Земля святого Николая

Татьяна Алексеевна Коршунова, 2022

В канун 1825 года князь Фёдор Николаевич Превернинский вынужден продать родовое имение: старший сын Владимир проигрался в карты, а земля не даёт дохода из-за неурожаев. Владимир и его сёстры, Евдокия и Ольга, не могут смириться с потерей имения. Ведь это не просто земля – там каждая травинка проникнута памятью о любимом дедушке. Евдокия обещает себе ненавидеть нового владельца, кем бы он ни оказался. Но связь с родной землёй тянет её в имение, и она знакомится с молодым хозяином – графом Будрейским, одержимым идеей просвещения крестьян. Роман-пастораль в традициях классической литературы о памяти рода, семейном долге и проблемах свободы выбора жизненного пути.

Глава V

— Миром Господу помо-олимся, — пропел из алтаря тихо-старческим голосом отец Илларион.

Фёдор Николаевич стоял в белом галстуке напротив Царских врат. Твёрдой рукой налагал на себя честный, прямой крест «во имя Отца и Сына, и Святаго Духа». Три нарядные гридеперлевые¹⁰ шляпки с круглыми, как блюдца, полями кланялись за его спиной.

День Всех святых в 1825 году выпал на 31 мая. На солее лежали ветки берёзы с праздника Святой Троицы. Пахло церковным маслом из лампад, с икон и фресок святые смотрели умиротворённым и кротким взглядом. И хотелось быть, как они.

А двери отворялись с тихим скрипом — и слышались, и слышались шаги, и церковь Добровская освещалась всё новыми и новыми свечами.

Вошли Бакшеевы. Александр Александрович склонил русую с проседью голову, перекрестился. Аграфена Васильевна будто вкатилась бежевым шаром. Встали справа от Превернинских. Матвей улыбнулся Ольге из-за воротника серого альпакового редингота. Всё вместе. И весну-красну встречать, и грустить, и молиться. И в скорби, и в праздники…

Снова тихо хлопнула дверь. Евдокию будто толкнул кто-то: оглянись! Крестясь, вошёл граф Будрейский со своим бородатым «хранителем». Приблизился к украшенной анютиными глазками иконе праздника, наклонился поцеловать и поднял серые глаза. Сколько было в его глазах чистоты, глубины и добра!..

— И не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго-о, — пропел молодой дьякон.

«И не введи нас во искушение», — повторили губы Евдокии. Но что за тропарь читали? О чём?

— Милосердия двери отверзи нам, благословенная Богородице, надеющиися на Тя да не погибнем…

Лишь звук голоса, буква за буквой. «Господи, прости! Что я на исповеди скажу? Что этот человек мешает мне молиться?»

После отпуста во время проповеди отца Иллариона граф оказался за её плечом:

— Покажите мне могилу вашего дедушки.

Евдокия приложилась к Кресту после маменьки и, не оглядываясь, вышла из храма.

Утро было прохладное и туманное, моросил мелкий дождь. Лес вдали утопал в мутной мгле. Арсений Будрейский шёл за нею по сельскому кладбищу и всматривался в одинокие могилы. Её ноги ступали по высокой траве, подол с зубчатыми оборками смахивал росу с папоротников. На деревянных крестах сидели вороны и каркали, взлетая. Рядом со стенами храма покоились князья, бывшие владельцы ближних деревень под резными каменными надгробьями. Евдокия прошла мимо них по узкой тропинке, кутаясь в гранитово-зелёное велюровое манто. И остановилась у белого памятника. Спиной к графу.

Её рука без перчатки стёрла капли дождя с холодного мрамора, как слёзы со щеки младенца.

Из церкви доносились благодарственные молитвы. Арсений смотрел на памятник: под этой громадиной покоился тот, чей портрет висел в его гостиной.

— Невозможно смириться, когда Бог призывает к себе наших родных, — тихо произнёс он. — Но теперь наш долг — чтить на земле их память…

Евдокия повернулась: серые, как влажное небо, глаза с причёсанными к вискам ресницами смотрели на неё. Ещё час тому назад перед Праздничной иконой в храме они блестели и светились, словно северное солнце, — а сейчас умиротворённо молчали, как лесная топь.

— Вы правы. И моя сестра живёт этим. Но я… Ольга сильная, а я слабая.

— Кто же вам это сказал?

— Папенька говорит… Все так думают. Все думают, что потому я не справлюсь здесь… и должна жить в Петербурге…

С чего вдруг она заговорила об этом с ним? Ведь никто никогда не понимал. А он? О чём-то думали эти глубокие («необыкновенные!») глаза… «Девочка, совсем маленькая девочка, с наивно поднятыми чёрными бровками».

— Когда-то у меня было имение в Лифляндской губернии, — сказал Арсений. — Я не думал тогда, что переезд в Петербург будет моей ошибкой. Когда я это понял, вернуться обратно было невозможно. И Провидение привело меня сюда… Поверьте мне: не стоит выбирать заведомо ложный путь, каких бы благ он ни сулил.

— Но не всегда выбор пути за нами. Дедушка умер, будучи уверенным, что… Вы видели яблоню под окном де… под окном хозяйской спальни? Дедушка посадил её сам. А гвоздику в траве в саду? Её семена дедушка ещё в прошлом веке из Турции привёз. В каждом уголке Первина — душа дедушки. Он так хотел, чтобы мы…

Евдокия замолчала и отвернулась. Кисленькие яблочки с дедушкиной яблони к столу ей уже не поднесут…

Прихожане покидали храм, за чугунной оградой кладбища родители и Ольга ждали у экипажа.

— Вы можете приходить в Первино, когда захотите, — сказал Арсений. — Дом вашего дедушки всегда открыт для вас.

Не поднимая глаз, Евдокия поспешно поблагодарила его и пошла к воротам. Отец не любил опаздывать на воскресный завтрак.

***

1-го июля в знойный полдень Превернинские пили чай в саду за круглым столом, накрытым белой льняной скатертью. Бланжевый сюртук главы семейства отдыхал на спинке берёзового стула. Фёдор Николаевич щурился: лучи, как сок из лимона, брызгали в глаза меж листьев. Девиц спасали соломенные шляпки с газовыми лентами и тонкий шёлк белых платьев, рыжую моську — высунутый язык и тень полосатого подола Марии Аркадьевны.

Десертные ложки черпали мёд и варенье, ягодный сироп блестел на кусках пирога. Из фарфоровых чашек поднимался пар. И под плеск мятных струек из самовара, под писк птенцов в зелени клёнов и яблонь, под собственное неумолкаемое щебетание, с дерева на дерево порхали мухоловки.

Трава зашумела от военного шага — и серебро зелёного мундира блеснуло из-за яблони. Фёдор Николаевич оглянулся на каменную дорожку:

— Князь Сергей Павлович! Милости просим!

Дрёмин убрал с пояса шпагу, подвинул свободный стул и сел рядом с Евдокией.

— Прошу вас, mon ami, — изящная рука княгини с золотым браслетом подала ему наполненную чашку на блюдце.

— Что Владимир не приехал с вами? — спросил Фёдор Николаевич.

— Мы с Владимиром Фёдоровичем благополучно доехали до Петербурга, а после я не имел чести с ним свидеться.

— Угощайтесь, прошу вас. Смородина наша сладкая, — Мария Аркадьевна подвинула к гостю самую большую фарфоровую вазу на столе: с переплетёнными буквами «Ф» и «М». Подарок на день её венчания с Фёдором Николаевичем.

Дрёмин взял двумя пальцами черешок и взглянул на Евдокию. Она молчала, глядя в свою чашку.

За чайной беседой он присматривался к ней. Острые уголки глаз делали её взгляд то радостным, если она улыбалась, то печальным, а когда она поднимала чёрные брови — становилась похожей на испуганную белочку. Как полагается жениху, следовало пригласить её прогуляться по саду. Познакомиться en tête-à-tête¹¹. Дрёмин ждал ответа в её взгляде: желает ли она этого. Но Евдокия смотрела на самовар, на вазу, на скатерть — лишь бы не на него. «Смущена, — думал кавалергард. — У этой девушки будто три лица, и каждому из них веришь. Она правдиво улыбается, печалится, боится. Где в ней настоящее?»

— Папенька, — Ольга поводила глазами, взглянула из-под ресниц, улыбнулась. — Если Евдокия выйдет замуж — стало быть, она последнее лето с нами. Скоро мои именины. Не могли бы мы устроить праздник? Я так мечтаю о бале…

Ну? Смог бы Фёдор Николаевич отказать своему продолжению, своей копии — как он полагал; отражению своего рода в цвете глаз и детским ямочкам на румяных, как у всех Превернинских, щеках? Да ещё и при госте из Петербурга, где всякий аристократ сквозь пальцы смотрит на долги.

— Если вы пожелаете дать бал, — вмешался Дрёмин, — я готов сделать подарок для Ольги Фёдоровны — пригласить музыкантов.

«Глупышка провинциальная, — подумал он тогда. — Какая будущность ей тут уготована, в захолустье? Пусть бедняжка порадуется хоть разок в жизни…»

Ягодные губы Ольги раскрылись в улыбке. Фёдор Николаевич двинул бровями:

— Ну, что ж… Бал так бал.

— Благодарю вас, папá! — она погладила руку отца, подняла ласковые глаза. — И вас, Сергей Павлович.

***

На следующий день, когда Ольга в кабинете отца составляла список приглашённых на свои именины, приехал из Петербурга Владимир. Вошёл в кабинет по-кошачьи, уже без фрака. Заглянул в её записи.

— Так вот куда уходят наши деньги — а виноват всегда я!

Она подняла голову:

— А вы, любезный братец, должно быть, пришли сюда «по важному делу»!

— На сей раз вы не угадали, милая сестрица! — Владимир поцеловал румяную щёчку. — Поздороваемся сперва, давно не виделись.

— Володя, ты меня сбиваешь. Я могу забыть кого-нибудь.

— Тогда я зайду к вам позже. Простите за беспокойство, княжна! — он раскланялся и покинул кабинет.

Дом пронизывала послеобеденная тишина. Мария Аркадьевна отдыхала в спальне, Фёдор Николаевич уехал осматривать земли и проверять сенокосы, даже Игнатьич-бездельник куда-то запропастился. Ах, да, Владимир сам же отправил его с порога с баню воды согреть: в карете ужарился пуще верчёного поросёнка. Выходит, зря побранил дядьку.

— Володя! — Евдокия выскочила из своей комнаты. — Как я рада, что ты приехал! Я ждала тебя.

Она утянула брата за руку к себе в спальню и затворила дверь.

— А я уж право подумал, что в этом доме никому до меня нет нужды.

От зноя, застоялого в бумажных палевых обоях, таяли гашёные восковые свечи в канделябрах. Мрачноватый цвет для комнаты барышни… И как сестрице не надоело так жить?

Зато в растворённое окно с отодвинутой шторой тянуло ароматом горячего варенья. Под карнизом в цветах жужжали мухи, а зелёная пейзажная перспектива окрасилась летней пыльной дымкой.

— Скажи, Володя, почему ты не хочешь жениться?

— Я люблю мою свободу — вот и не женюсь.

— И даже на Натали?

У Владимира дрогнули ресницы.

— Натали ничуть не важнее других, — он сжал губы. — Но к чему ты затеяла этот разговор?

Евдокия приблизилась к груди брата, положила руки на его расстёгнутый пикейный жилет и заглянула в глаза:

— Володя, прошу тебя, поговори с папенькой. Я не хочу замуж. Ты должен меня понять, ежели сам не хочешь жениться.

— Боже, Дуня! Да папеньку удар хватит, когда он услышит об этом ещё и от тебя!

— Володя, я не хочу выходить замуж, не хочу расставаться с Превернином, не хочу жить в Петербурге, к тому же… к тому же, мне кажется, что я не люблю Сергея Павловича…

— Кажется? Или не любишь?

— Не люблю! — она отошла к окну.

— А ну, посмотри на меня, — Владимир повернул сестру за хрупкие плечи. — Ты влюблена в другого?

Она молчала.

— Кто он?

Где-то на дворе залаяли собаки — предоставили повод отвести взгляд в окно. Крестьянские ребятишки, одетые в холстинки, мальчишка и девчонка, босиком, тащили из лесу корзину с черникой для праздничного стола.

— Ни в кого я не влюблена…

— О ком же страдает сестрица? — Владимир заглядывал ей в лицо. — Попробую угадать… Константин Добровский?

— Вовсе нет.

— Тогда, быть может, Матвей Бакшеев? — его лукавые глаза прищурились.

— Ну что ты, Володя! Конечно же нет!

— Ах… Ну как же я не догадался?.. Граф Будрейский!

— Тише!

— Я прав? Да? Да-а-а!..

— Володя, не говори такого! Как я могу любить?.. Не думай!

— Кстати. Мне удалось раздобыть в Петербурге.., — Владимир загадочно улыбнулся и, как фокусник, достал из кармана полосатых панталон книжку в мягком сером переплёте. Сборник стихов Арсения Будрейского! Евдокия потянулась за книгой — но рука брата взмыла над её головой.

— Володя!..

Сборник юркнул к нему за спину.

— Володя, прошу тебя, отдай мне!.. Володя! Ради Бога…

— Сперва скажи мне. Ты влюблена в Будрейского?

— А ежели я скажу, что да, ты отдашь мне книжку?

Серый переплёт водворился к ней в руки. На нём чернели тиснёные буквы: фамилия автора и название сборника «Curriculum vitae»¹².

— Сестрица! Quelle tuile!¹³ Вы выходите замуж и влюблены в другого! — воскликнул Владимир голосом придворного шута. И получил сборником по плечу.

За окном скрипнула дверь господской бани. Лязгнуло медное ведро, вода всплеснулась.

Едва шаги брата утихли в коридоре, Евдокия подошла к окну, открыла страницу наугад. Тёплый луч летнего полдня высветлил древесные шероховатости бумаги. И мягкий голос Арсения зазвучал в рифмованных строчках:

Я тебя не забуду, прости,

Если что-то случится в дороге,

Ты меня не забудешь, но жди

У ворот одинокие дроги.

Ухожу в мир роскошных затей,

Чтобы стать навсегда одиноким,

Может быть, из безумных идей

Верен буду я очень немногим.

Может быть, долгожданный закат

Омрачится несносной печалью, —

Не гаси ни одной из лампад

И не прячься под черной вуалью.

Я храню поцелуй на щеке,

Не забудешь ты взгляд мой прощальный,

И в именье родном, вдалеке,

Ты не будешь такою печальной.

Евдокия опустилась на колени рядом со своей кушеткой, прислонилась к белой колонне и положила книгу перед собой. Закрыла лицо руками, надавила на веки бугорками ладоней — и в узорах темноты проявилось его лицо. Страшно затрепетало сердце. Почему? «Под чёрной вуалью…» Это о женщине. «Поцелуй на щеке…» «Я тебя не забуду…» Не забуду… «Глупая я глупая — не о том надо думать! — Евдокия потёрла щёки, изгоняя жар. — «Из безумных идей верен буду…» Верен… Эти стихи о силе духа и… печали. Чьей печали?..»

Печаль, одинокие дроги…

Дедушка!..

Она закусила губу до слёз — и швырнула книгу об пол. «Дедушка-а, прости-и!»

Поплакала — стало легче. Книга так и лежала на полу под ножкой канделябра. Одиноко. Одинокие — дроги…

Ухожу в мир роскошных затей,

Чтобы стать навсегда одиноким…

Навсегда — одиноким…

Боже, да чем же он виноват? Евдокия подползла к книге, подняла. Прижала к груди — и прошептала ей «прости».

Примечания

10

Жемчужно-серый цвет (устар.)

11

наедине (фр.)

12

«Поприще жизни» (лат.)

13

Какой пассаж! (фр.)