Глава 9
Святой Себастьян
Репетиция спектакля начиналась в шесть. Мы опоздали минут на двадцать — приводили в чувство барышень.
Наш храм Мельпомены располагался слева от университета и имел вид небольшого павильона в Георгианском стиле, стены из серого камня утопали в густо разросшемся плюще.
У порога мы притормозили, начали прислушиваться. В актовом зале против наших ожиданий царил громкий голос Поттегрю. Наш режиссёр, буйный, как правило, только при демонстрации силы драматической игры, метал по залу громы и молнии.
Мы постарались войти неслышно. На сцене парни, кто сидя, кто подпирая шекспировские декорации, слушали Поттегрю — у того слюна летела во все стороны (мы звали эту его стадию «отчиткой бесноватых»). Поттегрю жаловался, клял нас на чём свет стоит. Причиной оказался слив информации о ночных наших гуляниях в уши кого-то из муниципальной администрации. Кочински лично выслушал обвинительную речь мэра об аморальном поведении студиозусов нашего заведения.
— Как будто это первый случай в истории!
— Нет, не первый! Не первый! — рявкнул Поттегрю. — Но и глава муниципалитета — не первый год на должности! Эта игра в приличное учебное заведение и довольный муниципалитет однажды может прекратиться!
Возмущение мэра было до того английским, что мера наказания оказалась столь же глупой, как и выходка студентов. Какой-то гений инквизиции постановил, что вместо развесёлой и сильно упрощённой адаптации «Сна в летнюю ночь» наше отличившееся заведение будет обязано представить на майской ярмарке серьёзный спектакль на религиозную тему про римского легионера и мученика святого Себастьяна. Спектакль отобрали у колледжа Святого Аугуста — тот уже вовсю прогонял финальные репетиции и был главным, как мы знали, конкурентом на получение заветного денежного гранта. Чего греха таить, Шекспира мы учили вполсилы и так же слабо играли. До ярмарки оставалось меньше двух недель, как и до экзаменов.
Поттегрю трепал в руках пьесу — три акта на два с чем-то часа.
— Отличились, дегенераты!
Он шлёпнул стопку листов на пол.
— Тео, неси из подсобки бумагу и карандаши.
Гарри отлип от картонного балкона, отправившись выполнять приказ, отданный Тео. И через пять минут мы, лёжа на сцене, записывали под диктовку текст, на ходу распределяя роли.
Часа через четыре по выходе из павильона Тео, спрятавшись за колонной, дождался Джо и резким движением нацепил на него ослиную голову Основы[54]. Было темно, Джо испугался и вскрикнул. Высвободившись, он кинулся бежать.
Кажется, черти внутри Тео день ото дня свирепели.
В большом коридоре на первом этаже университета Секвойя драил полы. Облачённый в нечто кургузое, он всегда бубнил себе под нос, то ли пел, то ли воображал себя членом парламента и выступал с трибуны. Забавный он, мистер Секвойя. Питер здорово походил на своего старика, из обоих ключом бил свет, в обоих — неиссякаемые кладовые жизнелюбия. Такие люди — как полезные ископаемые, к ним всегда хочется быть поближе.
Волосы у Секвойи были, как у Питера, длинные, но редкие и тусклые. Словно сияние у их рода с возрастом начинает затухать.
Тео, проходя мимо, вырвал швабру из рук Секвойи и с размаху умудрился закинуть её на люстру. Парни заржали.
— Говнюк малолетний! — взорвался Секвойя.
В ответ Тео потряс рукой в паху.
— За это вы в Роданфорде держитесь, голь перекатная! — крикнул он.
Через миг они с Гарри исчезли в шумной гурьбе на лестничном пролёте.
О чём я говорил, когда предлагал Тео влюбиться?
Секвойя схватился за лысеющую голову, глядя на застрявшую в массивных лосиных рогах деревянную палку с болтающейся на ней серой тряпкой.
Я взглянул на Питера.
— А ты, — вдруг накинулся Секвойя на сына, — не забывай, по чьей милости мы здесь! Что ты творишь, а? Я спрашиваю, что ты творишь! До экзаменов времени с гулькин нос! Тебя и меня отсюда вышвырнут вот-вот! Опомнитесь, опомнитесь, мистер! — постучал он по голове Питера.
Питер сморщился и кивнул.
— Виноват, сэр.
— Это ж надо додуматься… — Секвойя не закончил мысль, ему на голову со шлепком упала тряпка.
Мы не сдержали ухмылок. Питер помог снять ветошку, протёр ладонью отцовские залысины.
— Как новая! — сказал Питер.
— Не паясничай. Придётся за лестницей идти.
— Я принесу.
— Проваливай, — сказал Секвойя, хоть и прозвучало это с нескрываемой отцовской любовью.
— Я принесу…
— Поберегись! — крикнул Робин.
Швабра грохнулась о викторианскую плитку, прокатилось эхо.
Секвойя улыбнулся.
— Идите уже с глаз долой, не то дождётесь ещё чего-нибудь на ваши головы!
Мы двинулись. Настроение было паршивым, потому что новая пьеса оказалась удручающе скучной, пестрящей религиозными терминами. Тело приятно ныло от физической усталости. Хотелось крепкого чаю с молоком. Адам отправился в комнату, а мы с Питером и Робином зашли в столовую.
Лучезарному Питеру досталась роль Себастьяна-мученика и больше всего текста. Он был единственным среди нас извращенцем, кто наказанию радовался, как дурак приключению. Из него, бесспорно, вышел бы прекрасный Лизандр[55], однако против Себастьяна эта роль, конечно, была легковесна. Я уже видел, как прекрасен Себастьян Питера, как впечатляюще звучали его реплики, преисполненные обаяния, как красив он физически.
— Радует, что ярмарка — почти летом. Провинились бы зимой, яйца бы отморозил! — смеялся Питер, которому предстояло скакать по сцене в одной набедренной повязке.
— Это объясняет, почему у Святого Аугуста эта пьеса в мае, а не в католическом январе ставится, — подхватил Робин.
Выпавшая роль монаха шла ему не меньше, чем Питеру роль Себастьяна.
Робин — тёмная лошадка. Внешне вроде бы без отличий каких-то — две руки, две ноги, простоватое лицо, которое вы уже где-то видели, тёмно-русые волосы, до шести футов недостаёт какой-то пары дюймов. Но непрост Робин, ох непрост!
В карманах у Роба всегда водились сигареты: в одном — «Робин» с птицей на пачке, в другом — сплошной импорт, вроде «Мальборо» или «Джорджа Карелиса». Когда у него стреляли сигареты, он давал местные. Сам курил из другого кармана.
Невозможно сказать, в чём именно заключалась его таинственность. Он дружелюбен и активен, но с ним ощущаешь какую-то недосказанность, словно концы его фраз в воду опущены. Ты их слышишь целиком и, однако, понимаешь, что сказать Робин мог бы ещё много чего. И главное, обвинить его в умалчивании невозможно, он же никому ничего не должен. Он знает границы, и, возможно, он просто аккуратный человек, вроде моего отца. А в рясе так вообще вылитый монах ордена кармелитов. Вот ему бы на моё место. Мой старик на радостях с ума бы сошёл от такого сына.
Мы ещё какое-то время смеялись, из головы постепенно выгонялись дурные мысли. Посовали пальцы в чай ботаников (обычно мы таким образом отнимали компот друг у друга), затем разбрелись по комнатам.
Оставшийся вечер мы с Адамом учили реплики. Он играл юношу, благословившего Себастьяна, я — Маркеллина, одного из двух братьев, осуждённых за исповедование христианства. Мои попытки убедить Поттегрю, что я атеист, были обречены на провал. Поттегрю был не в том настроении.
В дверь постучали.
— Войдите! — крикнул Адам.
Стучавший долго возился с непослушной дверью.
— Свинья открывает затычку, — промямлил я, не отрываясь от текста.
Во всём крыле нашем стучались только двое — Адам и Мэтью.
Когда дверь, наконец, приоткрылась, в проём вынырнула розовая поросячья морда.
— Ребят, вы что учите?
Я глянул поверх листов.
— Как потрошить свинью, — говорю.
Мэтью поправил очки, прищурился.
— А зачем вам это?
— Да хотим на вертеле зажарить. В лесу. Пойдёшь с нами?
— Ой, не знаю, — сказал Мэтью, потешно хмурясь.
— Потому что, если ты не пойдёшь, то нам и смысла нет идти, — сказал я холодно.
Мэтью поморщил лоб.
— Ну не знаю, — прохрюкал он. — А можно вопрос?
— Валяй.
— Вам мой учебник по Ранней республике[56] не попадался?
Я закатил глаза и вернулся к тексту.
— Нет, — ответил Адам.
— Понял, спасибо.
— Посеял где-то?
Мэтью замялся, по дрожащим его щекам всё понятно стало.
— Тео с Гарри? — ухмыльнулся я.
— Ага, — кивнул хрюшка. — В коридоре отняли.
— Ну, ищи на дереве, значит. Или в унитазе, — говорю.
— Ну, я надеялся, что они его просто к кому-то закинули.
— Ну, к нам, как видишь, не закидывали.
— Да, ясно, — протянул Мэтью, почему-то не уходя и назойливо мусоля дверную ручку.
— Слушай, потрогай дверь с той стороны, — кинул я.
— А с ботинками на кровать нельзя, — оживился хрюшка. Жирные щёки вновь затряслись, теперь от неведомого нам удовольствия.
Я снял ботинок и запустил им в рыжую башку, не успевшую спрятаться.
— Ну, больно же!
— Будет больнее, если не уберёшься.
Мэтью ретировался. В приоткрытую дверь слышалось, как он стучал в другие комнаты с тем же вопросом и как летели ему вслед ботинки.
На очередном листе меня сморило. Я швырнул текст на пол и еле успел снять второй ботинок, как меня вырубило.
Я не сразу заметил отсутствие достопочтенного Тео следующим утром, только когда учитель истории поинтересовался этим вопросом у Гарри. Чудище пожимало плечами. Это был плохой знак.
До тренировки оставалось два часа, так что я мог хотя бы притвориться, что как-то занимаюсь Шивон. В конце концов, я был должен Адаму за вчерашнее спасение. Агата, поджидавшая на библиотечном крыльце с видом прокисшего салата, с ходу раскусила моё ребячество.
— Шивон для тебя пропала. Можешь о ней забыть.
— Разве? Ещё вчера ты меня покупала.
— Считай, что сделка не состоялась.
— Тогда мне следует вернуть аванс. Обед за мой счёт.
Агата драматично хмурилась.
— Брось, вчера мы не так уж чтобы много времени провели вместе. Нельзя узнать человека, не отобедав с ним.
Врал я паршиво.
— Когда бог создавал время, он создал его достаточно. Так у них в Ирландии говорят, — изрекла Агата и тяжко вздохнула. — Этой лисоньке вчера всего хватило.
— Подсунула сестре другого? Преклоняюсь перед вашим проворством, миссис Беннет[57]!
— Я в бешенстве! Глядите, блузку задом наперёд надела, так летела за ними!
Летела, да не на пределе — вон, бюстгальтер-то успела нацепить.
— И? — говорю. — Догнала?
— Да куда там! Он в такую рань явился, врасплох застал! Пригласил на прогулку Шивон, а я не готова была, понимаете? Нужно было волосы причесать, божью тварь покормить. Шивон, узнала я, не расчёсывает волосы гребнем. Выпорхнула с этим хлюстом растрёпанная, как мотылёк на пламя. Я их искала везде!
— И в лесу?
Агата покачала головой.
— Я её предупреждала — в лес ни ногой!
— Ну, так она и пошла туда, где ты нашаривать не станешь.
— Не слушай его, — сказал Адам с привычной своей флегмой. — Эти паломники всегда нам портили жизни.
— А как же поэты и «безумству храбрых…» и всё такое прочее? Да если бы не мы, вам, грамотеям, не из чего библиотеки собирать было бы.
— О каком безумстве ты говоришь, Макс? Ей Тео, помнишь, чего наобещал? — вскипела Агата. — Я говорила, она не искушена. Поверила первому в жизни проходимцу!
— Иллюзии и надежды твоей сестры рано или поздно обратятся в дым. Не Тео, так будет ещё кто-то. Я считаю, обжигаться нужно, и чем раньше, тем лучше. Режь пуповину.
— Нужно. Только побег всё ещё на твоей совести, — уличил меня Адам в побеге свиней в посев.
Два часа спустя я вернулся в Роданфорд с поганым настроением и пустотой в желудке, убедившись, что искать в лесу молодую пару — глупость не меньшая, чем пытаться помочиться на луну. В начале второго тайма, когда ботаники безуспешно развивали down the middle[58], к нам присоединился Тео. Перекинулся парой слов с Гарри, тот довольно оскалился. Мне всё это не нравилось.
В душевой после игры не нравиться стало сильнее. Тео принимал ставки по фунту.
— А деньги, — объявил он, — пойдут на благотворительность. Моему другу Джо я куплю здоровенный кусок сала — пятки мазать!
Шелест воды разбавлялся привычным гоготом.
Я спросил у Питера, на что спорили.
— Что до выходных ваша подруга ирландская к Тео в койку прыгнет.
— Мм… Вон оно что.
— Я боб дал, что не прыгнет, — улыбнулся Питер.
— Очень благородно с твоей стороны.
Добравшись до вещей, я достал из кармана брюк коробочку с павлином и подошёл к Тео.
— Держи. Вместо фунта.
Тео взглянул на упаковку.
— Тотализатор только деньги принимает.
— Не хочу потом брать твои деньги. Просто вернёшь резину в понедельник, — говорю. — За ненадобностью.
Кто-то из парней свистнул.
Мы сверлили друг друга глазами, у обоих с лохм капала вода. Тео держался напряжённо с дебильной своей ухмылкой, но в итоге расслабился.
— Гарфилд, с тобой шутки плохи. Давай своих павлинов.
Я сунул коробок в шакалью пятерню и сказал:
— Вначале дорасти до них.
Улыбка на лице Тео сменилась гримасой ненависти. Сыпались комментарии под общее гиканье. С окаменевшим лицом я вернулся к своему шкафчику.
Репетиция спектакля была уже через полчаса. Перед павильоном Поттегрю, натужно кряхтя, тащил здоровенную торбу на спине.
— В долг от колледжа Святого Аугуста, — пояснил он. — Костюмы, реквизит. Спасибо Дарту, что договорился. Теперь хоть с этим мороки не будет. Грузчик свалил пакеты прямо на гравий перед воротами, улетел, даже не предложив помощь. Сгоняйте, а то чувствую, в спине скоро грыжа появится.
Мы помогли с переноской в несколько заходов.
Пакеты мы вывернули прямо на сцену. Среди кучи тряпья — картонные доспехи для армии императора Диоклетиана, туники для бедуинов, рясы для монахов, ковры и простыни для антуража. Всё это мы развесили на вешалках, затем улеглись на расстеленные ковры, чтобы повторять текст.
Святой Аугуст, то есть, конечно, колледж его имени, похоже, относился к делу куда более детально, чем мы.
В процессе обнаружилось, что Себастьяна не к чему привязывать.
— Нужен столб.
— Столба нет.
— Можно к шекспировской колонне примотать.
Её ещё не убирали, как и остальное от «Сна в летнюю ночь».
— В идеале, конечно бы, дерево, — хмурился Поттегрю. — Но у нас нет времени его сооружать.
— Может, крест? — предложил монах Робин.
— Крест?
— Для распятия. Будет драматично.
— Меня не распяли, забыл? — сказал Питер.
— Это идея, — согласился Поттегрю. — Можно поискать старый крест в церкви.
Прогнав чудовищно замороченный текст, мы стали примерять костюмы.
— Нелепость театра в том, что, в отличие от книг, он не оставляет ничего воображению, — слова правды, озвученные на днях Агатой, барышней в искреннем платье без нижнего белья.
Тео органично влился в образ злодея, парадное императорское платье в золотых узорах как нельзя лучше подходило его величеству. Ещё убедительнее смотрелся мученик Питер в одной повязке на бёдрах. Глядя на здоровый цвет его кожи и сияющий взгляд, казалось, будто смотришь на одну из тех картин, где святых изображают с акцентированным золотым свечением.
Адамова внешность всегда сулила надвигающиеся поучения, так что его костюм проповедника здесь ни при чём.
Не знаю, с кем ассоциировался мой герой. В напяленных лохмотьях я, должно быть, немногим от массовки отличался. Даже сказал бы, что мою индивидуальность этим отрепьем злостно украли.
А если честно, вид у всех был нелепый, только Питеру его нагота шла по всем канонам, и выглядел он по-настоящему красиво, даже трогательно.
К вечеру мы все вымотались, как ломовые лошади, еле плелись и с ног валились. Усталость была ко времени, думал я, глядя на бессилие Тео. И всё же глаз я так и не сомкнул, как перед экзаменом. Было ощущение чего-то гнетущего, какой-то зябкости, словно мозги остывшей кровью наполнились.
Конец ознакомительного фрагмента.
