Пятнадцатое воплощение. Исторический роман

Тамара Ла

Роман Тамары Ла «Пятнадцатое воплощение» – это историческое повествование. Действие происходит в 4-м веке до нашей эры на фоне походов Александра Великого и крушения персидского царства. В Индии, Персии, Греции главный герой – индийский воин и философ Рамалли – стремится всегда оставаться самим собой, быть справедливым и человечным. Любовь к прекрасной вавилонской жрице Таллат он проносит через все годы и расстояния.

Индия.333 год до н.э.

После возвращения из Варанаси прошло несколько месяцев. Войн с окрестными царями пока нет, и всё это время с начала весны Атаранга провел в своей столице. Дома он целыми днями ничего не делал, пальцем не шевелил. Проводил время в тишине сада в тени беседки перед прудом с ароматными цветущими лотосами. Сидел или лежал в одной ткани, обтягивающей бедра, в широком золотом ожерелье на груди, с золотой диадемой над чеканно красивой неподвижностью лица. На коленях держал кошку или любимый меч. Несколько раз в день слуги приносили ему еду: не осмеливаясь коснуться своего господина взглядом, они приближались к нему, согнувшись колесом, и ставили перед ним подносы с едой и напитками. Уединение своего царя советники осмеливались потревожить лишь по самым важным делам.

Атаранга очень молчалив. Говорил редко и мало. Злые языки насмешников из его противников утверждали, что Атаранге нечего сказать, что, как и у его отца, в голове его пусто, как в тыкве-горлянке.

После захода солнца Атаранга укладывался спать в саду или на ночь уходил в покои одной из своих пятерых жен и десяти наложниц.

Непререкаемая власть Атаранги наполняла весь дом и сады. Лица даже низших слуг — важные, исполненные значения своего приближения в великой особе властителя.

Пьянящее цветение весны закончилось, в лесах и садах смолкли томные призывы кокилы (индийская кукушка), и настало жаркое лето.

Потом лето прошло, и настал сезон дождей. Полились освежающие ливни.

…Доносящиеся из дворцового сада мяукающие крики павлинов словно подчеркивали и усиливали безмолвие знойного полудня, погружали в сонное забытье. Всюду царит полдневная жара, и никого не видно на дворах и дорожках.

На траве в тени пышно резной листвы молодого дерева нима Рамалли лежал на животе, голову положив на руки, и смотрел на игру солнечного света в листве окружавших его деревьев.

Неподалеку возле больших тополей, окружавших конюшни, слышался голос бродячего сказителя, рассказывающего воинам и слугам о приключениях мудреца Ваджранги. Неугомонный Шарад вставлял свои шутки и реплики, потешавшие слушателей и сердившие рассказчика.

От нечего делать Рамалли вспоминал события прошедших месяцев. Он уже более полугода живет в столичном городке и столько же времени не был дома. Ничего в своей жизни ему не хочется менять. Служить у Атаранги ему нравится. Почетно находиться в числе воинов, приближенных к радже. И сытая жизнь, разнообразимая лишь боевыми упражнениями, вводила Рамалли в ленивое оцепенение, в блаженный покой. И все же внутренне он не был спокоен. Как тревожное громыханье и ослепительное полыханье грозы его неизменно волновало и манило яркое разнообразие жизни, всего, что он видит и слышит. Красота жизни и, то, что стоит за ней, влекли его.

….Глаза устали взирать на солнечное великолепие дня, и он уткнулся лбом в скрещенные руки, смотрел теперь в землю: там между травинок хлопотливо взад-вперед бегали два муравья: они без конца что-то перетаскивали, роняли и опять тащили. Пронизывая крону нима, солнечные лучи падали на голые лопатки, спину и ноги Рамалли. Ленивая тяжесть разливалась по телу, но нынешняя лень не беспокоила Рамалли, ведь через декаду дней, войско выступит в поход, и посреди движения он без труда стряхнет с себя одурь бездействия. Другое сейчас волновало его: ему вспомнился вчерашний разговор с молодым брахманом Йогешварой, с которым он сдружился и в свободное время часто навещал его, жившего в доме главного советника раджи.

Родом с берегов Наранды Йогешвара отказался служить местному царю, порицая его за недостойное поведение, и пришел жить в столичный городок Атаранги. Здесь молодой брахман стал известным толкователем Вед. Он занят тщательным изучением древних рукописей и делает к ним комментарии.

Йогешвара часто говорил о значимости строгих правил для каждого человека и всего общества в целом.

Всё индийское общество и каждую семью скрепляли многочисленные обряды: рождение ребенка, наречение ему имени, первое кормление рисом, первая стрижка волос, свадьба, рождение детей, похороны. Особенно торжественно отмечалось посвящение мальчика в свою варну — по своей значимости это событие считалось вторым рождением. За десятки сотен лет в индийском обществе выработалось множество правил общения.

— Все эти обряды и религиозные идеи не дают всем и каждому спокойной безбедной жизни, тогда зачем они нужны? — допытывался Рамалли.

— Обряды и правила общения дают нам ощущение защиты и устойчивости окружающего мира, так же как физические упражнения развивают в воинах непоколебимость воли, — отвечал пышноволосый и стройный, молодой брахмачаррин. Он верил без сомнений, что соблюдение правил и обрядов необходимы для большинства людей. Лишь мудрецы-отшельники, ставящие себя выше всех, способны игнорировать общество.

Рамалли перевернулся на спину, перелег на более прохладное местечко в траве — на переместившуюся в сторону тень от дерева, — согнутую в локте руку положил на лоб и глядел в голубое небо, пышущее ослепительным жаром-светом. Мир сиял, как драгоценный камень. Лишь когда Рамалли видел Красоту Мира, ему становилось легче жить. Но реальна ли эта красота? Или она всего лишь отблеск чего-то иного? Что присутствует за Майей-Иллюзией всего видимого?

Он закрыл глаза и невольно прислушался к словам сказителя, с красочной образностью повествующего о подвигах Ваджранги, и в такт словам перед закрытыми глазами невольно возникали яркие представления борьбы и подвигов, разворачивающихся на фоне красочных пейзажей Индии.

За пятнадцать последних лет Рамалли побывал во многих окрестных землях — от гор Виндхья до Варанаси.

Он любил эту жаркую землю глубокой и ровной любовью сына к своей щедрой и прекрасной Матери. Любил синие разливы могучих рек и извивы бесчисленных речек, горы, гордо возносящие короны своих вершин в небо, неудержимо буйную зелень лесов, слепящую красоту весеннего цветения, несравнимую ни с чем. И когда он слышал с детства знакомые и новые красочные легенды, то для него неразрывная с ними природа Индии сама представала дивной сказкой. Именно здесь души поэтов и философов, влюбленных в могучую красоту природы, порождали сказания о богах, тремя шажками пересекающих бесконечную протяженность Вселенной, и истории о мудрецах-аскетах, завоевывающих мировую власть подвигами неслыханного самоотречения и самообладания. Легенды о красавицах, одним своим взглядом сводящих с ума любого бога — даже самого творца Вселенной. Роскошно-яркая, безудержная в цветении природа сама подсказывала мысли о вселенском размахе битв, ведущихся между богами, о героях, отдающих немыслимо высокую цену за свою власть и любовь.

Сама природа словно творила и подсказывала дивные сказания о самом невероятном, духовном и телесном могуществе. Индия — сад наслаждений богов и арена их состязания. Заливаемая ливнем солнечных лучей или грозовым дождем, в опьяняюще густых ароматах цветения, в своей неистовой силе и расцвете она порождает в населяющих ее людях легенды о великой мудрости и великом могуществе, в тесном объятье в единую печать красоты сливает божественные, земные и нижние миры.

Только необъятно могучая и прекрасная природа могла породить представления о солнцеликих Адитьях — толпу сверкающих молниями сынов Рудры: в бурях и молниях мчатся они по небу, изливая потоки воды на землю; похождения несравненной и своенравной Урваши — вершине женского обаяния и силы! Богиня Кали — владычица жизни и смерти, вечно жаждущая жертвенной человеческой крови, и Лакшми — сокровище красоты, любви и счастья. Великолепные демоны и герои, непобедимые в своих поразительных победах и разрушительных поражениях.

Глубокая любовь к окружающей земле и ее красоте всегда поддерживала Рамалли, давала ему силу. Философские учения, которые он впитывал в себя и боевой путь воина одинаково сильно дополняли друг друга. К чему бы он не тянулся, это не нарушало его внутреннего равновесия, потому что он тянулся только к близкому себе.

Дожди закончились, и воины начали готовиться к походу. Гнедой конь Рамалли заболел, и он велел слуге отвести Пратамукуту домой, надеясь, что там он выздоровеет. А в поход он поедет на недавно купленном белобоком и кауром двухлетнем жеребце. Рамалли всегда ласково относится к животным, детям и женщинам.

В первый день месяца азвина войско выступило в поход.

Конница Атаранги впереди пехоты ворвалась в столицу восточного царства. Захват владений местного раджи был стремителен и внезапен. Толстяк Касива — потомок рода Каси — взгромоздился с помощью слуг на коня и поспешно бежал через задние ворота. Чужие воины ворвались в его дворец, разгоняя вопящих слуг и женщин, ища, ловя и убивая сыновей царя и его родню.

Атаранга подъехал к крыльцу на белой лошади, с гривой, хвостом и ногами выкрашенными в красный цвет — цвет войны. В сопровождении Рамира, Рамалли и еще нескольких воинов вошел в главный зал. Ему показали сокровища захваченной казны, а затем по обычаю захвата привели пятнадцатилетнюю дочь Касивы.

Царевна вошла, оглядываясь на разбегающихся служанок, не понимая, что такое случилось вокруг. Невысокая, с уже пышной грудью и широкими бедрами, с тоненькой талией, она держала в руках игрушку — золотую куколку. Украшенные золотой диадемой волосы ее были рассыпаны по голой спине шелковисто черной волной. Недоумение и удивление, были в ее больших, как у лани, глазах. Всю жизнь ее нежили, холили, баловали, и она даже не подозревала, что сейчас с ней сделают чужие и жестокие люди.

Рамир схватил ее и бросил на ковер перед Атарангой — она упала, точно лента, беззвучно и гибко. Ее темные, точно лишенные разума глаза, удивленно расширились. Рамир велел Рамалли:

— Придержи ее.

Сев на ковер, Рамалли сильными загорелыми коленями зажал девушке голову, а ее руки заломил на свои бедра и смотрел, как Атаранга — он не снял с себя ни диадемы, ни оружия, — разорвал тонкие шальвары царевны, обнажив юные и широкие бедра, и налег на ее тело. До этого изнеженное лепетавшая что-то, царевна вскрикнула от боли — может быть, первый раз в своей жизни. Рамалли почувствовал, как напряглось всё ее тело.

Он смотрел, как его любимый господин познает-оскверняет дочь Касивы, любовался ритмом его движений, почти бесшумным ровным дыханием; лишь в конце на лице раджи появились капельки пота. Но ведь они могли выступить и из-за жары. Поднимаясь, Атаранга поднял голову, и взгляды их встретились. В черных глазах раджи не было никакого расслабления, которое Рамалли знал в себе после порыва чувственности, соединяющего тела мужчины и женщины. И все же презрительно спокойная маска лица Атаранги словно слегка дрогнула — мгновенная беспомощность, казалось, мелькнула в его взгляде, брошенном из-под ресниц на Рамалли.

Подождав, пока слуга завяжет на нем пояс, Атаранга покинул зал. Теперь Рамалли пожалел рыдающую девушку — царевна перевернулась на живот и полза по ковру, хватаясь пальчиками за его густой мех, с залитым слезами лицом ничего не видя перед собой. Несмотря ни на что, девушка была прекрасна, точно неразумный зверек, походя обиженный прохожим человеком. Наклонившись, Рамалли погладил ее по голове и поспешил за Рамиром и другими воинами, а к царевне с воплями и рыданиями поспешила подбежать толпа нянек и рабынь, до этого заливавшаяся громкими рыданиями за порогом зала. Многие женщины принялись кричать проклятия вслед захватчикам, призывая все кары на их головы.

Привычно придерживая ножны двух мечей на боках, Рамалли выскочил на крыльцо, перед которым слуги держали коней за поводья, быстро сбежал по ступенькам и сел на своего коня, смотря на то, что творится вокруг.

Радже Касиве пришла поддержка — могущественный военачальник Карна-Кубджа прискакал с отрядом воинов, набранных из ближних сел, и с ходу во дворе дворца напал на захватчиков.

Слева яростно бились между собой отдельные группы пеших воинов. Дом справа горел бездымно-ярко, на фоне небесной синевы обвитый высокими полосами пламени. Пожар разгорался и был готов перекинуться на ворота и дворцовые сооружения.

Слуги усадили Атарангу на его белую лошадь, и он обнажил меч, во главе своих воинов бросаясь в бой.

Вслед за ним воины вскакивали на коней и вступали в сражение. Со двора бой перекинулся на площадь. Вскоре всюду среди улиц и садов завязались отдельные стычки. Лишь к вечеру отряды Атаранги отстояли захваченный ими дворец и выбили отряд Карны-Кубджи из городка.

Во время боя отряд Алишпура поредел, и Атаранга на время передал ему треть своих телохранителей. В их числе и — Рамалли.

Утром следующего дня отряды Атаранги принялись усердно прочесывать ближние селения в поисках Касивы и его приближенных.

Всюду в окрестностях запылали поджигаемые села, их жители бросали свои жилища и разбегались во все стороны, спасаясь, кто как мог.

Отряд Алишпура прискакал в обезлюдевшее село. Рыская всюду, воины сновали меж покрытых травой хижин. Узкие улочки густо заросли изумрудного цвета травой, а сами хижины окружали сплошные стены из зарослей и высоких деревьев.

На краю села Рамалли вышел на поляну, и двое воинов, в тени высокого нима сидевших на земле возле стены хижины, при неожиданном появлении Рамалли прервали оживленный разговор, вскочили на ноги, и, оскалив зубы, и с быстротой и рычанием тигров кинулись на него.

Несколькими стремительными ударами меча поражая-убивая первого, Рамалли пришлось одновременно боковыми ударами отбивать меч второго врага, нападающего слева.

Еще пара ударов, и второй воин тоже повалился вперед, будто споткнувшись, с остановившимся взглядом широко раскрытых глаз. Схватка вышла столь короткой и стремительной, что Рамалли даже не успел рассмотреть лиц воинов, лишь их руки и мечи мелькали перед ним в бешенной игре поединка.

Ему на помощь выскочили на поляну еще двое воинов. Все вместе они вбежали в хижину, но, увидев там лишь сбившихся в кучку испуганных женщин и детей, выскочили обратно на свист-зов начальника, собирающего свой отряд.

Раджа Касива ускользнул от погони и бежал к соседнему царю, и вскоре он сговорился с ним — своим бывшим заклятым врагом — пообещав за отвоеванное царство отдать часть своих земель. И через полмесяца на границе трех царств сошлись в бою войска Атаранги и двух раджей-союзников.

Битва началась с раннего утра. Воины союзников упорно наседали на центр, где находился Атаранга с двумя отборными отрядами. К полудню ничей перевес не был достигнут, и Атаранга послал за подкреплением, но оно почему-то не подходило.

Бились в ожесточенной тесноте. Слышались тяжелое хриплое дыхание напряженных людей, яростное всхрапывание и взвизгивание разъярённых теснотой лошадей, звон сталкиваемых мечей и стук копий о щиты, прерываемые сдавленными или резкими криками злобы и боли. Яростный шум битвы порой напоминал ритм страстной до боли песни. Запах пота людей и лошадей, запах крови и нагретого на солнце железа.

На правом крыле группа всадников обороняла тяжело раненого зятя Атаранги. Алишпур велел половине своего отряда пробиться к ним на помощь. Рамалли, Марури и другие пробились туда и помогли вынести с поля боя зятя Атаранги, а затем вновь вернулись в бой.

Еще час бились без передышки, спасая друг друга. Не осталось ничего, кроме сражения. Всё это время Рамалли краем глаз видел, как слева в центре бьются Атаранга и окружавшие его воины. Наседавшие отряды союзников начали теснить и окружать их. Тогда, наконец, Алишпур, как главный военачальник правого крыла войска, велел начать отступление.

Перед Рамалли темно-смуглый, ослабевший от раны, воин с трудом, непослушными руками заносил меч. Рамалли вонзил острие меча глубоко ему в левый бок и, освободив себе путь, бросился пробиваться к Атаранге и его воинам. В тесном месиве битвы пробиваясь к радже, рубясь налево и направо, Рамалли видел, как мечи и копья врагов заносятся там все гуще, как в Атарангу со всех сторон вонзаются мечи…

Отбиваясь сам, Рамалли обрушил удар на голову воина перед ним, и в это же время в его правый бок сзади воткнулось широкое лезвие копья. А удар палицей по левой стороне шлема выбил сознание из его головы. Рамалли успел схватиться за правый бок, попытался повернуться… Он еще помнил, как начал падать на шею своего темногривого коня, но после этого наступил мрак — всё окружавшее застлалось наползшей со всех сторон вязкой тьмой…

Очнувшись и увидев над собой небо, по положению солнца не сразу понял, что без памяти пролежал на земле недолго — час или чуть больше, но вокруг всё изменилось: залитые кровью тела убитых воинов и лошадей в разных позах устилали землю. Поле боя было покинуто живыми людьми. Его каурого коня не было рядом: недавно объезженный, он еще не привык к Рамалли, и, вероятно, был рад вновь обрести свободу, и сразу ускакал прочь, бросив упавшего всадника.

Отдаленный шум боя доносился сразу с нескольких сторон: видимо, сражающиеся воины распались на отдельные группы.

Ни доспехов, ни шлема, ни двух мечей, ни длинного кинжала с рукояткой из слоновой кости, при нем не оказалось, только боевой пояс и ремни перевязей, украшенных золотыми розетками, перекрещивались на голой груди, залитой чужой и своей кровью. Плохо соображая, что ему теперь делать, Рамалли приподнялся, держась правой рукой за бок — загустевшая кровь уже еле сочилась.

Стоял и оглядывался вокруг — вся местность вокруг словно изменилась — он не узнавал ее. Впереди и справа бугристые холмики скрывали от него происходившее там побоище — судя по шуму, оно было немноголюдное.

Слева за пронизанными солнцем рощицами и поднявшимися клубами пыли тоже слышались крики людей и топот коней. Поодаль сбоку более густые заросли ярко зеленели по пологому склону холма. Густая желто-зеленая трава окружала его подножие.

Земля, по которой, спотыкаясь, пошел Рамалли, была размокшей от крови и взрыхленной конскими копытами.

От сильной кровопотери из бока, а особенно из руки, слегка кружилась голова, но раны не были слишком глубокими. Острое жало копья разворотило ему мякоть правой руки, а затем между железными пластинами доспеха сзади-сбоку пробило ребра насквозь, по счастью не задев легкие.

На боль от ран Рамалли привычно не обращал внимания, и прежде всего, еще не совсем придя в себя, машинально наклонился, чтобы взять первый же, попавшийся ему под ноги меч, но левой рукой едва приподнял оружие, как тут же выпустил рукоять из ладони, едва не смеясь над своим бессилием — его ослабевшая рука совершенно не может держать оружие. Но все же он вновь взял меч и кое-как затолкал его в ножны. Наощупь поискал на поясе длинный кинжал, но видимо воспользовался им в битве.

Проковылял вперед несколько десятков шагов и с более возвышенного места ему стало видно, что впереди по полю шныряют вражеские воины, срывая с убитых оружие и украшения. С отяжелевшим телом и бессильными руками Рамалли не мог сразиться с ними. Правой рукой он не мог двинуть без острой боли, левая тоже была бесполезна.

Прятаться, как мышь, в зарослях или густой траве и ждать унизительной смерти, когда его обнаружат и умертвят, он не желал.

И Рамалли стоял во весь рост в предельном спокойствии и с проясненным взглядом.

Уже несколько раз за годы разных войн, Рамалли не имел выбора и ждал своей гибели в мужественном бесстрашии.

Осознанная смелость перед смертью всегда жила в душах воинов — их наполняла уверенность в благе смерти, обретенной в бою. В прошлых и настоящих битвах постоянно гибли их предки, деды, отцы, братья, и потому воины не видели особенного несчастья в своей собственной гибели. Их души постоянно лелеяла и утешала мысль, что прекрасная цель их жизни — это погибнуть в бою, как погибли их родственники и друзья, как погибнут в будущих битвах их еще не выросшие дети, внуки и правнуки. Все воины рождены для этого: убивать и быть убитыми.

Поодаль возле склона холма тек широко и мелко разлившийся ручей, до самого своего дна прогретый жарким солнцем. Вокруг ручья возвышались кусты дхавы, густо осыпанные пурпурными цветами, а между Рамалли и ручьем красовался весь в цветах душистый куст жасмина, и красота и чистота его отрадно белеющих цветов сейчас была почти болезненна для глаз Рамалли. Рамалли не мог сейчас наклониться и вдохнуть аромат жасмина, но невольно подступил поближе, чтобы быть возле красоты любимых цветов.

В это время из-за рощицы появилась группа всадников. Их военачальник, опустив поводья и небрежно покачиваясь, ехал на светло-золотистой молодой кобыле с черной гривой и хвостом. Точно разбойник или ракшас, главарь до самых глаз зарос жесткой щетиной черной бороды, густо торчащей по сторонам его темно-загорелого лица.

Воины, до этого собиравшие добычу и приглядывавшиеся к Рамалли, теперь указали главному всаднику на раненого чужого воина. Главарь и сам увидел его, но сначала сделал вид, что смотрит по сторонам, а затем вдруг уставился на Рамалли, ткнул в его сторону плетью, зажатой в руке, и повелительно заорал:

— Эй, ты, подойди сюда!

Рамалли обошел куст дхавы и подошел к чужим воинам. Главарь отряда слегка свесился к нему с коня, его масляно-темные глаза бегали по сторонам, шныряя вокруг лица Рамалли, а потом он прямо уставился ему в глаза, громко похвалился победой:

— Наш раджа Касива уже снова в своем дворце, он — вновь наш владыка! А ваш Атаранга бежал прочь! Мы вас всех перебьем! Мы — воины Карны-Кубджи, мы — непобедимы, мы выкупов за жизнь не берем, мы своими и чужими жизнями не торгуем! — гордо заявлял он.

Рамалли на это нечего было сказать. Он ждал, что будет дальше. Достойное, смелое спокойствие воина понравилось главарю. Его широкое, грязно-потное лицо раздалось вширь от улыбки. Он хотел еще что-то сказать, но вдруг с воплями на них вскачь налетела группа каких-то всадников, и все конные и пешие «непобедимые воины» бросились бежать врассыпную, а всадники помчались вскачь дальше, преследуемые по пятам другой вопящей конной группой.

Рамалли остался стоять между неистово мчащимися в погоне всадниками — с бешенной быстротой мелькали вокруг него крупы коней и силуэты всадников; один из них, проносясь сзади, взмахнул мечом, чтобы на всем скаку срубить Рамалли, но концом острия лишь рассек ему мускулы спины. Дернувшийся Рамалли ощутил мгновенную боль от левого плеча до правого бока, и оглянулся вслед ранившему его всаднику, провожая его взглядом больших, чуть печальных глаз на спокойно сосредоточенном лице.

Всадники вихрем пронеслись по поляне и скрылись за зарослями. Рамалли вновь остался один. Он подошел к ручью, с трудом наклонился и смочил водой запекшиеся, не размыкающиеся губы, а затем выпил несколько глотков воды. От горячего блеска воды его затошнило, и, как от режущей боли, смыкались глаза. Подобранной тряпкой кое-как завязал бок и спину и по следам проскакавшего отряда двинулся в обход холма.

Поднявшись на бугор, определил в каком направлении идти к знакомым местам. Вскоре он дошел до края леса, вдоль которого смог выйти на дорогу, ведущую к своим. Все его раны начали сильно болеть, тело бросало то в жар, то в холод.

Вскоре он добрел до знакомого села. Сельчане сказали:

— Раджа Атаранга погиб — недавно наши воины проезжали здесь и везли с собой его тело — он весь был изранен.

Рамалли закрыл глаза ладонями, заслоняясь от ослепительного сиянья дня.

Да, провал похода оказался полным, войско было разгромлено, много воинов убито и ранено, и сам Атаранга, как и многие, окружавшие его телохранители погибли смертью настоящих воинов.

Сельчане повели Рамалли в лес, где живет отшельник-целитель.

Он восседал посредине поляны. Не страшась обрушивающегося сверху полдневного зноя, сидел на пьедестале своих скрещенных ног в позе лотоса — ступня левой ноги лежит на развернутом правом бедре. Худой и несгибаемо прямой. Его длинные черно-седые волосы были собраны в тяжелый узел на голове. Густая борода свисала до живота.

Мудрец устремил просветленные черные глаза на Рамалли и дружественно улыбнулся ему.

Из покрытой травой хижины вышла ученица и помощница отшельника: высокая девушка с толстой черной косой до пят, в бледно-розовом одеянии с темно-розовой каймой по краю подола. Она тут же подошла к Рамалли и начала внимательно разглядывать его раны на боку и руке; едва касаясь, провела по ним тонкими чуткими пальцами. Выпрямилась и, глядя ему в глаза с состраданием, которое столь прекрасно в женских глазах, сказала нежно звенящим голосом:

— Мы поможем тебе, воин! Твои раны не столь опасны, как выглядят!

Рамалли почтительно наклонил голову перед девушкой, покоренный ее стремлением немедленно помочь ему.

— Я знаю. Я благодарен тебе, сестра!

Девушка скользнула в хижину, поманив Рамалли за собой. Он очутился в прохладной тени и по знаку девушки улегся на травяное ложе. Его голова раскалывалась от боли, все мысли туманил жар, а по груди и спине ползал, разливаясь все шире, ледяной озноб.

Помощница святого риши начала готовить целебную мазь, обмывать раны Рамалли и накладывать на них лекарство. По черным, гладким волосам девушки скользил яркий зеленоватый отсвет, в больших и прекрасно удлиненных черных глазах блестел огонек сосредоточенного внимания. От ее бережно прикасающихся, удлиненных ладоней струилась успокаивающая сила.

Снаружи слышались почтительные голоса крестьян, благодаривших своего лесного покровителя за помощь в ниспослании обильного урожая. Они поставили перед отшельником корзину с подношениями и цветами.

Поверх мази наложив повязки из длинных полосок льняной ткани, девушка с удовлетворением оглядела дело рук своих и еще раз нежно и сострадательно улыбнулась в глаза Рамалли — в тени хижины блеснул белоснежный сполох ее улыбки. Белизна ее белков — точно белые цветы, виденные Рамалли после боя — это было совсем недавно! — но казалось, минула уже вечность. Он закрыл глаза, позволив себе, наконец, погрузиться в забытье лихорадки, стремительно отдаться ее тяжелому знобящему жару, будто удлиненным, удивительно нежным ладоням ученицы отшельника…

Когда он очнулся, было утро или вечер — косые, тепло-жаркие лучи солнца пронизывали сплетенную из ветвей стену, но Рамалли не мог определить с какой стороны они светят: с востока или запада.

Нечто приятно-теплое лежало на его левой руке и левой стороне груди. Пальцами правой руки нащупал тугие, сухо-теплые переплетения, и не сразу понял: это спящие змеи свернулись кольцами на его груди и сбоку тела — спят. В семье Рамалли тоже держали ручных змей и прикармливали диких: в праздничные дни женщины обязательно ставили угощение с рисом перед их норами.

Он лежал на спине, вытянувшись всем телом, боль в ранах почти не ощущалась, и заливавшее его бессилие было странно приятным ему: не хотелось двигаться ни телом, ни мыслью. Блаженное расслабление наполняло его. С наслаждением вдыхал пахучий запах свежей травы пальмарозы, окружавшей его, затем вновь погрузился в забытье — сознание ускользало от него, точно лодка, увлекаемая водами Ганги, легко уплывает в море…

Громко-звонкий щебет множества птиц наполнял лес.

Пользуясь радостной свободой движений почти выздоровевшего тела, Рамалли быстро прибрал травяное ложе, чистой повязкой из куска льняной ткани обвязал бедра, надел на плечи и грудь перевязь с ножнами — под его левой рукой пристроился чужой меч. Все это еще вчера было тщательно вычищено и вымыто им. И оглядев себя, нагнувшись, вышел из низкого проема хижины на жаркий свет дня и, подойдя к отшельнику, сидевшему на охапке травы, преклонил перед ним колени, прощаясь.

Покорный зову своей души, мудрец давно живет в лесном уединении и, отрешенный от всего мира, предается аскезе, в долгих размышлениях и медитациях оттачивая свое постижение Истины, проникаясь единением с Высшим и Единым.

Иногда он и две девушки — его ученицы — оказывали помощь в лечении приходившим больным крестьянам или путникам. Девушки жили в ближнем селе; высокую, нежноголосую, звали Дамияна, вторую — Радхика.

За декаду дней Рамалли преисполнился глубокой признательностью отшельнику за беседы с ним и его умные советы.

Мудрец учил Рамалли проводить время в медитации, дающей просветленность сознанию, учил правильно направлять потоки энергии в теле для скорейшего выздоровления и лучшего заживления ран.

Сейчас в четвертый день нового лунного месяца Рамалли готов покинуть лесное жилище.

В своей несгибаемо-прямой и недвижной позе, мудрец был погружен в высокое отрешение от всего мира, его полузакрытые глаза были устремлены вглубь себя, а губы изгибала улыбка внутреннего удовольствия. Тем не менее, он почувствовал присутствие Рамалли и из непостижимо далеких глубин своего отрешения вернул свое сознание на лесную поляну. Отрадно просветленными глазами взглянул в глаза Рамалли, поднявшего к нему свое слегка крупное лицо.

Вокруг них в игре солнца и зеленых теней сиял лесной день. В неугомонном звонкоголосом щебете птиц звенела пьянящая радость жизни.

Словно из далекого далека, светлым взором глядя на Рамалли, мудрец произнес своим ровным, всегда безмятежно звучащим голосом:

— Приходи вновь ко мне, сын мой. Не воюй больше. Твоя душа отказалась от кровопролития.

Слова эти, точно прохладная струя ветерка в дышащем зноем дне, проникли в душу Рамалли вместе с пением птиц и сиянием света. Вошли в него, точно сверкающий меч погружается в сделанные специально для него ножны.

— Я хочу вернуться к тебе, святой отец, но… — Рамалли запнулся, охваченный противоречивыми мыслями и желаниями.

Он перевел взгляд на игру солнечных пятен на траве возле своих колен, захваченный раздумьями о будущем. Если он сложит с себя оружие, откажется от пути воина, как отнесутся к этому его родные? На протяжении нескольких поколения почти все мужчины в его роду проводили в боях всю свою жизнь, воевали до самой своей смерти.

Удлиненные губы отшельника тронула легкая улыбка. Он снова закрыл свои наполненные светом глаза. Лучи солнца то освещали его лицо, то золотисто-зеленые тени скользили по его загадочно отрешенному лицу. В безмятежном спокойствии прозвучали его слова:

— Как начинается рассвет солнца, так неотвратимо приходит решение выбора. Ищущий истину обязательно придет к ней.

Рамалли согласно, еще ниже склонил голову, в почтительном поклоне коснулся лбом земли и, встав, быстро пошел по тропинке, вьющейся между деревьями. Шел выпрямившись, с развернутыми плечами. Солнечные тени скользили по его смуглому телу, неугомонный птичий щебет сопровождал его, будто радостно поющий хор.

На выходе из леса увидел высокие и ярко-зеленые стебли пальмарозы. Сильный и острый аромат этого растения всегда давал Рамалли особую свежесть восприятия, бодрость и ясность. И сейчас прежде, чем покинуть лес, он наклонился и глубоко вдохнул в себя сладко-пряный аромат листьев пальмарозы, а затем, уходя, посмотрел на тропку, ведущую вглубь леса, к жилищу отшельника — ему очень хотелось когда-нибудь вновь прийти сюда…

В столичном городке Рамалли присоединился к отряду Алишпура. Военачальники сплачивались вокруг младшего брата Атаранги, забравшего власть в свои руки, пока не подрастут сыновья убитого раджи. Между тем беглый военачальник Ньяса сговорился с царем Видохьей и готовил вторжение для отстаивания своих прав на престол — предстояли новые сражения, победы и поражения.

Рамалли прожил в городке полмесяца. Коня с оружием ему прислали из дома.

О Марури пока ничего не было известно, кроме того, что он попал в плен. Шараду в бою отрубили правую руку по локоть, и жена увезла его залечивать рану в Северное село, к своему отцу, известному лекарю. Шарад решил стать учителем воинского мастерства, ведь левой рукой он владеет не хуже правой. Союз друзей распадался, и с этим ничего нельзя было поделать.

Обновленная к Рамалли возвращалась его телесная сила. Но как никогда прежде, он отчетливо видел изменения в своем отношении к жизни. Все чаще ему представлялось бессмысленным подчиняться силе, заставляющей людей сбиваться в вооруженные стаи и насмерть биться друг с другом. Он смотрел на свои руки и уже не желал видеть в них оружие.

Настоящее вокруг — слишком знакомо ему, и не обещает ничего нового.

Становилось ясно, что наилучшее, что сейчас ждет его впереди: гибель в одной из битв, но все битвы уже не раз казались ему бессмысленными. Не идти же в битву только ради обретения своей смерти!

Неотвратимое развитие души требовало новых впечатлений и новых форм воплощения своей жизни.

Атаранга был его любимым раджей, лучшим военачальником, и после его гибели лучшего уже не будет. Рамалли был настолько предан Атаранге, что, выйдя живым из кровопролитной битвы, не желал служить другому радже.

Гибель Атаранги и отрешенная жизнь в лесу настроили его на новое восприятие своей жизни, завершили его внутренний душевный переход.

После полнолуния он отправился домой навестить родных, жену и детей. Из жилища воинов выйдя во двор арсенала, накинул на голые плечи и спину красную шерстяную накидку и, подойдя к гнедому Пратамукуте, стал отвязывать его от коновязи. Он поедет домой налегке. Оружие и доспехи слуга привезет позже.

Один из трех воинов, в тени тополя игравших в кости, — Далипур. Он тут же подошел к Рамалли, погладил морду его темногривого коня.

— Рамалли, ты домой едешь?

— Да.

— Передай тогда привет моим родным. Скажи: я тоже скоро приеду.

Рамалли согласно кивнул. Они дружески обнялись, и Рамалли вывел темно-гнедого коня на улицу и, вскочив на него, направил его в сторону южной дороги.

Вскоре выехал из городка. Вдоль дороги возвышались высокие деревья, теплый ветер налетал порывами и своими мягкими крыльями трепал-перебирал ветви и листву деревьев, гриву коня, гладил лицо, грудь Рамалли, его сильные и загорелые, голые до колен колени.

Жил в родном доме до новолуния. Все это время ходил в соседнее село, где в доме торговца велись интересные беседы с разными проезжими людьми. Торговец — большой любитель разговоров с путешественниками.

Уже несколько дней у него жил последователь Учителя Будды, с берегов Инда шедший в Варанаси. Рамалли несколько раз слушал его рассказы и беседовал с ним, и настал день, когда он сказал ему:

— Учитель, позволь мне сопровождать тебя, стать твоим учеником и спутником!

Нестарый, коренастый и широкоплечий, уроженец Западной Индии улыбнулся на величанье его «учителем». Он сидел в садике, в тени персиковых деревьев и, пользуясь щедростью хозяина дома, ел паджу — жареный рис — и потягивал освежающий напиток из сока плодов бильвы. Живо ответил:

— Не величай меня учителем! Я сам нуждаюсь в духовном наставлении и именно поэтому иду в Варанаси. Так что пойдем завтра вместе искать Свет Знания.

Подошли еще люди и тоже заговорили с пенджабцем. Рамалли спокойно молчал, думая о своем уходе от прежней жизни.

Так с дерева с желанной легкостью падает с дерева созревший плод.

Выход из касты воинов, разрыв с прежней жизнью и, значит, вместе с этим лишение привилегий, его совсем не беспокоили. Не побоялся остаться вне закона и правил своей варны. Давно отбросивший уродства страха, Рамалли не мог бы назвать вещи, которая может его устрашить. Его вообще ничего не страшило.

Но своим родным он сказал лишь, что, пока заживают его раны, он хочет еще раз побывать в Варанаси.

Наутро он и пенджабец отправились в путь. На десятый день пришли в многолюдный и великолепный город на берегу прозрачно-светлой Ганги.

Одна из буддийских общин размещалась в простом глиняном домике между лавками стекольщика и глиняной мастерской. Глава общины — человек, известный в Варанаси, — бывший торговец из восточной Индии. Рамалли сказал ему:

— Я хочу познать учение Будды.

Сингхара, высокий, круглолицый и большеглазый, посмотрел на него пронизывающе острым взглядм, оценивая силу его стремления. Медленно и сурово сказал:

— Важные повороты жизни требуют мужества. Ты был воином. Не раскайся и не пожалей о прошлом на полдороге.

Рамалли ответил:

— Моя жизнь воина осталась в прошлом. Я настолько люблю жизнь, что больше не могу убивать какие-либо ее создания.

Сингхара кивнул, лицо его смягчилось. Слова Рамалли понравились ему.

— Конечно, мы примем тебя в общину. К нам приходят многие, ищущие правильные пути жизни, и мы никому не отказываем в общении. Время покажет, сможешь ли ты вместить в себя учение Будды.

Рамалли присоединился к общине. Через месяц он встретил на рынке односельчанина и через него послал своим родным весть, что отказывается от воинской службы и домой не вернется.

Осенью двое его старших братьев и Нандана приехали в Варанаси, но не смогли уговорить его покинуть буддийскую общину. Нандане Рамалли предложил присоединиться к нему, но она отказалась сменить обеспеченную жизнь на бродяжническое нищенство и со слезами умоляла мужа вернуться домой. Рамалли сочувствовал ей, но вернуться не мог.

Учение Будды было молодым по сравнению с другими вероучениями Индии.

Последователи Нового Учения выступали против абсолютной власти брахманов и кшатриев, утверждали равенство прав мужчин и женщин, призывали к бережному состраданию ко всему живому и к праведной, отвергающей алчность и зависть, жизни.

По их словам основатель Учения родился два столетия назад возле подножия Гималаев в Капиловасту. Царевич Сиддхартха Гаутама из рода Шакья отверг земную жизнь с ее скорбями и страданиями и, покинув родину, живя в бедности и скитаниях, посвятил всю свою жизнь поискам выхода из окружающего зла. Ему было 40 лет, когда он обрел желанную Истину и вступил на путь спасения себя и всех людей. Во время медитации под развесистым деревом Бодхи к нему пришло духовное откровение. В Оленьем Парке Сарнатха (10 км от Варанаси) он произнес свою первую проповедь, во всеуслышание объявил Четыре Благородные Истины:

— Жизнь — это страдание.

— Причина страданий — жажда жизни.

— Есть Путь избавления от бремени страданий.

— Путь спасения — это достижение состояния, в котором отсутствует страдание.

После этого Гаутама начал свои проповеди по селам и городам. Появившиеся ученики дали ему имя Будда — пробудившийся, просветленный. После его смерти ученики продолжили распространять идеи Учителя, создавали всё новые общины — сангхи.

Учение, простое и ясное, сводилось к главному выводу: всё живое и неживое во всех четырнадцати мирах подвержено Закону-Дхарме: всё рождается, и всё умирает, все существа страдают от рождения и смерти, счастья и несчастья. Аскеза-тапас и чувственная жизнь плоти одинаково низменны и бессмысленны, но Учитель Будда смог показать всем людям Благородный Срединный путь, по которому должно следовать каждое живое существо посреди житейской суеты и затягивающей трясины всеобщих заблуждений. Нужно отвергнуть все ложные ценности и, благодаря этому, перестать быть пленником бессмысленной жизни, разомкнуть замкнутый круг Колеса Дхармы, в бесконечном круговороте которого обречены вертеться боги и люди, животные и демоны, всё видимое и невидимое в близких к нам и безмерно далеких мирах.

Будда говорил:

— Земная жизнь всё равно, что дом охваченный пожаром, всё в ней, словно иллюзорно тающие тени, мираж. Всё — как струящийся от жары воздух. Все наши страдания возникают от внимания на эти преходящие тени. Жизнь и смерть, счастье и горе — ничто перед Вечностью. Устремитесь мыслью к Вечности.

— Жизнь приятна для всех, все стремятся к жизни, все боятся смерти. Поставьте себя на место других, нельзя ни убивать, ни понуждать к убийству.

— Как воды океана имеют лишь один вкус, так и мое учение имеет лишь вкус освобождения.

Учителя сангхи наставляли учеников:

— Не подчиняйтесь своим радостям и бедам, — эти чувства преходящи и ложны. Смотрите поверх них, освободившись от их тисков, только тогда вы сможете правильно оценивать себя и все окружающее.

— Обратите всё свое внимание только на вечное и неизменное. Лишь о вечном надо помнить. Вечность — это не жизнь и не смерть, а нечто, что пребывает всегда.

Это было учение, объединяющее людей, освобождающее от поклонения богам и догмата обрядов. Духовное пробуждение зависело от самого человека — только своими собственными стараниями человек может освободиться от оков повседневности.

Каждый день с рассвета последователи Будды Шакьямуни выходили на многолюдные улицы: проповедовали слова Учителя и занимались сбором еды и подаяний — всё это шло в общую казну и пользование.

Все члены общины очень заботливо относились друг к другу.

Среди других наставников Сингхара пользовался самым большим авторитетом. Родом из городка возле Патны, он десять лет назад разорвал связи со своей кастой торговцев. Изучал философию авкетов «Горящей звезды», пока не стал преданным почитателем учения Будды. Своим примером и поведением привлек немало последователей Срединного Пути.

Сингхара — высокий и мускулистый, со скульптурными чертами красивого лица. Изучая религии, он пришел к выводу:

— Каждая вера проходит три ступени развития: дела, вера, желание чуда. Вначале вера требует от человека действий, строгого следования избранному пути, затем начинается верность религиозной идее, лишенная действий, и, наконец, человек начинает требовать от своего бога мгновенного исполнения его желаний, и если этого не происходит, разочаровывается и меняет веру.

Именно к Сингхаре Рамалли обращался, когда искал разъяснений.

— Страдания очень сильно ранят душу — какой смысл в этом? Почему природа наказывает все свои творения страданием и смертью? Почему горе и боль столь неиссякаемы? — спрашивал Рамалли и большими глазами внимательно и серьезно смотрел на учителя.

— Горе и радость — это лишь внешнее проявление незримой нам скрытой сути, — терпеливо отвечал Сингхара. — Мы не в состоянии помешать страданиям причинять нам боль, но мы можем перестать замечать их. К этому и призывает нас Будда Гаутама.

Они сидели в конце маленькой галереи с поджатыми ногами на тонкой циновке, расстеленной на глиняном полу. Доносящийся из-за забора шум улицы и близкого рынка совсем не мешал их разговору. Со двора отрадно веяло легкой прохладой рано наступившей зимы.

Рамалли задал следующий вопрос:

— Но даже если я перестану обращать внимание на страдания свои и окружающих людей, от этого они не исчезнут, тогда какой же смысл в не замечании горя? Ведь оно наглядней всего в окружающей нас жизни.

Сингхара согласился с ним.

— Да, жизнь полна трудностей, и мы должны иметь силу для их преодоления. Для этого и существуют религии и философские учения. Вера, которой мы посвящаем свою жизнь, всегда должна делать нас сильными. Уверенность в себе дает способность к духовному самосовершенствованию, потому что только своими собственными усилиями мы можем помочь себе, — подчеркнул он. Острая точность его слов подходила его волевому, собранному, словно у воина, лицу.

— Брахманы тоже говорят, что каждый человек ответственен за свою жизнь, и только сам человек может помочь себе. В чем же отличия их слов от учения Будды?

— Я недавно живу в Варанаси, — медленно сказал учитель, — с учением Гаутамы я познакомился восемь лет назад и сразу понял, что наше учение доступно всем людям, а брахманизм, следование учению Вед, — это наследие старых времен, когда людей разделяли множество запретов и ограничений. В нашем учении все люди равны и достойны знания и освобождения. Будда Гаутама — не бог, и учение его доступно всем.

— Изучающие Веды брахманы говорят, что главное в жизни: нужно умереть заживо, чтобы освободить себя от обыденной жизни; по их словам разорвать круг Кармы можно лишь единением души с Абсолютом, — сказал Рамалли, стараясь выразиться, как можно яснее. — Я слышал, что некоторые последователи Будды тоже призывают своих учеников к строгой аскезе, полному отречению от земной жизни, но все самоограничения кажутся мне ложными: стоит ли отвергать что-либо только потому, что человек не в силах иметь это на самом деле?

Сингхара с интересом выслушал его и в свою очередь спросил:

— Что лучше: изнывая от жажды и зависти, свести свою жизнь в ежедневное невыносимое страдание и погоню за иллюзорными удовольствиями, или отказаться от всего вызывающего напрасные желания и страдания?

— Не желать никому ничего плохого, но и не отказываться ни от чего хорошего, что встречается на пути.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Свет нашего Учения я чту всем сердцем, но, по-моему, Красоту Учения можно постичь не только объединением людей в общины, но и через всё разнообразие жизни отдельного, мыслящего человека. Красоту своей души можно постичь и в полном одиночестве, так же как в специальной обстановке разных посвящений, намеренно и осознанно вызываемой путем торжественных обрядов, массовых танцев и ярких представлений.

Сингхара подумал над смыслом его слов. Согласился:

— Так и случается со всеми, идущими по Срединному Пути. Наш Срединный Путь ясней и проще многих других. Уединение от мира достигается не только отшельничеством. Можно и в гуще жизни сохранить незамутненную чистоту своей души. Но этот путь гораздо сложней, доступен не каждому, так как требует большей затраты духовных сил на самоограничение себя от окружающего невежества. Вот почему ученики брахманов уходят в леса, джайны и наши ученики объединяются в общины, чтобы совместной жизнью и примером помогать друг другу, — заключил он.

В своей комнатке погруженный в сосредоточенную медитацию Рамалли шевельнулся и пришел в себя — во дворе прозвучал легкий удар в колокол, призывающий на беседу с учителями и вечернюю трапезу. В коридоре послышались шаги сидхиков, спешащих из своих келий выйти во двор. Рамалли замешкался, завязывая набедренную повязку, а затем поспешил присоединиться ко всем.

Усевшись во дворе в тени дерева, все слушали неторопливые, спокойные слова пожилого наставника:

— Братья мои, вы познали тщету своей жизни. Лишь познав ее и отвергнув прошлое, мы можем встать на путь своего освобождения.

Жизнь на земле — непрерывное страдание и необходимо отречение от всей прежней жизни, всего прежнего своего поведения, от всех своих желаний, ведущих лишь к несчастьям и разочарованиям. Только отречение избавляет и освобождает от бремени страданий и ведет к просветленному постижению настоящих стремлений нашей Души, которой воистину не нужно ничто земное, и которая всегда стремится лишь к своему полному единству со всей Вселенной. Человек, не желающий следовать главному желанию своей души, совершает великое преступление перед миром и собой, и его ничтожная жизнь не имеет никакого значения перед Вечностью. Лишь великое и Вечное имеет значение, и лишь оно заслуживает нашего стремления.

Вместе со всеми Рамалли внимательно слушал наставника.

Уже четыре месяца он живет в общине возле Нового Рынка. Слегка похудел, стал словно выше ростом. Охотно привык в скудной еде, короткому сну, бодрому дню, к своим новым товарищам, собравшимся в сангхи из города и его окрестностей. Раньше все они принадлежали к разным варнам и кастам, имели самые разные занятия. Например, сосед Рамалли слева был шудрой самого низшего разряда — служил помощником похоронщика, сосед справа — родственник кшатриев из Паталипутры — столицы царства Магадхи. Одна из женщин была гетерой в веселом доме. Сам наставник — из семьи рыбаков. Но отныне прошлое для учеников Срединного Учения не имело значения, каждый из них жил по новому.

Рамалли ясно сознавал, что его жизнь должна быть столь же прекрасной своей завершенной цельностью, как жизнь Будды и других мудрых людей. Внутри него будто вспыхнул и ровно горел чистый огонь веры, уничтожая все ненужное и наносное.