ни с сего начинал задирать мужа своей племянницы, как бы невзначай прохаживаясь насчет его низкого происхождения и статуса, забывая, по-видимому, что муж его родной сестры, отец Летиции, рискни он вернуться на родину во Францию, немедленно угодил бы за решетку.

Подобные выходки раздражали Эдварда и возмущали Летицию. Она искренне любила мужа и гордилась им, отлично понимая, что он во всем на голову выше ее кузенов, молодых Холстеров, которые не гнушались пользоваться его лошадьми и пить его вино и в то же время насмехались над его профессией, усвоив эту гадкую привычку от своего папеньки-баронета. Летиция мечтала о том, чтобы Эдвард ограничил себя домашней жизнью, перестал знаться с местными сквайрами и обрел бы тихую радость наедине с ней — в их роскошной библиотеке, в их великолепной гостиной с беломраморными статуями и живописными шедеврами. Но вероятно, напрасно ожидать этого от любого мужчины и тем более от того, кто ощущает в себе призвание блистать в свете и кто общителен по самой своей природе. В том графстве и в то время общительность подразумевала участие в общем веселье. Эдвард был равнодушен к вину, но какое веселье без возлияний! И мало-помалу он приучился пить и мог поздравить себя с тем, что стал истинным ценителем вина. Его отец, по счастью, до этого не дожил и умер со спокойным сердцем: его дело процветало, люди победнее любили его, богатые уважали, сын и невестка не скупились на проявления нежной привязанности и заботы и совесть его была чиста перед Богом.

Жить ради мужа и детей — это все, чего хотела Летиция. Но Эдвард нуждался в обществе — и чем дальше, тем больше. Его жена не могла понять, как ему не надоест принимать приглашения от людей, для которых он был всего лишь «атторней^[3] Уилкинс, славный малый»: именно так они рекомендовали его заезжим гостям, а те тоже не могли оценить ни его вкус, ни его разнообразные таланты, ни его импульсивную, артистическую натуру — ничего из того, что Летиция почитала его исключительными достоинствами. Однако она упускала из виду одно обстоятельство: принимая подобные приглашения, Эдвард время от времени знакомился с людьми не только высокого общественного ранга, но и незаурядного ума; и когда под влиянием выпитого он избавлялся наконец от чувства неполноценности, вызванного условностями среды, то являл себя блестящим собеседником, которому с восхищением внимали даже гости из Лондона — важные сановники, завсегдатаи светских салонов и привилегированных клубов или знаменитые писатели, проездом посетившие усадьбу местного сквайра. Понимай Летиция это обстоятельство, она из гордости за мужа сама благословила бы его на такое времяпрепровождение; но и тогда ей следовало бы предостеречь его от пагубного соблазна сорить деньгами. Постепенно он начал тратить больше дозволенного, и отнюдь не на интеллектуальные, а на чувственные удовольствия. Его вина и яства были не по карману и не по нёбу провинциальному сквайру — но не Эдварду. Его званые обеды — для избранных гостей, с удивительными, изысканными блюдами, приготовленными поваром-итальянцем, — могли привести в восторг любую лондонскую знаменитость. Он распорядился, чтобы Летиция покупала себе на платья самые дорогие ткани и тончайшее кружево. Драгоценности не для нас, говорил он (с уничижением, которое паче гордости), поглядывая на бриллианты местных матрон и позолоченные украшения девиц. Однако тех сумм, что он спускал на женино кружево, с лихвой хватило бы на несколько золотых гарнитуров, пусть и не высшего качества. Летиция прекрасно вписывалась в светское окружение. И хотя, как утверждали злые языки, ее отец был всего-навсего французский авантюрист, она несомненно обладала природной грацией, деликатностью чувств и обворожительными манерами. Летиция была рождена для света и все же испытывала к нему глубокую неприязнь. И однажды она покинула его — покинула навсегда. С утра в тот день она не жаловалась на здоровье, и Эдвард спокойно отправился в свою контору в Хэмли. В полдень за ним примчались испуганные гонцы. Когда он, задыхаясь от волнения и отказываясь что-либо понимать, вбежал в дом, она уже не могла вымолвить ни слова. Прощальный взгляд ее дивных любящих черных глаз сказал ему, что она узнала его и что душа ее рванулась навстречу ему так же пылко, как рвалась все эти годы, через которые она пронесла неугасимое пламя своей любви. Он тоже не проронил ни слова, мгновенно лишившись дара речи, и упал перед ней на колени. Она умирала, она умерла, а он все стоял на коленях, словно окаменел. Отчаявшись вывести его из оцепенения, растерянные слуги подвели к нему его старшую дочь Элеонору. Никто не подумал о чувствах девочки, до этой минуты сидевшей взаперти в своей детской и не ведавшей о том, что в доме случилась беда. Она еще не знала, что такое смерть, и застывший на коленях отец с неподвижными сухими глазами не вызвал у нее особого удивления или интереса. Намного больше ее поразило, что мама, распростертая на кровати без кровинки в лице, не повернула к ней головы и не улыбнулась своей любимой девочке.

— Мама! Мама! — звала она в безотчетном ужасе.

Но мама не шелохнулась, а отец уткнулся лицом в постель, чтобы не закричать от боли, которая, словно острый нож, пронзила ему сердце. Девочка вырвалась из рук прислуги и подбежала к кровати. Не обращая внимания на мертвенный холод и каменную неподвижность матери, она принялась целовать ее в губы, разглаживать ее блестящие, черные как вороново крыло волосы и взахлеб бормотать ласковые слова, которые мать и дитя говорили друг другу наедине, когда никто их не слышал. Смотреть на это было невыносимо: казалось, ребенок, разрывавшийся между страхом и любовью, уже на грани помешательства. Эдвард встал с колен, осторожно взял дочку на руки и отнес ее — безмолвную, обмякшую, почти бездыханную (так опустошил ее непосильный для детского сердечка шквал чувств) — в свой кабинет, небольшую комнату, соединявшуюся через оранжерею с великолепной библиотекой, где в прежние счастливые — и невозвратные! — времена они с женой любили сиживать вечерами за чашкой кофе, а после иногда шли прогуляться — через застекленную дверь в сад и дальше, по тропинке меж кустов, в поля и луга… Никогда, никогда больше не ступят там ее милые ноги! Как отец и дитя провели эти часы в своем уединении, никому не дано знать. Поздно вечером он распорядился принести в кабинет ужин Элеоноры. Слуга, доставивший поднос, увидел, что девочка лежит на руках у отца точно мертвая, но еще прежде чем за ним закрылась дверь, хозяин начал кормить шестилетнюю дочку с ложки, терпеливо и ласково, словно шестимесячную.

Примечания

3

Атторней — адвокат, поверенный.