Зовите меня Роксолана. Пленница Великолепного века

Татьяна Вяземская, 2014

Не смотрите на ночь глядя сериал «Великолепный век» – не то проснетесь в теле славянской пленницы, которую гонят на продажу в Стамбул! Сможет ли наша современница выжить в султанском гареме и среди дворцовых интриг Блистательной Порты? Станет ли московская студентка легендарной Роксоланой – не просто наложницей, а законной женой и соправительницей Сулеймана Великолепного? Похож ли реальный «Великолепный век» на то, что показывают в телесериалах? И удастся ли Роксолане из будущего изменить ход истории?

Глава 4

Уже почти месяц она жила в доме у Ибрагима. Одна в своих комнатах. Может, гарем у него и имелся — других девушек она тут не видела. По утрам приходила молчаливая служанка, приносила все для омовения. Потом другая приносила еду. То ли им было запрещено разговаривать с пленницей, то ли они вообще немые были.

Анастасия пыталась что-то спросить, но они двигались словно безмолвные тени и покидали ее покои. Дверь неизменно оставалась закрытой. Окна, забранные густой решеткой, и так были небольшого размера. Может, какой-нибудь форточник и пролез бы, но Стаська, даже со своей мальчишеской фигуркой, — нет.

Правда, решетки были красивые. В прежней жизни Стаську никогда не тянуло рисовать. Сейчас же — не Стаська, уже Анастасия — вдруг почувствовала тягу. Только вот удовлетворить ее, эту тягу, было нечем. Ни карандаша, ни бумаги. Можно, конечно, взять угольки из жаровни и намалевать что-нибудь прямо на стене. Ибрагим ей неприятен, но все-таки — не портить же из-за этого стены! В конце концов, она — адекватный человек, а не стерва какая-нибудь.

Она не просила, не говорила никому ничего, но на следующее утро, проснувшись, обнаружила на столике стопочку белых листов и тонкий карандашик в серебряной оправе. Ластика только не было, а с ее «умениями» изобразить что-нибудь, не применяя ластик, было попросту невозможно.

Она спросила у прислуживающей женщины, кто велел принести ей бумагу, та в ответ только развела руками. Собственно, ответ на этот вопрос мог быть только один: Ибрагим. Только вот — почему? Ведь она не просила, ничего никому не говорила, даже просто вслух не произносила…

Догадался? Но как?

Да нет, ни о чем он догадаться не мог. Понятно, что пленница, которая даже поговорить ни с кем не может, скучает. Понятно, что женщина только тем и может заниматься, что рукодельем. Ткацкий станок он ей, к счастью, обеспечить не может, а дать принадлежности для вышивания или вязания, видимо, боится: вдруг пленница с их помощью попытается покончить с собой? Вот поэтому здесь бумага и появилась. Бумага и карандаш — вещи совершенно безвредные.

Наверное, она должна была испытывать к Ибрагиму благодарность за хоть как-то скрашенный «досуг», но — не испытывала. Наоборот, ее охватывало глухое, непонятное раздражение при одном только воспоминании о «хозяине». Впрочем, он ведь говорил, что собирается ее кому-то подарить? Так пускай и дарит поскорее.

С ластиком Анастасия нашла выход из положения достаточно быстро: оставила после завтрака кусок пресной лепешки (тут, к счастью, ее кормили далеко не одними сладостями). Когда та подсохла, с ее помощью попробовала вытереть нанесенную карандашом линию. Кажется, о чем-то таком она читала у Цвейга. Или не у Цвейга? Раньше книги просто глотала, читая почти все подряд, потом хорошо помнила сюжет, но далеко не всегда — название, и уж тем более автора. Сейчас ей было обидно: читала много, а толку — никакого. Ни процитировать что-то к месту, ни просто вспомнить, чьему же перу принадлежит понравившаяся ей фраза. Эх, будь у нее сейчас возможность читать, читать хоть что-нибудь — не было бы такой бессистемности! Книг не хватало. Хоть бери и сама пиши…

Сначала это казалось смешным, и она прогоняла глупые мысли, усаживалась за столик и рисовала все, что придет в голову. Сперва — зайчиков, в которых узнать зайчиков можно было бы только в том случае, если бы рисунок был подписан. Потом — попыталась скопировать узор с решетки. Получилось. Следующий узор придумался сам, да и на бумагу словно сам лег. К концу третьего дня стопка закончилась, а на следующий день она обнаружила еще одну, в два раза толще. И снова вместо благодарности — рассердилась. Но рисовать продолжила. Неожиданно у нее стали получаться лица. Сперва — Малиша, потом — турок-капитан, старый работорговец со смешным именем, пучеглазый спутник Ибрагима, сам Ибрагим…

В один день вдруг вспомнилось приснившееся ей в последний ее день дома лицо: жесткое, с заметным носом, с вислыми усами. С этим портретом Анастасия провозилась целый день: все время что-то не получалось. Лицо «плыло», ускользало, словно протестовало против того, что его пытались изобразить. Может быть, потому, что этого человека она видела только во сне? Но наконец получился и этот рисунок. Хорошо получился, она чувствовала это. Похоже. Правда, похоже на кого именно — она не знала.

Наутро рисунок исчез. Единственный из всех. Остальные были на месте. Стало быть, в ее комнату кто-то заходил? Ну, заходил-то — понятно кто: хозяин дома. Либо служанка, но опять же по приказанию Ибрагима: без его ведома здесь чихнуть боятся.

Только вот почему он забрал именно этот рисунок? Почему — не свой собственный портрет?

Анастасия посмотрела на портрет Ибрагима. Похоже получилось, и ей даже удалось остаться объективной, не показать своего истинного отношения к «модели». Не понравился хозяину? Возможно. Вообще-то, по идее, рисунки полагалось уничтожить все — ислам все-таки запрещает изображать людей…

Неожиданно для самой себя после исчезновения рисунка Анастасия утратила интерес к рисованию. Вот просто как отрезало! Целый день она бродила по своим покоям туда-сюда, не зная, чем себя занять. Бумага… Карандаш… А рисовать так не хочется!

Больше всего она скучала по книгам. Вот бы прочесть хоть что-нибудь! Пускай уже читаное-перечитаное! Но даже если бы здесь и сейчас кто-то (об Ибрагиме думать упорно не хотелось) догадался о ее желании, как догадался о желании рисовать, и доставил ей книги, что бы она смогла прочесть? Не понимая ни слова по-турецки…

— Послушай, — обратилась Анастасия к прислужнице, когда та вновь принесла ей еду. — Скажи своему хозяину: пусть разрешит разговаривать со мной!

Прислужница ни единым движением не показала, что поняла или хотя бы услышала. Глухая, или по-русски не понимает, или боится настолько — значения не имело, Анастасия по-прежнему оставалась без собеседников: служанка так же молча вышла. Так же, как обычно, повернулся в двери ключ.

Сволочи! Ждут, пока она настолько отупеет, что сопротивляться уже будет не в состоянии? Так не дождутся!

Она ухватилась за карандаш. Читать? «Чукча не читатель, чукча — писатель!» Читать ей нечего, а вот писать — есть что! И пускай это никто не прочтет, пускай! Она сделает это не для кого-то, а для себя самой.

Строки сами ложились на бумагу. И в школе у нее никогда не возникало проблемы с сочинениями, но в школе хотя бы тему какую-то давали, и Анастасии, вернее, тогда еще Стаське казалось, что без заданной темы она ничего написать не сможет. Ан нет — смогла. Почему-то получилась притча.

На юге, в одной благодатной долине, жил Осел. Он являлся ближайшим другом Тигра. Дружба эта заключалась в том, что Осел подсчитывал дань, которую приносили Тигру другие звери. За это часть дани перепадала и ему. Наконец Осел решил, что ему перепадает мало. Ведь он завел прислужников и для себя, и всем им надо было чем-то платить.

Вариантов было два: либо начать потихоньку брать больше добычи, только так, чтобы Тигр об этом не узнал, либо — как-то выслужиться перед ним, чтобы Тигр «оценил» своего помощника и сам выделил ему большую долю.

Первый вариант был…

Она задумалась. Разговорное слово «стрёмный» использовать не хотелось. Во-первых — потому, что рассказ ее не смог бы понять… тот, кто его все же прочел бы. Сколько бы она ни убеждала себя, что пишет «только для себя самой», потому что «из нее выплескивается» — надеялась, ой как надеялась, что хозяин дома — да что там скрывать, и ее хозяин, владелец «вещи» по имени Анастасия-Хюррем, — прочитает. И — оскорбится. Потому что если в «литературной ценности» ее «произведения» можно было вполне заслуженно сомневаться, то уж в том, что оно получится достаточно оскорбительным, никаких сомнений не было.

А во-вторых — слово «стрёмный» все-таки не было литературным. И оскорбляло Стаськин вкус. Может, тетя Аля была права и ей надо было идти не в политех, но использовать слово «стрёмный» в литературном тексте она себе позволить не могла.

…вариант был небезопасным. Если бы Тигр узнал, а любая афера рано или поздно раскрывается, Ослу бы не поздоровилось. Пришлось продумывать второй.

Идея созрела быстро. «А подарю-ка я Тигру овцу! — подумал Осел. — Молоденькую беленькую овцу, которая, наверное, будет очень вкусной!» Поскольку питался он исключительно листьями, травой и морковкой, то баранина ему самому была не нужна. А Повелитель обрадуется! И станет выделять любимцу-Ослу куда больше добычи! А, стало быть, Осел сможет нанять себе в услужение еще больше шакалов, гиен и прочих животных.

Но не самому же Ослу ловить овцу! Он совсем не приспособлен к такого рода работе! Зато — помощников хоть отбавляй. И каждый надеется урвать хоть кусочек!

Вот и поручил Осел Волку — старому, со стертыми зубами (оплата оплатой, а подстраховаться не мешало: из-за старости Волк уже сам овцу-то съесть не мог!) — раздобыть для него овцу. Живую.

Волк раздобыл — и привел к Ослу. Тут бы и исполнить мечту, но у Осла вдруг взыграло ретивое. Почему он должен отдавать овцу Тигру? Ведь это же его овца! И ничего, что он не сможет ее сьесть сам. Зато и Тигр не сможет.

И так он загордился от мысли о том, что Тигр не получит овцу, что потихоньку сам поверил в то, что отбил у Тигра добычу по-настоящему, в честном бою.

Сперва просто привык, а потом обидно стало Ослу, что никто о его победе не знает. И стал он потихоньку рассказывать о ней другим зверям. По секрету. Чтобы Тигр не узнал. Но, конечно же, Тигру донесли, и он задрал Осла. Но есть не стал, ведь мясо у ослов не очень вкусное.

Закончила, прочла — и сама испугалась. Во-первых — взяла и обидела человека ни за что ни про что. Ведь Ибрагим-то ей плохого пока ничего не сделал! Не бил, не изнасиловал. Ну, купил. Ну, не нравится он ей. Но он же не виноват в том, что она, так сказать, органически его не выносит!

С другой стороны, любой человек, прочтя такое и догадавшись, что притча — о нем (а в том, что Ибрагим догадается, у нее почему-то не было никаких сомнений), постарается… отомстить. Доказать, так сказать, что ослы тоже едят мясо, и овец в том числе.

А она и в самом деле овца, если написала такое!

Конечно, правильно было бы уничтожить лист. Сжечь.

Настя разорвала его на несколько частей и сложила под пачку рисунков. Когда принесут жаровню — она его сожжет.

Но исполнить эту задумку ей не удалось: утром мусора на месте не оказалось. Оставалось надеяться на то, что обрывки были достаточно некрупными, на то, что служанка выбросила их, да еще на то, что Ибрагим не умеет читать по-русски. Тем более — тысяча какой там сейчас на дворе? Двадцатый? Даже если он изучал русский — а это предположение само по себе нелепо, — то именно тот русский. Которого совершенно (и это, конечно, к счастью!) не знает она.

Но все же она чувствовала себя очень неловко.