Воля народа

Шарль Левински, 2017

Курт Вайлеман, журналист на пенсии, немного чудаковат, но он сразу почувствовал, что его коллега Феликс Дерендингер чем-то очень напуган. Спросить об этом он не успел: через час-другой после их встречи Дерендингер уже лежал мёртвый на берегу цюрихской реки Лиммат. Объявили, что это самоубийство, прыжок с высокой стены, хотя дистанция между стеной и прибрежной мощёной улочкой слишком велика для прыжка. Так считает и красивая молодая знакомая Дерендингера, с которой и Вайлеман был бы не прочь сблизиться. Она просила его расследовать эту смерть. Он чувствует себя польщённым и заметно молодеет, приступая к этому заданию. Но его азарт скоро перекрывается страхом, потому что люди, которые вскоре открывают уже лично на него охоту, располагают безграничными средствами. Их могущества хватит и на то, чтобы он тоже бесследно исчез – вместе со своей правдой. Такой властью располагает, вообще-то, лишь новый государственный аппарат, который – с согласия народа – действительно всемогущ. Именно так, как того требует Воля народа.

Ты был первым читателем всех моих прежних книг.

CHARLES LEWINSKY

DER WILLE DESVOLKES

Перевод книги осуществлен при поддержке Швейцарского фонда культуры «Про Гельвеция»

© Nagel & Kimche, 2017

© Т. Набатникова, перевод с нем., 2018

1

Вайлеман имел старомодную привычку иногда снимать трубку телефонного аппарата, хотя звонка не было, просто проверить, есть ли ещё гудок. Ходили слухи, что городскую телефонную сеть вообще ликвидируют, поскольку ею уже почти никто не пользовался, ведь у каждого мобильник или что-то ещё более современное, да у него самого тоже, без этого не обойтись. Когда в своё время отключили последнюю телефонную будку, он писал об этом статью, ничего особенного, «Конец эры» или вроде того, да статья в итоге и не вышла, потому что перед самым концом рабочего дня поступило экстренное сообщение, что некая трёхдневная звезда с трёхдневной же щетиной попала в клинику вовсе не с острым аппендицитом, а чтобы откачать лишний жир; так что для статейки места уже не нашлось. Курт Вайлеман сокращённо подписывался “kw”, и потому все, кто его знал, называли его Киловаттом. В те времена, когда ещё водились люди, знавшие его.

Дела давно минувших дней. Теперь он старый пень, старомодная развалина, хотя сам он титуловал себя, немного рисуясь, словом «ретро», тоже давно устаревшим, из текста бы его вычеркнули, потому что многим оно было уже непонятно. Или оставили бы, потому что в наше время уже никто не даёт себе труда откорректировать статью, едва допечатал — и уже в интернете. Электронная пресса — при одном этом слове у него закипала желчь.

При этом он вовсе не отвергал новшества, они его не затрудняли, он не закоснел, а всего лишь не понимал, для чего надо постоянно перестраиваться, если вещи и в прежнем виде хорошо работали. Например, этот коммуникатор, сверхсовременный прибор, который теперь полагалось иметь каждому. Только он один до сих пор ни разу не взглянул на эту игрушку. Пока голова на месте, зачем тебе этот вспомогательный мозг, так он считал, но реклама убеждала, что без этой штуки ты не полноценный человек. Правда, название «коммуникатор» они так и не смогли внедрить, швейцарский немецкий оказался сильнее, люди говорили «комми», то есть сотрудник офиса, и это подходило, офисный должен был проделывать множество дел, на которые у его шефа не хватало времени. Парикмахер, у которого Вайлеман стригся, донимал его перечислением крутых новейших приспособлений, и однажды он не выдержал, спросил: «И что, этой штукой и бриться можно?», но до парикмахера не дошло; во-первых, никто уже не понимал иронии, во-вторых, никто уже, считай, и не брился. Теперь достаточно было втереть специальный крем — и через минуту уже можно смывать с лица щетину и неделю после этого не беспокоиться. Сам он всё ещё пользовался электробритвой, и его домашний телефон должен был оставаться домашним телефоном, а не той игрушкой, которую всякий раз приходилось искать, когда раздавался звонок, потому что без провода у неё не было своего постоянного места.

Его старый аппарат Swisscom пока функционировал безотказно, и даже эта музейная штука умела больше, чем ему требовалось, в ней было десять кнопок для сохранённых номеров, тогда как Вайлеман даже после долгих раздумий не смог бы наскрести десятерых абонентов, которым он мог бы позвонить, как и не набралось бы десяти человек, которое звонили бы ему. Маркус со времени последней ссоры больше никак не проявлялся, было большой ошибкой вступать с сыном в политические дебаты; друзей у него много никогда и не водилось, а коллеги один за другим переселились на кладбище. А чтобы у кого-то нашлась для него работа — такое вообще случалось раз в сто лет.

Он был в том возрасте, когда из редакций звонили только по случаю чьей-нибудь смерти, когда им требовался некролог. «Вы ведь его ещё знали», — говорили эти молодые хлыщи по телефону, не обладая даже толикой такта, чтобы заметить, насколько обидно звучало это «ещё». Это означало: «другие из твоего поколения уже сгнили, только тебя забыли с собой прихватить». Иногда они даже не звонили, а посылали имейл, чаще всего без обращения; считали, видимо, вежливость вымершим видом, даже не давали себе труда писать полными предложениями, а то и разучились этому, вбивали только пару ключевых слов, фамилию покойного и число знаков, которые хотели бы получить, двенадцать сотен знаков, включая пробелы, на обычного покойника, а иногда и того меньше. Вот жил такой всю свою жизнь, бился над чем-то, чего-то достиг, а эти недоросли потом не удостоили его даже колонки.

В его время…

Вайлеман злился, ловя себя на этом «в моё время…», это был признак старения, а ведь он ещё не был стариком, хотя для подтверждения своих водительских прав ему уже дважды пришлось пройти полный медосмотр, совершенно лишняя процедура, машину он уже давно не мог себе позволить, да и зачем при современных автомобилях нужны права, он не понимал, этим машинам уже вообще не требовались водители, по крайней мере, в городе. «Контрольное обследование медицинской водительской комиссии» — вот тоже отвратительная бюрократическая формулировка, но если человек, не дай бог, владеет приличным немецким языком, они его отсеют ещё на стадии заявления, эти безграмотные служаки. Он сходил туда только из принципа, чтобы доказать себе самому, что он ещё в порядке, а перед этим выудил из интернета список минимальных требований, это просто наглость, сколько всего требовалось подтверждать, отъявленная наглость. «Что нет психических заболеваний. Нет нервных заболеваний с постоянными ограничениями. Нет слабоумия». Как будто в семьдесят лет человек автоматически впадает в сенильную деменцию. И оба раза он «с победными знамёнами», нет, не «с победными знамёнами», поправил он мысленную формулировку, это было тупое армейское клише, а просто с лёгкостью выдержал все эти проверки. У него и всё остальное было в порядке. А тазобедренный сустав, если станет хуже, можно будет когда-нибудь и поменять.

Он был собран, тотально работоспособен, но, увы, если они вообще о нём когда-то вспоминали, это значило, что кто-то определённо умер. И, вероятно, тот ученик-стажёр, который милостиво ему звонил — а они занимали теперь только учеников-стажёров, как ему казалось, а отставленные журналисты должны были радоваться, если им перепадёт случай повосторгаться для аптекарской газеты преимуществами здорового питания, — тот малолетний переписчик ленты новостных агентств, прежде чем взять в руки телефон, наверняка ещё и спросил у коллеги: «А он хоть жив ещё, этот Вайлеман?»

Да, он ещё жив, даже если порой и хочется извиниться за то, что ещё не позвонил в крематорий и не заказал своё устранение. Как бесполезный член общества, только обременяющий пенсионный фонд.

Временами, когда у него было дурное расположение духа, не буднично-серое, а воронёно-чёрное, он раздумывал, кого же они попросят написать некролог на него самого. Если, конечно, газетное место не понадобится для чего-то более важного, обручения певички или любовной аферы футболиста. При этом ему всегда приходил в голову Дерендингер, последний из старой гвардии, Дерендингер, с которым он постоянно цапался, поначалу из-за политических разногласий, а со временем — по привычке. Дерендингер высосет из пальца пару дружелюбных общих фраз, как и сам бы он сделал для Дерендингера, «журналист старой школы» и тому подобное, двенадцать сотен знаков — и крышка. De mortuis nil nisi bonum. «Bonum», а не «bene». Но латыни тоже больше никто не знает.

Лучше было бы самому написать свой некролог, думал Вайлеман, да он и пробовал, исключительно ради шутки, не хочется ведь терять навык, но двенадцать сотен знаков оказывалось слишком мало; кое-что он всё же успел сделать за долгие годы. Один тот случай Ханджина чего стоит, когда его расследование оказалось лучше полицейского, он вышел на верный след и вызволил из тюрьмы невинного, на одно это ушла бы тысяча знаков, никак не меньше. Он всегда хотел написать о том случае книгу, был даже запрос от одного издательства, но тогда он был слишком занят, а теперь, когда у него есть время для пачкотни, это уже больше никого не интересует.

Книги ведь тоже читать перестали, по крайней мере на бумаге, да и газеты люди почти не читают, настоящие газеты, которые утром доставал из ящика и спокойно штудировал за первым эспрессо, сперва политика и экономика, потом местное и в самом конце, на десерт, про спорт. Печатные газеты ещё были, на это у них пока хватало уважения к традициям, но вот только в ящики их больше никто не кладёт. Почтальоны вымерли, как вымерли миннезингеры или фонарщики, притом что после краха Европы было полно людей, не находящих себе работы, потому что они были просто люди, а не специалисты. Больше не было расчёта разносить газеты нескольким подписчикам по домам. А кому хотелось читать их по старинке, тот тащился к киоску, а если проспит, так газеты уже и распроданы. И тогда приходится читать газету с экрана, а это всё равно что целовать женщину сквозь гигиеническую накладку для губ.

Бумага, лучшее изобретение человечества, исчезала из жизни всё больше. В Цюрихской библиотеке всерьёз раздумывали, не пустить ли на макулатуру девяносто процентов фонда, поскольку все книги уже доступны в оцифрованном виде; и хотя предложение было пока что отвергнуто, его черёд ещё придёт, в этом Вайлеман не сомневался. И хорошо, что ты уже не самый юный, по крайней мере до этого не доживёшь.

Сам он любил запах старой бумаги, продолжал вырезать газетные статьи и сохранял их, хотя всё уже было в интернете. Для стопки бумаг на письменном столе ему не требовалась функция электронного поиска, он и не хотел бы такую иметь, с её помощью находилось только то, что ты конкретно запросил, чёткое словосочетание, а ведь при этом не сделаешь тех случайных открытий, которые и составляют самый большой интерес. И пусть это требует затрат времени — à la bonheur, время у него было, даже с избытком. Хотя люди и говорят, что с годами дни бегут всё быстрее, ему казалось наоборот; каждое утро он пытался полежать подольше, чтобы сократить время ожидавшей его скуки, но из этого ничего не выходило, получалось всё хуже и хуже; в его возрасте требуется больше сна, но получаешь его всё меньше; в этом было уже что-то от разговоров о предсенильном бегстве кровати.

Об этом следовало бы написать, автоматически подумал он и так же автоматически разозлился на то, что этот рефлекс всё ещё оставался жив в его голове. Ему следовало бы, наконец, привыкнуть к тому, что его текст больше никому не нужен, самое большее — некролог, да и тот лишь в том случае, если умерший принадлежал к рангу позавчерашнего сервелата, в лучшем случае чипполаты, короче, одни лишь мелкие сосиски. В случае интересных покойников он был не вхож в круг, зарезервированный для начальства; этот круг причислял себя к благородным перьям. Он не сомневался, что все они уже тайком кропают некролог на Штефана Волю, которому осталось недолго, судя по тому, что можно вычитать из больничных сводок. Некролог на Волю — вот было бы интересное задание, которое не втиснешь в двенадцать сотен знаков, и он, Вайлеман, сделал бы его совершенно иначе, не так, как уже заготовлено у них в компьютерах, осталось только подогреть. Он бы написал и критическое эссе, но не пытался бы, как это ожидается, посмертно влезать господину партийному руководителю в задницу. Но никто не закажет ему некролог на Волю, а если бы они и заказали, то не напечатали бы.

— «Напечатать» — старомодное слово. Скоро печатать не будут вообще ничего.

Он заметил, что произнёс это вслух в пустоту комнаты, и рассердился сам на себя. Кто начинает разговаривать сам с собой, это было его твёрдое убеждение, тот уже созрел для дома престарелых.

Потом зазвонил телефон — разумеется, когда он сидел в туалете. А как же иначе. Но заказ есть заказ, и с тех пор, как пенсионные выплаты уже вторично были сокращены, нельзя было позволить себе пропустить его. И Вайлеман прискакал в гостиную со спущенными штанами. В одинокой жизни есть свои преимущества.