Земля святого Николая

Татьяна Алексеевна Коршунова, 2022

В канун 1825 года князь Фёдор Николаевич Превернинский вынужден продать родовое имение: старший сын Владимир проигрался в карты, а земля не даёт дохода из-за неурожаев. Владимир и его сёстры, Евдокия и Ольга, не могут смириться с потерей имения. Ведь это не просто земля – там каждая травинка проникнута памятью о любимом дедушке. Евдокия обещает себе ненавидеть нового владельца, кем бы он ни оказался. Но связь с родной землёй тянет её в имение, и она знакомится с молодым хозяином – графом Будрейским, одержимым идеей просвещения крестьян. Роман-пастораль в традициях классической литературы о памяти рода, семейном долге и проблемах свободы выбора жизненного пути.

Глава I

Предрождественским вечером 24 декабря 1824 года к дому Превернинских подъехали сани. Лошади еле добрались по сугробам. Верстовые столбы замело, и не видно было ни зги — только мутный месяц сеял свет на дорогу.

В гостиной Евдокия и Ольга, обе в расклешённых платьях с поясками чуть выше талии, рукодельничали в креслах. На овальном чайном столике снежными комочками ютились в корзинке клубки ниток. Зеленели гобелены на стульях у стены и ломберные столики по углам. В тени у камина спал клавикорд — последние часы Рождественского поста.

За окном завывала метель, ветер звенел в стекле.

Там было темно и жутко.

А здесь, в комнате, кленовый паркет грел балетные туфли с помпонами, потрескивал огонь в камине, тикали настенные часы, и бронзовые подсвечники пахли тающим пчелиным воском.

— Слышишь? Собаки залаяли. Должно быть, ряженые приехали, — Евдокия отложила недошитую детскую рубашку и подошла к окну. Откинула за плечи две толстые косы, вгляделась в темноту. Дочерна-русые волосы, как у японских красавиц густые над висками, круглили её лицо с острым подбородком.

Белые двери растворились к мраморным колоннам.

— Держу пари, вы меня не ждали! — Владимир вошёл в гостиную. Распахнутые полы драпового чёрного редингота внесли за ним шлейф уличного холода.

— Для кого стараются дорогие сестрицы? — чёрные усики окропили Ольгину щеку каплями талых снежинок.

— Дочка меньшая ключницы нашей родила намедни девочку. Подарки готовим.

— О! Весьма рад!

Он подкрался к окну, отодвинул жёлтую бахромчатую портьеру — и обнаружил другую сестру:

— Уж и брата поцеловать не желаете!

— Да я ж тебя наперёд заприметила.

Владимир обнялся с Евдокией. Вальяжными шажками направился к полосатому дивану, сел и принялся стягивать на краповый¹ ковёр мокрые сапоги.

— А что маменька с папенькой? — он пихнул под шею подушку. Локотник, изогнутый рогом изобилия, скрипнул под его закинутыми ногами.

— Папенька в кабинете, маменька в спальне отдыхает. А мы ждём ряженых. Да что-то не едут, — Евдокия вернулась в кресло, разложила на коленях рубашку — так и эдак. «Дошить? Или Бог с нею, пусть назавтра остаётся?..»

— Ха-а! Да кто ж в этакую мглу колядовать отважится? Я сам едва с пути не сбился! А что ж вы не ворожите?

— Мы нынче не будем ворожить, — Ольга оборвала шерстяную нитку. — Боязно.

— И суженых знать не хотите?

— Лучше ты, Володя, расскажи нам. Что нового в Петербурге? Какой у тебя там нынче… интерес? А? — маленький рот её растянулся в улыбку, и на щеках появились ямочки.

Большие голубые глаза брата забегали, длинные загнутые ресницы зашалили:

— О, это такая юная красавица — нежная, как бутончик! И она уже мне доверяет!

— М-м-м! Как её зовут?

— Её зовут — Натали… Ей всего шестнадцать. Она прелестна — но… уж-жа-асно недогадлива! В канун наводнения у Белозёровых в доме забыла браслет — я привёз к ней вернуть. Улыба-ается… Мол, подарок папеньки покойного, память, «думала не найду», ах-ах… Мы с нею в комнате — en tête-à-tête! Я намекаю, что заслуживаю благодарности!.. А она, вообразите, отвечает: «Oui, bien sûr! Je vais dire tout de suite à maman de vous remercier!»²

— Не так глупа твоя Натали. А ты, Володя, коварен! Что бы ты сделал, когда бы кто-нибудь так поступил со мной или с Дуней?

— Я вызвал бы его — на дуэль! Хе… А хотелось бы мне посмотреть на того чертяку, кто бы осмелился…

Брат выставил локоть — в него полетел белый клубок.

Метнув «артиллерию» обратно Ольге в подол, он поднялся с дивана и направился в кабинет отца. Босиком, в одних полосатых чулках. Дома не в столице — всё простительно. Пустая зала, лестничный вестибюль, коридор, тёмный до жути, — у порога Владимир сделал невинные глаза и открыл дверь.

— Здравствуй, сын! Вернулся к Рождеству!

Отец поднялся с кресла навстречу и поцеловал его в послушные тёмно-русые волосы.

— Я, папенька, с просьбой к вам…

— Опять?!.. Только не говори мне… Снова проиграл?

По оконному стеклу сыпануло снежной картечью — огонёк колыхнулся в лампаде на подоконнике.

— Сколько на сей раз?

— Шестьдесят две тысячи.

Фёдор Николаевич схватился за лоб:

— Шестьдесят две! В прошлый раз было сорок пять тысяч! Скажи, Владимир, чтó может тебя научить? Ты никогда не поймёшь!

Он прошагал к окну — глянуть, где поддувает рама. Сын стоял с опущенными глазами.

— И без того наше положение сейчас худо! Урожай гниёт, сбыта нет. Люди наши в рванине на поле выходят, а нам на закупку зерна денег не хватает! Ежели так и дальше будет… Да будет тебе известно, твоя сестра Ольга остаётся без приданого! Ты знаешь, Владимир: для нас с матушкой в долгах жить смерти подобно. Одно нас от разорения спасти может — продать имение дедово. А тебе я поручаю найти в Петербурге покупателя…

Владимир поглядывал на яблочно-зелёный фрак отца, когда тот отворачивался. Но…

Что? Продать?..

Его длинные ресницы дрогнули.

— Папенька!.. Нет… Дедушкино имение… Только не его!

— Молчи! И слушай! Найдёшь в Петербурге покупателя — не продешеви. И узнай наперёд, в какие руки мы отдадим наше родовое гнездо. Но… имей в виду одно, — голос Фёдора Николаевича надломился. — Ежели я узнаю… Ежели ты имение деда промотаешь…

— Да как вы могли обо мне так подумать? Папá… Вы полагаете, для меня нет ничего святого. Да за дедушкину землю я жизнь отдам!

В горло потекли слёзы — Владимир сглотнул. Модный галстук d'écorce d'arbre³ передавил «адамово яблоко». Он толкнул локтем дверь.

В коридоре мрел силуэт розового платья. Ольга…

— Ну, что? Сколько ты выпросил у папеньки?

Зачем же ещё братец мог заходить в кабинет отца?..

— Папенька… дедушкино имение продать намерен.

— Продать?! Первино?! — разверзнутые глаза сестры блеснули в темноте. — Поди, скажи Дуне! — бросила она на ходу и рванулась в дверь.

— Папенька! — Ольга обежала письменный стол и кинулась к отцу в ноги. — Папенька, ведь это же неправда? Скажите, что вы пошутили! Вы ведь не продадите наше Первино?

— Папенька! Смилуйтесь! — Евдокия влетела в кабинет и упала на колени рядом с сестрой. — Это же дедушкина земля! Как жить без неё?

Острые пальцы её впились в хлопковый сатин отцовских карманов. Владимир, как холёный чёрный кот, в драповом фраке, вошёл в бесшумных чулках и прирос к ковру у книжного шкафа.

Сёстры перебивали друг друга, как галчата в гнезде.

— Что за крики? — маменька появилась в дверях. — Володя! Давно ли ты приехал? Отчего не зашёл?

За нею простучала коготками по паркету рыжая комнатная собачка.

— Извольте узнать, Марья Аркадьевна, сколько проиграл сынок ваш. Шестьдесят две тысячи! — Фёдор Николаевич выдернул руку из-под Ольгиной щеки. — Как вы думаете, где я должен взять эти деньги? Где?

— Да что всё я да я? Помнится, дедушка рассказывал, как вы, папенька, будучи неженатым, приезжали домой таким пьяным, что из кареты вас под руки тащили. А проигрывали вы и поболее моего. Так что мы с вами вместе старались!

— Я был единственным, а вас — трое!

Княгиня хлопала карими глазами то на сына, то на мужа. Дочери рыдали на два голоса, их косы обметали пол у ножек отцовского кресла.

— Ольга, прости, — Фёдор Николаевич погладил светлую голову младшей. — Я понимаю твои слёзы. Но иного решения не усматриваю.

— Да я не за себя, папенька, я за всех нас прошу! Мы же память дедушки предаём!

Евдокия смотрела, как добрый послушный ребёнок: подняв высокие брови, похожие на мазки угольной краски:

— Отчего нельзя продать что-нибудь другое? Неужели у нас ничего больше нет? Продайте дом в Петербурге.

— Но, Дуня! Это твоё приданое! — вмешалась Мария Аркадьевна. — Замуж ты выйдешь вперёд Ольги. Тебе там жить.

— Я не хочу жить в Петербурге, маменька! И дом этот мне не нужен, а имение дедушкино всем нам дорого!

— Что ж… если и необходимо продать имение, так продайте уж лучше это, — промямлил Владимир. — Право… если возможен выбор…

— Я сказал — всё! — Фёдор Николаевич встал, стряхнул с обеих рук дочерей и упёрся кулаками в стол. — Пошли все вон!

***

Так и не приехали ряженые — да и слава Богу… До них ли было?

Сёстры и брат втроём сидели на кушетке Владимира за белыми колоннами в его маленькой спальне, в тишине и темноте. Шептались. Будто в голос говорить грешно было. Свеча на консоли письменного стола то тускнела, то разгоралась; по гобеленовому панно прыгали тени от охотничьего ружья и гусарской сабли в железных ножнах.

— Когда мы переехали сюда от дедушки, мне было шесть лет. Я так ясно помню, как мы там жили. Как Оля появилась, помню. Ты помнишь, Дуня?

— Нет… Мне всего-то два года было. Для меня будто Оля всегда была. Помню только, как Оля училась ходить и скатывалась с лестницы на крыльце? Летом.

— Да, Оля была маленькая, кругленькая, с короткими ножками. Забавная!.. Дедушка смеялся, когда она бегала. Помнишь, как он её называл? Кулё…

— Кулёма, — подхватила Евдокия.

Ольга улыбнулась:

— А я жизни в Первине совсем не помню. У меня в памяти осталось, как Володя пролил чернила у папеньки на столе. Здесь уже.

— В «новом доме» — как мы с Дуней называли.

— Да… Так вóт. Володю тогда наказали за эти чернила: заставили сидеть в тёмной комнате. А дедушка…

— А дедушка отругал папеньку за меня! Заставил выпустить. Я тогда сказал, что жить к дедушке уйду. Навсегда. Да маменька не пустила.

— А как-то у дедушки Арина принесла сосновых шишек для самовара! Зачем она их в гостиной оставила? На столе… А Володя стал кидаться. Мы — в ответ. И Оля попала в портрет дедушки. А потом плакала, просила прощения и кричала, чтоб дедушка её наказал. Помнишь, Оля?

— Да-да! И дедушка посадил меня к себе на колени, и вытирал мне слёзы своим платком. А платок табаком пах, вкусно.

— Ещё бы. Не каким-нибудь турецким, а на дедушкиной земле выращенным, — Евдокия промокнула глаза бугорком ладони.

Слезинки капали то на синее платье, то на розовое. Вот и ночь перед Рождеством…

А за окном до рассвета тревожно выла метель.

***

Утром Превернинские собрались к завтраку — все молчали. Солнце искрило в глаза из оконных узоров. Горничная Алёна в белом переднике разливала кофе с сахаром.

Хлопнула входная дверь.

— С праздничком! С Рождеством Христовым! — послышался тонкий женский голос.

Отставной полковник Московского драгунского полка Евгений Кириллович Заряницкий приходился Фёдору Николаевичу племянником в пятом колене. Молодую жену — свою Любовь, Алексеевну, первый раз он привёз в Превернино за три года до Наполеонова нашествия. Привёз, будто дочку. На девять лет его моложе, на две головы ниже. В ангельских медовых кудряшках и розовом платье в чёрный горошек.

— У Заряницкого вкус недурён, — признался жене Фёдор Николаевич. — Но жаль молодку. Сколько ей? Семнадцать? Ребёнок совсем. Придёт время: Евдокию за кого хотите выдавайте. А Ольгу — не дам! Только за молодого пойдёт!

Да не так-то было.

Любовь Алексеевна по душам с Марией Аркадьевной разговорилась и призналась:

— Я Евгения Кириллыча девочкой десятилетней полюбила. Приехали мы как-то с бабушкой в гости к родне его, а он служить ещё начинал. Как увидела его в драгунском мундире, с розовыми воротничками — так внутри всё и перевернулось. Знаю, осудите вы меня, отвернётесь… А как он из Австрии вернулся, не смогла я больше… Приехала одна к нему домой — да в чувствах своих и открылась. «Что ж теперь, — говорит он, — мне остаётся? Только жениться на вас. Я, — говорит, — под Прейсиш-Эйлау такого повидал, что о любви ли думать? Ласке я разучился. Выйдете за меня — наплачетесь».

Через год они к Превернинским с сыном приехали. А ещё через два: Витебск, Смоленск и Бородино, Вязьма и Красный, Лютцен и Бауцен, Лейпциг и Фер-Шампенуаз…

— Молись, Мишенька, за папеньку молись! Помолимся вместе, — шептала Любовь Алексеевна.

И младенец, в таких же, как у неё, медовых кудряшках, хлопал серо-зелёными отцовскими глазами из колыбели. На икону Спаса Нерукотворного в тёмном уголке под красной лампадкой — куда смотрела маменька и почему-то плакала.

***

— Добро пожаловать к столу! — воскликнула Мария Аркадьевна. — Какая радость право, что вы приехали!

Алёна засуетилась с посудой. Московские гости уселись за стол.

— Ну, Миша, спой тропарь Рождества, — попросил Фёдор Николаевич крестника.

Круглолицый кудрявый подросток с большим не по годам носом встал со стула.

— Рождество Твое, Христе Бо-же наш, возсия-я мирови свет ра-азума, — пропел он благодатно-тихим тенором. С непривычки казалось, что мальчишеский голосок его осип от жабы, — в нем бо звездам служа-щии звездо-ою уча-ахуся Тебе кланятися, Солнцу Пра-авды, и Тебе ве-дети с высоты Восто-ока. Господи, сла-ава Тебе!

Зашелестели рукава — все перекрестились. Зажурчал кофе по чашкам, звякнули по тарелкам с пирожными серебряные ложечки.

— Не передумал насчёт духовной семинарии? — спросил Фёдор Николаевич.

— Нет.., — Миша закраснелся. Вот только что получилось спеть так красиво — и вдруг откуда-то бас вышел. Да ещё и замолчали все.

— А мы вам подарки привезли, — сказала Любовь Алексеевна.

Лица Владимира и Ольги сделали неудачную попытку улыбнуться.

— Вы нас ради Бога простите, что мы так нежданно к вам. Вчера хотели приехать, да не решились, заночевали на станции: такая пурга была, — Евгений Кириллович грел жене озябшие пальчики. Муфты, перчатки — что они против мужских горячих рук?

— Володя тоже вчера приехал, — чуть слышно отозвалась Ольга.

— Напрасно вы вчера задержались, — Владимир поднялся со стула. — Простите…

Ольга, сидя напротив, выпячивала нижнюю губу — того гляди заплачет. Евдокия… Её место рядом с сестрой пустовало.

— Опять ушла и не сказалась, — вздохнула княгиня.

— Что у вас случилось? Мари? — Любовь Алексеевна произносила по-московски «случилос».

— Ох, Любонька…

***

Скрепив брошью поясок русской шубки под грудью, Евдокия накинула на голову пуховую шаль, спустилась по заметённым снегом ступеням и села в приготовленные сани.

Она ехала знакомой дорогой, в своё Первино. Мороз подрумянивал щёки, чистота снега слепила до слёз.

Кучер остановил тройку перед четырьмя белыми колоннами крыльца. Барышня вышла из саней:

— Ступай к родне, погрейся.

Скрип валенок по снегу затих. Тихо стало повсюду. В этом добром уголке звуки ушли со смертью дедушки.

Опустела старая терраса, где летом дедушка пил чай с мёдом и смотрел, как на лужайке играют внучата. Не стало на столе скатерти, вышитой кружевом руками бабушки. А когда-то здесь всё жило и радовалось. Слышался детский смех. Было счастье и было лето. Каждый день внучат привозила няня в девять утра повидаться с дедушкой.

— Во-он дедушка ваш на балконе стоит, — говорила она с горки.

«Дедушка на балконе» — это означало маленькую чёрную фигурку над балюстрадой второго этажа. И вот она пропадала — и на террасе уже стоял настоящий дедушка. Улыбался: «Ласточки мои!» И доставал из карманов конфеты. Открывалась дверца коляски — и к нему бежал голубоглазый мальчишка с длинными ресницами; следом — Дунечка с тёмными косами и большой куклой под мышкой; а последняя, протягивая пухлые ручки, торопилась Оля. Дедушка садился к столу, охая от умиления, сажал маленькую к себе на колени, а старшие прижимались к обтирающему щёки чёрному кафтану. Горничная выносила на террасу медовые булочки, пирожки с малиной, лесной земляникой или яблоками, варенье в хрустальных вазочках, сладкие орехи… и — самовар! У каждого была своя фарфоровая чашка. И пусть из разных сервизов, и пусть Владимир одну разбил — но разве мог дедушка своим «ласточкам» в чём-то отказать? Чай свежий, горячий, приправленный прохладой утреннего ветра, пах дымком и сосновыми шишками. И так не хотелось уезжать домой! Дома ждали уроки, учителя и слово «нельзя». И учебник по придворному этикету с картинками, которым взахлёб зачитывалась Ольга, но зубрить его заставляли Евдокию.

А как-то в июле 1812 года внуки вернулись от дедушки, и маменька объявила дрожащим тоном:

— У нас война в отечестве.

— Где война? — спросил Владимир.

— Французский император захватил Ковенскую губернию.

— Ковенская губерния, — сказала Евдокия. — Но это же так далеко.

А в Первино не было войны. За лес садилось красное солнце, и пушки там не стреляли. Да и война — это с турками, когда дедушка воевал. Когда его ранило в голову саблей и контузило ядром. А это было давно. Чего бояться? Дедушка на свою землю не пустил бы французского императора. Как цыгана прогнал однажды. Тот пришёл и расселся на лужайке под окнами. А дедушка как вышел:

— Тебе чего тут?

— Это Бакшеевых земля, нас пускают.

— Я вот тебе дам по «бакшейке»! — суворовский офицер показал ему кулак. — Пошёл-пошёл отсюда!

Дедушка почему-то говорил, что цыгане могут украсть Ольгу.

Евдокия улыбнулась и подошла к запорошенной качели. Смахнула снег белой варежкой: под снегом блестел прозрачный лёд. Двенадцать лет назад они с Ольгой умещались на этой качели вдвоём. А дедушка сидел рядом на скамье и читал им сказки о Бове Королевиче.

В 1817-м году четырнадцатилетнего Владимира отослали учиться в Московский университетский Благородный пансион. Прощаясь, дедушка положил ему в карман зефирных панталон свой орден. Обнял внука и заплакал:

— Будешь ли вспоминать деду?

А в августе 1818 года Ольга заболела скарлатиной. И Евдокию отправили в Первино одну. Вдвоём с дедушкой они ели свежую картошку в мундире с солёными груздями. На столе лежал намытый лук — только из земли, с узкими, похожими на старорусскую палицу, головками.

— Надо есть лук, дабы не заболеть, — сказал дедушка.

Евдокия смотрела, как дедушкина крепкая рука счищала ножом сухие чешуйки, обрезáла мохнатые корешки. И на край её тарелки легли зелёные перья на белой луковке — гладкой-гладкой, чистой-чистой, без единой плёночки. «Никто не очистит мне лук так, как дедушка, — подумалось Евдокии. — А ведь однажды дедушка умрёт… Я жить не буду без этого лука!»

— Деручий лук? — дедушка заглянул ей в лицо. — Не три глазки — щипать пуще станет.

Пока не замёрзла земля, пока могла она давать зелёные перья, Евдокия нарочно просила дедушку покормить её луком. Чтобы увидеть на своей тарелке очищенные беленькие култышки — сладость дедушкиной любви.

По воскресеньям дедушка приезжал в Превернино сам, и три поколения, но уже без Владимира, ехали в село Доброво молиться. А после храма — снова к дедушке!

И однажды в мае 1819 года дедушка не приехал. Прибежала лёгкая на ногу девчонка из Первина, Татьяна.

— Барину худо! Видеть вас хотят, — сказала она Фёдору Николаевичу. — Ещё утром на поле выходили, овёс сеяли — до лесу пашню прошли. А к обеду, говорит Аринка, слегли, на грудь жалуются…

Дедушка лежал на кровати в спальне, кухарка Арина давала ему пилюли.

Внучки сели у него в ногах. Дедушка протянул к ним руку:

— Ласточки мои… Возьмите, в буфете — конфетки…

Первый раз — в буфете, а не в его руках.

— Хочу видеть Володю…

— Я напишу к нему, — пообещала Мария Аркадьевна.

Приехал уездный доктор. Девочек отправили с няней в Превернино.

— Ежели он выживет, я рекомендую вас ко двору, — последнее, что они услышали. Голос Фёдора Николаевича. И двери дедушкиной комнаты закрылись.

Ночью в пустом доме Ольга пришла к сестре в кровать и заснула с нею в обнимку.

Евдокия слышала, как приехали родители, как усталыми ногами топали по лестнице. Мария Аркадьевна заглянула к ней в комнату. Зачем заглянула?.. И Евдокия ткнулась в Ольгины волосы, чтобы вздрагивающие веки нечаянно не открылись, не предали её. Чтобы маменька подумала, что она спит, и не сказала ей, что дедушка умер.

Дедушка умер через два дня.

Владимир приехал к отпеванию. Простился с гробом. И вернулся в Москву. Летом он не выдержал экзамен по словесности. А зимой первый раз проиграл в карты последние деньги и английскую шляпу, и явился на свою квартиру пешком: с простуженным ухом — и дедушкиным орденом в кармане. Для объяснений к инспектору Владимир не явился — и, не доучась до летнего Торжественного акта, бросил пансион и уехал в Превернино.

— Инспектор виноват, что ты деда живым не застал? — гремел голос Фёдора Николаевича за дверью кабинета. — Пансион виноват? Вся Москва?.. А кто виноват? Я? Я — должен был дома тебя посадить? Недорослем?..

Мария Аркадьевна крестилась в коридоре. Что-то грохнуло об пол, рассыпалось, зазвенело — Фёдор Николаевич разбил часы. Слава Богу — не сыну об голову…

Владимир вышел бледный, со слезящимися глазами и узкими зрачками. Отмахнулся от объятий матери, пнул дверь в залу — и прошагал в свою комнату.

Через год родители попытались отдать его на службу в Александрийский гусарский полк. Но ни чёрный доломан с петлями, ни ментик с белым мехом пользы ему не принесли. Владимир играл и пьянствовал в обществе полковых друзей. Чтобы не позорить честь мундира и фамилию, он так и ушёл в отставку портупей-юнкером — и сбежал в Превернино. А оттуда в Петербург. Так и стал бегать. От себя, от памяти, от родителей, от соблазнов. От пьянства его отвернуло, и он стал любимцем петербургского бомонда — внук светлейшего князя.

Дедушку похоронили в Доброве рядом с храмом. Ольга выплакалась на похоронах. Евдокия молчала. В церкви её качало, как огонёк восковой свечки, тающей в пальцах. «Ольга любила дедушку крепче», — решил Фёдор Николаевич.

После церкви и кладбища чёрная карета везла их в Первино — где никто не встретил. Где за столом в гостиной собрались соседи. Где не было больше дедушки — а дом остался. И парк остался, и нивы, и скотный двор. Из кареты глаза привычкой искали дедушку на балконе, на террасе. Пусто! В гостиной смотрели на двери спальни, библиотеки: вот сейчас откроется, и дедушка выйдет… Не выйдет! И голос его не слышался ни в одной из комнат.

На поминках Евдокия не могла есть. В горле словно камень застрял. «Не зря я заставляла её учить придворный этикет», — думала Мария Аркадьевна.

А следующим утром — когда не к кому оказалось ехать… пробилось. «Не хочу! Не хочу!» — кричала Евдокия до хрипоты. Её кропили святой водой, давали пить. Вода текла из её губ на постель и рубашку.

— Что с нею делать? — спрашивал Фёдор Николаевич.

— Не знаю, — плакала Мария Аркадьевна.

— Как так — не знаете? Вы с пелёнок усвоили столичную моду стенать и в обмороки падать, а она всё от вас переняла!..

После похорон начались неурожаи, доход с земли с каждым годом уменьшался. Хозяйство рушилось без добрых рук.

Лужица слёз растекалась по льду на качели. Кучер вернулся. Евдокия поцарапала щёки налипшими на варежки ледышками.

— Поедем в Доброво.

Она прошла по рыхлому снегу к белому памятнику с отчеканенными на мраморе буквами:

Под сим камнем погребено тело светлейшего князя

Николая Андреевича Превернинского.

Скончался 11 мая 1819 года.

Жития его было 71 год.

Господи, прими дух его с миром.

Милый дедушка…

Евдокия говорила с ним молчанием.

Примечания

1

Грязный красно-коричневый цвет (устар.)

2

«Да, конечно! Я сей же час скажу maman, чтобы она отблагодарила вас!» (фр.)

3

«кора дерева» (фр.)