Чертополох с окраины Уфы. Книга 1. 50-е—60-е годы

Фирдауса Наилевна Хазипова

Перед вами автобиография, облаченная в художественную форму. Атмосфера советского детства и юности 50-х—70х годов ХХ столетия. На фоне колоритных улочек башкирской столицы расцветает новая творческая жизнь. В лице главной героини, ее сверстников показаны взросление, взаимоотношения с окружающим миром, трудные попытки осуществить свои мечты. Дети, выросшие, как чертополох, с заниженной самооценкой и неуверенностью в себе, идут во взрослую жизнь, не всегда умея справиться со своими комплексами.

ЧАСТЬ 1

ВРЕМЯ ЯРКОЙ БОЛЬШОЙ ЛУНЫ

(50-е годы)

Ясные звезды жестко светили прямо в глаза и цинично перемигивались между собой, глядя на меня. Таких жестоких звезд я не припомню больше.

Глава 1. Детство в Уфе

Жили мы на высоком крутом берегу реки Белой в Архиерейке, на южной окраине города. Чтобы попасть на улицу Карла Либкнехта, надо по улице Ленина дойти до железных ворот парка имени Матросова, заплатить 10 копеек и пройти его по прямой: мимо читальни в белом деревянном кружеве и с верандой, где допоздна играли в шахматы; мимо летнего кинотеатра и цирка-шапито к противоположному выходу. Там город начинает резко спускаться вниз. Двухэтажные деревянные, потемневшие от времени дома кособочатся, цепляясь за неровную поверхность почвы, улицы петляют между домами, и спускаться приходится, где бегом, где мелко семеня.

Это была прекрасная окраина в историческом центре города: внизу река Белая, на противоположном берегу которой уже начинался пригород, так называемая Цыганская поляна, наверху длинное серое здание завода им. Кирова.

Лачуга, в которой поселились нанай, ее дети с семьями, стояла на самом краю плато, которое стекало вниз домиками, огородами и тропками к реке Белой. Со стороны улицы был вход в маленькую темную комнату. В другой половине лачуги была большая светлая, как бы сейчас назвали, студия. Чтобы перейти на вторую половину хибары, надо было пройти по узкой тропинке, прилепившейся к стене дома и обрывающейся вниз крутым оврагом. Деревянный туалет и огород почти сползли вниз. Зато сколько неба и как красива река внизу!

Родилась я в роддоме на Советской площади в самую середину золотой осени, когда природа разноцветна и торжественна. Когда по мокрому асфальту мелкими золотыми монетами рассыпаются листья берез. Но уже через неделю стылые ветра срывают листву с деревьев, воробьи и одна-две синицы скачут по бурым, издающим жестяной звук листьям среди клочьев зеленой травы. Тянутся к небу черные промозглые ветви. И скоро миллиарды снежинок срываются с небес, укутывают озябшие ножки деревьев. Так на стыке переменчивых погод и стылого ожидания на ветру началось мое существование на земле.

Мой новорожденный крик разогнал мужчин из дома: от бабушки ушел ее гражданский муж, от мамы — мой отец. Поэтому появление темнокудрого младенца было омрачено удвоенной женской обидой. Фраза «разогнал всех мужчин», конечно, не более чем метафора. Не в младенце было дело. Мои родители поженились молодыми: отец работал на моторостроительном заводе в Черниковке, мама оканчивала полиграфическое училище. Оба танцевали в ансамбле. Им было не до детей. Но природа так устроена, что зародыш завязывает свой жизненный узелок, не спрашивая никого: вовремя или не вовремя. Ну и насчет того, что семья «потеряла» двух мужчин… Это случилось позднее и, конечно, не из-за меня.

Нашей семье дали комнату в Черниковке, на северной окраине города в двухэтажном желтом доме с жестяной звездой, венчающей шпиль. Мама вышла на работу переплетчицей в городскую типографию №1, а я продолжала как-то расти, кто-то за мной все время приглядывал: то соседи, то типографские подружки мамы. Прозвище у меня в детстве было Ленин. Видимо, мои крутые кудри напоминали лицо с октябрятского значка. Но, несмотря на дом под звездой и прозвище, ортодоксальным коммунистом я никогда не была, как, впрочем, и диссидентом.

Примечание: в том же году в Черниковку переехала семья Маканиных из Орска: Семена Степановича перевели сюда на строительство завода синтетического спирта, Анна Ивановна начала учительствовать в школе №85, их сыновья Владимир и Геннадий, погодки, учились в школе, а Павел пошел в детсад. В Черниковке поселилась и Софья Захаровна Болховских. Через несколько лет я буду учиться у Анны Ивановны и Софьи Захаровны, и они сыграют большую роль в моей жизни.

В мои три года отец ушел из семьи. Я росла как придется. И нанай поняла, что без нее я пропаду. Хотя нанай хозяйкой была никакой (сказались благополучные годы жизни с Хасаном), в ней было достаточно энергии и решимости, чтобы поддерживать детей и внуков. Когда лачуга в Архиерейке стала мала для разросшейся семьи, бабушка решительно направилась из центра Уфы в Черниковск на колхозные картофельные поля, куда уже наступал город, поставила крепкую бревенчатую избу на улице Суворова (сейчас на этом месте стоит школа).

Этот дом был настоящим муравейником: столько народу там проживало, не сосчитать. Когда его снесли в начале семидесятых, все получили жилье.

Мне все время казалось, что в жилах бабушки текла голубая кровь. Ну не похожа она была на крестьянку! Более органично она смотрелась бы в великосветском обществе, на балах, за богато сервированным столом в блестящем окружении. Когда она сидела в темноватой тесноватой комнатке частного дома среди гостей и была в ударе, ее большие серые глаза загорались веселым живым огнем. Речь блистала юмором, энергией. В ней была заметна та сдержанность и в то же время внутренняя свобода, свойственные истинным аристократам. Обыденная жизнь ее тяготила порой, нелюбовь к домашней работе и скученность народа выводили из себя. Тогда она раздражалась, крыла ругательствами все и вся. И при этом тоже была прекрасна.

Духовный переворот случился с ней после свадьбы моих родителей. Ей стало плохо, начались проблемы с желудком. После этого нанай обратилась к религии: читала Коран, соблюдала пост, питалась только деревенской пищей с рынка.

Ей было за 80 лет, когда сзади к ней обратился молодой мужчина: «Девушка, давайте познакомимся». Нанай обернулась, и он опешил, увидев ее озорные смеющиеся глаза, тонкие черты лица, высокие скулы и морщины. Так он извинялся потом… и продолжал любоваться.

В мои пять лет появился отчим Самат. Я буквально прилипла к нему. Маленькой бегала по типографии, длинному деревянному бараку. Мне нравился грязный шумный процесс. В маминой комнате везде, где возможно, валялись книги, которые ждали переплета. Пахло клеем, бумагой, типографской мазучей краской. А потом я неслась в печатный цех. Там на высоком помосте, за шумным, но опрятным агрегатом, стоял подтянутый белокурый отчим. Печатный цех казался мне оплотом гармонии машины и человека…

Жизнь в коммуналке была разной. Вспоминается, как мы в своей светлой комнате лепим пельмени. Отчим и мама радостные, оживленные. Мама смеется и говорит, залепляя пельмень:

— Кому достанется этот с перцем, будет счастливым.

И я мечтаю об этой пельмешке, потому что хочу, чтобы наша семья была хорошей. К тому времени отчим перешел на работу в милицию. Если приходил нетрезвым, прямо в милицейской форме начинал дебоширить, срывать непонятную агрессию на маме и всем окружающем. Мы прятались у соседей.

Отрывочные воспоминания… Мама, довольная, наводит уют в комнате. Она любила красивую посуду, мебель, одевалась хорошо. Когда я почти через четверть века стала еженедельно появляться в типографии в качестве корреспондента, затем редактора многотиражной газеты, тетя Шура, которая помнила мою маму, укоризненно говаривала: «Роза всегда была модницей: золотые часики, платье из панбархата. А ты одеваешься как попало…»

Так вот, в комнате уютно, богато, сверкает хрусталь в серванте и сервизы парадно поблескивают. Приходит пьяный отчим. Телевизор — на пол, сервант со всем содержимым — на пол. Грохот, крики, плач. Бабушка кричит, размахивая табуреткой, мама прячется за нее, мы, дети, выбегаем на улицу — зима ли, лето ли. Потом, после бури, грома, криков, я оказываюсь на руках у нанайки и сверху сочувственно дую на рану на голове, в которой кровь смешалась с седыми волосами.

На другой день из осколков посуды мы делаем в огороде красивые «секретики» — в ямке создаем узоры из битой посуды и присыпаем землей.

Я думала, что это нормальная жизнь. Рядом в доме на восточной стороне отец двух дочерей тоже пил и дрался. Рядом с ними на территории, поросшей травой, стоял маленький беленький домик. Там редко кто появлялся. На южной жила многодетная семья. Все были рукастые. И хозяйство там было ненормально богатое и строениями, и живностью. Слева в небольшом доме жила пожилая пара. Они были странные — жили они тихо, никогда не скандалили, и огород у них был в идеальном порядке…

Однажды к соседу, живущему на углу, приехала скорая помощь. Ребята на улице говорили, что он проглотил вилку. Я пыталась представить, как это возможно, но фантазии не хватило.

У нанайки всегда жили родственники или квартиранты. Помню, двое квартирантов стоят перед бабушкой, я, видимо, сижу рядом с ней. Нанай отчитывает его: он жестоко избивал жену. Я смотрю на эту пару и удивляюсь про себя. Она, безвольно опустив руки вдоль тела, уныло опустила голову, похожая на овцу, которая устала сопротивляться. Он ниже ее на полторы головы, крепко сбитый, с бегающими по сторонам маленькими глазками, в которых полыхает еле сдерживаемая злоба. Тело его напряжено, кулаки сжаты, и кажется, он вот-вот со звоном отпустит пружину и, как бешеный пес, порвет всех вокруг. «Ей же достаточно сверху положить руку на его голову, слегка придавить, и от него мокрое место останется», — с недоумением думала я.

Тогда я не знала, что побеждает в драке не рост и не сила. Побеждает тот, в ком больше беспощадности и злости, в ком нет сострадания и человечности…

Часто думаю, как мне повезло, что росла большей частью в доме на почти деревенской улочке. Веселый огонь в печке, сугробы выше окна, огород. Посреди улочки проходила желтая пыльная дорога, по которой ездил разбитый кособокий автобус №8. Вдали виднеется Курочкина гора, до нее добраться можно через большое картофельное поле, остатки колхозного наследия. На противоположной стороне дороги мечта любой детворы — пустыри, где ничем не сдерживаемый мяч летел в любом направлении без опаски разбить стекло.

Дома нас практически не видели. Нас не могли дозваться поесть. Самым популярным лакомством была белая булка с маслом и сахарным песком. В дни всенародных праздников мы устраивали мини-демонстрации. Детишки шли строем вдоль деревянных заборов с барабаном и подобием флага, запевая песню. Играли в магазин, «расплачиваясь» яркими конфетными фантиками, играли в «глухой» телефон. Мы никогда не ломали голову: чем бы заняться. Игр мы знали много, и оставалось только выбирать. Мы росли вольно, как чертополох, и у взрослых с нами были только разбираловки по поводу того, что к кому-то залезли в огород. У всех в огородах росло почти все одинаковое, но за чужим забором почему-то все было вкуснее.

Страшненькое тоже было в жизни. Одно время мы, ребятня, шарахались от каждой легковой машины. «Наши футболисты проиграли матч, за это они воруют детей, затаскивают в машины и убивают», — шептали мы друг другу.

Здесь висела самая яркая и большая луна на свете, и мы видели в ее желтом круге силуэт девушки с коромыслом. Здесь светили самые яркие звезды, и были споры, есть ли жизнь на Марсе, какие диковины есть на свете…

В 1956 году Черниковку присоединили к Уфе. Но в те годы, да и по сию пору, этот район отличался от центра. Он засажен тополями. Их никогда не подрезали, они росли вольно, как и мы, и стали большими и пушистыми. Много было зеленых сквериков, деревьев вдоль дорог и тротуаров, за заборами пьянил запах яблонь, сирени и черемухи.

Глава 2. Город Сибай

Мы переехали жить в Сибай, маленький степной захудалый городок на юге Башкирии. Мы въехали в двухкомнатную квартиру в серо-кирпичный дом рядом с кинотеатром «Мир». Наш длинный дом и кинотеатр были одной стороной квадрата, напротив виднелось преуютнейшее белое здание с колоннами в греческом стиле. Как ни странно, это была баня. Рядом с ним — строение, которое визуально не помню, но внутри находилось премилое заведение с красной дорожкой — музыкальная школа, куда меня привели на прослушивание, и тут же находилась типография, куда устроились работать мама и отчим. По бокам квадрата стояли частные дома. А в середине большого пустого пространства среди взрыхленной земли стояла новенькая школа, куда я позже пошла в первый класс. Неподалеку от нас в типичном экстерьере предыдущих десятилетий — желтые двухэтажные дома по обе стороны улицы с односторонним движением, которую разделяет аллея с деревьями, — жила семья тети Зои и три ее дочери Луиза, Альфия, Неля.

Наши блага объяснялись просто: наш родственник Абдулла Хисматуллин был немаленькой шишкой в городе.

В Сибае у нас была идеальная семья. Помню, мама, беременная третьей дочерью, сидит на диване и весело командует Саматом: «Получше мой полы. Углы тоже не забывай». Он, озорно блестя глазами, поглядывает на нас, тщательно протирая пол. Дверь в санузел открывалась из кухни. Но на этом маленьком пространстве мама умудрялась накрывать два стола: для взрослых и для детей. Обед был по всем правилам — из трех блюд. Опять комната радовала уютом и признаками советского благополучия. Ничего здесь не грохотало, никто ничего не обрушивал, никто не дрался. Потому что после первой же попытки вернуться к дебошу наш высокопоставленный родственник вызвал Самата к себе и сказал:

— Здесь тебе не Уфа. Будешь так себя вести, в 24 часа вылетишь из Сибая…

Как я пошла в первый класс, не помню. Помнятся только запах краски и молодая учительница.

Целый день мы, ребятня, проводили на улице.

…Большой залитый солнцем двор. У сестренки Альмиры пошла носом кровь (было ей годика 3, мне 7). Кто-то из детишек сказал, что надо закапать йод. Кто-то сбегал домой за ним, кто-то прямо из пузырька пробует «покапать» ей в нос и заливает Альмире йодом пол-лица…

Мы в открытом грузовике с типографскими работниками едем за лесными ягодами…

…В крохотном магазинчике мне поручили держать очередь за молоком. Мне стало плохо, и я вышла на улицу. Пришел Самат, высоко поднял меня на руки. Мужчина, стоящий почти у прилавка, закричал, что я стояла впереди него. Держа меня над толпой, Самат продвигался к прилавку. Я плыла над людским морем, внизу меня круглились разные головы. Я с благодарностью думала о мужчине, который меня запомнил, потому что еще раз выстоять такую очередь я была не в силах.

…Помню январский морозный день, мы с отчимом стоим под окнами роддома, и мама показывает крохотный белый кулек. Альбина, ребенок, рожденный в пору теплых семейных отношений.

…На улице морозная темень. Я собираю в школьный портфель свое имущество, туда же кладу самодельную тряпичную куклу. Беру за руку Альмиру. Альбина спит на руках отца. Мы возвращаемся самолетом в Уфу. Насовсем.