На краю ночи

Эзра Бускис

Надо так писать любовные сцены, чтобы у каждого из нас перехватывало дыхание в предчувствии, что на следующей станице все, абсолютно все, узнают имя. Мое имя! Именно так читается то, что пишет Эзра Бускис. Что можно увидеть, заглядывая под одеяло? Только душную темноту. Заглядывая же в сердце, мы можем увидеть весь мир и себя в нём. Новая книга Эзры Бускиса «На краю ночи» даёт возможность заглянуть в сердце и в возможность утвердить истину, что смысл жизни – в любви.

Бруклин. Квартира. Я пишу.

© Эзра Бускис, 2016

© Alex Mintz, дизайн обложки, 2016

ISBN 978-5-4483-2073-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Прошел год, как я закончил первую книгу, но я никак не могу отключиться от мыслей о ней…

Оказывается, не так-то просто перестать думать о ней и переписывать ее постоянно, пусть и в уме… Но сейчас я стал думать о следующей, и даже понемногу стал писать…

Это будут размышления о жизни и смерти, о любви и красоте всего живого. Женского тела, например… Ведь недаром художники писали женское тело, а писали они его потому, что оно и есть символ красоты, который они искали. Благодаря этим поискам у них вырабатывался неповторимый, индивидуальный стиль.

Сегодня мне ближе всего Модильяни. Его немыслимо, казалось бы, вытянутые вверх головы на длинных, удивительной формы шеях, с чертами лиц, как бы слегка намеченными. Наверное, поэтому они напоминают мне греческих богов.

А Хаим Сутин на меня действует иначе…

Когда я смотрю на его картины, у меня начинает «болеть жизнь»! Или, как иногда говорит Габи, «я чувствую, что у меня нет жизни в сердце…»

Я рад, что Сутин и Модильяни случились в моей жизни. Я чувствую, что они приняли меня в свою компанию. Благодаря им я ощутил себя писателем, и я им признателен за это!

Но иногда, в минуты отчаянья, меня посещают мысли… Зачем? Зачем я пишу? Неужели это будет кто-то читать? И даже если прочитают, то как это изменит что-либо в моей или их жизни? Ведь все, что я пытаюсь, — это передать свое видение и свои размышления, чтобы посмотрели как бы со стороны, моим взглядом, на нашу жизнь и на то, что происходит в ней с нами. Впрочем, это то, к чему невольно стремится каждый стоящий художник.

Сейчас десять вечера. Я сижу в своем кабинете и пытаюсь писать.

Я много думаю о моей книге, но пока так и не могу выстроить ее в голове.

Все, что я понял, это… «у меня нет жизни в сердце…».

Я плохо сплю… Я думаю 24 часа в сутки… Наконец, сегодня мне показалось, что я начал понимать, о чем я пишу.

Вначале я задумал историю об ограблении (как бы) банка русским таксистом в Нью-Йорке… Но потом я встретил Габи — и все изменилось… Затем я задумал написать книгу для Габи, но потом опять все изменилось… Я опять стал писать о жизни, о смерти, но Габи не отпускала меня… И я пошел отдался течению, течению моей любви… Теперь я сижу в своем кабинете и пытаюсь писать, но мой мозг упорно отказывается работать.

Я ничего не чувствую, и, наверное, поэтому ничего не получается… Надо чувствовать, чтобы писать.

Это как боль… Как можно передать боль? Как можно ее объяснить, объяснить так, чтобы ее почувствовали, как свою?

Понимаете, когда я пишу, я создаю настроение, и в этом настроении все и происходит…

Я остановился на красный свет светофора. Рядом остановился белый мерседес. За рулем сидела блондинка в темных очках. Она медленно повернула свое лицо, посмотрела на меня…

— Ах! — пронеслось в голове… Она была настолько хороша, что я не выдержал… Я поцеловал свою ладошку, подвинул свой поцелуй на середину ладони, направил на нее и дунул… Я видел, как мой поцелуй полетел в ее сторону, и когда он упал на ее губы, я почувствовал прикосновение… Без сомнения, я его почувствовал!

Она посмотрела на меня, улыбнулась, как мне показалось, смущенно… И… Мы разъехались в разные стороны…

Вот что я имею в виду… Я не могу писать по плану… План — это оковы, а мне нужна свобода. Свобода от всего! Традиционную литературу, живопись, искусство вообще, интересует не конкретный объект, а что-то усредненное, что-то общее для всех. С другой стороны, импрессионизм так же, как и я, против общего. Нас интересует каждое мгновение, пусть и случайное, и то, как оно влияет на объект. Нас интересует восприятие, впечатление. «Видеть, чувствовать, выражать — в этом все искусство» — говорили апологеты импрессионизма братья Гонкур. И это очень созвучно мне!

Когда я смотрю на академические картины, меня восхищает, как они точно отображают…волос, пуговицу, морщину на лице, но такая картина не вызывает у меня грез…

Когда же я смотрю работы импрессионистов, моя фантазия не знает пределов. Они будят воображение, будоражат память, уводят в прошлое или к мечте, в будущее… У меня появляется желание что-то дополнить, изменить. Да мало ли что…

Для меня не имеет значения, что изображено, важно лишь — как изображено! Я отношу себя к импрессионистам и пытаюсь писать именно таким образом. Это и есть искусство, как я его понимаю.

Сегодня утром мне пришла мысль, что я знаю, о чем хочу написать, но за раздумьями я потерял ее… Появилось тягостное предчувствие, что что-то должно произойти сейчас, сегодня, что-то такое, что даст толчок мне и поможет писать… И это ожидание утомляет меня….

Внезапно я слышу:

— Наши отношения становятся привычкой… Мы уже не разговариваем сутками, а в перерывах не занимаемся сексом, днями напролет…

Она посмотрела на меня грустными глазами и добавила:

— Не воспринимай серьезно то, что я только что сказала… Даже не знаю, почему я подумала об этом…

И через минуту:

— Я ведь не просто пристаю к тебе…

— Просто… не просто…

— Мне очень тоскливо…

— Нужно терпеть…

— Зачем?

— Может, пройдет…

— Пройдет… не пройдет…

— Я тебя плохо вижу… Солнце за твоей спиной, а ты в тени…

— Сердце… Сердце стучит…

— Значит, ты живой…

— А вот это вопрос…

— Ты живой…

— Разве?

— Ты живой…

— Думаешь?

— Ты живой…

— Не кричи и дай мне руку…

— Зачем?

— Чтобы ты почувствовала меня…

— Вот! Вот тебе моя рука…

Я держу ее руку… Я смотрю вдаль и вижу, как она бежит по белому полю… Белому от снега… Она голая, в белом шарфе… И она бежит по снегу… Нет! На ней шуба и больше ничего… И она бежит по снежному полю…

Сердце… Сердце стучит, проносится в голове…

Неужели правда я живой?!

Я смотрю на нее… Смотрю, как ее лицо меняется… Вижу ветер на ее лице…

И впервые в жизни я чувствую, как кто-то другой грустит от того, что мне плохо… И даже вот-вот заплачет…

Так что же такое счастье? Что такое жизнь?

Иногда мне кажется, я вот-вот найду ответ… Узнаю, что такое жизнь, раскрою этот секрет, который спрятан природой от всех нас…

Ах! Как же мне это необходимо знать! Знать, чтобы жить, чтобы писать!

Внезапно мне показалось, что я не сделал то, ради чего родился… Как сделали это мой дед, мой отец. Мне казалось, что вот-вот и я сделаю, вот-вот у меня получится… Эта мысль не дает мне покоя…

А вот и Габи… Она сидит, смотрит на меня, и до меня доходит… Она ведь что-то говорила, что-то спрашивала, наверное… Но, погруженный в свои размышления, я ничего не слышал…

Она почувствовала это, посмотрела на меня еще раз и сказала:

— Boludo, te amo… (Идиот, я люблю тебя)

— Что?

В ответ она улыбнулась и сказала:

— Вздох и поцелуй, радость и смятение… Это и есть любовь!

Затем подошла… Ладошкой взлохматила мою прическу и сказала:

— Понимаешь, умник, когда человек талантлив, он талантлив во всем…

И, безнадежно махнув рукой, закончила:

— С идиотами точно такая же ситуация.

Я еще раз посмотрел на ее симпатичную мордашку, и вдруг меня осенила гениальная идея, которую я так долго искал. Я подошел к столу, сел за компьютер и стал быстро писать, пока идея не затерялась вновь… Я смотрю на монитор моего МАКа и вижу волшебство! Я вижу, как мои размышления превращаются в слова…

Габишка, я родился, чтобы писать, и поэтому, любимая, я решил написать эту книжечку тебе. Будет ли она прекрасна, как ты, я пока не знаю, но я очень стараюсь, стараюсь как могу.

Книга будет начинаться приблизительно так же, как сказка. Скажем, так…

Жила-была девочка и звали ее Габи. Родилась она в Аргентине, в славном городе Буэнос-Айресе, в еврейской семье, и поэтому соседи звали ее «а идише мэйдале», или «niña judía» (еврейская девочка). Мама ее и бабушка были родом из знаменитого на всю Аргентину города Жмеринка, а папа был родом аж из самой Одессы, что расположена на берегу Черного моря.

Спала она долгое время с бабушкой, потому что жили они небогато, в маленькой двухкомнатной квартире.

Габи очень любила спать с бабушкой, она чувствовала себя уютно и в безопасности, она никому не признавалась, что боится темноты. И только бабушка каким-то непонятным образом знала это, но никогда, ни единым намеком никому об этом не говорила. И каждый вечер маленькая Габи засыпала под песню, которую бабушка ей пела на идиш.

Ви из дыс гэсалы

ви из ди щиб

ви из дыс мэйдале

вэмэн хоб либ

от из дыс гесалы

от из ды щиб

от из дыс мэйдале

вэмэн хоб либ

Где эта улица

Где этот дом

Где эта девочка

Что я влюблен

Вот эта улица

Вот этот дом

Вот эта девочка

Что я влюблен.

В любом произведении важны начало и конец, на мой взгляд — это главное. Вот я и подумал, что заканчиваться моя книга должна взглядом в будущее, а именно — твоим письмом, которое ты пишешь мне из Аргентины.

Как-то так:

«Иногда, когда мама успевает сделать львиную долю работы, а наша дочь спит, я пытаюсь освоить твою печатную машинку, которую стащила у тебя. Сейчас как раз такое время, и я решила написать, то есть напечатать тебе письмо. Нельзя сказать, что мои упражнения безуспешны, но и не исключены ошибки, поэтому заранее прошу мне их простить.

Дорогой мой, Рыжий Рыженький! Так хотелось тогда поговорить с тобой, но пришлось это удовольствие принести в жертву нашей дочурке. Это святое, и поэтому ты должен меня простить. Как раз в половине двенадцатого я должна была кормить нашу дочь, которая выросла на целых семь сантиметров, но если бы только это… Голос у нее тоже «растет». Такая стала крикливая! Заглушает все и всех. Да! Растет наша дочка и, по-моему, очень даже симпатичная (тьфу, тьфу, тьфу). Ей уже полтора месяца, а я все еще удивляюсь, что это наша дочь, мною рожденная. Иногда мне становится страшно, какой ответственный шаг, Рыжий, мы с тобой сделали! Ведь теперь мы с тобой отвечаем за жизнь этого маленького человечка! От нас зависит, какой она вырастет, наша дочь. А ведь она когда-нибудь станет взрослой… Эти мысли для меня равносильны мыслям о Вселенной. Когда я думаю о том, что Вселенная бесконечна, мозги мои начинают завязываться в морской узел. Поэтому лучше думать о настоящем. А в настоящем у меня все те же пеленки, день измеряется кормлениями, а ежедневная проблема: хватит ли пеленок?! Теперь все мои мысли о ней, о нашей дочери и… о тебе.

Очень, очень по тебе скучаю, приезжай скорее. Скоро уже пятнадцатое, а тебя все нет и нет. Еще связались с паспортом. Кстати, о паспортах… Он у тебя уже есть, я надеюсь, и билет тоже… Приезжай скорее! Поживем здесь годик, а потом видно будет.

Потом все сначала…

Рыженький, приезжай! Мы с дочей по тебе очень соскучились! А еще, Ржавый, мне очень хочется спросить тебя… Ты скучаешь о Габишке, как ты называл меня в Бруклине?… Не обо мне теперешней, а о той, что была «до того». Я, например, так очень скучаю! Ты говоришь, нужно быть взрослой. Это очень сложно, а главное — не очень приятно.

В то время, как я философствую, наша дочь, после долгих усилий, кряхтений и возни наконец-то высвободила свои рученьки и теперь довольная вовсю ими размахивает. Сама у себя вынимает пустышку и кричит. Придется применить силу. Ух, как я сейчас ее применю…

Ржавенький, пока я не забыла, обязательно привези шорты и много футболок, у нас жарко, это ведь не Нью-Йорк, это Буэнос-Айрес. И очень тебя прошу, ничего не забудь из моих вещей. Все, что я перечислила, привези обязательно!

Коляску не покупай. Она ведь ненадолго, купим здесь, а вот если попадется такой, как у Ганса, складной стульчик — купи. Ну, пока все. Как раз подошло время кормить нашу обжору. Пожелай нам приятного аппетита. До свидания, Рыженький, звони, а лучше поскорее приезжай!

Целую кепко, кепко! Твоя Габишка. Передавай бооольшущий привет всем, кто меня помнит, и обязательно отдельный привет Бруклину, и скажи ему на ушко, что Габи по нему очень скучает.

Вот посмотрела на напечатанное мною письмо и подумала… Все-таки напечатанное письмо какое-то неживое и неприятное. Посему решила своим замечательным почерком, на ломаном русском, вдохнуть в него немного жизни. И письменно сказать тебе еще раз… Мне тебя очень не хватает… А может не тебя, а коньяка… Да! Его любимого… Целую.

P.S.

Вдруг вспомнила наш разговор о том, что остается после нас! Помнишь?

— Когда мы размышляем о первоначале, или причине мира, мы понимаем и в чем смысл бытия или жизни!

К примеру…

Что остается после нас? Что остается после смерти? Или — как мы познаем окружающий мир и себя в нем? — говорил ты с умным видом, как будто лекцию читал.

— И зачем нам это? — спросила я удивленно…

— Как зачем? Если мы не будем знать, что такое жизнь, как же мы узнаем, что живем? И… щелкнул меня по носу.

И здесь, рядом с нашей дочерью, я внезапно поняла, о чем это ты говорил… В общем, без твоего коньяка… ну никак…

Помолчали… Габи вздохнула и тихо спросила:

— А дальше?

— А дальше…. я опишу всю свою замечательную жизнь…

— Неужели ты опишешь всех своих подружек, как ласково ты их называешь…

— Да! Но ты будешь разочарована…

— Разочарована?

— Да! Разочарована… Потому что их у меня было не так много, как ты представляешь…

— Неужели меньше ста?

— Меньше…

— Пятьдесят?

— Еще меньше…

— Двадцать пять?

— Меньше, меньше, меньше…

— Ну не мучай, скажи…

— Нет! Мучайся!

— А! Поняла… Ты просто претворялся, что их любил, а они?

— Что они?

— Ты просто их обманывал…

— Они меня тоже обманывали…

— Правда? — с какой—то надеждой спросила она.

— Правда!

— Не могу сказать, что я этим расстроена…

— Так ты, оказывается, засранка…

— Засранка!?

И она улыбнулась…

— Если ты хотел меня этим обидеть, так у тебя не получилось.

Ха. Ха. Ха!

— Почему это?

— Потому, что папа меня так называет иногда, и, что удивительно, — тон у вас одинаковый, не обидный, что ли…

И она показала мне язык…

Я ладонью дотронулся до ее лица, приблизил его и поцеловал…

А Габи звонким от смущения голосом спросила:

— Какая же первая строчка будет в книге, которую ты мне пишешь, если ты, конечно, не передумал…

— Вначале, как и положено серьезной книге, будет…