Говорит и показывает. Книга 2

Татьяна Вячеславовна Иванько, 2019

Прошло шесть лет – много для тех, кто любит и кто расстался? Мало для тех, кто вместе? В чём истина любви – удержать рядом любимого человека или отпустить? Напряжение в любовном треугольнике нарастает, но в сложной любовной геометрии появляются новые углы, меняя первоначальные фигуры… Полностью переменилась жизнь, совсем иным стал мир, новые законы и правила жизни, даже города изменили названия и лица, но переменились ли так же и люди? Как различить истинную любовь среди множества подделок и суррогатов? И что сделать – пойти на её зов или спастись, убегая и прячась?.. Кем стали герои, с чем перешли к новому этапу жизни? На чём строятся и держатся семьи и для чего создают их? Они ещё нужны в сегодняшнем мире?..

Часть 13

Глава 1. Ливень

Рокот мотора Харлея сообщает ровный пульс хилому и мелкому, глупому моторчику в моей груди. Ещё не стемнело, когда мы въехали в Москву, но пока колесили по городу, со всеми перекрёстками сумерки овладели пространством. Однако, всё это я воспринимаю сквозь закрытые веки, я чувствую только одно: Ю-Юшину спину у меня под щекой с играющими на ней большими мышцами, его волосы бьющие по стеклу его шлема на моей голове, ведь моего он не взял сегодня, и надел на меня свой и свою куртку. Мы уехали с поляны сразу, как только остальные собрались и укатили на автобусе.

— Увези её теперь куда-нибудь подальше, — шипит бабушка. — Цирк в римском Колизее с кровавыми жертвами…

— Оба утопитесь, уродцы! Проклятая кунсткамера! — это мамин голос.

— Лида!

— Да что «Лида»!? Лида-Лида, вот тебе твой Илюшенька, досюсюкалась.

— Когда это я сюсюкалась?

— А ну вас всех Тумановых!

Потом захлопнулись дверцы микроавтобуса, зафырчал его мотор и немного буксанув на траве, он укатился.

— Не бойся их. Вообще ничего не бойся.

Я только обняла его. Я боялась только одного — врать Васе, по-моему, хуже ничего нет. А больше мне нечего бояться. Только, что Ю-Ю разлюбит меня. Вот поймёт, какая я дрянь на самом деле и разлюбит.

Что это такое произошло, я так и не понял, кроме одного, семейная тайна о которой так много болтали когда-то в М-ске и которую я забыл, потому что никогда в неё не верил, действительно существовала. Все эти слова мамы Майи и её бабушки, стало быть, не было без огня дыма? Был огонь. И есть. А как же Метла… Вот бедняга. Нет, хуже этого можно было бы только продолжать связь с другим за его спиной. Ну и Майя. А я-то…

А я чуть ли не мадонной её воображал со всей её ангельской внешностью. Думал, вот любовь. Вот Метла счастливчик. Да и достоин её только Метла и был…

Но это она его недостойна. Ах, Майя…

Отвращение и разочарование таких масштабов ещё не постигали меня никогда.

А я не чувствую ничего. Ни, когда бежал до шоссе. Ни, когда отдал за то, чтобы меня подвезли своё новенькое сверкающее обручальное кольцо. Ни, когда дошёл до дома и повалился на наш с Майкой диван. Ни, когда Иван Генрихович, осторожно заглянув ко мне, вошёл и стал что-то говорить. Ни после, когда он уже ушёл и я остался один. Ни утром, когда я проснулся в той же позе, как лёг с вечера: заложив руки за голову, от чего они так затекли, что я едва смог их разогнуть и опустить. Ни, когда собрал какие-то свои вещи, документы и деньги и вышел из дома с одной целью, подальше от М-ска, от всего, что осталось там.

Куда я шёл? Куда добрался, я начал понимать только через несколько месяцев. И то, только понимать, но не чувствовать…

Маюшка спит на моём дрянном старом диване в коммуналке на Пятницкой. Мы поднялись сюда по полутёмной уже лестнице, лампочки вкрутить надо будет, вечно кто-то ворует, кому они нужны, копеечные?..

Она не плакала. Вошла и села. И повалилась боком, сбросив туфли и поджав ножки, как котёнок, свернувшись в клубок.

Я вышел на кухню и закурил, глядя в темноту окна. Надо привезти какие-то её вещи. Но как поехать за ними к Васе? Я не могу отпустить её, она ринется к Васе, и он… и он простит её? Я не очень-то в это верю. Вернее, я не хочу, даже проверять это.

Завтра рабочий день, надо попросить Юргенса подежурить за меня, и отпроситься у заведующей, такое как сегодня не запланируешь, я, наоборот, надеялся утопиться в работе. Сосед то ли Лёнька, то ли Лёшка, а может он вообще Эдик, чёрт их знает с их рожами, спросил:

— Чё, отодрал? Я видел, ничё такая, ножки тоненькие… не сильно молоденькая? Школьница небось?

— Школьница-школьница, — ответил я, что ещё скажешь ему, идиоту?

Я затушил сигарету в банке из-под «Балтики-6» и пошёл к телефону, пришпандоренному на стене в коридоре.

Юргенс удивился:

— Что это? На курорт опять завеялся? — весело спросил он. — Ломаешь мне, конечно, кайф пятничный, но чего не сделаешь для друга. Валяй, отдыхай… Я и у Елены Семённы отмажу. Думаю, ты для меня когда-нибудь сделаешь то же.

— Не сомневайся, — уверил я. — Спасибо, Вэл.

— Бывай, веселись, кайфоломщик, — я чувствую улыбку в его голосе.

Так, теперь…

Маюшка спит, даже не шевелясь. Я лёг рядом не раздеваясь. Ночь тёплая, жаркая даже. Но заснул я быстро, как никогда, её близость будто убаюкала меня.

Утром я проснулся рано, Маюшка всё так же спит.

Я вышел умыться, завтрак приготовить. И вернулся в комнату, замирая внутренне от мысли, что у меня навязчивая многолетняя галлюцинация и Маюшки там нет.

Есть. Вот она. Так же спит. Господи, почти летаргия… Но что я хочу… Хочу, конечно, ничего этого не было, как будто и не было шести лет, вот так хочу. Но, с другой стороны, теперь она взрослая, и я могу не мучиться, что сбил с пути ребёнка. Правда, могу?

— Май…

Надо разбудить всё же, пусть поест, скажет хоть что-нибудь. А потом съездить за вещами. Хотя бы в общежитие. В М-ск… Как ехать в М-ск к Васе, я не представляю… Но… может быть, и не надо? Да чёрт с ним, со всем тамошним её тряпьём, куплю новое.

Она приоткрыла глаз, но плывёт зрачок.

— Ю-Юша, хорошо…

И закрыла снова.

— Ты слышишь?

— Да… — но только плотнее свернулась, чуть выгнувшись как кошка затылком вниз. — М-м… шпильки вынуть надо, больно… — и подняла руки к волосам, всё так же, не открывая больше глаз. Некоторые падают их неловких пальчиков ей под спину, но большую часть шпилек отдала мне в руки. Сняла и цветы, съехавший свадебный веночек…

— Май, надо встать, полсуток почти спишь.

— Нет, не хочу…

Я посидел рядом.

— Ладно, Май, ты… Слышишь меня?

— Да…

— Я в магазин схожу. Ты не бойся, вставай, туалет тут в коридоре, шагов двадцать прямо, потом направо: коричневая, самая страшная дверь с окошечком наверху и обвешанная по стене стульчаками, как хомутами, так что…

— Я поняла…

Я проснулась, и долго лежала, чувствуя, что всё тело затекло, свёрнутое почти в узел. Поэтому я вытянулась. И открыла глаза. Солнце. Как и вчера. Но между сегодня и вчера будто пролегла пропасть. Я не могу вернуться назад. Или могу? Но я возвращалась уже и… И вот, что я сделала…

Как же я буду жить теперь? Как жить и не видеть больше Васю? Как это возможно? Как можно жить без Васи?.. Нельзя… ох, нельзя…

Но и жить так, как до сих пор… всё ложь. Всё обман…

Но в чём ложь, Майя?!

Во всём. С Васей, едва отвожу взгляд от его лица, я вижу Ю-Ю. Не могу не видеть его. Не помнить о нём и обо всём, что было. Всё, каждый день, все ночи, слова, каждое ругательное слово, что в мой адрес посылали отец, и другие, каждую его порку, что я вынесла, не считая незаслуженной. Я дорого платила тогда, но не могу отказаться от тебя, Ю-Ю. Но теперь я… теперь не своей уже кровью плачу… Тогда не должна была оставаться с Васей… Тогда…

Получается все эти шесть лет я…

Нет, это был безоблачное счастье. Счастье каждый день, будто каждый день было солнце.

И что, я устала от солнцепёка?

От правильной и чистой прекрасной во всех проявлениях любви?..

Я встала. Я сходила в этот кошмарный сортир. Вот ужас, там нарочно такая тусклая лампочка, чтобы захотелось сдохнуть на унитазе? Он вроде и чистый и не воняет. Но он воняет старостью и количеством людей, что посещают его целыми днями. Как шлюха…

Волосы распустились пока я умывалась, стали лезть в лицо, я завернула их жгутом. Дорогу назад в комнату я еле нашла, хорошо, что помнила, что она возле кухни. Я вошла в комнату, узкую и тёмную, диван, с почти несмятым покрывалом, телевизор и видик на полу, и письменный стол у стены. Я сто раз бывала здесь, но никогда не ночевала, конечно… я подошла к столу. Но увидела свой свадебный венок…

Она уже плакала так когда-то. Но тогда из-за меня… А сейчас…

Я нашёл её на полу, где она сжавшись и зарыв лицо в колени, обняв их рыдала, завывая, а рядом лежит её примятый свадебный венок.

— Май! — я подлетел к ней, обнимая плечи и боясь, что сейчас оттолкнёт меня, но нет, она даже не пошевелилась, какой-то живой комок горя. Горячий, мокрый, сгусток боли и отчаяния.

Ни лекарств, ни алкоголя, нечем попытаться снять эту муку. Но для кого я хочу это сделать? Для неё больше или для себя, чтобы не видеть, как она убивается из-за того, что выбрала меня. Ведь именно так.

— Маюша… Маюша… Май, ну не надо, перестань, — беспомощно лепечу я не переставая обнимать и целовать её. — Ну выпей воды…

И лепечу так, наверное, час. Потом она затихла и, разогнувшись, потянулась встать. Дошла до двери, обернула ко мне распухшее лицо:

— А ванная… я забыла, где…

Я довёл её. Шум воды, и выйдя, взглянула на меня по-прежнему распухшая, красная:

— Ты… прости… я… посплю ещё, можно?

И уснула мгновенно, едва легла.

Вот и хорошо. Я не думаю, что проснётся скоро. И не ела…

Но это всё чепуха. Такая чепуха.

Половину моих вещей, даже больше половины, составляли книги, так что мне было чем себя развлечь и при том не шуметь.

Только я пристроился почитать, уютно усевшись в ногах, как Маюшка проснулась от плача.

Лекарств и водки надо было купить, хоть как-то успокоить её, хоть искусственно… я опять не купил, поэтому я снова только уговаривал её и снова она заснула без сил.

А я без сил опять сел на пол, застеленный вытертым половиком, если бы не половик, в щели между досок можно провалиться пяткой, узкой Маюшкиной уж точно. Но теперь настроения читать во мне не осталось. Это сколько же будет продолжаться?

Я вышел и снова закурил. Надо пепельницу в комнату что ли принести, окно открыть и… Или курить бросать.

Маюшка просыпалась так ещё несколько раз. И снова я ничего не мог добиться, кроме воющих рыданий, бессилие овладевает мной.

Я лёг рядом с ней, как и вчера, и опять мы одеты оба. Но когда она проснулась, плача, на рассвете, в очередной раз, я не выдержал. К чёрту деликатность. Я чего, интересно знать, жду? У меня уже почти болезненная эрекция, а я как слюнтяй изображаю какого-то друга? Для чего мы здесь? Для чего она здесь? Из-за чего она плачет, доходя до исступления? Я идиот…

Она открыла опухшие глаза, этак все их выплакать можно…

— Ты что… Ю-Ю… Илюшка… Что ты?!

— Тише… — пальцами под горячий влажный затылок, опухшие губы, солёные, мокрые, горячие, будто это и не губы, а… как это у Шекспира: «преддверия души»…

Трусики из розового французского кружева, я сам выбирал их, прочь, всё прочь…

— Илюша… нет, что ты… не надо… не сейчас… Подожди… — она ещё пытается спасти платье, удержать его на своих плечах, и меня на расстоянии.

Уже не получится, Май. Меня уже не остановишь… поверь мне, так будет лучше… вот кожа твоя, груди обнажились, соски нежные розовые в бусинки собираются… Бёдра врозь…

— Не надо, Май… — я убрал её руки, пытавшиеся отодвинуть меня.

Мне почти больно, ей, думаю, тоже, выгнулась, выставив подбородок со вздохом-стоном… Но аромат какой, Май… и тепло… и… блаженство… наконец-то… наконец-то… блаженство моё, моё наслаждение…

… да, Ю-Ю, наверное, так и надо. Наверное, это и правильно. Именно так и верно. Так и ладно… Ю-Ю… Хорошо, что… так… А-а-ах… хорошо… как же хорошо…

Все эти годы я не занимался любовью. Даже сексом я не занимался. Чёрт его знает, что это было. Что я делал? Разве я кончал? Вот она — кровь и плоть, вот пот и слёзы, я слышу и сердце, и бег крови по твоим венам, я слышу дыхание в твоей груди, я чувствую всё, что чувствуешь ты, даже твои желания, каждую твою мысль.

Ты разбила мне сердце однажды июньской ночью, сказав, что мне больше нет места, ты разбила мою душу, чтобы теперь собрать всё снова, всё оживить, одухотворить.

Ливень зашумел по крыше, по стеклу. Окно открыто, кажется, что мы лежим прямо под этим дождём. Он грохочет и шелестит по стенам и тротуару. Убаюкивает, но нам спится так мало…

— Зимой у тебя тут совсем темно?

— Зимой везде темно.

— Не всегда, — она улыбнулась, повернувшись ко мне, пальцами ласкает мою бровь, ресницы. — Я люблю тебя, ты знаешь?

— Хотелось бы думать, что да, — как же хорошо.

Как хорошо целовать её снова и ловить ртом слёзы счастья и блаженства, не горя. Не горюй больше, Май, не горюй, умоляю… Я не хочу больше быть твоим горем. Я хочу быть твоим счастьем.

— Я… я хочу ещё… ещё, Ю-Ю… будешь думать, я нимфоманка.

— Нимфоманки не кончают, от того у них и мания.

— Значит я Ю-Юманка!..

— Когда тебе на занятия? Или вернее, уже на работу? — спросил я, когда мы, усевшись за табуретку, послужившую нам столом, уплетали яичницу, вчерашним хлебом стирая с тарелок растекающийся желток. И яйца, и колбаса кажутся особенно вкусными. Как и кофе. На кухню есть мы не пошли, там никто не ест, столы разделочные, ещё только плиты да раковина.

На улице по-прежнему солнечно и жарко, ночной ливень только смыл пыль с листвы и крыш. Но стало ещё жарче. Окно распахнуто настежь, хорошо, что оно открывается наружу, иначе рама занимала бы полкомнаты.

— Одеяло теплючее у тебя, — сказала Маюшка.

— Это не одеяло, это я, — смеюсь я.

На ней моя футболка, у неё одежды-то никакой нет. Мы не говорим ни о её вещах, ни о документах, ни о чём, что заставит нас говорить о Васе. Мы как соучастники убийства не в силах говорить о жертве.

— На занятия мне через неделю. Двадцатого.

— В очередную годовщину путча? — усмехнулся я, и протянул руку, чтобы стереть капельку желтка, что высыхает на её подбородке. Маюшка засмеялась, перехватывая мои пальцы в свои маленькие.

— Ну не совсем, девятнадцатого годовщина.

— Тебе было страшно в те дни?

— Как только я увидела, как трясутся руки у Янаева, сразу стало не страшно, — ответила она.

Я усмехнулся, верно.

— Какой сегодня день, Ю-Ю?

— Надо выйти на улицу, может поймём, или телик включить, — засмеялся я.

— Вопрос в чём мне идти на улицу.

Я оглядел её со вздохом:

— И ни черта из моего тебе не подойдёт… Дам джинсы, ремнём перехватим, а там купим что-нибудь.

— Ещё не все деньги потратил что ли?

— Мало-мало есть, — сказал я и добавил: — Я шесть лет почти не тратил, Май. А зарабатывать я умею, ты знаешь.

— Здесь то же? — уже не улыбаясь, спросила Маюшка.

— «То же» всё реже. И чем дальше, тем меньше мне хочется зарабатывать «этим», хотя это легче всего. Сейчас столько частных клиничишек, на деле обычных абортариев, развелось, больше, чем парикмахерских. И относятся там ко всему этому так же, как к какому-нибудь маникюру. Угнетает, знаешь ли.

— Не знаю, но верю на слово… — она подняла голову. — Надо посуду помыть.

— Не парься, я помою, — сказал я, вставая. — Но… знаешь что? Я тебя познакомлю с моими тутошними подружками, идёт? Вот платье купим тебе…

Глава 2. Вальтер

Я дежурю за Илью уже в который раз. Столько же раз за меня дежурил он. Но когда он позвонил и попросил поработать за себя неделю, до двадцатого, и заведующая Елена Семёновна была уже в курсе, я почти разозлился.

— Валентин Валентиныч, я понимаю, вы почти перешли в дежуранты, а тут я прошу и Илья Леонидыч, не сомневаюсь, что вы не подведёте.

Я не подвёл, конечно, но за это Илья будет мне должен. Хотя бы рассказать, с кем это он так отлично завис на целую неделю. Прямо любопытно. Впрочем, он и в Сочи полетел с какой-то Яной, оказалось, это ничего не значит. И теперь, скорее всего та же пустая история.

А мне предстояло возвращение под начало Ника Сестрина. Но оставлять Центр на Опарина я не намерен, конечно, здесь перспектива, правда ЭКО меня совсем не привлекает, вся эта возня с психованными бесплодными парочками — не для меня, как Илья это выносит, не понимаю. Но у него идея фикс, перекрыть количеством вновь рождённых детей тех, кому он родиться не дал. Ну, не бред? И сентиментальщина. Достоевский замучился бы по нему плакать, то же мне, гинеколог — мученик совести.

Я сам всегда был чужд не только сантиментов, вообще излишних проявлений чувств. И в семье у меня все были сдержанными, никогда не миловались при мне, не называли друг друга какими-нибудь «пупсиками» или «солнышками». Маму зовут Марта Макаровна, придумать для неё ласкательное прозвище это будет «Мартуша», что-ли? Или «Марточка»?

Но Илья при мне тоже не выказывал чувств никогда. Правильнее сказать, он их скрывал, но это не значит, что я не могу их в нём разглядеть. Он переживает за своих пациенток, за каждую неудачу, на мой взгляд слишком близко принимая к сердцу. Учитывая, что в лучшем случае только треть попыток ЭКО оканчивается беременностью, это чересчур расточительно. Эдак ни на что вообще чувств не хватит. А если посчитать сколько этих вымученных беременностей сопровождается тяжёлыми осложнениями вроде Синдрома Гиперстимуляции Яичников, когда женщину так переполняют гормоны, что раздувает все её органы водой и она может легко умереть в это время, то тем более.

Всё это, эти переживания не для меня. Я готов оперировать, спасать и детей, и женщин в родах и от самых лютых женских болезней, но возиться с их гормонами, психологией, всей этой тонкой материей — увольте. Да и не замахиваюсь я на то, чтобы смотреть в лицо Творцу. Я ремесленник, лучше всех знающий и выполняющий своё ремесло. И если, по возвращении на кафедру мне удастся заставить себя описать пару-тройку новых операций, придуманных и проведённых мной с отличными результатами, и написать диссертацию на эту тему — это всё, на что я способен. Пожалуй, даже учеников я не смогу за собой вести, это ведь тоже близкое общение…

Но вот и явился Илья Леонидыч, худой, искристый какой-то, я таким его сроду не видал. И глядит ясно-голубыми глазами, как семнадцатилетний.

— И что это? Женился что ли? В метро нашёл принцессу?

Илья усмехнулся:

— Принцессу, да. Завидно?

— Познакомил бы хоть.

— Познакомлю, — улыбнулся он. — Ты всё, ушёл?

— Да, уже сегодня Ник Сестрин ждёт.

— Привет от меня передай. Ты в Первую? Или больше в «пятнашку»?

Я покачал головой:

— Вот каким надо быть невнимательным к другу, ни черта не помнишь, а я говорил!

Но он улыбается так, что даже злиться на него нельзя.

— Выпьем сегодня?

Но Илья чуть-чуть смущённо морщит усмешкой красиво очерченные губы.

— Вот морда… — выдохнул я. — Всё теперь, только и видеться будем, что на работе? Надолго эта фигня?.. А я думал, ты по этой своей трагической любви вечно сохнуть будешь.

И тут я догадался. По нему обо всём догадался:

— Да ты чё… Заполучил? Она же… замуж вышла вроде?

Но Илья больше ничего не сказал, Елена Семёновна подошла к нам с историями болезней:

— Так, Валентин Валентиныч, эпикризы напиши, забыл? И дневников не хватает, — она водрузила мне на руки толстую кипу историй, что, все мои?! — А вы, Илья Леонидыч, айда за мной.

Я направился в ординаторскую и засел за худшую часть нашей работы: проклятую писанину. Сколько бумаги, а главное человеко-часов уходит на этот идиотизм…

— Валентин Валентинович, пригласили бы хоть… не знаю… на хоккей… — это молодая, разбитная немного ординаторша Ольга Николаевна зашла включить чайник, в шутку подбивает клинья, я ей даром не сдался, так, подкатывает шутки ради. Зажми я её где-нибудь, небось, сбежала бы. Попробовать что ли?.. Напоследок… Но нет, на работе — ни-ни, себе дороже, не отделаешься после.

— Илья Леонидыч, у меня к тебе личное дело, — сказала Елена Семёновна, приглашая меня сесть на стул возле её стола.

У меня к ней тоже будет личное дело сегодня. Но сейчас я приготовился слушать.

— Я хочу попросить тебя заняться моей дочерью. Не пугайся, ответственность, я понимаю, но обещаю: ни нажимать, ни вмешиваться, ни тем более обвинять в случае неудач я тебя не буду.

— Вы хотите, чтобы она вступила в программу ЭКО? — дрогнул я.

Хуже нет — заниматься родственниками начальства, тем более детьми. Ну и ну… вот уж, где-то удача привалит, где-то наоборот…

— Да, хочу. Тридцать лет, семь лет замужем, ничего, никакой патологии и никаких детей. Займёшься?

Как-будто я могу отказаться…

— Елена Семённа, — в свою очередь заговорил я. — Можно и мне попросить вас о личном?

— Ещё за свой счёт хочешь? — она посмотрела из-под тридцать лет назад выщипанных бровей.

— Да нет. Я… моя… — назвать Маюшку «моя девушка» в этой ситуации было бы неподходяще, свою девушку тащу на дежурства с собой, вот я и воспользовался эти куда более располагающим термином: — моя племянница ординатор на нашей кафедре, позволите, она будет дежурить со мной?

Елена Семёновна улыбнулась:

— Поучить своим секретам хочешь? Что ж, я не против, пусть с тобой дежурит, а там видно будет, может, оформим дежуранткой и дальше… Учи. Сам учишься, когда других учишь.

Потом посмотрела на меня чуть-чуть насмешливо:

— Я и не знала, что у тебя такая взрослая племянница есть. Приводи, познакомь.

Если мой дорогой друг нашёл своё долгожданное счастье, то меня сегодня ждёт испытание. Моего терпения, самоощущения, гармонии моего мира, которую я себе создал и стараюсь сохранять. Это встреча с моей дочерью и её матерью. Это как раз к вопросу о чувствах: я не люблю встречаться с моей дочерью именно потому, что ничего не чувствую… Должен, как положено человеку, отцу, нормальному мужчине и мне стыдно, что я ничего не могу изменить в себе. Кажется, все дети должны вызывать во взрослых хотя бы умиление, как котята, но я и к другим детям этого не чувствую и тем более к Люсе. От этого я начинаю понимать, что я несовершенен, что я бесчувственный или просто плохой человек, циник, деревянный чурбан или чёрт его знает, что ещё, но от этого осознания мне становится не по себе и возвращать радость жизни тоже приходится после этого несколько дней.

Почему моя дочь не вызывает нежности и тепла в моём сердце? Спрашиваю я себя каждый раз. И не нахожу ответа. Потому, что она похожа на свою мать, связь с которой я никогда и не вспомнил бы, не получись в результате Луселия, кошмар моей жизни одно её имя? Или потому, что она не слишком приятный и приветливый ребёнок, но ведь это мой ребёнок, я должен… Каждый раз, когда я её вижу я думаю о том, что, возможно, Марина обманула меня и Люся вовсе не моя? Но Марина так уверена, невозможно так уверенно лгать. Да и моя, наверное, думаю, я сам был таким же противным и нелюдимым ребёнком.

С другой стороны, Марина постаралась извлечь из этой ситуации максимальную выгоду, она привлекла меня к обеспечению их жизни, но и к самой их жизни тоже, но при этом в свидетельстве и рождении не указала меня отцом, для того, чтобы получать все выгоды положения матери-одиночки. Я не пеняю ей на это, понять её легко. Но с тем, как растёт эта девочка, растёт и моя вина. Я всё время виноват и чем дальше, тем больше, что не люблю и не любил её мать, что она плод ошибки, досадной и для меня и для Марины, что я не в силах открыть хотя бы кусочек моего сердца или моей жизни этому ребёнку и впустить её туда, позволить там обосноваться.

Наоборот, я забываю об их существовании от раза к разу. И только настойчивые и неотступные требования денег остаются постоянными. Для этого Марина и ребёнка таскает на наши встречи, чтобы уязвить меня в очередной раз: вот, какой букой растёт твоя дочь без отца. Вот, как мне трудно с ней. Вот, как трудно сейчас находить логопедов, учителей английского, как дороги студии танцев, и художественной лепки, «она так хорошо развивает мелкую моторику», я и слов-то таких не знал… Боже…

А теперь Люся, оказывается идёт в школу. Ей что, уже семь лет?

— Ну, будет семь в ноябре, — Марина надменно сложила губы. — Что же ей идти позднее, чтобы быть самой старой в классе?!

Вот что говорит эта женщина?

— Делай как считаешь нужным, — я поспешил согласиться.

— Уж, конечно, тебе всё равно, как всегда, — зло отмахнулась она.

Я ничего не стал больше говорить, может, так скорее закончится эта пытка. Мы в Макдональдсе на Тверском, куда ещё пойти с ребёнком, с точки зрения Марины.

— Ладно, Юргенс, не в этом дело. Надо денег на форму, портфель, обувь, на книжки. И вообще, сейчас в школу много чего требуется…

— Сколько надо? — выдохнул я.

— Думаю, миллионом обойдёмся.

— Послушай, Марина, я всё понимаю, но… — задохнулся я от непомерной суммы.

Люселия забурлила молочным коктейлем, втягивая остатки через трубочку, гадкий шваркающий звук вкупе с химическим запахом этого пойла вызывают невольную гримасу на моём лице.

— Ну конечно! — ожидаемо взорвалась Марина. — Ты не понимаешь! Тебе всё кажется, что я требую от тебя всё больше и больше, но ты попробовал бы сам один воспитывать ребёнка в наше время. Я даже работу не могу себе найти из-за того, что она то болеет, то надо по учителям водить, то в кружки…

Вот это ты проговорилась. Я подозревал уже давно, что содержу не только Люсю, но и Марину. И ведь сожитель у Марины есть и давно, но и за него не идёт. Не удивлюсь, что она врёт ему, что я, мерзавец, не хочу кормить свою дочь. Судя по тому, как одеты они обе, как часто эти безвкусные тряпки меняются, она не сдерживает своих аппетитов.

Чёрт с тобой, Марина. Очевидно, что я виноват уже потому, что мне тягостна и противна всему моему существу эта встреча, потому я должен платить. Хорошо, что могу хотя бы откупиться…

В подавленном настроении я приехал сегодня домой. Мамы ещё не было, Агнесса Илларионовна приготовила ужин, я застал её в передней, надевающей сандалии. Она носила странные сандалии летом похожие на те, что я носил в моём октябрятском детстве, такие же коричневые с дырочками и рантом, только размер у неё не детский. Вот интересно, она носит их несколько лет, не снашивает или покупает одинаковые?

— Вальтер Валентинович, всё горячее, можете подождать Марту Макаровну, звонила, сказала будет через полчаса, теперь уже минут через десять. Если хотите я задержусь…

— Не стоит, спасибо, мы сами, — сказал я.

Только дома меня зовут Вальтер, это моё второе или первое имя, я не знаю, Валентином меня крестили в Православном храме, все мои передки были православные, от лютеранства отошли тогда же, когда приехали жить в Россию. Но Вальтер имя только домашнее, никто за пределами моей семьи не знает его.

Пока я мыл руки и переодевался в домашнюю рубашку и джинсы, пришла и мама. Её каблучки я услышал по гулкому паркету в передней.

— Ты дома, хорошо, — сказала она, увидев меня, выглянувшего с кухни.

— Есть будешь? — спросил я. — Агнесса только что ушла.

— Пожалуй, да.

Через несколько минут мы уже сидели за столом старинной работы с толстой столешницей из морёного дуба, покрытой льняной скатертью. Запечённые в сметане грибы всегда отменно получаются у Агнессы.

— Да у Агнессы всё отменно получается, — сказал я.

Я чувствую, мама возбуждена, она начала с возмущением рассказывать мне как её последний «мнс» неожиданно начал подумывать о переезде в Канаду.

— Вообрази, это ничтожество, которое я терплю только потому, что никого больше не осталось, его тупость, «транвай», гэканье, «звОнит», противные волосы и дешёвую туалетную воду, я уже не говорю, что у его ни капли научного прозрения или ума.

Я засмеялся:

— Противные волосы? Ну ты даёшь, — невозможно не засмеяться, слушая её описание и возмущение. — Разве научные руководители так оценивают своих сотрудников?

— Ох, Валентин, оценивают всё, это я не говорила раньше, самой себе не говорила, чтобы не культивировать отвращение. Но теперь… — она вдохнула и выпила почти залпом воды из хрустального стакана с золотым кантом. Мама любит красивую посуду и на каждый день у нас не какие-нибудь фаянсовые плошки, а лучшие тарелки и стаканы. А для гостей и вовсе драгоценный поповский фарфор. Но гостей у нас бывает нечасто и негусто. Папиных друзей или уже нет в живых, или они так стары, что в гости давным-давно не ходят. родственников и вовсе никого нет: мама из спасённых ленинградских сирот, что вывозили по Ладожскому озеру в 42-м, она и имени своего и фамилии никогда не знала, после войны её удочерили пожилой доктор и его жена, у них дети погибли в блокаду, вот мама и стала их ребёнком, поэтому она, наверное, выбрала медицину, когда решала на кого учиться, поехала в Москву, тут и отца встретила. А со стороны отца тоже все родственники были потеряны ещё с момента его ареста. Так что мы одинокие Юргенсы. Я своих приятелей в дом не водил, тусоваться — одно дело, но привести в дом к маме — совсем другое. Из моих друзей мама знакома только с Ильёй. Но разве он не единственный мой друг?

— А ты что, такой? Расстроен чем?

Мама знает о Луселии, не сразу, но я рассказал ей о своей внебрачной дочери. Мама, выслушав, сказала тогда:

— Хорошо, что не бросаешь хотя бы материально. Но… не пожалеешь потом, когда станешь очень взрослым, что не сумел заставить себя быть нормальным отцом?

— Разве надо себя заставлять? Разве я не должен был сам этого захотеть? Сам! А не оказаться прижатым к стене свершившимся фактом?

Мама пожала плечами тогда:

— Это называется ответственность, сынок. Надо было раньше думать.

— Раньше, когда это?!

— Видимо тогда, когда твоя рука потянулась расстегнуть штаны… — спокойно сказала мама. Он с отцом особенно не щадили и не баловали меня. Я не рос академическим ребёнком, членом тусовки «золотой молодёжи». В юности я ещё не понимал, а теперь я благодарен им за это, с моими задатками я превратился бы в худшего представителя мажоров.

А сейчас, видя моё подавленное настроение догадалась, где я был. Только после этих встреч я становился таким.

— Мне жаль, Валюша, что у тебя такие отношения с дочкой. Уверен, что ничего нельзя изменить?

— Ну как изменить, мама? — начинаю сердиться я.

Она пожала плечами:

— Мне трудно сказать, Я не мужчина, у меня иное отношение к детям… но… если бы я не воспитывала тебя с рождения, возможно и я не могла бы испытывать к тебе того, что испытываю. Трудно любить того, кого ты не знаешь. Я тебя… мне тебя жаль, Валюша, жаль, что это так. Что я не знаю мою внучку. А ты не знаешь свою дочь. Выход только один: жениться, нарожать детей, почувствовать себя отцом, и тогда ты сможешь, может быть, принять и эту девочку.

Я усмехнулся, убирая тарелки со стола:

— Нелёгкий какой-то путь.

Мама тоже улыбнулась, вставая:

— Открою тебе секрет, сынок: в жизни почти нет лёгких путей, — мама включила чайник и открыла крышку над тарелкой с выпечкой. — О, Агнесса Илларионовна и профитроли сделала, знала бы, не стала так наедаться.

Жениться. Это кажется так просто, вот они, толпы девушек, готовых быть со мной, уж, конечно, большинство согласились бы выйти за меня, но… почему меня пробирает тоскливая ломота до костей, когда я думаю о том, что… как говорит Женя Лукашин: «Будет сновать у меня перед глазами туда-сюда, туда-сюда!». Говорить ведь о чём-то надо, хотя бы иногда… По-моему, мамины надежды на то, что я когда-нибудь смогу сделать её счастливой бабушкой, никогда не осуществятся.

Мама достала чашки и сказала, как будто между прочим:

— Послушай, Валюша, у одной моей приятельницы есть дочка, ей двадцать семь, она недавно развелась с мужем, и может быть…

Я захохотал:

— Мам, знакомить меня будешь как в прошлом веке?!

— Ничего особенного, не сватаю же я тебя! Понравится, будете встречаться, а нет — никто не заставляет.

— Я ушам своим не верю! — я вышел из кухни, не намереваясь больше слушать. «Вечера кому за тридцать» — дожил…

Больше мы не говорили об этом в этот вечер. Но, через неделю или две, мама вернулась к этому разговору. Она вошла ко мне в комнату, где я смотрел «Бездну» на своём видике, с удовольствием задрёмывая время от времени, пребывая таким образом в неком блаженном трансе.

— Это билет в «Сатирикон» на Райкина, говорят крутейший спектакль, — сказала мама и положила бумажку на мой стол.

— «Крутейший»? — что-то я не припомню таких слов в мамином лексиконе.

— Говорят, да. Второй билет у Танечки, в соседнее кресло.

Я даже сел:

— Мам, мне тридцать три года, и я буду как…

— Вальтер, это просто культпоход, — сказала мама. — Сбежишь в антракте, если что. Она хорошенькая.

— Ты видела?

— Да.

— А что тогда с мужем разошлась?

— Студенческий брак. Люди женятся, потом вырастают и оказывается, что они чужие. Ничего особенного, это теперь бывает часто, — мама направилась к двери. — Там по телевизору про поджог ночного клуба, восемь человек погибли. Ты… твоих друзей нет среди них?

— Илью я видел вчера утром, значит, он там не был. Да и… он, наверное, и не ходит теперь по клубам, у него семейная жизнь, — почти зло ответил я.

Ещё бы мне не злится, если раньше я ревновал Илью к тому, что у него слишком много увлечений, которые я не разделяю, хотя бы мотоциклами, так теперь он со своей ненаглядной Маюшкой вообще стал недоступен для меня.

— Илья женился?! — мама остановился на пороге. — А я… думала он… такой, убеждённый холостяк-гуляка и плохо на тебя влияет.

Я только отмахнулся и сказал мрачно:

— Он — хуже, он чёртов однолюб.

— Серьёзно? — улыбнулась мама, и добавила нечто удивительное для меня: — Счастливец.

Глава 3. Хорошая

Наши друзья пострадали в том пожаре. Мокрый погиб там. Это было по-настоящему страшно — приехать ко второму моргу на Пироговку, откуда забирали тело Мокрого в закрытом гробу. Мы, нашей многочисленной компанией, на приглушенно и медленно рычащих мотоциклах поехали вслед за потёрханным ПАЗиком, где сидели его мать и бабушка и смотрели на его синий бархатный гроб.

Маюшка молчала и старалась будто стать меньше ростом. Будто ей неловко от того, что она жива.

–…что все мы живы… — сказала Маюшка, когда мы ночью лежали рядом голова к голове, слушая как шелестят листья, как редкие автомобили шелестят по асфальту. — И что живы, и так счастливы. Вот Мокрый, мы видели его ещё в те выходные, он… такой как мы и вдруг… он едет в том кошмарном синем ящике, чтобы быть закопанным в земле. В мокрой земле. Мокрый в мокрой… Как будто нарочно для того, чтобы… — она вдруг затряслась от смеха.

И я засмеялся, тоже, через несколько мгновений мы оба хохотали, до судорог в мышцах живота. Эта нервная реакция на смерть и отторжение смерти как того, что неизбежно придёт и за каждым из нас. Мы не хотим в это верить, мы не хотим об этом думать, этого не может быть для нас, мы вечно будем живы и будем любить друг друга. Поэтому, ещё задыхаясь от смеха, мы целуемся. И ощущения наших тел обострены, потому что мы помним кладбище, убитых горем маму и бабушку Мокрого, и все остальные, кто был сегодня на кладбище, я уверен, чувствуют то же…

— И ведь не на дороге погиб-то, а как гонял, будто смерть искал, и ни разу в аварии не был. А тут — тупой теракт и…

— Все теракты тупые.

— И во всех гибнут те, кто, кажется, не мог погибнуть…

Бесконечные сообщения о терактах или ещё что-то, я не могу точно сказать, но я не могла найти себе места, пока всё же не позвонила Илье на работу. В первый раз я только попросила его к телефону и, узнав, что он там и его не могут позвать только потому, что он занят с пациенткой, я успокоилась на некоторое время, но потом беспокойство вернулось. Утратить полностью связь с сыном я всё же не могу, это Лида как отключилась от Маюшки ещё тогда, шесть с лишним лет назад, так и теперь, после краткого перемирия, снова будто бы и не вспоминает о ней. Я спросила её об этом.

Лида холодно посмотрела на меня, молчала долго, а потом… вдруг, будто что-то открылось у неё внутри, она, чуть ли не со слезами в голосе, сказала:

— Да оба они, мама… Ты думаешь, я каменная женщина, что… Но эта история… Вся эта история, она меня с ума сводит с самого начала. Вот как Виктор не может простить Маюшке, так и во мне всё протестует. Как Илья обнял её, будто… И она… Но как с этим мальчиком они жестоко, с Васей… И стыдно… Господи, даже перед водителем этой «Газели» что возил нас, вот уж… Выходит, что же, всё это время… Как они такими выросли, мама?

Я пожала плечами.

— Они там… они теперь вместе живут там, в Москве? Ты… что-нибудь знаешь? — она посмотрела на меня как-то робко, будто стыдясь своего интереса.

— Не знаю. Но да, наверное, чего теперь-то? Хотя, я вообще не понимаю… Ничего не понимаю. Когда я узнала, что Майя и Вася стали вместе жить, я успокоилась, думала, ну вот, теперь всё будет хорошо и было ведь… Что у них опять… Я не могу этого понять…

— Вот и я… Это-то и сводит с ума. Но надо, наверное… Надо, как-то узнать, как там они? Такое время нехорошее… Ты… звонила Илье?

— Позвоню ещё. Позвать их?

Лида опустила голову:

— Не знаю. Пока… пока, наверное… А Вася что? Ты не узнавала?

Я вздохнула:

— Нет, пока. Стыдно. Тебе стыдно, а мне…

Конечно, мы живём вместе. То есть, совсем вместе, по-настоящему. Соседи по-разному отнеслись к появлению Маюшки в густонаселённом муравейнике. Бывало, когда Маюшкины соседки по общежитию уезжали домой на несколько дней, мы с ней оставались на ночь в её комнате. Но это бывало нечасто. Тараканье царство на Волгина было ничем не лучше такого же на Пятницкой. Только что не видим синих от спирта «Рояль» и тюремных наколок соседей, а в остальном всё то же.

Маюшка со свойственной ей способностью создавать вокруг себя уют и гармонию, и саму комнату сделала почти красивой и уютной, вымыла всё до блеска и следила, чтобы не скапливалась ни пыль, не появлялся мусор, даже окно, которое до сих пор было всегда пыльным теперь стало прозрачным с блестящими отполированными газетами стёклами, а подоконник приобрёл светлый вид.

Она не чуралась и в коридоре, и на кухне мыть полы и окно на кухне. Но этим и попала сразу под «обстрел» критики гопников, которым невместно было даже под давлением квартирной общественности мыть эти коридоры хотя бы иногда. Лохматые тётки, с выжженными «химией» махагоновыми волосами шипели или открыто цеплялись к ней, называя разными словами от «чистюли» до «шалашовки» и похуже, сдобренными матом. Начали жаловаться моей квартирной хозяйке, и она даже явилась, чтобы разобраться, почему это я посмел без её ведома «завести какую-то бабу на её территории».

— Мы договаривались, что никого водить сюда не будешь, — говорит Галина, бесцеремонно курит прямо в нашей комнате, неопрятно стряхивая пепел в пепельницу. — Что это такое?

Она смерила взглядом Маюшку, презрительно и даже зло. Счастье, что Маюшка привыкла к таким взглядам с самого детства и сейчас спокойно сидит возле меня на кровати, не пытаясь ни говорить, ни спрятаться за меня, предоставляя мне самому всё уладить.

— Мы… — начал было я.

— Ах, уже «мы»?! — у Галины, так звали мою квартирную хозяйку, вытянулось лицо. — Вы мне тут ещё дитё родите и буду я должна прописывать?! Нет, Илья, ты давай-ка решай: или девка или квартира.

— Это не выбор.

— Не важно. Мы договаривались, не будешь спорить, — она равнодушно выпустила очередное облачко дыма.

— Я вперёд оплачу…

— Даю вам тут… — она поднялась, лосины плотно облегают налитые твёрдым жиром ляжки, ботинки на толстых каблуках, розовый ангорский свитер, у всех своя мода… — Ладно, до Нового года. Но дальше — сваливайте. Мне жалобы ни к чему. Петька к участковому обещал пойти, заложат меня бандюкам, что я сдаю комнату, сам знаешь, чё тогда — продать им за бесценок придётся…

Мы посмотрели друг на друга, едва Галина ушла.

— И так было ясно, что надо искать квартиру, — сказала Маюшка, мягко прильнув к моему плечу.

— Купить надо.

— Ты… — Маюшка засмеялась, — ты что мильонщик? Откуда такие деньжищи? Квартиру в Москве…

— Ну… я всё же работаю. Ладно, Май, подумаем, — сказал я, размышляя о том, что давно не узнавал цен на жильё, надо осведомиться завтра же. — Не расстраивайся. Зато мои подружки приняли тебя как родную. Будто ждали всю жизнь, — я потрепал Маюшку по плечу.

Это правда. Все три мои красавицы с первого взгляда оценили Маюшку по достоинству. Но надо отдать должное и Маюшке, она нашла с ними общий язык сразу же. Всего парой слов. Марье Сергеевне сходу сказала, увидев множество фотографий на комодах, полочках и стенах, на который была в основном сама Марья Сергеевна, красиво одетая и причёсанная по моде разных времён:

— О, какая вы красавица! Вы артисткой служили, наверное?

Мария Сергеевна моя, которая всю жизнь проработала секретаршей при разных директорах, покраснела от удовольствия.

— Да что вы, деточка, нет-нет.

— Не может быть, чтобы вас ни разу не позвали сниматься в кино!..

Ну и так далее.

С Евфимией Георгиевной говорила о её сыновьях, один из которых был военный и сейчас служил сейчас на Дальнем Востоке, после того как его часть вывели из Германии и частично расформировали. А второй сын уехал в Америку, он был химик, очень одарённый молодой учёный. И тот и другой не бросали мать тем не менее, высылали деньги, хотя, думаю тому, что был военный, непросто приходится сейчас, тем более что ему до отставки год или два.

А с Эльвирой Анатольевной они говорили о старом кино, о Лемешеве и Козловском и достоинствах их теноров.

Я потом спросил Маюшку, как она могла так проникнуть в души моих «девушек».

— Очень просто, у них всё на стенах, на полочках. Наши дома рассказывают о нас куда больше, чем мы подозреваем. Фотографии, старые журналы, письма, что лежат на видном месте и по сто раз перечитываются, — Маюшка улыбается так просто.

— Надо же, Шерлок Холмс какой-то у меня, — усмехнулся я.

— Я привыкла, наблюдая, понимаю, что такое человек.

Я смотрю на неё, удивляясь: вот сколько лет можно знать человека, кажется нет ничего, чего я не знал бы о Маюшке, а оказывается есть много такого, что мне ещё придётся открыть в ней.

— А… про меня, что тебе ясно?

Она покачала головой:

— Нет, в отношении… тех, кого любишь это плохо работает. Какой анализ, когда видишь только то, что хочешь видеть. Только самое лучшее. Любимых не просчитаешь.

Я обнял её. Вот думаешь, что уже знал, что такое счастье, а потом оказывается, что нет. Что оно может быть ещё ярче и ещё жарче…

…Я собирался сегодня домой как обычно, Маюшка должна то же примерно в это время приехать. Но тут Елена Семёновна подозвала меня к себе и сказала вполголоса:

— Илья Леонидыч, я слышала, ты квартиру хочешь купить. У меня двоюродный брат в Московской городской думе зам главного строителя. Короче говоря, буквально на днях предлагал моей дочке редкой удачи случай: сгоревшая квартира в Товарищеском переулке. Я не знаю, что там и как, я тебе его телефон дам, ты созвонись и…

Конец ознакомительного фрагмента.