Воровка

Таррин Фишер (2013)

Калеб Дрейк так и не смог забыть свою первую любовь. Даже когда женился. Даже когда сама Оливия вышла замуж. И как только у него появился шанс вернуть бывшую жену, он не мог поступить иначе. Но Калебу нужно определиться, как далеко он готов зайти, чтобы вернуть соблазнительную Оливию Каспен. Потому что у каждого поступка есть последствия, и вскоре Калеб узнает, что иногда за любовь приходится платить невыносимо высокую цену.

Глава 6

Прошлое

Она была в моих тисках. Не слишком крепких, но она была моей. Наши отношения завязались легко. Ежедневная рутина давалась просто, почти воздушно. Мы играли, целовались, часами обсуждали все значительное и бессмысленное. Я никогда не мог предугадать ее следующую реплику, и мне это нравилось. Она так отличалась от девушек, к которым я привык. Даже Джессика — единственная, в кого я почти влюбился, — никогда не пробуждала во мне тех же чувств, что Оливия.

В один особенный день мы говорили о детях — о том, сколько детей хотим. Или, возможно, я говорил. Оливия предпочитала не заглядывать далеко в будущее.

— Пять… я хочу пятерых.

Она вскинула бровь и сморщила нос.

— Это уже чересчур. Вдруг твоя жена не захочет так много?

Мы приехали на пляж и теперь лежали на расстеленном одеяле, притворяясь, будто любуемся звездами, хотя куда чаще смотрели друг на друга.

— Думаю, мы с тобой сможем прийти к компромиссу.

Она заморгала — быстро, будто избавляясь от колючей ресницы, и сказала, отворачиваясь:

— Я не хочу детей.

— Конечно, хочешь.

Она ненавидела, когда я так делал — показывал, что она ошибается в том, в чем убеждает саму себя.

Я приподнялся на локтях и повернулся к воде, чтобы не столкнуться с ее укоризненным взглядом.

— Ты не испортишь им жизнь, — твердо сказал я. — Ты не поступишь с ними так, как поступил с тобой твой отец, и не превратишься в свою мать, потому что я никогда тебя не оставлю.

— Тогда я умру от рака.

— Не умрешь. Будешь регулярно проверяться.

— Как, черт возьми, ты умудряешься быть в курсе, о чем я думаю?

Я посмотрел на нее. Она сидела, подтянув колени к груди и опустив на них голову. Ее волосы были закручены в огромный, почти комичный узел на затылке. Мне захотелось распустить его, позволить ее волосам рассыпаться по ее спине, но она выглядела так мило, что я оставил все как есть.

— Я вижу тебя, даже когда ты думаешь, будто я не смотрю. Возможно, я одержим тобой сильнее, чем было бы приемлемо.

Она попыталась подавить улыбку, но та все равно прокралась в уголки ее губ. Я осторожно опрокинул ее на спину. Она хихикнула. Она почти никогда не хихикала… Количество раз, когда она позволяла себе подобное, можно было сосчитать на пальцах одной руки.

— Ты никогда не поддаешься. За это ты мне и нравишься, Оливия — без второго имени — Каспен. Ты заставляешь меня бороться за то, чтобы ты хихикнула, за твою улыбку…

Она мотнула головой:

— Я никогда не хихикаю.

— Действительно? — Мои пальцы скользнули вдоль ее ребер, щекоча ее. Она засмеялась так громко, что заразила смехом и меня тоже.

Когда мы протрезвели, она опустила голову мне на грудь. Ее следующие слова поразили меня. Я лежал, не двигаясь, потому что боялся, что, стоит мне шелохнуться, она вновь закроет свое сердце.

— Моя мама хотела шестерых детей. Но получилась только я, и это полный отстой, потому что я была той еще чудачкой.

— Нет, не была, — сказал я.

Она извернулась так, чтобы взглянуть на меня:

— Я красила губы черной подводкой для глаз и по-турецки садилась на обеденный стол… чтобы медитировать.

— Могло бы быть хуже, — сказал я. — Обычная жажда внимания.

— Ладно. Когда мне было двенадцать, я писала письма своей биологической матери, чтобы она меня удочерила.

Я покачал головой:

— У тебя было ужасное детство. Ты просто хотела для себя другую реальность.

Она хмыкнула:

— Я думала, что в душевом сливе живет русалка, так что назвала ее Сарой и разговаривала с ней.

— Богатое воображение, — возразил я. Она становилась все более упорной, извиваясь в моих объятиях.

— Я делала бумагу из ворса для сушки.

— Весьма по-задротски.

— Я стремилась к единению с природой и поэтому начала варить траву и пить ее со щепоткой грязи вместо сахара.

Я взял короткую драматическую паузу.

— Ладно, это странно.

— Спасибо! — сказала она. А затем снова стала серьезной. — Мама любила меня вопреки всему.

Я чуть сжал ее, делая объятия более крепкими. Я боялся, что ветер, вода… жизнь заберут ее у меня. И не хотел, чтобы она исчезла за горизонтом.

— Ближе к концу, когда она уже лежала в больнице, ее терзала ужасная боль, но она волновалась только обо мне. — Она замолчала ненадолго. Рассмеялась. — У нее совсем не было волос, и ее голова выглядела как огромное блестящее яйцо. И она постоянно мерзла, так что я связала ей шапку. Она получилась кошмарной, вся в дырах, но, конечно, она все равно ее носила.

Я слышал в ее голосе слезы. Мое сердце болело вместе с ней, как если бы она держала его меж своих ладоней.

— Она постоянно спрашивала: «Ты устала? Ты голодна? Тебе грустно?»

Ее голос сорвался. Я погладил ее по спине, пытаясь утешить, хотя знал, что ничем не смог бы ей помочь.

— Я бы с радостью поменялась с ней местами.

Ее всхлип будто бы вспорол меня, и что-то болезненное выплеснулось изнутри. Я приподнялся сам, приподнял ее и держал ее у себя на коленях, пока она плакала, давая волю эмоциям.

Ее боль была зазубренной — невозможно тронуть ее, не порезавшись самому. Я желал обернуться вокруг нее, накрыть ее собой, принять на себя все удары судьбы, предначертанные ей.

В этот самый момент мое сердце привязало себя к ее сердцу. Как будто кто-то сшил наши души швейной иглой. Как женщина могла быть одновременно столь острой и столь уязвимой? Все, что случилось бы с ней, случилось бы и со мной. Какую боль она бы ни ощутила, я бы ощутил ее тоже. Я хотел этого… и это удивительнее всего. Эгоистичный, самовлюбленный Калеб Дрейк любил девушку столь всепоглощающе, что изменялся сам, лишь бы удовлетворить ее потребности.

Я влюбился.

Сильно.

На всю эту жизнь и, возможно, на следующую.

Я хотел ее — полностью, каждую грань ее упрямого, воинственного, язвительного сердца.

Спустя несколько месяцев после того вечера я впервые признался ей в любви. Я любил ее уже очень давно, но знал, что она не готова была это услышать. В тот же миг, когда слова сорвались с моих губ, она посмотрела на меня так, будто отдала бы все, лишь бы собственными руками запихнуть их обратно. Вспыхнула, задышала раздраженно. Она не могла произнести вслух то же самое. Я был разочарован, но не удивлен. Она любила меня, но я хотел услышать это от нее. Чем сильнее она отталкивала меня, тем упорнее я сражался, чтобы смести воздвигнутые ею стены. И порой давил слишком сильно… как тогда, в походе. Я старался доказать ей, что она не так независима, как о себе думает. Хотел показать ей, что это естественно — быть уязвимой и хотеть меня. Для такого человека, как Оливия, секс — отражение эмоций. Она притворялась, будто секс неважен и что она могла иметь здоровые отношения без него. Но тело было ее разменной монетой. Чем дольше она удерживала себя от секса, тем дольше она контролировала ситуацию.

Заходя в ее палатку, я четко намеревался лишить ее контроля.

— Ты хозяйка собственного тела, так?

Она с вызовом приподняла подбородок:

— Да.

— Тогда у тебя не должно быть проблем с тем, чтобы им управлять.

В ее взгляде плескалась неуверенность, когда я начал приближаться к ней. Раз уж ей хотелось играть в игры, я собирался играть жестко. Она больше не была на своем собственном поле. Последний год я перебарывал каждое свое желание, каждую свою потребность. А нуждался я лишь в трех словах. В трех словах, которые она никак не могла произнести и теперь должна была поплатиться за это.

Она попыталась ускользнуть прочь, но я схватил ее за запястье и привлек к себе.

Я владел собой на протяжении года, и теперь самоконтроль опасно балансировал на краю обрыва. Я позволил ему раскачиваться над бездной несколько мгновений, прежде чем собственноручно столкнул его и поцеловал ее. Так, как поцеловал бы опытную, искушенную девушку. Так же, как тогда, в бассейне, когда не подозревал, насколько она сломана. Она откликнулась трепетнее, чем можно было предположить. Как будто ждала, что я поцелую ее именно так. Несколько раз она попыталась оттолкнуть меня, но вполсилы и даже тогда не переставала целовать меня в ответ. Она вела битву сама с собой, и я решил помочь ей. Разорвал ее тонкую футболку, от шеи до самого низа — та разошлась, как бумага. Ее рот чуть приоткрылся, когда я стянул с нее оставшиеся никчемные куски ткани и швырнул их прочь, а затем снова притянул ее к себе, целуя, пока не нашел застежку на бюстгальтере и не стащил и его тоже. Теперь она прижималась ко мне, кожа к коже. Я сдернул с нее брюки, и она застонала, так и не отстраняясь от моего рта, словно я сделал и лучшее, и худшее из того, что только мог сделать.

Она дышала тяжело, ртом к моему рту, и, господи, как же я был возбужден. Я немного снизил темп. Хотелось не торопясь, медленно целовать ее там, где она не позволяла прежде: грудь, внутренняя сторона бедер, россыпь родинок на спине.

Над ключицей, там, где ее шея плавно переходила в линию плеч, было особенно чувствительное место. Она вздохнула от удовольствия, и, насладившись звуком, я приник к ней ртом. Стоило мне коснуться ее идеальных сосков, как она прильнула ко мне, словно похоть лишила ее сил и она не могла устоять на ногах. Я мягко уложил ее на пол и спустился к ней, своим телом против ее тела. Втянул ее сосок в рот, позволяя руке скользнуть на внутреннюю сторону ее бедра — на ней было черное кружевное белье, подчеркивающее белизну кожи, — и остановился там, где ее бедра соединялись друг с другом. Я хотел, чтобы она хотела этого. Пальцем провел вдоль кружева, так что она вздрогнула, изогнувшись подо мной. Интересно, касался ли ее кто-то прежде — здесь, вот так. Контролировать себя было практически невозможно. Я вдохнул запах, исходящий от ее волос, — аромат свежевыстиранных простыней.

— Ты все еще управляешь собой?

Она кивнула. Но я ощущал, как она дрожит, и едва не закричал: «Ты лжешь!»

— Останови меня, — сказал я. — Если ты управляешь собой, останови меня.

Я избавился от спортивных штанов, запутавшихся на ее щиколотках, и она подняла на меня абсолютно стеклянный взгляд — как если бы меньше всего на свете хотела останавливаться.

И тогда я наконец пришел в себя. Моя игра становилась токсичной. Я тяжело вдохнул воздух, наполняя легкие до краев. Я мог бы взять ее сейчас, и она бы позволила. Но так было бы нечестно — я манипулировал ею. Она затаила бы на меня злость и обиду и имела бы на это полное право — замкнулась бы в себе, и я потерял бы ее. Ее признание — единственное, в чем я действительно нуждался.

— Кому ты принадлежишь?

Она облизнула пересохшие губы, сомкнула ладони на моих предплечьях. Чуть надавила, притягивая меня к себе. Она просила меня о чем-то, но молча. Я сдержался — так, как она сама меня научила. Она качнула головой, не понимая, в чем дело.

Я перехватил ее взгляд, заставил не просто посмотреть на меня, но увидеть.

Положил ладонь на ее грудь. Ее сердце билось… для меня.

Я хочу ее. Я хочу ее. Я хочу ее. Пожалуйста, Оливия. Пожалуйста, разреши мне овладеть тобой…

— Кому ты принадлежишь?

Ее взгляд плавился, будто магма. Она поняла — и обмякла, будто бы обессиленная. Сказала мягко:

— Тебе.

Ее уязвимость, ее тело, ее волосы — все в ней пробуждало во мне непреодолимое желание. Никогда в своей жизни я не хотел никакую женщину так, как хотел ее.

Я запрокинул голову, закрыл глаза и отпрянул от нее.

Не смотри. Если посмотришь, все закончится тем, что ты окажешься внутри ее.

— Спасибо.

И я ушел, так быстро, как только мог, чтобы принять ледяной душ.

Следующую неделю она отказывалась даже смотреть на меня.