Девочка в поле

Галина Ергужина, 2022

На пороге пятидесятилетия Аля узнаёт, что на самом деле у неё другое имя. И прежняя её жизнь, такая понятная и простая, рушится в один миг. Калейдоскоп жизненных событий теперь открывается для героини в ином свете, а мир раскалывается на своих и чужих.Аля заглядывает внутрь себя и видит, что там по огромному полю души до сих пор скитается маленькая девочка, брошенная всеми. Как ей помочь принять новую реальность? Ведь правда – тяжелая ноша для хрупких детских плеч…

Глава 1

— Расскажи мне, кто ты? — попросила Люська и уютно поёжилась в кресле, направляя на меня пузатый объектив своей новенькой камеры.

Я, едва сдерживаясь от смеха, сделала попытку состроить серьёзную умную моську, и вдруг мы обе рассмеялись, едва не падая с кресел. Но Люська быстро вернулась к своей идее.

— Ну, перестань, Алька, — взмолилась она, вытирая слёзы, проступившие на глаза, — соберись и дай мне интервью, как ты это будешь делать, если…

— Если что? — смеялась я.

Она продолжала смеяться, но всё же настраивала объектив на меня:

— Ну, расскажи о себе.

Я, всё ещё смеясь, вальяжно развалилась в кресле, скрестив руки на груди, и потёрла пальцами свой подбородок.

— Меня зовут Аля. По национальности я — русская. У меня два оконченных высших образования. Я педагог по русскому языку и литературе и режиссер телевидения. Восемнадцать лет проработала в шоу-бизнесе и теперь работаю преподавателем дополнительного образования в школе. К тому же я всесторонне развитая творческая личность: пишу музыку, довольно неплохо пою, создаю массу сценариев для театров и пишу литературные произведения. А ещё я всю жизнь занимаюсь созданием оригинальных кукол, которые нередко становятся персонажами моих мультсериалов. За час я научу вас погружаться в другой мир и чувствовать себя любой другой личностью. И за полчаса я способна объяснить вам суть любого литературного произведения.

Продолжая рассказывать о себе, я тогда выдала всю существующую положительную информацию, которую мог собрать мой собственный мозг, утаивая лишь то, что вовсе не было моей гордостью — хроническую неуверенность в себе.

Мой рост метр пятьдесят восемь, вес пятьдесят семь килограмм. Всегда ухоженная, стильная, яркая брюнетка, я вызываю у всех чувство восторга и растерянности, моя внутренняя сила подавляет людей прежде, чем они подумают мне перечить.

— Хорошо, я вижу, что ты справилась, — с удовлетворением начала было Люська в роли ведущего. Но, перебив её, я рассмеялась:

— Зачем тебе это? Мне на самом деле не очень нравится говорить о себе.

— Ты всё время убегаешь в тень, Алька! Такой человек, как ты должен жить вот с такенной звездой во лбу, — рассмеялась моя подруга.

— Ну, я сказала всё, как есть, — честно ответила я, — Ни словом больше и ни словом меньше.

— А вот тут ты соврала, целым томом меньше! — хохотала она в ответ.

В тот год мне было сорок восемь лет, и удовольствий впереди было ещё предостаточно. Но я уже считала себя женщиной, прожившей счастливую жизнь, и приготовилась к мирной старости. Я с удовольствием продолжала свою творческую деятельность, снимая свои забавные мультфильмы и замечательные ролики философского характера. Холодными зимними вечерами я писала рассказы, а летом плескалась в бассейне у себя на даче и предавалась полудетским мечтам. А ещё я часто развлекала своих близких занимательными историями и любила наблюдать за поведением людей, что в зрелости привело меня к психологизму. Моя подкожная привязанность к природе и ко всему дикому делала мою жизнь несколько уединённой, несмотря на мои когнитивные таланты, внутренне я всегда стремилась к уединению. Никогда не любила мест огромного скопления народа, но быть в центре любого сборища я всё — таки могла. Тем более, что я довольно искусно умела удерживать на себе интерес публики довольно долго.

Сказать к слову, я ненасытно обожала людей, их глупости и страсти, их поступки и проступки, и их присутствие всегда подталкивало меня к невероятным и почти безумным идеям. И всё же я никогда не доверяла никому из этих людей до конца. Знаете, было во всём этом отстранении некое тихое горе, не осознаваемое мною. Этакая пожизненная грусть. Я

будто бы нарочно развлекала себя, заполняя какую-то неведомую для меня печальную яму. А ещё, что будет важным упомянуть в самом начале моего повествования, у меня никогда не было друзей. Всякий, кто становился мне чуть ближе знакомого, становился мне родственной душой, а там и родственником. Я отдавала свою душу всем, кто появлялся на моём пути и, уходя, никогда не забирала её обратно.

Я на самом деле была везунчиком по жизни, самодостаточной и сильной женщиной. И всегда гордилась своими удивительными родителями, своим добрым мужем и благополучными, умными и здоровыми во всех отношениях детьми. А незадолго до этих событий я благоговейно написала о жизни своих упокоившихся родителях прекрасную, весьма трогательную повесть, в которой кратко, но довольно эмоционально рассказала о их не простой, но очень достойной жизни. Причём эпиграфом в этой книге выступила фраза: «Эту книгу я посвящаю своим дорогим родителям, но пишу её для своих детей. Чтобы знали и помнили свои корни».

В общем, моя жизнь протекала сравнительно обычно, со своими радостями и горестями равномерно.

Но в последнее время меня стала мучить какая — то странная тревога. Пока 1 декабря 2019 года не случилось это.

Сон в ту ночь был тяжелым, как и во все предыдущие ночи. В последнее время стало всё труднее уснуть и ещё более сложно проснуться. Хотя всё в жизни уже давно встало на свои места: дети выросли, нашли себе свои половинки и легко, бесхлопотно выпорхнули из гнезда. Знаете, у наступающей старости есть свои незаметные признаки. Всё меньше ты тоскуешь по вылазкам в свет и теперь довольно ревниво оберегаешь свой собственный покой. С удовольствием перебираешь в памяти пройденный путь и легко рассказываешь о нём своим детям. То самое время, когда ты, вполне удовлетворённый пройденным, достигший все поставленные цели, старательно собираешь силы, готовясь пожить для себя, в своё удовольствие. Кто-то сказал, что старость находит удовлетворение в собственной совершенности. Ты уже избавлен от хитрой алчности своего назойливого эгоизма, а душа, наконец-то ставшая свободной, радуется быстротечному мгновению и никуда не спешит. Так и я, довольная своим уже отплясавшим летом и, наконец, появившейся светлой мудростью, была согрета мягкостью вступившего осеннего периода своего существования и смотрела на мир спокойно и покровительственно, считая, что уже давно возвысилась над ним. Хотя теперь, несмотря на всё внешнее благополучие, на укоренившуюся во мне радость, спать всё же я стала очень плохо. Каждую ночь, ненадолго провалившись в неглубокий сон, я вновь открывала глаза, бессмысленно глядя в тёмное окно и лежала часами, пока снова не погружалась в тяжёлый сон.

Так и в эту ночь я почти до утра вертелась с боку на бок и вдруг услышала, как сквозь сон прозвучал невероятно отчётливо мой собственный голос: «Вставай. Ищи своих». Каждый раз, когда нам приходит что-то в голову, например, напоминание съездить в банк, убрать в чулане, перебрать шкафы, мы переворачиваемся на другой бок и спим дальше. Но в тот момент всё было не так. Я прислушалась к этому голосу. Эта странная фраза, сказанная холодным тоном моего собственного «Я», внезапно разбудила меня. Я вскочила с постели и, нащупав горячими ступнями остывшие за ночь тапочки у кровати, потихоньку вышла из комнаты. Осторожно, чтобы не разбудить мужа и, не включая свет, я прошла на кухню. Там я включила подсветку над плитой и села за стол. Время было довольно раннее, четыре утра. И я мысленно расстроилась, что снова на работу пойду, не выспавшись. Холодный мрамор стола не ласково оттолкнул мои сложенные руки, зато ехидно предложил покурить лежавшей прямо передо мной пачкой крепких сигарет. Я почти машинально взяла из пачки свою отраву и прикурила. «Вставай. Ищи своих», — мелькнуло как эхо в моём ещё не проснувшемся сознании. Теперь это уже было больше, как воспоминание, нежели как голос. Я снова втянула горячий дым губами и сдвинула брови. Затушив недокуренную сигарету, я медленно, всё ещё в полусне, вернулась в спальню. Включив ночник, я уставилась на портрет своего отца, поймав себя на мысли, что снова оказалась в своей спальне, рядом с этим портретом абсолютно бессознательно. На меня смотрели добродушные прищуренные карие глаза моего папы, глубоко посаженные под густыми толстыми бровями, и я невольно стала рассматривать его мягкую улыбку. Затем его широкое лицо, разделённое пополам довольно крупным носом, с тонкими и длинными губами. Его высокий широкий лоб, уходивший на затылок лёгкой залысиной. «Это не мой папа», — довольно спокойно шепнуло в голове. И моё сонное состояние рассеялось от внезапной ярости.

— Что за чушь?! — в голос возмутилась я. И мой взгляд тут же упал на портрет, стоявший рядом. На меня смотрела хрупкая девушка с тонким носиком — уточкой, маленькими шустрыми глазами и с такими же тоненькими длинными губами. Русые толстые косы гордо обвили её невысокую грудь.

И я снова ощутила странное чувство, которое жило со мной всю мою жизнь. Хроническая тоска по кому — то или чему-то в моей жизни. По чему-то такому, что неотторжимо было для самого моего существования или кому-то, кто был навсегда потерян мной. Но это чувство всегда было очень смутным, едва заметным. А теперь оно так ясно и близко толкало моё сердце из слабой груди. «Ищи своих!» — вновь холодно и надменно процедило моё сознание. Тогда я набрала в грудь побольше воздуха, будто собиралась погрузиться надолго в воду и вышла из спальни.

Привычка решать все проблемы на месте, а ответы получать сразу помогла дождаться семи утра, когда я дала себе моральное право позвонить двоюродной сестре.

— Привет, моя хорошая, извини, что так рано, — торопливо начала я нарочно деловым тоном, будто меня что-то торопит.

Та, нехотя буркнула в ответ, но что именно, я даже не уловила. Просто продолжила:

–Ты случайно не помнишь, в каком роддоме я родилась?

Ей шестьдесят лет, она всего на одиннадцать лет старше меня, она должна помнить о моём рождении. Ведь мы в то время жили в одном доме на две семьи. Но на другом конце провода была тишина.

— Ты меня слышишь, Галя? — я начала нервничать, и мой тон был почти приказным.

— Слышу, — отозвалась она, — Только я не знаю, в каком. Тебя привели совсем маленькую, годика три тебе было, и у тебя в руках была кукла, красивая такая, так я на неё смотрела. Нам сказали: вот, мол, это ваша сестрёнка Аля.

Я положила трубку и, оставаясь совершенно хладнокровной, вдруг ощутила злость. И, знаете, это была не просто злость, это была ярость, какой я ещё никогда не знала и в то же время страшная унизительная беспомощность, засевшая теперь где-то глубоко внутри меня. Что-то тягучее и горькое было подмешано к этим чувствам, но я ещё не понимала, что именно. Только теперь я курила одну за другой сигареты и бессмысленно смотрела прямо перед собой. Позже меня сотни раз спросят, что я чувствовала в тот момент?

Ничего не чувствовала, кроме того, что описываю. Не было у меня истерики, не было паники, не было ничего. В тот момент исчезли все мои чувства. Я даже не знаю, была ли я жива.

Помню, как стало зябко мне в тонкой пижаме в этой уютной кухоньке с каменными столами, как стало не комфортно и тесно в ней. Помню, как почему — то стала спешно собираться на работу, хотя до начала моих уроков оставалось ещё два с половиной часа, а идти до школы, в которой я работала всего минут десять. А вместо любимого строгого официального костюма я надела прямо на пижаму свитер, джинсы, толстый спортивный пуховик своего взрослого сына и выскочила из квартиры, не обращая внимания на собаку, путавшуюся под ногами.

Работала я тогда в школе, где преподавала театральное искусство для малышей и старшеклассников. Несколько лет назад я нарочно ушла из шоу-бизнеса и посвятила себя этому мирному добродушному ремеслу, в этом занятии мне было комфортно из-за массы свободного времени, которое весьма пригодилось мне при спасении от наркомании моего сына. К тому же эта работа приносила мне немалое удовольствие из-за неограниченности детского творчества. Директором в этой школе долгое время работала очень интеллигентная образованная женщина, превосходный руководитель и весьма утонченный творческий человек. Я любила работать с ней и часто радовала её необычайными проектами выступления детей. Но буквально перед всеми событиями, о которых пойдёт речь, она перевелась в другую гимназию и работать стало намного скучнее. И обычно, идя на работу, я мысленно строила свой урок, перебирая в голове все мелкие детали построения детского спектакля. Однако в то утро я вдруг поймала себя на том факте, что бессмысленно бродила вокруг школы кругами, совершенно не собираясь войти в неё. В голове было ощущение, что у меня высокая температура. В ушах шумело, мыслей не было, а где — то в горле неприятно и гулко бился пульс.

Было очень сыро. Уже отжившие, мокрые листья коричневым настом лежали под ногами, слегка припорошенные инеем и создавали довольно грязную картину. Чёрные, околевшие от внезапных заморозков ветви деревьев тонкими кривыми пальцами пытались потрогать тугое серое небо. А совершенно белое солнце было слишком далеко от поверхности земли и выглядело тусклым и бледным пятном.

Я почувствовала, как сырой холодный воздух повис на моих тонких джинсах, из-под которых торчали края пижамных брюк, и почувствовала лёгкое головокружение. Почти машинально, внезапно поняв, что я не одета подобающе и совершенно не собрана, я позвонила завучу школы и предупредила её об отмене уроков. И тут же мои пальцы набрали номер моей престарелой тётки, которую моя мать называла своей «душевной подругой». Бывший когда-то звонким и задорным, а теперь ставший скрипучим и сердитым, голос тёти коротко приветствовал меня. Она никогда не была нежна со мной, особенно после похорон моей матери, и потому сейчас также недовольно она буркнула:

— Здравствуй, Алечка.

Тогда я так же, как с сестрой, торопливо выпалила:

— Тётя, здравствуйте, скажите мне вы, чтобы не говорили чужие. Мои родители меня удочерили? Из какого детского дома они взяли меня?

Тётка слегка охнула, потом помолчала и вдруг взвыла, теперь уже слишком звонко и слишком горько:

— Да кто же это сказал тебе?! Что за люди?! Господи, дай Бог ей выдержать теперь всё это, дай сил этой девочке всё перенести!

И проголосив эти слова, она бросила трубку. Когда я перезвонила ей в ожидании хоть каких-то пояснений, она коротко ответила:

— Я не готова говорить с тобой об этом. Извини.

Я не могла давить на неё и требовать ответа, всё было и так понятно. Тем более отстаивать свои права именно на эту правду у меня не было желания. Скажем так, я хотела, чтобы это не было правдой. Руки мои тряслись, в голове бились мысли: «Ну, и что? Что это меняет? Пусть удочерили, зато любили всю жизнь, вырастили человеком. А кто мои биологические родители? И почему я оказалась в детском доме? Я ведь не больна, не уродлива».

Почему-то меня сильно затошнило от этих мыслей. Но поток их только усиливался: «Да не правда всё это. Бред какой-то. Я ведь так похожа на своего отца. И на маму. Хотя нет, на маму ни грамм не похожа. Надо идти домой. Выкинуть всё из головы и идти».

Но тут я заметила, что очутилась уже в другом районе города, совсем далеко от школы и дома. Быстрыми шагами я ходила вокруг какого-то магазина. И пальцы мяли сигареты в кармане куртки, нещадно ломали их и от этого сильно пропахли табаком. «Надо успокоиться, — уговаривала я сама себя, — ничего страшного. Всё хорошо. Я просто выросла в другой семье. Что здесь плохого? Мои мама и папа очень хорошие. Хотя и не мои. Как же так? Выходит, я жила в обмане?».

И теперь уже в моей голове летели эпизоды из детства: странная холодность братьев и сестёр, слишком наигранная вежливость тёток и дядек, вечная тихая грусть отца, и многие моменты моего бесценного детства, которые вдруг стали объясняться иначе. Слёзы, хотя и текли произвольно из моих глаз, слегка душили меня, будто они не успевали выливаться из меня. Я не чувствовала времени, я не осознавала, куда иду. И теперь уже, оказавшись на остановке, я беспомощно смотрела по сторонам. Мыслей больше не было. Я как будто бы застыла среди этого огромного города, потерявшись в нём. В разные стороны, как бесцветные тени, безмолвно пробегали мимо меня прохожие. Все они, будто нарочно, не смотрели в мою сторону. А мне так хотелось, чтобы они, эти незнакомые мне люди подошли ко мне. Мне так хотелось, чтобы они меня нашли. В этот момент я с горечью вспомнила, что ни разу не прошла мимо плачущих людей, никогда не делала вид, что не замечала лежавших на земле бродяг, и я с обидой, мысленно упрекала людей в бессовестном безразличии. Моё лицо приняло негодующее и брезгливое выражение. И вдруг мне захотелось громко закричать. Закричать так, чтобы мир вздрогнул. Вздрогнул и обернулся на маленького потерянного человека. Чтобы он, этот холодный мир непременно спас меня от этого дикого одиночества, разорвавшего меня пополам. Но здравый рассудок удержал меня от этого крика. «Держи себя в руках, — сказала я себе, — пожалуйста, держи себя в руках. Нам надо идти в тепло, я озябла, мне надо привести себя в порядок».

Я осмотрелась вокруг и, увидев крошечное кафе, объятое сухими кустарниками, быстро пошла к нему, чтобы выпить чашку горячего чая. В это время от остановки по направлению ко мне осторожно направился молодой парнишка. Я резко остановилась, а он виновато, но очень участливо спросил:

— Что с вами случилось? Вам чем — то помочь?

Всё. Спас. Слава Богу, на свете есть такие люди, которые видят слёзы. Я хотела обнять его крепко, зацеловать его юное отзывчивое сердце, и на моих глазах снова выступили слёзы. Но вместо этого визга благодарности, я ответила, с трудом шевеля губами:

— Я справлюсь, сынок. Спасибо, что спросил. Это очень помогает прийти в себя.

Больше я не могла говорить с ним, потому что очень хотелось разреветься и пожаловаться ему. А этого делать нельзя. Поэтому я, слегка кивнув ему, быстро вбежала в кафе.

День стал ещё темнее. За окном опустился густой туман, серый и вязкий. Крепкий, с терпким привкусом черный чай, налитый в потускневший от времени стакан, отрезвил меня странным вкусом, хотя и мгновенно согрел. И я немного успокоилась, хотя голова всё так же была горячей, и по-прежнему тяжёлой. Было миллион вопросов, не связанных между собой. И все они ползали по моему сознанию как паразиты, разрушая всю реальность, которой я когда-либо обладала. В голову вдруг пришло воспоминание о единственной фотографии моего детства, на которой мне было около двух лет. Я стою и рыдаю во весь голос посреди улицы с растрепавшимися наспех отрезанными волосами, в новом красном пальтишке, в новых колготках, и красных сапожках. Деревья с фотографии в моём сознании вдруг растворились, и теперь на фото осталась только я. Маленькая Девочка с растрёпанной шевелюрой посреди широкого пустынного поля с остатками сухой травы в промёрзшей бурой земле.