Говорит и показывает. Книга 2

Татьяна Вячеславовна Иванько, 2019

Прошло шесть лет – много для тех, кто любит и кто расстался? Мало для тех, кто вместе? В чём истина любви – удержать рядом любимого человека или отпустить? Напряжение в любовном треугольнике нарастает, но в сложной любовной геометрии появляются новые углы, меняя первоначальные фигуры… Полностью переменилась жизнь, совсем иным стал мир, новые законы и правила жизни, даже города изменили названия и лица, но переменились ли так же и люди? Как различить истинную любовь среди множества подделок и суррогатов? И что сделать – пойти на её зов или спастись, убегая и прячась?.. Кем стали герои, с чем перешли к новому этапу жизни? На чём строятся и держатся семьи и для чего создают их? Они ещё нужны в сегодняшнем мире?..

Часть 11

Глава 1. На Садовое…

Благородный рокот мотора Харлея рассекает тишину ночной Москвы, отражаясь от асфальта, от высоких стен домов гулким эхом плещется внутри улиц, как вода в русле реки. Я хорошо знаю дорогу, и, хотя в самой Москве Ю-Ю редко пускал меня за руль, но мы столько раз ездили с ним по этим улицам и вдвоём, и в компании других рокеров, по Садовому в частности, что я отлично помню дорогу.

Навстречу почти не попадается машин, четвёртый час, самый глухой час воскресной ночи, кто-то уже лёг, кто-то ещё не вставал.

Я смотрю по сторонам, чтобы не пропустить нужный адрес, Ю-Ю сказал, дом почти напротив театра Кукол Образцова с магазином «Гжель» в первом этаже, поэтому я снизила скорость и мотор заворчал недовольно, ему охота рычать во всё своё сердце.

Я подскочил к телефону с тяжело бьющимся сердцем, что-то нехорошее снилось мне, и этот звонок стал продолжением кошмарного сна. Но голос, который я услышал сразу как будто в ладони взял бухающее в горле сердце:

— Илюша! Это я, — как будто я мог не узнать её, — можно приехать? Ты сейчас… можно сейчас?

— Что ты спрашиваешь? Что случилось?

— Я расскажу. Всё расскажу… Как найти твой дом?

— Это напротив Театра Кукол…

— Всё поняла, я скоро… Надо…

Что «надо» я уже не услышал, трубку повесила. На чём приедет? Я глянул на часы, на попутках что ли? Опасно, ночь… Господи, что стряслось?.. Мне опять стало страшно, как до того, как я услышал её голос.

В соседней комнате Юргенс с очередной пассией, я решил, что выйду из дома, не хочу, чтобы Маюшка заходила в этот холостяцкий рай, пропитанный тестостероном, сигаретным и пивным духом. Если бы Юргенса не было, тогда ещё, может быть. Из-за моей откровенности, когда я не смог смолчать о нас с Маюшкой в припадке тоски и отчаяния, он стал слишком живо интересоваться ею, чувствуя это, я стал рассказывать ему меньше. Но в нём пробудился какой-то плотоядный интерес, поэтому я не хочу, чтобы он увидел, чтобы вообще смотрел на неё.

Ещё бы мне не интересоваться девицей, из-за которой мой друг впал в депрессию, мой друг, которого я знаю столько лет, и все эти годы он ни разу не утрачивал весёлости и лёгкости, в отличие от меня, впадающего временами в меланхолию. За три месяца, что мы видимся каждый день, я почти не видел проблеска улыбки на его лице. И никакой иной причины, кроме этой девицы, я не нахожу.

Илья, который с беспечностью мотылька перепархивал от одной к другой, вдруг впал в этакую печаль. Но в эту ночь я сладко спал рядом с грудастой красавицей из ансамбля «Берёзка». Настя или Надя, на утро я мучился, не в силах вспомнить, и боялся назвать её неправильно.

Я вышел из дому через полчаса после Маюшкиного звонка. Ей не может понадобиться времени меньше часа-полутора, чтобы доехать ночью до Садового, если на попутке. Я вышел из арки со двора, закурил, остановившись напротив сказочных часов на Театре Кукол через много-многополосную улицу. Часы не включают сейчас, я ни разу не видел, чтобы работали за эти три месяца. Но что я вообще вижу?

Я работаю, живу как автомат. Вот сейчас, на улице тепло, оказывается, даже парит немного. Воздух пахнет тёплым асфальтом и пылью. Бензином. И тихо. Очень тихо. Город спит. Большой город, засыпая, становится похож на удивительное существо…

Я узнал звук мотора Харлея и у меня потеплело под сердцем, я улыбнулся, я и подумать не мог, что она решится… Вот умница. Точно безопаснее, чем на попутке ехать девушке.

Я подошёл обратно к нашему дому, и даже вышел на пустую дорогу, чтобы она увидела меня. Вон летит, что ж ты так гонишь? Маюшка… Шлем с зелёными языками огня, маленькая фигурка в седле…

…Проснувшись глубокой ночью рядом с Васей, чувствуя, что он спит глубоко и спокойно, я полежала некоторое время размышляя о том, что для меня началась новая жизнь. И теперь я должна сделать то, что обозначит это начало.

Я встала с постели, если так можно назвать этот дурацкий Васин диван с ужасными буграми и потёртой обивкой, посмотрела на Васю ещё раз, укрыла его спину этим лысым пледом, но ничего, не холодно. И я скоро.

Обернулась по сторонам. В свете уличного фонаря и вывески молочного магазина в комнате светло: джинсы и трусики, кроссовки. Но вот рубашка — это уже лохмотья. Тут косуха Васина. И футболка. Как славно им пахнет. Прости меня, Ю-Ю…

Решение взять Харлей родилось мгновенно, именно, потому что я впервые за все эти месяцы оказалась на свободе, а что может быть свободнее Харлея? Только надо узнать, где именно эта Ю-Юшина Садово-Самотёчная, сообразить, как лучше ехать. Я позвонила из Васиного коридора, где стоял телефон. Когда Ю-Ю сказал про Театр Кукол, маршрут сложился сам собой.

И вот я дошла, почти добежала до моего дома. Только бы все спали…

Они спят. Я прошла тихонечко во двор. Найда громыхнула цепью, подняв голову, я приложила палец к губам:

— Ш-ш-ш, Найдуся, ничего не говори…

Умная собака молча следила за мной, поматывая хвостом.

Хорошо, что «предки» не знают, что ключи от зажигания мотоцикла и от самого сарая, где он стоит, мы с Ю-Ю держим здесь же, на балке под крышей, сразу над входом, чтобы приезжать и уезжать можно было без задержки с поисками ключей.

Я надела шлем, и выкатила мотоцикл из ворот как можно дальше, вернулась, закрыла сарай и ворота, чтобы не заметили утром, что мотоцикла нет.

Откатив его ещё на квартал, я надела шлем и «пришпорила» моего стального великолепного коня. Я не обдумываю слов, я не представляю, как скажу и что именно, но промолчать я не могу. То, что мы с Васей не касается никого, кроме Ю-Ю.

Ю-Ю… Ю-Ю… неужели увижу тебя сейчас? После стольких месяцев? Снова увижу тебя?! Нет, не думать, иначе слова застрянут в горле…

Вот он, вот он, маячит мне с дороги… такой, совсем такой, как я помню и знаю. Волосы только длиннее…

Ю-Ю! Ю-Ю!.. Остановив Харлей, я поспешила снять шлем, скорее бросится к нему… Ю-Ю! Господи, ничего не изменилось и изменилось всё…

— Ю-Ю… Ю-Ю…

Как же я жила без него столько времени и как буду дальше?! Я же без него вообще не могу?! Ю-Ю… мой Ю-Ю…

Кинулась, роняя шлем…

Я увидел её. Эту Тумановскую Маюшку. То есть не разглядеть, конечно, как следует издали и через довольно пыльное окно кухни, выходящее на улицу, куда и отправился мой друг посреди ночи. Я услышал вначале телефонный звонок, но только, когда лязгнул дверной замок, я уже совсем проснулся. Настенька или Наденька, рассыпав красиво блестящие белые волосы по подушкам, спит беззаботно. Полежав некоторое время, и чувствуя, что сон размяк и растёкся, отравленный принятым накануне алкоголем, я понял, что лучше встать, может сморит снова. Можно было бы заняться сексом, но презервативы в моей тумбочке кончились, надо достать из шкафа в ванной, где я держал большой запас, так что так или иначе — вставать.

Вот так я и приплёлся на кухню, выпил воды, обернулся, в поисках чего-нибудь поинтереснее. Нет, «Мартини» этого, одеколонистого, не хотелось, лучше воды и так голова с утра будет тяжёлая, хорошо — воскресенье.

Я выглянул в окно просто так, не думая увидеть там Илью. И увидел, как подъехал мотоцикл, как соскочила девочка, роняя шлем, плеснув длинными волосами, как бросилась на шею Илье… Не представляю, чтобы ко мне на шею кто-нибудь так бросался, прямо завидно…

Но и не представляю, чтобы я кого-то так обнял и прижал к себе, как это сделал он. Мне кажется, я отсюда слышу, как стучат их сердца, хотя не вижу толком даже их лиц. Надо привести какую-нибудь, чтобы окна хоть помыла здесь, развели грязищу…

Я вернулся в спальню, презервативов теперь хватит на любой марафон… И эта картина на ночной улице волнует и возбуждает моё воображение. Может приведёт сюда, хоть рассмотреть её, в кого он так втрескался смертельно… Наденька или Настенька замурчала сладко, просыпаясь от моего прикосновения…

— Май…

Я обнял её, прижимая лицо к её головке. Аромат твой… как я выдержал так долго без тебя?!

— Ю-Юшка…

Он, он, мой Ю-Ю! Вот такой, тёплый, твёрдый и такой мягкий, волосы твои прохладные и горячие у головы… Ю-Юша…

Но он наклонился, собираясь поцеловать меня, нет-нет, Ю-Ю…

Она отстранилась от моего поцелуя. Не зря так ныло сердце со сна…

— Подожди, Илья… Я…

Она назвала меня Ильёй, второй раз. Никогда не называла… Я всё уже понял… И я жив? Ещё жив? Май, не говори, пусть этого не будет. Пусть это останется сном… Тем кошмарным, проклятым сном, что я не досмотрел, когда вскинулся на твой звонок. Я видел всё во сне. Всё видел… Господи…

Я выпустил её из ослабевших рук. Ноги еле держат…

— Не надо, не целуй. Я… не могу… Я тебе изменила. Изменила тебе, слышишь?!

Вот всё… воткнула нож. По рукоять. Что, сердце ещё бьётся?..

— Ты… не любишь меня больше? — спросил я без голоса.

— Люблю! Люблю! — она замотала головой. — Всегда буду любить! Так люблю, что… нельзя дышать… Но…

— Значит, его ты не любишь.

— И его люблю… — глаза огромные какие…

— Так не бывает, — превозмогая боль, говорю я, может ещё одумается? Ну, опомнись! Опомнись! Вот же я!

— Знаю… и не знаю… Я не знаю, как это… — и заплакала, прижав ладошку к лицу, зажимая рот.

— Не надо, — я обнял её. Маленькую глупую девчонку.

— Ю-Юшенька… я не могу жить без тебя. Не смогу никогда. Но…

— Всё, не надо, не надо, Май… — я целую её волосы, тёплая макушка… — не плачь. Что ты…

— Я не знаю, как я…

— Я знаю, — сказал я. — Я встал между вами, ты всегда лю… его… любила его… Я так боялся, что… Но это… неизбежность.

Она плакала долго, прижимаясь ко мне.

— Ну, всё? — спросил я, когда она, чуть-чуть примолкнув, отодвинулась, вытирая лицо. — Всё, не плачь больше. Поедем в какую-нибудь «забегаловку», что мы на дороге…

— Надень мой шлем… — гундосо проговорила она.

— Не надо, я за руль, садись за спину.

Мы оседлали Харлей, как делали сотни и сотни раз. Она села за мою спину и протянула руки обнять меня. Рукав задрался, у неё синяк на руке, большой и не один, старый на новый…

— Что это, Май? — замирая, спросил я, обернувшись за спину.

Она нахмурилась, и лицо задрожало опять, снова заплачет.

— Держись, — сказал я, снимая мотоцикл со стопаря, спрошу позже…

Хотя бы при свете рассмотреть её, худая совсем, как из Освенцима. Маюшка тоже не надела шлем, обняла меня, приклонившись головой к спине. Вот горе-то… какое же горе, Господи, как же я… как же я переживу это?..

Ехать бы так сотни и сотни километров, как мы ехали в Прибалтику в том году. Тогда я не думал, какое это наслаждение — вот так ехать с ней. Или думал?

Ночная столовка недалеко, я остановился, мы слезли, сквозь стеклянные окна видны внутренности кафешки, тут и сидячие столики есть, пусто, несколько страшноватых мужиков сидят с пивом и стоят за круглыми стоячими столами. Я взял лимонад и по два засохших бутерброда с сыром. Бумажные стаканы, бумажные тарелки, и то хорошо, кое-где вместо стаканов майонезные баночки, как анализы мочи… газированная моча… крошки на столе, разводы от засохшего лимонада или пива. И запашок тут, конечно: столы, стены сам воздух пропитались запахом кислого перегара…

— Ю-Ю, я… — Маюшка опустила лицо, смотрит в свой стаканчик. — Прости меня? Простишь когда-нибудь?

— Не надо, Май. Хватит. Я всё понял, я…

Ещё извинениями замучит…

— Его косуха что ли? Сними, жарко.

Она поглядела на себя, расстегнулась и сняла, всегда была послушной. Так и есть — синяки на руках. На левой больше, на правой… от пальцев и от… что это, какие-то полосы… ремень? Господи…

— Тебя… Виктор бьёт тебя?

Маюшка поморщилась:

— Не надо, Ю-Ю… — она нахмурилась, но потом всё же ответила, некому ей больше об этом сказать… — бьёт. Лупит ремнём с остервенением, так, что… думаю ему хотелось бы, чтобы меня не было вообще… ненавидит, будто я… Хотя правильно… — она не смотрела на меня, говоря это. Будто внутренний монолог выдавала. Себе навнушала чёрт знает что!

— Их допекли всех, какую гулящую воспитали… А папу вообще… Будто он… Представляешь?

— А они тебя изводят. Что ж ты… даже не сказала? Ни слова не написала. Май, почему? Ты же всё обещала говорить? — сказал я, рассматривая её.

И футболка на ней тоже не наша. Как похудела, бедная девочка, шейка торчит, концы ключиц обозначились, раньше не были видны, даже скулы проступают, когда говорит… И веснушек нет ни одной, всегда летом усыпали лицо мелкими солнечными лучиками. Солнца не видело совсем это личико…На что способны люди, своего ребёнка так довести… «Люди любят терзать тех, кто рядом»… волосы в косе растрепались, только волосы всё те же… Ах, Маюшка…

— Я не хотела, чтобы ты… чтобы мучился, чтобы думал, что ты виноват. Чтобы тебе было больно. Ерунда это всё… За тебя я всё бы вытерпела, мне плевать, они меня не заставят тебя не любить. Или жалеть о том, что было у нас. И что есть…

Есть? Я смотрю на неё. Конечно есть, не приехала бы, даже и не вспомнила, если бы не было. Но…

— Ты не думай… Только пожалуйста не думай, что ты… что ты виноват…

— Я виноват, Май, не надо… — начал я.

Но она перебила:

— Это я виновата. Я! И правда ведь получаюсь гулящая…

Нет, терпеть это больше нельзя. С этим самоуничижением надо кончать.

— Дура что ли совсем?! — воскликнул я. — Чтобы не слышал больше никогда, поняла? Я… — у меня перехватило горло, так хотелось сказать, что я люблю её, но сейчас это… некстати? Я просто опустил лицо, доставая сигареты.

Маюшка взяла стаканчик, пьёт жадно, будто вспомнила, что хотела пить, а ведь никогда не любила лимонад. Пепси-колу или фанту, но не «Буратино».

Может, никотин хотя бы как наркотик подействует? Может чуть притушит эту боль?..

Но… может быть…Попробовать хотя бы что-то вернуть, отвоевать назад… Что-нибудь, чего он ей дать не сможет… Я не смогу жить, не видя её, я три месяца не живу, словно в анабиозе замер. А если совсем, лучше сдохну сразу…

— Ты вот что, Май, во-первых: про какую-то там вину забудь, — я выдохнул дым, уже расперший меня. — Во-вторых: я поеду с тобой, объясню Витьке кое-что. И в-третьих: поедешь учиться, ясно?

— Они не пустят, — мяукнула она, всё же светлея взглядом.

— Пустят. Теперь я разозлился. Он был прав, но теперь я. Готовилась к экзаменам-то или как?

— Готова я. И ещё стану готовиться, если… но как?..

— Выбью общагу тебе, не так давно я институт кончил, связи ещё кое-какие остались. Документы ещё не принимают, с первого? Да и вот что… будешь на мои деньги жить, ясно? У них ничего не бери. Пусть подавятся.

— Но… я…

— Я ничего не прошу за это, Май, если ты подумала… — поспешил добавить я, гася сигарету. — Хочешь, вообще можешь не встречаться больше со мной, я могу тебе книжку завести или переводить…

— Да ты что?! Наказать меня так хочешь? Ю-Ю, я не смогу жить, если не буду видеть тебя! Я уже чуть не умерла… Ты же…

И заплакала опять. Похоже, кингстоны открылись сегодня, только эти воду выливают, а не вливают…

Я подошёл к ней, она обняла меня, прижавшись лицом к моему животу.

— Не бросай меня, Илюша…

И тут мы услышали и увидели через грязнущее пыльное стекло забегаловки, что подъезжают несколько мотоциклов. Это же наши, с «Горы». Начали заходить, распространяя шум и запах бензина, промасленных штанов и курток, крепких яиц и адреналина.

— О, Туманыч! Давно не видались! Куда пропал-то, всю весну мимо? — они пожимают руки, хлопают по плечам, смеются.

— Говорили в Москву к нам подался, так что ли?

— И Малая с тобой. Привет, Малая, как жизнь?

Ю-Ю пожимает протянутые ладони, улыбаясь немного принуждённо.

— В институт поступает, — сказал Ю-Ю за меня.

— Ишь ты, уже школу кончила, а я думал, ты в седьмом классе! — это сказал Мокрый, тот самый, что клеился ко мне в прошлом году.

Все заржали, начали подсаживаться к нам со своими тарелками, вокруг располагаться, скоро запахло пельменями, несут и лимонад, и пиво. Девчонок немного, со мной четверо всего.

И дальше получилась незапланированная для нас, но обыкновенная рокерская тусовка…

Глава 2. Суверенитет

Я проснулся поздним утром, уже полдень, судя по свету, наполняющему комнату, я поднял голову, вгляделся в часы над дверью. Так и есть: четверть первого. Целые сутки спал… и… всё новое теперь в моей жизни. Я знаю, это не сон. Всё, что я видел во сне после… мои руки, вся кожа пахнет её ароматом… Майка… Я совсем другой теперь. Я будто родился опять за эти сутки…

Вот только, где ты?

И вдруг через приоткрытую дверь я услышал разговор с кухни, чуть-чуть заглушаемый шумом льющейся в раковину воды.

— Ты, девочка, не обольщайся, у него таких как ты, сотня сотен. Вон диван весь продавил.

Ну, Иван Генрихович, что ж ты городишь?! Мало того, что врёшь безбожно, так ещё и пытаешься Майку обидеть. Я поспешил встать. Но разговор продолжился тем временем.

— А я и не обольщаюсь, — ответила Майка, улыбка в голосе… — Я Васю люблю, и буду любить, чтобы вы тут ни говорили. Он чистый и честный, он лучше всех на свете. Вот и всё.

Вот Майка, принцесса, всегда была и осталась. Моя принцесса. Моя Майка. Сразу стало спокойно на сердце. Легко и солнечно. Как никогда в жизни ещё не было, я не один, оказывается…

— Лучше помогите мне убраться, и крупу найти, я кашу сварю, завтрак надо приготовить Васе, скоро встанет, а у нас тут только мусор да бутылки. Сами-то завтракали?

— Нет, — мрачно признался старый женоненавистник.

Я улыбнулся самому себе и своей жизни. Вкус счастья после стольких несчастий всегда так сладок?

Когда я, вымытый в душе и посвежевший, заново родившийся, Василий Метелица пришёл на кухню, то увидел трогательную картину: Иван Генрихович складывает пустые бутылки в погромыхивающую авоську, уже третью на полу, весь мусор убран, большая часть посуды вымыта, шумит чайник на плите, над небольшой жёлтой кастрюлькой поднимается аппетитный парок.

Майка обернулась ко мне от плиты, моя футболка на ней с чёрным черепом во всю грудь, я сам его рисовал на обычной белой «фуфайке», как она называлась в магазине, специальной краской, не смывается, между прочим, и ворот оторвал, чтобы настоящий гранж получился.

Я не видел в своей жизни ничего светлее и лучше, чем она сейчас. Она улыбнулась самой прекрасной улыбкой, какая может расцвести на человеческом лице.

— Василёк…

Вася не знал, но этому позднему утру предшествовало утро раннее, когда мы с Ю-Ю приехали к нашему дому на улице Труда.

— Они и не заметили, я смотрю, что ты мотоцикл угнала, — усмехнулся Ю-Ю, останавливая мотоцикл за воротами.

— Я старалась. Настоящей заделываюсь преступницей, — сказала я, слезая с «коня».

Найда радостно приветствовала нас обоих, выйдя из своей будки и крутя хвостом так отчаянно, что казалась похожей на вертолёт.

— Ревень не рвёт никто, — сказал Ю-Ю, проходя мимо грядок с зеленью.

— Пирогов сто лет не пекли.

— И скамейку не покрасили к лету. Придурки…

Он решительно подошёл к дому и я, видя его уверенность, перестала чувствовать страх.

Утром все встали рано, хотя с вечера долго не ложились. Переругались сто раз за вечер. Спорили звонить ли подругам Майи или нет. Мы с Лидой наседали на Татьяну Павловну, требуя, чтобы она позвонила, она отнекивалась, едва до слёз не довели её.

— Какие подруги! — восклицала она. — Очумели вы совсем?! Я весь май ей позволила в школу не ходить от тех подруг! Бойкот и травля в классе! «Подруги», вечно не знаете ничего…

— Но кто-то же знает, где Илья живёт?!

— Она звонила ему, там номер должен быть… На квитанции, не выбросили? — вспомнила Лида.

— И что нам номер? Позвоним, осведомимся, как они там? — опять ору я.

— Может, твой милицейский дружок адрес по номеру узнает? — сказала Лида.

Я пошёл искать записную книжку с номером Артурова Генки, моего земляка, с которым мы приехали из нашей Сосновки поступать в институт, оба поступили, только он бросил и подался в милицию.

Но лето, субботний день, я не застал его…

— С кем Илья дружил в институте, мама? — спросила Лида. — Ты же знаешь, может позвонить, он же к кому-то в Москву поехал не в пустоту.

— Ну… этот… немец… но откуда знать телефон?

— В записных книжках его посмотреть, — сказал я, направляясь наверх.

Но Лида прокричала снизу:

— Не ищи, нет у него никаких книжек, всегда всё так помнил, сроду не записывал. Он конспектов-то в институте почти не вёл, запоминал на слух.

Мы с Татьяной Павловной удивлённо посмотрели на неё, мы этого не знали, а она усмехнулась:

— Это Маюшка рассказала, я ей говорила про институт пару лет назад, мол, учись конспектировать, а она и ответила: «А Ю-Ю почти никаких конспектов не делал! Он так всё помнит».

Я ещё больше разозлился, всё, что мы знаем о них, это то, что они любовники, а кто они такие, об этом мы все трое вообще ничего не знаем. Как мы найдём людей, о которых нам почти ничего не известно?

С досады мы стали орать и ругаться, обвиняя друг друга в том, что дети были предоставлены сами себе.

До самой ночи ругались. У всех поднялось давление, разболелись головы, кончилось тем, что Лида всех, включая себя, напоила какими-то таблетками и каплями и мы заснули нездоровым сном, чтобы проснуться всё с той же головной болью, злостью и неизвестностью.

В надежде, что Маюшка вернулась за ночь, я поднялся наверх, но нет, холодно и пусто в обеих комнатах. Лида поднялась вслед за мной, с той же целью.

— Потеряли мы детей-то, а Вить? Разогнали…

— Не надо, Лида, мы всё для них делали, потакали, всё дали, а они оборзели от нашей любви и вечной вседозволенности.

Она вздохнула, видимо, не соглашаясь со мной.

— Ну что, не так? — начал заводиться я.

— Не так, они хорошие дети.

— Хорошие, только… — я не хочу даже вспоминать сцену, какая предстала мне январским тёмным утром…

И мы вместе пошли вниз по лестнице, как из опустевшего гнезда. Гнезда разврата.

Вот тут дверь входная и открылась, и вошли те самые дети… Впереди Илья, наглый, волосы длиннющие, встрёпанные от лица, будто на мотоцикле ехал, за ним Маюшка, и верно, шлем на локте держит. Так они… как же и когда мотоцикл вывели, ещё вчера был, я машину ставил, видел…

— Бон джорно, — сказал он, видимо не в силах желать нам ни доброго дня, ни здоровья по-русски.

Я ринулся к ним.

— Не смей подходить к ней! — выпалил Илья уверенно и громко, задвигая Майю себе за спину. — Теперь ты под статью у нас подпал, папаша!

Татьяна Павловна вышла к нам, ахнула:

— Илья?!

— Не надо возгласов тут, — спокойно проговорил Илья, даже не взглянув на неё. — Слушайте меня теперь: вы все преступники. Садисты и насильники. И я посажу вашу компанию…

— Что ещё?! — заорал я. — Кто это говорит?!

Убить наглеца сейчас же!

— Вопрос теперь в том, кто ты, Виктор Анатольевич! — Илья посмотрел на меня. — Что говорит весь город?! — он прищурился. — А если то же скажу я и Маюшка? Если увидят замки на двери и заколоченное окно?! Если осмотрят её и найдут все синяки и ссадины, что ты насажал ей, сволочь?! — на последних словах он почти взвизгнул, сорвавшись на фальцет.

— Илья! — возмутилась Лида, поражённая и словом этим и его уверенностью, как и я.

— И ты помолчи, Лида! Вы обе не могли не знать, что он делает с девочкой! Как бьёт и издевается! Спермы не найдут, так что ж, я ему сам презервативов подарил помнится, а, зятёк-ходок?! Вот кто сядет плотно, и вы две за соучастие! Тогда мамочка, не то, что директорского кресла или обкомовского зала заседаний тебе не видеть, но и вместе с зятем-маньяком отправишься, куда? Куда Макар гусей не гонял?!

— Как же тебе не стыдно, матери! — опять воскликнула Лида.

— И ты, милая добрая сестричка, ласковая мамочка, отправишься, и Игорь Владимирович отвернётся, такую мерзость не прощают даже самым красивым и молодым любовницам.

— Илья… — выдохнула Лида, опускаясь в кресло.

— Вот так-то… — будто закончил стрелять, выдохнул Илья. — Так что выполнять теперь станете наши условия, хватит тут фашизм строить в отдельно взятом доме.

— Ты говоришь, Лида, хорошие дети? — я сверкнул глазами на жену.

Но Илья, только «перезарядил винтовку».

— Пусть мы плохие дети, но мы тут плоть от плоти ваши, так что нечего ужасаться. И на зеркало пенять.

— Ты… чего хочешь-то? — как-то бессильно сказала Татьяна Павловна.

— Вернуть полную свободу Майе. Чтобы могла ходить, звонить, с людьми встречаться, хватит конвоев ваших… Говорить даже дико, будто я против режима апартеида пришёл бороться.

— Да щас! — нет, я точно сейчас убью его.

— Погоди, Виктор…

— Вот именно, погоди, Виктор. Мама, неси Маюшкины документы, все, что есть…

— Ты женится без нашего позволения всё равно не сможешь! — заорал я.

— Пошёл ты! В институт поедет девочка, — сказал Илья, глянув на меня как на убогого дурачка.

— Я не позволю ей к тебе… к тебе в подстилки…

— Хватит! — рявкнул Илья. — Не сметь оскорблять девушку, распустился совсем! Поедет учиться.

— Ишь ты! Не пущу с тобой!

Да что это в самом деле!? Передо мной они оба зимним утром…

— Куда ты денешься? Мама, документы где?!

Татьяна Павловна принесла уже и держала в руках. Илья забрал их просмотрел внимательно, педант чёртов!

— И последнее: я сюда приеду и приду, когда мне вздумается. Это частный дом, и я наследник моего отца вместе с матерью и сестрой, никто меня наследства не лишал.

— Может, ещё кланяться при встрече за то, что ты растлил мою дочь?!

— Хватит, я сказал, — уже тихо произнёс Илья, будто опуская ружьё. — Я — мерзавец, но ты перещеголял всех мерзавцев, тем, что творил в последние месяцы, так что — хватит. Все права возмущаться и негодовать ты потерял. Сейчас мы уходим, а когда придёт Майя, чтобы ни замка, ни фанеры этой подлой не было, пока в Москву не уедет, она должна жить нормально. И я буду проверять. Если хоть один синяк найду ещё на ней, я сказал, что будет. Достаточно терпеть насилие ваше.

— Тоже суверенитет объявили? Щас модно, все подряд… — проговорила Лида, бледная и стиснула руки, сложив на груди.

— Считай, что так.

— А, так? Кто суверенный, тот сам себя кормит!

— Экономическую блокаду объявишь, как Литве? Ну-ну! Не пугай, я сам прокормлю её отлично.

Илья обнял Маюшку за плечи и поцеловал в макушку, наглец, у меня на глазах! И одета она в какую-то хламиду с чужого плеча… с мужского плеча! Чёртова потаскуха!

— Идём, Май. Или что-то скажешь им?

Но она только отрицательно мотнула головой, даже слова не произнесла.

Представляете?! Она не нашла для нас ни одного слова!

Вот такое было воскресное утро. Мы с Ю-Ю вышли во двор, Найда пригромыхала к нам со своей цепью, о ноги трётся, хвостом весёлым бьёт.

— Ты… к нему сейчас? — спросил Ю-Ю, дрогнув горлом.

Я кивнула, опуская голову. Потом посмотрела на него:

— Ты — мой спаситель, Ю-Ю.

— Сначала я твой погубитель, — сказал он и провёл мне по волосам, отводя от щеки за ухо.

— Нет… нет и нет, — я обняла его. — Никогда так не думай.

Я прижалась к нему. Теперь мы могли быть вместе, стоило по-настоящему разозлить его и он в пять минут отвоевал мою свободу. Милый мой Ю-Ю. только прости меня, только не бросай теперь…

— Возьми Харлея, — сказала я, оторвавшись от него, хочется плакать снова.

— Угонят ещё… — засомневался он, но я вижу, что он хочет его взять.

— Возьми, Ю-Юшек, приезжать будешь и катать меня как раньше.

— И поедешь?

Мне кажется, что в глазах у него стоят слёзы, такие они сейчас прозрачно-голубые. Такие бездонные и огромные.

— Конечно, я стану ждать. Вместе со шлемом, — я показала его.

Ю-Ю засмеялся:

— Ладно, принеси мне мой и садись, довезу до твоего Метелицы. Если каждую неделю буду приезжать, не посчитаешь, что часто?

— Только скажешь заранее.

— Чтобы уговорить кавалера не ревновать?

— Пирогов тебе с ревенем напеку, — улыбнулась я. Как же я люблю тебя. Никого нет на земле как ты!

Да уж… никого нет. Мне хотелось убить Витьку, убить Лиду — негодную мать, мою маму-лицемерку, Метелицу, что всё же победил меня непонятно как. Но особенно себя. Вот разогнаться со всей дури и — в лепёшку. Харлея только и жалко…

И вот мы завтракаем на кухне у Васи, впереди уборки и вообще — дел непочатый край, надо привести его квартиру в нормальный вид, создать им уют здесь. Я ещё потому хочу это сделать, что жить в родительском доме… жить в родительском доме для меня теперь как пытка: Ю-Ю нет, все меня ненавидят, а то, что этот дом был мне тюрьмой, ещё усиливает эти чувства.

Иван Генрихович быстро и с удовольствием съел гречневую кашу, единственное, что я могла приготовить из тех продуктов, что нашлись на их кухне.

— Оказывается, готовить умеешь, — сказал он.

Мне приятно, что он начинает оттаивать по отношению ко мне.

— Да нет, вообще-то, не особенно. Но я научусь, — сказала я.

Иван Генрихович улыбнулся, Вася вообще улыбается без перерыва. И солнце улыбается, заглядывая в окно. Я чувствую Васин неотступный взгляд. Васенька, милый, как я скучала по твоему взгляду… Едва Иван Генрихович, оглянувшись на Васю, закончил со своей тарелкой и, поблагодарив, вышел из кухни, Вася потянулся ко мне:

— Майка… это… сон?

Я улыбнулась:

— Нет.

Я не успела договорить, как он подхватил меня, и я не знаю как, но мы мгновенно оказались в комнате, на его диване. Я выброшу диван этот с его буграми и ямами под спиной…

Глава 3. Бой продолжается!..

Я выбросила этот диван. Вернее, мы его выбросили. Как почти всю «чудесную» мебель, что населяла Васину комнату. Ю-Ю давал мне денег столько, сколько я просила, я всегда говорила, на что, я хотела, чтобы он знал, и участвовал во всём, в самой моей жизни.

Мы переклеили обои и сменили линолеум на полу, полностью изменили Васину комнату, а потом и кухню до конца года, потратив изрядное количество Ю-Юшкиных денег, а потом он радовался, что потратили, а они не пропали, как у всех.

— Знаешь, даже какое-то мстительное удовольствие испытываю, когда понимаю, сколько денег сгорело «на книжках» у наших. Я свои, хотя бы, успел на хорошее дело потратить, жалею, что не все, — улыбался Ю-Ю.

Я поступила в институт. И Вася поступил на свою Информатику. И теперь, в 1996-м, я заканчиваю свой институт, а Вася уже год, как закончил. И работает в школе учителем… Это, чтобы не идти в армию, другого способа, кроме как учительствовать на селе нет — от армии бегают как во времена рекрутов не бегали: бардак, дедовщина, дезертирства, убийств, самоубийств. А с началом войны в Чечне… Словом, попасть сейчас в армию, едва ли не хуже, чем в тюрьму.

Наши одноклассники самыми разными способами «косят» от армии, кто придумал себе несуществующие болезни, кто поступил в институт с военными кафедрами, как наш мед.

Но кое-кто всё же загремел «под фанфары» и Славка, с которым мы учимся в одной группе, слышал, что отправили даже кого-то из параллельных классов в Чечню…

Самого Васю пришлось убеждать больше года, что храбриться и делать вид, что армия ему ни по чём, как он настойчиво делал с первого курса, глупо, говорили я, говорил Иван Генрихович. Но решающим стал разговор с Ю-Ю. Слушая мои жалобы на упрямца Васю, множество раз, Ю-Ю сказал как-то:

— Хочешь, я поговорю с ним? Ты его девушка, Иван Генрихович — старик, ваши голоса кажутся ему, взрослому, как он думает, мужчине, лишь досадным жужжанием, он уверен, что вы со страху.

— Так и есть, со страху, — подтвердила я.

Ю-Ю засмеялся, обняв меня за плечи:

— А он-то страха как-бы знать не должен. Особенно перед вашими светлыми очами. Он его и не знает, потому что очень молодой ещё. И детей нет, — он посмотрел на меня: — не планируете пока?

— Ю-Ю, закончу институт, там будет видно, — сказала я, немного досадуя на этот разговор, он смущает меня немного, потому что это Ю-Ю спрашивает и, главное, я и хочу ребёнка, и совсем не хочу. Я хочу, чтобы появился кто-то ещё такой же как Вася, с его глазами, губами, носом этим смешным, с такими же волосами, глядя на кого я буду умирать от счастья, но… На этом кончится моя жизнь. Вот такое убеждение. Инфантилизм? Современная глупость? Прагматизм тяжёлых времён, когда ни у кого из моих одноклассниц ещё нет детей, ни у тех, с кем я учусь в институте? Родили только те, кто успел в восемнадцать. Кто перевалил 1991-92-й, не успев этого сделать, пока затаились, решая свои насущные проблемы жития.

Я смотрю на Маюшку, и пытаюсь понять, она не хочет пока рожать, потому что… почему? И хочет ли этого Вася? Они живут вместе шесть лет. Буквально. То есть по сути они женаты, не расписаны, но фактически, Майя ушла из дома и живёт у него, из их старой запущенной «сталинки» сделав чудесную уютную и симпатичную квартиру, даже к соседу этому, пыльному книжному таракану, сумела проникнуть в душу и он позволил ей и в своей комнате навести красоту.

Я бываю у них в гостях часто, испытывая от этого своеобразное мазохистское удовольствие: всё здесь сделано и куплено на мои деньги ещё до полного падения национальной валюты и начала галопа инфляции. Только с Маюшкиным вкусом и умением создать уют даже в палатке или на отдельно взятой кровати, как у неё в общежитии, можно было всё так здорово устроить за совсем, между прочим, небольшие деньги.

И когда разговор пошёл об армии, как раз началась война в Чечне, я пообещал Маюшке поговорить с Васей и выполнил своё обещание.

Это было полтора года назад, в Новый год, 1995-й, по телевизору то и дело показывали новости из Грозного, комментируя их довольно своеобразно, но картинка с экрана наводила ужас: настоящая Гражданская бойня.

Мы с Васей вышли на лестницу покурить сразу после такого выпуска.

— Ты, Маюшка сказала, не хочешь попробовать избежать службы в армии, — сказал я, закурив и выпустив первое облако дыма.

Он посмотрел на меня сквозь своё облако:

— Что, нажаловалась? — усмехнулся он, сверкнув белыми зубами.

Красивый стал за эти годы, из «гадкого утёнка» такой получился стройный, высокий, ладный белокурый «лебедь», Маюшка всегда этого лебедя в нём видела, похоже.

— А ты как думал? Само собой. Так чего упорствуешь? Так, на нервах играешь? Хочешь, чтобы подёргалась лишний раз из-за тебя?

Он честно усмехнулся, кивая. Не притворяется, что это не так. Искренние люди. Не то, что я. При всей моей симпатии к нему, как на редкость хорошему человеку, я не могу не продолжать ненавидеть его и завидовать до ломоты в висках и перебоев в сердце.

— Не без этого. Знаешь… — он сделался серьёзным, — уезжает каждый раз в эту вашу Москву, а я думаю, что я, какой-то М-ский любовник, а там полная столица мужиков, Славка Максимов, тоже… Вот и… — он коротко взглянул на меня. — А так — нервничает из-за меня, думает обо мне, на них не смотрит… — и снова рассмеялся. Шутит всё, ничего такого он всерьёз не думает.

— Что не женитесь? — спросил я, продолжая «наслаждаться» своим мазохизмом, расковыриваю свои раны.

— Я едва на хлеб заработать могу… — хмурясь, проговорил он.

— Зарабатываешь же, несмотря ни на что. Ты студент, но зарабатываешь и кормишь её столько лет.

— Мало. Конечно, информатика сейчас на подъёме, я программы кое-кому делал, неплохо поднял, больше, чем грузчиком за месяц, — усмехнулся Вася.

— Значит, не в этом дело, что тогда?

— Она — принцесса, директорская дочка, а я голоштанный сирота…

— Она бездомная принцесса, Вася, если ты не забыл. И живёт с тобой в твоём «шалаше» столько уже времени.

— Всё равно, получается, я на самой богатой невесте в городе женюсь, Приборный завод как поднялся, они дом перестроили, говорят, Виктор Анатольевич в Москве хочет квартиру купить.

— Маюшке ничего не достанется, не боись, — усмехнулся я.

Вася выпустил последний дым, потушил сигарету в обрезанной наполовину, банке из-под пива, что служила пепельницей здесь, на лестнице.

— В-общем, не дури, Вась, я понимаю, школа — это выход, может, похуже армии, но хотя бы вот так под танки не бросят тебя.

— Илья, не хочется за подол цепляться, как-то это…

— Да, хреново, конечно, но такое время, что делать? — согласился я, потушив и свою сигарету.

— Не знаю, — он пожал плечами.

— Твоя жизнь, думай сам, ты взрослый давно. И, надо тебе прицепиться к подолу или нет, сам решишь.

Я смотрел на него и понимал дилемму честного парня. И думал, что я бы делал? И я тоже не знаю. Ведь и послушаться любимую, тоже вроде слабаком перед нею самой себя показать. Или как?.. У меня тоже не было ответа на этот вопрос. Просто я не хотел страданий Маюшке.

— Идём, холодно здесь. И мочой воняет, — сказал я.

— Ссут, вот и воняет, — усмехнулся Вася.

— Сейчас, похоже, везде ссут, — ответил я.

Странно, а раньше по подъездам только целовались…

Мы пошли вверх по широкой лестнице с каменными ступенями, стены обшарпаны, двери облезли, кое-где железные стоят, полы заплёваны и зассаны, зачем-то посыпаны хлоркой или, не знаю, чем, белым порошком как в вокзальных сортирах, кто это сыплет и зачем? Но ступени из гранита остаются самими собой даже в грязи.

— Да, Вася, что сказать хотел, ты с программами этими, смотри, с бандитами не свяжись, не то влипнешь по самые… — сказал я.

Он обернулся:

— Не сразу, знаешь ли и поймёшь, кто пришёл-то, — он сам обеспокоен этим, пойти в армию ему не страшно, а вот с бандитами соединяться не хочет. Маюшка, такого хорошего мальчика выбрала, это же надо…

Все эти годы я остаюсь вблизи неё. Мы видимся не реже, чем раз в неделю, но вообще гораздо чаще. Она не поддерживает связи с родителями. Я с мамой вижусь и созваниваюсь регулярно. И знаю всё, что происходит там у них на Труда. Я знаю и рассказываю Маюшке. Но я рассказываю сам, она не спросила ни разу.

Давно утихли грязные разговоры, смытые такой громадной волной всеобщего разорения, грязи, крови, сифилиса и триппера, бандитских безобразий, смертей, что то, что тогда болтали о Маюшке в городе теперь представляется всего лишь «Санта-Барбарой», как сейчас стало модно говорить.

Вася, к его чести, не верил в эти слухи ни одной секунды. Может мне и жаль, что он так чист помыслами, ни разу даже не вздумал ревновать ко мне. Я к нему тоже не ревную, он стал для меня частью Маюшки, как если бы он был её ребёнок, например. Если бы я не заставлял себя каждый день, я давно сошёл бы с ума, или убил бы этого счастливца, потому что в моей жизни никто вместо неё появится не может.

Из квартиры Юргенса на Садовой я давно ушёл, снимал в разных концах города, теперь — комнату в старой коммуналке. Так что сейчас я жил в самом затрапезном, наверное, доме Замоскворечья. Я даже не знаю, сколько комнат в этой квартире-лабиринте, даже сколько всего у меня здесь соседей, потому что семьи, что здесь живут то пополняются, то их половины куда-то исчезают, в тюрьму садятся что ли? Старухи загадочного года рождения, я уверен, что некоторые не только застали царя, но и прошлый век, а тут, глядишь, благополучно вползут в своих шаркающих войлочных чёботах и в новый, и новое тысячелетие.

Но как раз эти «древние артефакты» из всех моих соседей были самыми симпатичными, я с ними приятельствую, знаю их по именам-отчествам, покупаю лекарства, нередко за свой счёт, а иногда и в магазине то, что беру себе, беру и для них: хлеб, молоко, сыр. Колбасу современную они не любят, как не очень-то любят и друг друга, немного ревнуя меня.

Евфимия Георгиевна — очень любит чай с конфетами «Москвичка», Эльвира Анатольевна булочки с маком, а Мария Сергеевна, между прочим, Макарова-Шульц, сохранившая следы былой красоты на маленьком, увядшем ещё при Хрущёве, лице, очень любит жаловаться на здоровье, может говорить о болезнях настоящих воображаемых часами, это хорошо, что не знает, что я врач, иначе, я пропал бы, и это при том, что она не дождалась с войны сына и мужа, то есть мне она годится в прабабки, как ни странно она о своём возрасте предпочитает не говорить, кокетка.

Я обретался здесь уже больше года. Сегодня Маюшка пришла сюда за мной, как договаривались. Когда она пришла сюда впервые, потом хихикала надо мной, над моей шестиметровой каморкой возле кухни с окном-щелью, смотрящим в стену соседнего дома. Но не понимает, глупенькая, как хорошо эта «чудесная» квартира действует на моих подружек, побывав здесь однажды, ни одна не повторила своего визита. Я давно превратился в потребителя одноразовых связей. А комфорта для себя на данном этапе я не искал.

Продавленный диван, который уже не был способен складываться, письменный стол и книжные полки, телевизор и видеомагнитофон, вместо проигрывателя и магнитофона я довольствовался теперь плейером, но зато отменным, а вещей я вынужден был привыкнуть иметь немного, чтобы легко за раз переезжать. Бытовая аскеза стала привычкой на эти годы.

Но я не теряю надежды купить квартиру. И скоро, возможно, я смогу осуществить своё желание иметь, наконец свой угол. Куда Маюшка придёт как в мой дом и не будет смеяться надо мной, М-ским «голодранцем», принцем-изгнанником.

Я защитился ещё в 93-м, и вскоре ушёл с кафедры, в Перинатальный центр на Опарина. Был вариант на Севастопольский проспект, но Опарина территориально рядом с Волгина, где Маюшкина общага и сама наша Аlma mater, потому я и выбрал его, чтобы быть ближе к ней. Но в общежитии Маюшка бывала не каждый день, всё старалась уехать к своему ненаглядному Васе. Из-за этого мало дружила с одногруппниками, кроме Славы. Я пенял ей на это не раз, говорил, что будет жалеть, что её настигнет студенческий ветер свободы позднее и может натворить бед, надо сейчас участвовать в оргиях и попойках, пробовать нехорошие вещества, менять парней, куролесить, не спать, гуляя по ночной Москве. Что детскими болезнями надо переболеть в детстве. На что сегодня она, посмотрев на меня серьёзными синими глазами, сказала:

— Я не переболела тобой. Ты…

— Что ты сказала? — вскинулся я.

Мы собирались ехать в М-ск, я намеревался навестить маму, ну, и Лиду, конечно, пока Виктор был в командировке в Европах. И наш верный Харлей, по-прежнему, был нашим с Маюшкой главным транспортом. Хотя машин становится всё больше и скоро совсем житья от них не будет и ночью уже так не пролетишь по Московским улицам, как мы регулярно продолжали с ней делать…

Мы спускались по лестнице, когда Маюшка приостановилась на площадке, произнося свои слова.

Ей остаётся только один Госэкзамен и всё — получит диплом, сегодня приезжала на консультацию. За эти годы я ни разу не приставал к ней, ни разу ничем не показал своего прежнего интереса и отношения, никогда не говорил, что засыпая после других, я видел её во сне, я этого не делал не только для её спокойствия, сколько для себя, не оставлять себе лазейки, никакой надежды на возращение к прежнему, ничего. Я старался почти стерилизовать свои чувства к ней, я помнил, сколько горя и боли я принёс ей в прошлый раз, я не могу принести ещё больше. А будет больше, если она начнёт рвать сердце между нами двумя…

И я сохранял такой Status quo, чего бы это мне ни стоило. А стоило дорого. Очень дорого. И в эту минуту я понимаю это особенно. Вот от этих слов, так остро проходящих по мне. Я развернулся, остановившись, преградив ей дорогу вниз.

Маюшка стоит передо мной, натягивая на плечи куртку, чуть выгнулась, выступили соски под тонким платьем, ботинки грубые, она любит такое — гранж, как и Вася её. Как и я сам.

Но я хочу увидеть её лицо сейчас, когда она сказала, что не переболела мной. Просто так, вскользь сказала, не думая, или чувствует, что я так глубоко и тщательно прячу не только от неё, но от себя.

— Не смотри так, Ю-Юша… — сказала Машка, меняясь в лице и отступая.

Я не могу не только не смотреть, но не шагнуть к ней, она ещё отступила.

— Май…

— Илюша, я… — она поняла, почувствовала всё, как всегда могла только она.

Но именно потому, что я так долго и старательно прятал все эти чувства даже от себя, я и сжал её плечи, прижимая к стене. Вот так — одно слово и смыта многолетняя плотина, которую я строил и подлатывал всё время, каждый день. Так и бывает, когда за плотиной настоящая большая вода…

— Май, я…

— Не надо, ты… ты обещал… — выдохнула она, краснея, губы алее и…

Когда это я обещал? Что обещал?! Что я обещал, Май?..

Я наклонился к ней я не могу молчать больше:

— Я не могу больше молчать… я…

— Ю-Ю… это… Ну… ты что… нельзя… — чуть не плача, проговорила она.

Но даже это не могло остановить моих слов:

— Нельзя, но… Я столько лет… Я знаю, что это давно не нужно тебе, да и не было никогда нужно, ведь… Господи, это моё… моя мука… — я отпустил её плечи, оставив и отступил немного, перестал смотреть на неё, может, поможет…

Надо собраться… вдох-выдох, Илья Леонидыч, взрослый мужик, тридцать два года через месяц, возьми же себя в руки…

Но…

— Не было нужно?! — ахнула она. — Как же ты можешь так говорить?! После всего?.. Ты… Ты…. Вот бессовестный… — уже с настоящими слезами в голосе произнесла Маюшка…

Ну ты сама виновата…

— Май… — снова заговорил я, разворачиваясь и наступая на неё снова, уже уверенно: — я всё время могу думать только о тебе, хотеть только тебя, вспоминать все те дни, каждый день, час, всю нашу жизнь… Я… ты не представляешь, чего я только не пытался делать только, чтобы перестать… чтобы сбросить это… — я спешу, задыхаясь. — Если бы я не спал с тобой, я всё рано хотел бы этого, но я хотя бы не знал тогда, что… что это такое и что это для меня… — я вдохнул, пытаясь унять безудержный галоп, которым скачет сердце. — Ты не представляешь, даже не сможешь представить, сколько женщин у меня было! Ты не можешь этого вообразить, ни у одного мужчины в этом городе, во всех городах мира вместе взятых, не было столько женщин… Но я ничего не чувствую, будто у меня наркоз, анестезия там… И в сердце… Чёрт, я член себе стёр на хрен и так и не почувствовал ничего!.. У меня так крепко встал на тебя, что ничто другое уже не манит и не радует.

Она заплакала, расширенными глазами глядя на меня и прижав обе ладошки ко рту, затрясла головой:

— Что ж ты… говоришь-то, что ты… Илюшка… Илюшка… замолчи… Замолчи же…

Но всё, сорвало замки, засовы, плотина снесена, я оторвал её руки от её рта и прижался к нему губами. Наконец-то я живу, дышу, пью воду поле стольких лет жажды…

Ю-Ю, милый… я не забыла, как ты целуешь… как ты можешь заполнить собой сразу всё, весь мой мир…

— Вот эт нормально, Туманыч, даже до квартиры не довёл, как подросток зелёный! — сипит соседский сифилитический голос, это один из тех самых, постоянно меняющихся мужиков, которых я не могу запомнить.

Я оттолкнул Маюшку к стене и развернулся к нему, закрыв её собой. Я, наверное, ещё в двенадцать лет приобрёл этот рефлекс — прикрывать её.

— Познакомь с девушкой-то.

— В другой раз, — сказал я, надеясь, что Маюшка сообразила, и не показывается из-за моей спины.

— Ну-ну, не буду мешать, — сказал похабный сосед и, продолжая усмехаться, пошёл вверх по лестнице. — Смори, стену хреном не пробей.

Я выпустил Маюшку из угла и кивнул, чтобы спускалась.

Я приехал на Садовое, совсем позабыв, что Илья сегодня занят и не сможет провести со мной холостяцкий вечер. Я сегодня освободился раньше, мой бывший одноклассник собирался привезти жену рожать, но она «раздумала», решили подождать настоящих схваток, вот вечер и освободился, а тут Илья, оказывается, занят.

Я поднялся в квартиру, перспектива одинокого пятничного вечера не очень грела душу, я взялся за телефонную книжку. Куда бы завеяться и с кем? Процентов восемьдесят записей в моей книжке — девушки, большую часть из которых я не помню, какие-то одноразовые знакомства. Мама, найдя однажды эту книжку, пришла в ужас от количества имён. И не поверила ни на миг ерунде, что я пытался напеть ей о том, что это мои пациентки или сослуживицы.

— Валентин, тебе тридцать третий год, надо жениться, — сказала она, отдавая мне книжку, выпавшую из моего плаща, который она намеревалась отдать в химчистку и взялась сложить для этой цели.

Мама посмотрела на меня и усмехнулась, у неё красивая усмешка, мама очень красива и моложава по-прежнему, всегда одета элегантно и даже стильно, даже дома, даже во времена, когда как сейчас их институт в глубоком простое и почти половина научных сотрудников ушли, кто уехал за границу, из тех, кто не работал с секретами, кто занялся коммерцией, уйдя в частые лаборатории и клиники, растущие как плесень на помойке.

Мама, заведующая лабораторией, еле-еле тянула с последним оставшимся из её мнс-ов начатую, ещё два года назад тему, о влиянии вирусов на эмбрион. К счастью, мы с ней принадлежим родственным профессиям, нам легко понять друг друга. Но в этом есть и сложность, мне почти невозможно обманывать её, прикрывая мои загулы. Впрочем, она никогда не ограничивала меня и не читала нотаций. Вот это первые.

— Может скажешь, на ком мне жениться? — почти дерзко ответил я.

Она посмотрела на меня, снимая красивые очки. Столкнувшись с ограничением в средствах, когда сильно упала её профессорская зарплата относительно цен, мама тем не менее не утратила приверженности к красивым и дорогим вещам, только она покупала их теперь реже. Но у неё был верный поклонник уже многие годы, который не скупился на подарки. Так что моя красавица-мама продолжала выглядеть и сегодня восхитительно.

— Скажу, конечно. Конечно, не на одной из «обитательниц» этой твоей грязной книжки, — сказала она. Вот не понимает, что ли, что такой, как она умной, тонкой и проницательной я не найду…

— Ма-ам… — протянул я, чувствуя себя девятиклассником.

— Возьми девушку из провинции, лучше всего, студентку последних курсов, например.

Я засмеялся:

— Чтобы она за прописку пошла?

— Будто за тебя кроме как за прописку не за что пойти, — покачала головой мама. — Но провинциалка будет в известной степени зависима от тебя, не убежит жаловаться мамочке, если что, а зависимость от мужчины, это хороший скрепляющий фактор в семье. К тому же они не такие инфантильные, живут самостоятельно в столице. И не в клубах, конечно, искать надо.

— Искать… Ты так говоришь, будто я по грибы пойти должен.

— Давно пора было грибы собирать, все уж разобрали, лучшие-то не ждут на полянках… — засмеялась мама, заканчивая сворачивать мой плащ. — Вон, приятель твой, этот… кто рожать-то собрался, уже ребёнок… самое время, куда время-то тянуть?

— Где ж я студентку теперь найду?

— Так вернись на кафедру хоть на полставки.

Я усмехнулся:

— Так не делают у нас. Кстати, о приятеле: их цех прикрыли, скоро завод продают.

— Как это? Автозавод?! И что будет там?

— Он думает, ничего не будет.

Мама захлопали глазами, становясь ещё моложе и симпатичнее:

— Как это не будет?

— Меня не спрашивай, я ничего не понимаю ни в машиностроении, ни в бизнесе. Никому нужен завод-гигант в наше время, целый город, который к тому же делает машины, что никому и даром не нужны. Лучше купить машину у тех, кто умеет их делать, у немцев или французов, или каких-нибудь шведов.

Мама завернула тюк, по старинке в серую бумагу, и где она берёт её?

— Странно, что же мы хуже немцев или шведов в машинах понимаем? КАМАЗы Париж-Дакар побеждают каждый год… — задумчиво проговорила она.

— Так то КАМАЗ. Так что приятель ребёнка-то рожает, а живут с тёщей и тестем в «двушке» на «Черёмушках». Правда там теперь «хрущёвки» расселяют, так что к окончанию школы ребёнка может чего-нибудь и дадут.

Мама вздохнула:

— Это конечно… Это как-то не очень, верно, — она села на стул возле стола, на котором лежит теперь тюк с запиской, который отнесёт в химчистку наша многолетняя домработница Агнесса Илларионовна. Да-да, представьте, вот такое имечко, мне иногда кажется, что это псевдоним у нашей простой чувашской домработницы. — И всё же, Валентин Валентинович, дети — это счастье. И не тяни. Пару лет тебе даю, если не женишься, дальше — уже не надо, перестарки среди мужчин, ещё хуже, чем среди женщин.

Так что мама у меня женщина достойная одних только восторгов. А меня взяла тоска, при этом воспоминании. Я завидую Илье, что имеет, пусть и дурацкую, с моей точки зрения, но всё же привязанность. А мне до безумия скучно. И звонить никому не хочется, я отбросил книжку и повалился на свою, потрёпанную постельными баталиями, кровать. Напиться в одиночестве? Ведь и приятелей неженатых почти не осталось…

…Я вышел из подъезда, Маюшка возле красавца-Харлея, уже надела шлем, застёгивает ремешок, обычно не застёгивает. Ясно, ни смотреть, ни говорить не станет сейчас.

Глава 4. Славно…

Я ездил на работу и с работы на автобусе каждый день, затрачивая на дорогу в одну сторону не больше получаса, но сегодня припозднился, автобус полз еле-еле, собирая на каждом повороте дачников и просто пешеходов, что голосовали ему, в конце-конце он набился полный, и хотя я сидел прижатый к окну, но и здесь дышать было нечем, как же терпят те, кто стоит? Это репетиция ада?.. Нет, в аду, думаю, мучат не физически, что куда хуже.

Майка сдаёт последний экзамен через два дня, сегодня на консультацию ездила, всё, институт закончен. Конечно, у них там заморочки с этими интернатурами или как там, но всё же, диплом через месяц, наверное, получит.

— Слыхали, говорят, в первом туре всё же у Зюганова процент был больше, — говорят люди в автобусе.

Силы у них есть говорить, спьяну, что ли? Пятница, полно весёлых подгуляк.

— Я за Зюганова голосовал.

— Ну ты ваще…

— А что такого? И я за Зюганова.

Я думаю, вот я голосовал за Ельцина. И Майка. А за кого, интересно, Илья? Иван Генрихович проигнорировал выборы, сказав, что всё это только игры с народом:

— Как в зоопарке… Чтобы публику отвлечь чем-то, устраивают потеху. Артистов ещё возят для рекламы…

— Вы неправы, это и есть демократия, — возразил я, и даже удивился, что он так говорит. Раньше мы с ним не обсуждали эти вопросы, почему?

Он улыбнулся снисходительно и снял очки, протереть куском старой фланельки.

— Ну, конечно! Как ты наивен и чист, — он покачал головой. — Это и есть демократия. Я как раз не спорю. Кто-то решает, чьи-то интересы, кто там, у кормил, но только не народ.

— А в других странах? Иначе? Или это только у нас всё уродливо, как всегда?

— И в других, какая разница? Власть — сакральная вещь. Она от Бога, не от людей. Только тогда её можно уважать. А так: сегодня один, завтра — другой, перед кем они отвечают?

— Перед народом, — ответил я, всё больше удивляясь.

Иван Генрихович посмотрел на меня, как смотрят на пятилетних, если они берутся рассуждать, скажем, о высшей математике. То же снисхождение и та же готовность объяснить по-простому даже без расчёта на то, что младенец всё же поймёт.

— Ты не помнишь, как наши преподобные олигархи, не мало не сумняшись, написали в открытом письме «предупреждение для слишком беспринципных и слишком бескомпромиссных политиков»? Ещё в апреле. Вот так, не стыдясь никого и ничего. Даже не подковёрная возня, всё открыто, это как надо обнаглеть!? Они народ вообще ни во что не ставят, так, навоз, почва, быдло, как стало модно говорить. Всё стерпят, всё примут, что эти молодчики решат, у них ведь и воля и ресурсы, как они выразились. То есть, напрямую: будете делать то, что скажем мы. Все. Так что, какие выборы, Василий, не будь наивным. Если ты пребываешь в очаровании антикоммунистических настроений вместе с остальной молодёжью, то на выборы ходят те, кто выбирает коммунистов. Но им власти не видать, помяни моё слово. Всё это голосование, предвыборная кампания, всё это шоу. И не более.

Оказалось, что Иван Генрихович монархист, вот такие дела.

Но и на его монархические высказывания я возразил:

— Но разве никто не влияет на монархов? Всё то же.

Иван Генрихович улыбнулся:

— Да, верно, но там ты лично отвечаешь и от рождения до смерти, есть понятие чести, рода, и, главное, перед Богом, ведь ты помазанник Божий. А здесь никто не отвечает, побудет своё время одна кукла, её сменяет другая, — он посмотрел на меня уже без улыбки. — Что делается, Василий, страна разрушена росчерком пера вмиг, война затеяна, кто ответит?

В его голосе горечь, которая удивила меня. У меня все последние годы настроение исключительно приподнятое.

— Разве? Разве вмиг? Несколько лет разваливалось всё, разлагалось. Все только радовались. Как в августе 91-го Дзержинского верёвкой за шею с пьедестала стаскивали под всеобщий восторг…

— И ты был в восторге? — Иван Генрихович смотрит внимательно.

Что я могу ответить? В тот день мы с Майкой не смотрели телевизор, он просто работал. Всю эту жуть путча с «Лебединым озером» мы с Майкой утопили в объятиях друг друга. Что нам был путч? Что сейчас эти выборы? То есть интересно и страшно, что сейчас вернутся страшные коммунисты и наступит 37-й год, но и об этом мы стали забывать.

Изобилие в магазинах, наступившее как цунами после абсолютной пустоты прилавков, и цены, растущие каждый день, единственное из насущного, что как-то касалось нас. Именно как-то, на деле всё это было как-то вне нашего мира. Мы от голода не страдали. И мы вполне обходились и были рады и простой картошке, гречке, или пшёнке. Тушенка — вообще счастье, как и появившаяся позже лапша быстрого приготовления.

Я просил Майку даже не пытаться кормить меня на деньги её дяди, достаточно, что она растрясла его на обстановку в этой квартире, что он даёт ей на карманные расходы, она покупает себе тряпки или он сам дарит ей, но будет время, я стану одевать её. Кормить её должен я. И я это делаю, как могу, не слишком изобильно, конечно. Работа в школе, увы, доходов приносит немного, хотя я старался брать как можно больше часов, кроме информатики, ещё и алгебру, и физику, вот только классное руководство, за которое платят больше всего это уже за гранью моих сил. И поэтому последний год мы живём уже куда легче.

Целый учебный год общения со школьниками старшего возраста, которые моложе меня всего на шесть-семь лет сильно утомляет. Парням мне, конечно, проще было объяснить, что церемонится я не буду: после попытки неповиновения и пренебрежения одного я вышвырнул за дверь, так что он косяк едва не снёс, а остальным наставил «пар», испортив отметки за четверть. И резюмировал это всё:

— Сюсюкать не буду, мне ваши «пятёрки» не сдались, не хотите предмет знать, ваше дело, оставайтесь в прошлом веке.

Присмирели. И другим передали, большие проблемы на этом кончились. Даже директор про мои вольности ничего не сказал, во-первых: дефицит кадров, во-вторых: я уверен, что он сам хотел бы так же врезать кому-нибудь из этих лосей-озорников. Но ученики всегда пробуют «на слабо» учителей, особенно молодых и неопытных. Мы сами были такие, все всегда такие. Поэтому на самом деле я не злился.

Но если с парнями я кое-как наладил отношения, то девушки — это хуже. Влажные взгляды, облизывания некрашеных блеском губ, юбчонки, что они задирали будто случайно, думая взволновать или смутить меня, записочки, попытки прижаться ненароком и тому подобное. Орать на них за это или «двойки» ставить было бы странно, я долго мучился, прежде чем мне пришла в голову спасительная идея: я попросил Майку приехать за мной на работу на Харлее.

Она посмотрела серьёзно:

— Тебе… для авторитета надо?

— Да, пускай увидят какая у меня крутая девушка, вроде и я сразу не лох.

Майка засмеялась:

— Ах, ты мой хитрюга! Использовать меня хочешь в корыстных целях?

— Очень!..

Она приехала. И… Волшебно получилось!

Это был предмайский тёплый день, полный двор народу, школьники всех возрастов, растекались из школы, когда сверкающий хромом и сталью рокочущий железный «конь» медленно и значительно подкатил к самому школьному крыльцу, раздвигая потоки ребят.

Майка сняла шлем, мотнув волосами, вот такая, в косухе, джинсах, обтягивающих её прекрасные стройные бёдра, и осталась в седле, поджидая меня, с олимпийским спокойствием встречая взгляды и возгласы окружающих.

О, в эти минуты я почувствовал себя большей «звездой», чем какой-нибудь Майкл Джексон, когда тот приезжал в Москву недавно. Я вышел, не спеша из дверей школы, со всем возможным изяществом и небрежностью сбежал со ступенек и подошёл к Харлею.

— Целуй, чего остановился, — тихо сказала Майка, улыбаясь.

Я улыбнулся, мы поцеловались очень легко, конечно, но всё же страстно, и двор вокруг нас замер в драматичной паузе, буквально раскрыв рты.

После чего я надел привезённый мне Майкой шлем её Ю-Ю, и мы укатили, так же не спеша до дороги, а там она махнула такую скорость, что рёв разбудил всю деревню.

Отпали не только глупые притязания девчонок то ли наивные, то ли провокационные, но и парни теперь смотрели на меня как на Бога. Раньше надо было этот манёвр проделать, ещё осенью.

Но директор меня к себе всё же вызвал:

— Василий Андреевич, вчера, я слышал, произошёл инцидент в школьном дворе.

Я смотрю на него невинными глазами и понимаю, что он своими глазами всё видел, окно его кабинета выходит во двор.

— Это… Эта девушка, ваша…

— Моя жена, — ответил я.

— Я считал, вы холостяк. Хотя теперь… Но, хотя бы понятно теперь, волосы ваши, и… Вы тоже рокер, выходит? Или сейчас по-другому называется уже… э-э, байкер… Но… это ваше дело, сейчас у нас свобода. И всё же… Попросите жену больше во двор не въезжать. Это… опасно, в конце концов, могла задавить кого-нибудь.

— Да-да, конечно, Николай Степаныч, — ещё невиннее сказал я, внутренне ликуя.

Так что Майка и в этом мне принесла удачу и даже всеобщее уважение. Майка вообще сплошное моё счастье. Не было и дня, чтобы я чувствовал иначе.

— Хочешь, стану приезжать иногда, для поддержания имиджа, если Ю-Юшка разрешит мне самой кататься, он вообще не очень любит, когда я за руль сажусь, — спросила Майка.

— Потому что ты гоняешь.

— Ты боишься? — засмеялась она.

— Да нет, классно, — и я ответил смехом.

Мне и правда нравится вот так с ней нестись на скорости. Держать её, гибкую талию в ладонях и понимать, что мы и мотоцикл — одно целое, как двухголовый кентавр, летящий почти как Пегас.

Это почти так же прекрасно, как любить её… Только с ней я понял, почему люди так ценят эту сторону жизни. Я таю и растекаюсь как мёд, едва обнимая её. И столько силы откуда-то входит в меня, столько жажды, что утолить её мне удаётся только на время.

Вот и сейчас я думал об этом, приехав домой. Я застал уже Майку дома, она, немного бледная и какая-то странная, занималась ногтями, поджидая меня. Я открыл сам, к Ивану Генриховичу ходят ученики и мы старались открывать двери сами, не трезвонить, чтобы не мешать ему зарабатывать. Поэтому Майка не слышала, как я вошёл в квартиру и только, когда я открыл дверь в комнату, подняла голову. Так и есть, педикюр, лаком для ногтей пахнет…

— Пришёл, — улыбнулась она как-то странно блеснули глаза. Поднялась навстречу, отложив маленькие ножнички, — пойдём, покормлю.

Я обнял её:

— А сама?

— Я ела.

Врёт. Я сразу понял, она всегда ждёт меня, что-то такое… странное с ней. Но, может, расскажет. Или… я хотел поцеловать её, но она отстранилась, улыбаясь, извиняющимся каким-то манером:

— Умылся бы, пропах автобусом.

Верно, я пропах чем-то похуже, но права, что ж…

Я пошёл в душ, пока Майка разогревала ужин. Сегодня, оказывается, плов у нас. Майка готовит его редко, говоря, что по-настоящему сделать не сможет, а суррогатом кормить нас с Иваном Генриховичем часто не хочет. Но её «суррогат» очень вкусный. И я очень голодный. Я так и сказал и попросил добавки.

Майка улыбнулась, положила мне ещё и включила газ под чайником. А сама подошла к окну, там на подоконнике лежат сигареты. Странно, она курила в последний раз… я даже не помню, когда это было. Но она закурила и смотрит на улицу, всё ещё полную света, длинный летний день, самые длинные дни в году…

— Что ты… что-то случилось сегодня? — спросил я, когда она подошла снова, расставляя чашки на столе.

А я пока вымыл свою тарелку. Мы с Иваном Генриховичем мыли посуду по очереди. За собой всегда.

— Ты… — Майка посмотрела на меня, но так и не продолжила и, моргнув несколько раз, будто раздумывая, но потом всё же сказала: — Я закончу с ногтями, ладно?

Чтобы не посидеть вместе со мной за ужином… Что такое? Всё большее беспокойство овладевает мной. Мы не ссорились и серьёзных неприятностей у нас и между нами не было. Иногда, если надо было что-то обдумать, Майка становилась похожей на такую как сейчас, и занималась ногтями, волосами в такие «раздумчивые» моменты, молчаливая, сосредоточенная, слушая то, что бормочет телевизор или рассказываю я. Но сейчас она уходит и вовсе не хочет того, что я мог бы рассказать.

Когда она повернулась к выходу, я заметил, что она подрезала волосы.

— Ты подстриглась?

— Да, немного, — ответила Майка опять с той же извиняющейся улыбкой.

Не немного, она держала обычно одну и ту же длину, подрезая раз в два месяца на два-три сантиметра, что вообще не заметишь, а тут сразу сантиметров на пятнадцать: были почти по пояс, теперь едва за лопатки. И высушила их как-то ровно, почти выпрямила, сейчас модно вот так, гладко…

Мне стало совсем не по себе. Она любит менять только одежду и украшения, а длина волос оставалась неизменной всё то время, что я её знаю, больше десяти лет.

Когда я вошёл в комнату, она уже убирала свои маникюрные «шурешки», поглядывая в телевизор.

— Смотри-ка опять про эту коробку из-под ксерокса говорят, — сказала она.

— Иван Генрихович считает, что всё заранее куплено и известно…

— Ты про выборы?

— А ты, разве не об этом? — удивился я. Говорит, будто сама здесь и нет её… — Да что с тобой?

— Ты… — Она взглянула на меня, наконец.

Вот и подошла даже, и обняла, прильнув плоским животом, упругим и вибрирующим, поющим как струна, Майка… Ну, наконец-то…

Но нет, я обрадовался рано, вдруг она прекратила все поцелуи и села, на нашей широкой софе, куда я уже увлёк её. Я потянулся за ней:

— Что с тобой? — мне уже страшно.

Но она отодвигает мои руки…

Вася… Вася, любимый, мой милый, если бы я знала! Если бы могла сказать, что со мной. Хотя бы самой себе сказать, объяснить это.

Всё было как-то так, как должно, как рисовало мне моё воображение, всё, как оно рисует всем девочкам. Ты — самый прекрасный, абсолютно идеальный и быть с тобой — абсолютное счастье. И я не думала ни о чём и ни о ком другом всё это время. Я жила с тобой, наслаждаясь каждым днём. Наслаждаясь, без преувеличения. Потому что я знаю, как это — испытывать страдания от каждого мига существования. Быть отвергнутой всеми, даже своей семьёй. И только ты принимал меня полностью, ни ревности, ни недоверия или подозрений.

Но что-то происходило исподволь или случилось вдруг, я не могу сейчас понять. Даже осознать.

И дело не в поцелуе Ю-Ю, поцелуй только точка в моей фразе: я не переболела тобой. Почему эти слова выскочили из меня? Почему, откуда? Я даже не думала об этом. Вообще не думала об этом все эти годы. Был только Вася и наш с ним мир. Ю-Ю смог, все эти годы оставаясь рядом, ни разу не напомнить о том, что было. Ни разу. Но что это тогда? Его слова и его поцелуй — только масло в уже горящий огонь. Не они зародили его, он уже горел. Всё это время. Всегда?

Институт заканчивается, впереди интернатура или ординатура. Конечно, Вася хотел, чтобы я вернулась в М-ск, но меня брали в клиническую ординатуру по акушерству и гинекологии, благодаря протекции Ю-Ю, без протекции не попасть, хоть бы я с двумя красными дипломами заканчивала. Отказаться от этого — неправильно, но это впервые за всё время, что я делаю не так, как хочет Вася.

Как и то, что сейчас я не хочу с ним заниматься любовью. То есть, я, конечно, могла бы просто быть с ним, коли он этого хочет, такое бывало и раньше, невозможно хотеть столько, сколько хочет он, но для меня радость дарить ему удовольствие. Но не сейчас. Не сейчас… Я не могу сейчас. Произошло нечто, что не может быть не замечено и пройдено мимо. Быть с Васей и думать о Ю-Ю…

Я дрогнула от этой мысли. Вот что… Майя, что ты… что ты творишь?!

— Вася… я не могу… я изменила тебе.

— Ты что плетёшь?! — вздрогнул я, садясь рядом с ней.

— Я изменила тебе, и я не могу быть с тобой, — она встала, и обернувшись по сторонам, взяла куртку с кресла.

— Стой! Ты… Господи, куда ты собралась, скоро ночь!

— Не важно… — произнесла она так, что я заледенел. — Всё неважно, Вася.

Я встал и, обойдя её, преградил путь:

— Никуда я не пущу тебя. С кем ты могла мне изменить, бред собачий! И зачем?

— Не зачем… Просто потому, что я такая дрянь. Я… ты же знал, какая я, все об этом знают, что ты…

— Кто что о тебе знает, кроме меня?!

Бес в неё вселился что ли? Позовите экзорциста…

— Только я знаю, кто ты, что, какая ты. Только я…

— Ты… То, что я спала с Ю-Ю, ты знал?

— Враньё, — сказал я. Столько лет он рядом, что я ничего не почувствовал бы? Я каждый взгляд на неё чувствовал всегда. А такое и не почувствовал бы?

— Я ухожу. Я не могу быть в двух местах сразу.

— Не понимаю ничего! — закричал я. Мне не верится, что это происходит. Такого просто не может быть.

— Поймёшь… чуть-чуть подумаешь и поймёшь…

— Что с тобой? Тебе что… вдруг стало скучно? Ты… ты что делаешь?! Зачем?!

— Я не могу тебе врать, — сказала она, не глядя на меня. Она всё это время не глядит на меня.

— Ты меня больше не любишь?

Майка вздрогнула:

— Как… ты… нет… — и подняла глаза на меня, они горят ярким, безумным огнём: — Не знаю, не спрашивай… Люблю… Не могу тебя не любить… И… И любить тоже не могу. Быть с тобой не могу! Ты светлый, ты ясный, прозрачный, а во мне чернота… грязь и скверна… — она оттолкнула меня и выбежала прочь.

А я так и остался, сидеть на софе, на которую сел, когда он оттолкнула меня. Ничего не понимая. Ничего почти не чувствуя. Так и происходит, когда случаются самые страшные катастрофы, отупение и бессилие… Глава 1. Дом.