Между нами горы

Чарльз Мартин, 2010

В окруженном горами аэропорту Солт-Лейк-Сити отменены все рейсы из-за непогоды. Двое случайных знакомых, Бен Пейн и Эшли Нокс, решают лететь на маленьком частном самолете. Эшли опаздывает на собственную свадьбу, а хирург Бен – на важную операцию. К несчастью, самолет терпит крушение в горах. Пилот погибает, и два мало знакомых пассажира остаются наедине друг с другом среди заснеженных вершин. Чтобы спастись, им придется совершить невозможное…

Глава 6

День. Продолжается снегопад, из моего рта идет пар. Тишина давит на уши. Можно подумать, кто-то нажатием кнопки выключил все звуки на свете.

У Эшли дела неважно. Наверное, все-таки не обошлось без внутренних повреждений. Ее ногу и плечо я более-менее привел в порядок, но все равно обе конечности надо будет просветить рентгеном, а на ноге потребуется операция. Но прежде надо отсюда выбраться. Когда я вправлял ей ногу, она отключилась. После этого она уснула. И разговаривала во сне.

У нее рваные раны на руках, на лице, на голове, но я не стал ее лишний раз тормошить. Надо будет, чтобы она проснулась и поговорила со мной, прежде чем я начну накладывать ей швы. Позади моего кресла обнаружилась куртка спиннингиста, а в ее кармане моток лески из хирургической мононити — в самый раз для этих целей.

Гровер, наш летчик, погиб. Не помню, говорил ли я уже об этом. Уже после того, как остановилось его сердце, он сумел опустить самолет на гору. Понятия не имею, как это у него получилось. Как он умудрился не угробить нас всех? Настоящий героизм!

А со мной что?

Переломы ребер — скорее всего, трех. Острая, пронизывающая боль при вдохе. Возможно, пробито одно легкое. С другой стороны, на такой высоте — более 11 тысяч футов — и со здоровыми легкими не так-то просто дышать.

Я все время думаю о том, что нас спасут, но не вижу ни одной причины, по которой мы могли бы ждать спасателей. Мы никому не говорили, что сядем в самолет. Гровер не был обязан предоставлять диспетчерам план полета. Он не докладывал, что берет пассажиров, поэтому диспетчеры не знали, что в его самолете летим мы.

Вообще-то Гровер смахивал на моего отца. Во всяком случае, в свои лучшие моменты мой отец бывал таким, как Гровер. Хотя Гровер вроде бы был подобрее его.

Кто-то называл отца ничтожеством, кто-то деспотом, кто-то утверждал, что я счастливчик — с таким-то преданным отцом! Все эти знатоки не вытерпели бы в моем доме ни дня. Мать не вытерпела. Он ее тиранил, она пристрастилась к выпивке, и он постарался обзавестись уликами о ее недееспособности, чтобы отправить ее в лечебницу. Из-за этого ее лишили материнских прав. Он редко терпел поражение. Всей истории я не знаю. Он позволял мне говорить с ней по телефону. Группа «Флитвуд Мэк» пела про «кожу и шелк». Мой папаша отграничивался кожей, шелка у нас дома не водилось, за шелком приходилось лазить в окно.

Он включал свет в 4.55 утра, и у меня было пять минут, чтобы добраться до двери — в двух футболках, шортах и кроссовках.

«Мили сами по себе не наматываются. Брысь из кровати!»

«Есть, сэр».

Чаще всего я ложился спать одетым. Помню, как ты впервые увидела это и с удивленным видом похлопала меня по плечу.

«Зачем ты все это напялил?»

Я посмотрел на часы, потом на дверь.

«Побудь тут четыре часа — сама увидишь».

Ты покачала головой.

«Нет уж, благодарю. — Обнаружив, что на мне две футболки, ты спросила: — Тебе не жарко?»

«Я привык».

Ты потянула меня за руку.

«Вставай, делаем ноги!»

До спасательной станции на берегу, потом обратно — шесть миль. Не знаю, почему он установил эту дистанцию, но что поделаешь? Он называл это моей «разминкой». Думаю, все дело было в ближней лавке, торговавшей пончиками. Обмануть его было невозможно: он приезжал в лавку, сидел там у окна, пялясь на океан, с чашкой кофе в одной руке и с пончиком в другой, одним глазом поглядывал в газету, другим на секундомер и фиксировал, сколько времени мне понадобится, чтобы дотащиться до станции спасателей и дотронуться там до красного пляжного кресла. Если я прибегал на несколько секунд раньше, то он доедал свой пончик и молча провожал меня до дому. Но если я опаздывал, то он выскакивал из лавки и орал через пляж: «Недобрал семь!» Или того хуже: «Недобрал двадцать!»

Я научился мысленно считать секунды, экономить силы и при необходимости ускоряться. Вот что делает с человеком страх!

Он ждал меня на пляже у дома, там мне позволялось стянуть с себя обе футболки и начать скоростной бег. По понедельникам мы бегали двенадцать дистанций по 660 метров, по вторникам двенадцать 550-метровок, по средам двенадцать 330-метровок и так далее. Единственным моим свободным днем было воскресенье, но все удовольствие портилось из-за того, что уже завтра наступал понедельник.

Заканчивали мы прыгалками, приседаниями, отжиманиями, тяжелым атлетическим мячом и другими болезненными упражнениями — фантазия у отца была богатая. Он держал передо мной, выше коленей, бамбуковую палку.

«Выше!»

Я задирал колени, но его все равно не устраивала высота. Он качал головой и тихо говорил: «Боль — это слабость, покидающая твое тело».

Я послушно задирал колени еще выше, смотрел на пляж и думал: «Почему бы не выпустить боль из твоего тела? Мое уже истощилось».

Дом тоже был для меня болезненным местом.

К 7 часам утра я успевал пробежать от семи до десяти миль, в зависимости от дня недели. Потом я отправлялся в школу, едва не засыпал на уроках, тренировался на беговой дорожке или с командой по кроссу — то и другое было нетрудно. Все познается в сравнении.

У отца была собственная фирма, где он тиранил полсотни трейдеров, отчитывавшихся перед ним лично; нерадивых он немилосердно увольнял. Фондовая торговля прекращалась в четыре часа дня, поэтому в 4.15 он уже объявлялся с ослабленным узлом галстука и с секундомером в руке, на глазах темные очки, лоб наморщен, и выразительно смотрел на меня через забор.

Так что преданности было хоть отбавляй.

На первом курсе я выиграл забег на 400 метров, преодолев их за 50,9 секунды, пришел первым в эстафете 4х400 и пробежал милю за 4,28. Так я стал чемпионом штата в беговом троеборье.

Отец привез меня домой, не проронив за всю дорогу ни слова. Ни тебе праздничного ужина, ни выходного, ничего. Он поставил машину и сказал: «Глазом моргнуть не успеешь, как будет пять утра. Собираешься преодолеть четырехминутный рекорд к выпускному курсу — придется попотеть».

Примерно тогда меня осенило: моя цена для отца — это мой последний показатель, а этот показатель всегда недостаточно хорош.

«Четверки» как оценки моих академических достижений не принимались, пятерка с минусом равнялась четверке с плюсом, так что у меня не было выбора — приходилось штурмовать вершины. Друзей у меня было мало: если я не на занятиях, значит, бегаю или сплю.

Так я доковылял до второго курса, побив по пути несколько рекордов штата и всей страны. Это не превращало меня в героя кампуса — в героях ходили футболисты, тем не менее у меня сложилась высокая репутация среди тех, кто следил за беговой дорожкой. К ним относились и те, кто бегал кроссы.

Например, ты.

Ты вошла в мою жизнь, наполнила ее смехом, светом, чудом. Радушием и теплом. Ты бежала бок о бок со мной, поглядывая на меня и роняя капли пота, а мне хотелось в душ, скорее смыть с себя отца и умыться тобой.

Я такой, каким сделал меня отец. Это он меня выковал, я знаю. Но отец избавлял меня от боли через боль. Это делало меня опустошенным и больным. А ты влилась в меня и наполнила до краев. Я впервые перестал чувствовать боль.

Ты дала мне то, чего не мог дать он, — любовь без секундомера.