Остров Д. Метаморфоза. Вторая книга

Ульяна Соболева, 2017

Во второй части дилогии происходит кровавая стычка между игроками и неживыми. Жуткие неоновые твари, Меты, вырываются из-за стены, пожирая и заражая все живое вокруг. И Маране все же придется сделать выбор, и этот выбор окажется намного страшнее, чем тот, который перед ней поставил Советник. В оформлении обложки использована фотография автора rdrgraphe (Stephane Boussoutroux) ресурс depositphotos. Лицензия 140144252. Содержит нецензурную брань.

Глава 5. Найса

Я ждала исполнения приговора. Кто-то скулил и орал за стенами душных камер в центральной тюрьме, а я смотрела на узкое окошко, где было видно квадрат ясного летнего неба, и понимала, что скоро наступит избавление. Я смертельно устала от всего. От войны, от ужасов за стеной, от нашей грязной тайны с Маданом. Я только молила бога, чтобы выжили ОНИ. Чтобы случилось чудо. Пусть оно, пожалуйста, случится с ними. Или пусть я умру первой…только не видеть, как они уходят раньше меня. Только не эта боль. Самая страшная из всех, что приходится пережить человеку — это потеря любимых и родных.

Только не эта разрывающая тоска от мысли, что им причинят страдания, а я буду на это смотреть…Потом я проклинала Бога за то, что не дал мне этого — хотя бы увидеть. Разделить их мучения. Я долгие годы не могла простить себе того, что осталась в живых и потеряла их всех. Мадана, папу и Лиону. И у меня не было даже могилы, на которой я могла бы их оплакать. Только мемориал в глубине души, куда я приносила цветы воспоминаний каждый день и плакала по ним изнутри кровавыми слезами.

Предрассветные часы тишины, когда уснули даже те, кто, обезумев, бились о двери своих камер и раздирали ночную тишину мольбами и молитвами. А я не могла спать…я вспоминала всю свою жизнь. Такую короткую. От первого дня и до последнего. Вспоминала его. Но ведь я успела быть счастливой. До безумия, до сумасшествия счастливой. Я познала такую любовь, о которой можно только мечтать. И я ни о чем не жалею. Я люблю каждую каплю грязи, которой мы с Маданом пачкали друг друга все эти годы, отдаваясь своей запретной страсти. С самой первой секунды и до последней я любила только его. Пусть я за это попаду в ад и буду корчиться на костре дважды, но я бы вернулась с того света, чтобы любить его снова. Как только занялся рассвет, ко мне пришел священник в сутане и с нашивкой благотворительного общества Комитета. Я усмехнулась, увидев, как он брезгливо приподнимает полы сутаны и входит в вонючую камеру, сжимая в руках Библию.

Позже он уходил и молился, крестился и трясся всем телом, потому что я рассказала ему о нас с Мадом. Рассказала обо всем и с такой же усмешкой смотрела, как расширяются от ужаса его глаза. Стало ли мне легче после этого? Нет, не стало. Я так и осталась с грузом своих преступлений против чопорного и лицемерного общества, потому что меня они не тяготили и не вызывали ни малейших угрызений совести или стыда. Я слишком дорожила своими грехами, чтобы о чем-то сожалеть. Перед казнью нас покормили, но я не притронулась к еде. Мне было слишком плохо, чтобы проглотить хотя бы кусок хлеба, не то что тюремной похлебки. А исторгать содержимое желудка во время экзекуции я не хотела. Тюремный врач высказал предположение, что это последствия пребывания в загрязненной вирусом зоне и полная антисанитария. Вода, которую мы пили и мылись ею,, была грязной и не очищенной. Я смеялась ему в лицо. О чем он говорит? О какой антисанитарии? Мы спали рядом с трупами и ели просроченные продукты. И даже тогда мне и вполовину не было так плохо, как сейчас. У нас брали кровь на анализы, но никто не торопился огласить смертникам заключение врачей. Нас лишь использовали в своих целях. Все результаты проверок были строго засекречены. Я же думала, что это последствия пыток и жестоких побоев. Первые дни над нами страшно издевались. Нас мучили сутки напролет. Я слышала, как выли от боли в соседних камерах воины сопротивления. Меня почти не тронули. Но в первые два дня жестоко избили. Мне тогда казалось, я умру от дикой боли в животе и под ребрами, но я выкарабкалась. Меня тогда мало волновало собственное физическое состояние. Я думала только о том, как там они? Где их держат? Сможет ли кто-то из них выжить.

Потом я долго вспоминала слова священника. Он говорил о раскаянии, о признании своих ошибок, о том, что я должна вымаливать у Господа прощения за себя, не молить его о грехах Мадана и своих родителей, а я не считала себя виноватой. Я любила. Кто меня осудит за это, пусть сами горят в Аду. Никогда не буду стыдиться ни одного прикосновения моего мужчины, ни одного его поцелуя. За все в жизни нужно платить, и я знала, что мы с ним заплатим по всем счетам рано или поздно. Заплатим так, как никто другой. Я говорила ему об этом, когда лежала у брата на груди и гладила его лицо дрожащими руками.

« — Я буду гореть в Аду, Мадан, за то, что так люблю тебя.

— Моя маленькая Бабочка, мы будем гореть там вместе. Тебе не будет скучно, я обещаю. Ты мне веришь?

— Если вместе, то я согласна гореть бесконечно.

— А я бы предпочел гореть там один…

— Поздно. Я такая же грешница, как и ты. Не отделаешься от меня даже в Преисподней.

Он подминал меня под себя и долго смотрел мне в глаза своими невыносимыми ярко-зелеными глазами, от которых я сходила с ума.

— Если бы я мог… я такой слабый, Най, я такой безвольный. Втянул тебя в это. Не удержался. Не смог.

— Я бы убила тебя, если бы смог.

— Ты убила и сердце себе забрала.

— У тебя мое, а у меня твое?

Кивает и волосы мои перебирает, нежно целуя скулы, губы, глаза.

— У меня твое, а у тебя мое. Запомни, Най, я никогда и никому не позволю тебя обидеть. Никогда не бойся, слышишь? У тебя есть я. Помни об этом. Пока я жив, с тобой ничего не случится.

— А если тебя не станет, я уйду за тобой.

— Если меня не станет, ты мне пообещаешь быть счастливой и жить дальше ради меня. Не то в Преисподней я прикажу выбрать для тебя самый страшный котел.

— Ты собрался и там командовать?

— А то. Им же нужны солдаты.

— Я никогда не буду счастливой без тебя, Мадан. Твоя жизнь-моя жизнь».

И я не боялась. Пока у меня был он, я никого и ничего не боялась.

Перед самой казнью комендант приводил приговоренного к себе в кабинет и спрашивал его о последнем желании. Меня тоже привели. Уже тогда я испытала эту ненависть к чиновникам, которые ставят себя выше простых сметных, а в данном случае — смертников. Он говорил со мной снисходительно грубо, словно это я виновата в том, что вирус ВАМЕТА вырвался из-под контроля или даже сама распространила его. Гораздо позже я узнаю, что именно в этом обвинили мятежников. Чтобы народ не испытывал к ним жалости, чтобы ненавидели их лютой ненавистью и не попробовали освободить никого из нас. Мы не сопротивление — мы и есть убийцы, повинные в миллионах смертей. Ловкий ход. Глупый народ, готовый верить. Но я никого не осуждаю. Убитым горем людям нужны виновные, и им их дали. Более того, над ними свершили правосудие. У меня была всего одна-единственная просьба: я хотела увидеть ЕГО в последний раз. И все. Больше мне ничего не было нужно. Только чтоб дали в глаза посмотреть и попрощаться. Запах его почувствовать. Услышать голос. Один раз. Комендант сухо повторил мои слова, как робот, удостоверился, что это и есть мое последнее желание и записал в реестр просьбу заключенной-смертницы, не поднимая головы, дал указание увести. Потом, спустя год, я точно так же сухо щелкну затвором и выпущу всю обойму ему в голову…Точнее, не я. Меня уже не стало.

Я не была на это способна. Марана казнит Коменданта. После десяти выполненных заданий ей дадут такое право — убрать того, кого она захочет. Кроме императорской семьи, разумеется.

А тогда меня увели обратно в камеру дожидаться исполнения моей просьбы. Когда мне сказали, что Мадан отказался от встречи, я не поверила. Я билась о дверь в истерике, ломала об нее ногти и кричала. Как же я кричала, чтобы они не смели мне лгать. Он не мог отказаться. Не мооог. Только не от меня. Меня облили ледяной водой, чтоб не орала и, не дай Бог, не спровоцировала бунт заключенных. Промерзшая до самых костей, я обессиленно рухнула на пол и смотрела в потолок, надеясь на скорую смерть от холода. Но мне не повезло, было еще слишком рано умирать. Найса еще не прошла все круги своего Ада, чтобы так просто умереть. У нее еще было все впереди.

Нас везли на площадь в бронированном грузовике, разделенном на сектора. У меня уже не осталось слез, я лежала на холодном полу, подобрав ноги под себя, обхватив колени руками и смотрела в одну точку. Мне хотелось, чтобы все это быстрее закончилось. Чтобы не думать, почему он так со мной. Почему отнял право увидеть перед смертью. Но я этого так и не поняла по сей день. Возможно, это было именно то, что так трудно простить — эту безграничную жестокость, на которую мог быть способен только он. Моральную пытку, с которой я так и не справилась тогда. Грузовик остановили где-то возле очередного КПП на досмотр. Именно тогда меня и освободили. Вытянули из машины, якобы на проверку.

Я даже не смотрела по сторонам, послушно шла в небольшое серое здание. Меня завели в одну из комнат, похожую на медкабинет, и закрыли дверь снаружи. Спустя пару минут, туда вошел Пирс. Он сказал мне, что я свободна. Это был апокалипсис. Это была дикая истерика на грани с помешательством. Я не знаю, что со мной тогда творилось. Я била его и царапалась, я орала, как раненый зверь, пойманный в капкан, билась о стены. Я требовала везти меня на площадь, чтобы увидеть их. Чтобы умереть вместе с ними. Пирс стойко держался, схватив меня в охапку и сильно стискивая, не давая дёрнуться, закрыв рот ладонью, пока не отъедет грузовик, в который вместо меня погрузили другую женщину-смертницу. Я его проклинала и грозилась разорвать на части, если не вернет обратно в машину…. Пирс сообщил мне время казни, и я остекленевшим взглядом смотрела на часы, когда стрелка пересекла двенадцать, я выхватила у Пирса пистолет, но ему удалось отобрать его у меня, а потом опять долго держать в железных тисках. Пока выла и кричала, пока срывала горло и, наконец, не затихла.

Позволила увезти себя из города по поддельным документам. Интерес к жизни пропал совершенно. Я пыталась покончить с собой каждый раз, как он оставлял меня одну. Резала вены, вешалась, но каждый раз он возвращал меня обратно и качал как ребенка на руках, умоляя прекратить истязать себя и его. Дать возможность помочь мне, а я сипло шептала, что он не помогает, он мучает меня. Пусть даст уйти или сам пристрелит. Он говорил, что я жить должна, что это чудо, ведь мне удалось спастись. И я понимала, что должна быть ему благодарна, но не могла смириться.

Думать не могла о том, что они все мертвы, а я жива. Что Мадан сгорел там на площади, а я… а я здесь, ем, дышу, сплю. Когда их больше нет. Эти месяцы превратились в кромешный ад. Мы скитались по резервациям, перебивались жалкими крошками еды и воды, жили в перевалочных пунктах для беженцев. Мне было все равно, я не жила — я существовала.

Однажды мне все же удалось стащить у него нож и исполосовать руки, тогда меня и отвезли в больницу. Хотя это сооружение было сложно назвать больницей. Огромная палатка с белыми крестами, врачи в окровавленных халатах, проводившие операции прямо там, при других пациентах. Очередной военный госпиталь возле стены.

Здесь мне и сказали, что я беременна. И срок большой. Удивлялись как я не заметила. А мне смеяться им в лицо хотелось — заметить? У меня месячных с момента прорыва метов не было. Мы голодали, и я исхудала и была похожа на скелет, обтянутый кожей. С таким весом у кого угодно произойдет сбой в организме. Да и меньше всего я думала об этом, ведь рядом умирали люди, и мертвецы по улицам ходили, как в самых жутких кошмарах. Мы выжить пытались. Никого не волновали такие мелочи, как отсутствие менструации.

Но в самом начале, когда Пирс предоставил свои документы, чтобы нам дали пристанище на одной из военных баз после того, как мы покинули пределы столицы, ему отказали, так как по документам я была ему никем, а военным разрешено проводить с собой на территорию полигона только своих жен или близких родственников. Пирс предложил выйти за него, но я отшатнулась от него, как от прокаженного. Лучше сдохнуть, чем предать Мадана. Лучше голодная смерть, чем стать женой Пирса Даваса. Он не настаивал, мы поехали в первый центр помощи беженцам, но и там нас отказались принять вместе. Только по отдельности. Меня вместе с другими беженками-женщинами отвезти в резервацию на юг, а его, как военного, переформировать и отправить ближе к зоне военных действий. Мы снова ушли. Иногда от голода меня шатало, и я теряла сознание и это несмотря на то, что Пирс отдавал мне почти половину своей доли еды.

Я не могла простить ему того, что он вывез меня из столицы, но не спас Мадана и отца. Мне было плевать, почему он этого не сделал, но он не имел права решать за меня, жить мне или умирать. Но постепенно мысли о ребенке начали возвращать меня к жизни, я больше не имела права думать только о себе. Я это поняла, когда чуть не потеряла малыша при переезде из одной резервации в другую, когда людей разогнали, потому что правительство отказалось финансировать этот округ. Людям предложили искать убежище в другом месте.

Именно тогда я и согласилась на брак с Пирсом. Я больше не могла позволить нам голодать. Смотреть, как он отдает мне последние крошки хлеба, а сам жует соломинку и покрывается каплями холодного пота, чтобы удержаться и не съесть свою порцию. Наверное, в те дни я и начала чувствовать к нему нежность, то самое чувство безграничной благодарности за то, что так упорно боролся за меня и за моего еще нерожденного ребенка. Готов был дать нам свою фамилию и при этом ни на что не надеяться. Пирс ни разу не спросил, чей это малыш, а я так и не рассказала ему о нашей с Маданом тайне. Но иногда мне казалось, он и сам все знает. Мы обустроились на военной базе неподалеку от западной стены. Там требовались военные и рабочая сила. Я помогала на кухне с остальными женщинами, а Пирс минировал всю окружающую местность перед стеной на случай прорыва. Нам не платили деньгами, да и кому они были нужны, за них нечего было купить, но, по крайней мере, мы не голодали больше, и я точно знала, что ребенок родится под присмотром врачей, а не где-нибудь в перевалочном пункте. Тогда я еще умела на что-то надеяться.

Стену меты прорвали спустя несколько месяцев. Это не было похоже на то, как произошел прорыв в городе. Это было намного страшнее. Не было сирены, не было никаких предупреждений. На улицах просто вырубился свет, и со всех сторон начали доноситься вопли ужаса и дикой боли. Люди в панике бежали с полигона, а за ними гнались твари и откусывали им на ходу конечности. Там погиб Пирс. Остался навечно на этом полигоне. Он подорвал себя вместе с метами, которых сдерживал у хрупких ворот, пока мы все садились в грузовик, чтобы вырваться из этого ада.

Их было пятеро. Последних солдат, которые пожертвовали своей жизнью ради женщин и детей. Они держались за руки и спинами подпирали ворота, а за ними клацали зубами меты, готовые в любую секунду своей мощью прорвать оборону. Я смотрела в окно грузовика, когда тот наконец-то сорвался с места, взревев старым двигателем, смотрела на то, как вспыхнуло небо ярко-оранжевым пламенем и в воздух полетели осколки бетонных стен, арматура, части человеческих тел, и по щекам катились слезы. Вот и все. Больше у меня никого не осталось. Даже Пирс оставил меня одну. Я шептала ему слова благодарности и стискивала пальцами железную пластину с его именем, которую он надел мне на шею и сказал, что женам военных помогают в первую очередь. Особенно получать гуманитарную помощь и жилье. В самые последние минуты своей жизни он думал обо мне, а я прижимала руки к небольшому животу и думала о своем ребенке и о Мадане. Всегда только о нем.

Потом я часто вспоминала о Пирсе. Очень часто. Наверное, даже жалела, что не дала ему ни малейшего шанса на то, чтобы мы были вместе. Он ведь любил меня…а я… я любила только Мадана Райса и хранила ему верность даже мертвому. Вот только Пирс умер ради нас, а мой брат нас предал. Вот почему я так жаждала его смерти. За каждые мгновения, которые пережила в этом пекле, за каждого, кого похоронила и оплакивала. За каждого, кого потеряла.

Нашу дочь я родила на улице, прямо на земле, посреди полного хаоса смерти и вони канализационных труб, которые разворотило от взрывов снарядов. ДА! Нас не спасали. Едва стало известно, что на западе случился прорыв, сюда отправили группы зачистки. Даже не стали выжидать положенные несколько часов.

Скорей всего, из-за того, что на военных полигонах оставалось оружие. Целые склады под землей. Мы ехали под обстрелом своих же с воздуха. Пытались проскочить по улицам резервации, откуда все же эвакуировали народ, а может, и разогнали, как нас когда-то.

У меня начались роды, а снаряд как раз попал недалеко от машины в невысокий дом, и грузовик остановился, потому что на дорогу упал электрический столб, его снесло взрывной волной. Мы выскочили на улицу, чтобы переждать обстрелы, спрятаться. Среди женщин была врач-акушерка. Нет. Она и не думала мне помогать. Она бросила меня валяться на земле, а сама хотела бежать, как и все остальные…но я наставила на нее пистолет и сказала, что, если хотя бы дернется, я снесу ей голову. Мне было уже нечего терять. Так и рожала, корчась от боли и удерживая женщину под дулом своей пушки, которую мне дал Пирс перед тем, как отправить к грузовику и попрощаться, обещая догнать, как только сможет.

Но мы оба знали, что не догонит. Я видела взрывчатку, которой он обвесился, и пульт в кармане тоже видела.

Мои роды были стремительными, возможно из-за того, что пришлось побегать, а может быть, потому что я терпела схватки несколько часов, пока мы ехали к резервации.

Когда я с диким воплем вытолкнула из себя ребенка, я так и не опустила пистолет.

— Кто? — хрипло спросила, облизывая пересохшие и искусанные до мяса губы.

— Какая разница? Все равно сдохнет в ближайшие пару часов.

— Кто, мать твою?

— Девочка. Пушку опусти, ненормальная.

— Пуповину обрежь и мне помоги, потом опущу. Давай. Работай.

У акушерки даже не было воды, чтобы ее обмыть. Она завернула ее в грязную шторку, едва малышка закричала, и отдала её мне. Никому не было дела ни до чьего-то рождения, ни до чьей-то смерти. Люди потеряли слишком многих, чтобы сочувствовать кому-то и сопереживать. Все те женщины, которые ехали с нами, оставили на полигоне своих мужей, отцов и сыновей. Кто-то смотрел на меня с нескрываемой ненавистью за то, что мой ребёнок родился живым. Война превращает людей в зверей. У нас не было живого противника, против которого можно было сплотиться. Все тряслись только за свою шкуру. Но мне было на них наплевать… я вдруг обрела смысл жизни. Настолько сильный, что мне казалось, именно в день рождения Даны я и сама родилась во второй раз. Мы продолжили ехать в сторону столицы. А я смотрела на крошечное грязное личико и плакала от счастья. Я была уверена, что никогда не расстанусь с ней, я была уверена, что подарю ей всю свою любовь, не потеряю и ее тоже…Но никогда нельзя быть в чем-то уверенной. Никогда нельзя быть слишком счастливой…