Рыжая Кошка. Роман

Тамара Злобина

Красавица Наталья Аристова уходит из дома и уезжает из Ферганы в Ташкент, чтобы начать самостоятельную жизнь, которая оказывается для неё очень нелёгким испытанием.Но девушка проходит через все испытания: через предательство любимого человека, потерю родителей во время «Ферганских событий», потерю ребёнка, не сломавшись, став сильнее и ещё прекраснее, обретя настоящих друзей, чтобы начать новую жизнь в России.

Глава 2. «Нет в доме хозяина — нет порядка»

(Рассказ №1 Сабира Усманова — продолжение)

Дома меня встретили от всей души, проявляя радость открыто и естественно, и я, как никогда, понял, что очень соскучился по этим честным, простым человеческим чувствам, идущим от сердца к сердцу.

Мама трогала меня натруженными руками, словно желая убедиться в моей целостности и сохранности. Её лучистые глаза сияли радостью и добротой.

Весёлой гурьбой выбежали навстречу племянники и племянницы: сегодня они со своей мамой, а моей старшей сестрой Фирузой, в гостях у дедушки и бабушки. Дети обступили меня со всех сторон, стараясь ухватить за руки, полы пиджака, за ноги.

И я смеялся, поднимая руки:

— Всё — сдаюсь! Сдаюсь!

Шум, гам, веселье заполнили весь дом, делая его таким же, как и раньше, во время нашего невозвратно ушедшего детства. Фируза приказала детям оставить дядю Сабира, потому что он устал после дальней дороги, и детишки гурьбой убежали вглубь дома.

— Ну, здравствуй, братишка! — с тёплой улыбкой обратилась ко мне сестра, похлопывая руками по плечам. — Как здоровье? Как дела? Рахиля? Дети? Как её родители?

И я отвечал, как принято, аналогичными вопросами, интересуясь здоровьем всех домочадцев сестры, делами, новостями и проблемами.

На мои вопросы Фируза, как всегда, реогировала просто, без претензий и жеманства:

— Всё хорошо, братишка, всё хорошо. Все живы-здоровы.

Мама, улыбаясь, посмотрела на нас, своих детей, и сказала мягким, душевным голосом:

— Пошли ужинать, дорогие мои: отец уже ждёт нас.

За дастархан рассаживались по старшинству: сначала отец, потом я, мама, Фируза со своим семейством, начиная со старшего её сына, четырнадцатилетнего Тахира и его сестры-двойняшки Зухры, и заканчивая пятилетним Усманом, названным в честь дедушки.

Отец никогда не любил шума за столом, поэтому к вечерней трапезе семья приступила с чувством, с толком, неспешно. Дети сестры совсем не похожи на моих: за столом не шалят, с места не вскакивают, ухаживают за младшими.

Старшие девочки, Зухра и Диля, помогали матери приносить на стол горячие блюда, расставляя касы (глубокие фарфоровые тарелки, формой похожие на пиалы) с аппетитной шурпой по старшинству, а затем убирали освободившуюся посуду.

После ужина все перешли в просторный зал, где каждый нашёл местечко по своему усмотрению: мы с сестрой устроились на диване, отец в любимом кресле у окна, детишки на ковре рядом с дедушкой.

Сестра с интересом расспрашивала меня о Рахиле, детях, работе, о Фергане. Отвечал на вопросы почти автоматически, рисуя радужную картину своей ферганской жизни, выдавая желаемое за действительное. Фируза от души радовалась моим успехом, заверяя, что всегда была уверена в том, что её братишка самый лучший, и жизнь у него должна быть соответствующей.

На расспросы о её муже Максуде, его диссертации, сестра отвечала неохотно, что всё хорошо, и я понял, что здесь кроется какая-то проблема, и я по ходу решил, что непременно должен поговорить с зятем, и если надо, то и помочь ему.

Меж тем племянники устроили импровизированный концерт: они читали стихи, пели песни, рассказывали о том, как провели каникулы, каких новых друзей нашли.

Слушал их и вспоминал, как мы сами в детстве вот так же собирались в субботу вечером возле родителей в этой же комнате, делились мечтами и планами, рассказывали истории, приключившиеся с нами за неделю. С тех пор прошло более пятнадцати лет, но как жива память о тех временах, и как она оказывается дорога.

Моя старшая сестра перенесла эти же правила в жизнь своей семьи, и это очень близко мне, понятно и симпатично. Её семья как бы продолжение нашей семьи. Преемственность поколений? Наверное. Но чтобы осуществить эту преемственность, заключающуюся в продолжении традиций дома, доброго отношения друг к другу, уважению к родителям, к старшим, нужно много работать, отдавая душевные и физические силы, много доброты и любви, и Фируза понимает это, как никто другой.

Умная у меня сестра. Умная и добрая. Однажды она сказала мне:

— Метод кнута и пряника даёт обществу хитрых, очерствевших существ, не способных на высокие добрые чувства…

И добавила: — Нужно просто любить.

Наблюдая за племянниками, я в который раз убедился в том, что мои собственные дети во многом им проигрывают. И хотя они имеют несравнимо больше благ, чем дети сестры, но это не перешло в качественные изменения, так и оставшись всего лишь количеством.

Отлично понимал, что и сам виноват в том, что мои дети получили однобокое воспитание, потому что совершенно отстранился от них, целиком отдаваясь работе. И это начало давать свои плоды: старший сын Камал уже несколько раз пытался грубить мне, и мои попытки наказать его за это, заканчивались истеричными скандалами Рахили. Ясно одно: в нашей семье нет хозяина, нет мужчины — хозяин в ней Рахиля, а это никогда не доводило до добра. Нет в доме хозяина — нет порядка.

В десять часов Фируза отправила младших детей спать, а старшие Тахир и Зухра сели играть с дедушкой в шашки, подсказывая друг-другу и стараясь обыграть любимого деда всеми правдами и неправдами. Шум начал усиливаться, но стоило сестре строго посмотреть на них и негромко сказать:

— Ну что вы так расшумелись? Вы не забыли, что ваша бабушка младших укладывает? — как сразу подростки притихли.

Мы переговаривались с сестрой вполголоса, чтобы не мешать заинтересованной игре троицы, увлекшейся немудрёной игрой. Фируза рассказывала о болезни свекрови, чудачествах свёкра, не желающего отправлять кампыр (старушку) в больницу, о слишком большой нагрузке свалившейся в связи с этим на плечи Максуда, сетовала на то, что сёстры мужа совершенно устранились от проблем своих родителей.

Я напомнил сестре, что Максуд единственный сын своих родителей, а по закону родители должны жить с сыном.

— О чём ты говоришь, братишка? — запротестовала Фируза. — Разве сейчас кто-то подчиняется старым законам? Ты вот не живёшь в родном доме, хотя тоже единственный сын.

Упрёк сестры вполне справедлив, поэтому я даже не попытался оправдываться. Чтобы не заострять внимание на этой болезненной теме, сестра предприняла попытку расспросить меня о семейной жизни, но, видя моё нежелание говорить на эту тему, тактично переключилась на детей.

Через полчаса отец остановил увлекательную игру и произнёс:

— Ну, всё, дорогие мои внуки, детское время давно закончилось, пора спать.

Тахир, пытаясь уговорить дедушку, начал, как можно, жалобней:

— Ну-у-у, дедушка, пожалуйста, давай поиграем ещё немного?

Отец смехом ответил на хитрость старшего внука:

— Какой же ты хитрец, Тахирджон! Знаешь, как влиять на старого деда.

В их разговор вступила Фируза:

— Тахирчик, сынок, нужно слушаться дедушку: он в доме главный.

— А Сабир-ака? — с надеждой в голосе поинтересовался мальчик.

— Сабир-ака главный в своём доме, — ответила сыну сестра.

Попытался улыбнуться этому выводу, но улыбка получилась кривоватой. Я вдруг подумал о том, что если бы сестра знала, какой это болезненный вопрос она затронула, то вряд ли сделала это замечание.

— А у нас кто главный? — вступила Зухра.

— Конечно, дедушка Рахим! — сделал вывод Тахирчик.

— А дада (отец)?! — обиделась Зухра.

— И дада тоже, — милостиво согласился Тахир.

— Так не бывает! Так не бывает! — запротестовала девочка. — В доме должен быть только один человек главным!

— Нет бывает! — уверенно ответил ей брат. — Бывает! Мама, скажите ей, что бывает?!

Фируза успокоила детей и попросила их отправиться в боковую комнату, которую когда-то занимали сёстры, и в которой по-прежнему стоят три кровати, большой круглый стол посередине комнаты, за которым они учили уроки, а над столом легендарный розовый абажур, который дада купил когда-то давным-давно в Москве маме в подарок.

Моя комната так же неприкосновенна, и я отправляюсь в неё на отдых каждый раз, когда после долгого отсутствия вновь возвращаюсь домой.

В ней ничего не изменилось со времени моего последнего посещения: она всё такая же чистая и светлая, как и прежде. В ней всё та же кровать с панцирной сеткой, массивный письменный стол, книжные полки, шкаф для одежды, на верху которого стоят коробки с моей коллекцией значков.

Спать не хотелось, и я, подвинув стул вплотную к шкафу, начал снимать заветные коробки, раскладывая их на полу. Постелив на пол небольшую курпачу (небольшой узкий матрас) и, положив под бок подушку яркого атласа, устроился поудобнее и начал рассматривать их содержимое.

Значков много и почти за каждым из них своя история его приобретения: вот этот ярко белый кораблик на голубой эмалевой волне привёз мне дада, когда лечился в санатории на Чёрном море. Мне тогда было лет восемь, но я помню всё, как будто это было вчера. Помню, как отец интересно рассказывал о море, чайках, кораблях, пальмах. Помню, как затаив дыхание, мы слушали его, обступив со всех сторон.

Вот эти два значка: крейсер «Аврора» и Петропавловская крепость, привёз Карим из экскурсии в Ленинград. Было это, когда мы учились в седьмом классе. Карим победил в областной олимпиаде по математике и в составе группы таких же вундеркиндов побывал в городе на Неве. Друг вообще учился неплохо: особенно легко ему давались математика и физика.

После возвращения из Ленинграда Карим как будто даже повзрослел, стал серьёзней, значительней. Было много рассказов и о Питере, о Эрмитаже, Петергофе, домике Петра, о Пушкине и Павловске.

Как я завидовал ему в эту минуту. Мне так хотелось увидеть этот чудесный город — город неукротимого Петра. Сейчас я вспоминаю свои тогдашние чувства с улыбкой, понимая: Ленинград действительно из тех городов, который человек просто не имеет права не увидеть. К такому же праву я могу причислить ещё, пожалуй, Рим и Париж.

Ну в Риме я побывал в прошлом году с делегацией по деловому обмену. Остался ещё Париж. Из Рима я привёз вот эти четыре значка: на больше не хватило денег.

А вот этот значок мы покупали вместе с Катей, он почему-то вызвал её особенно восхищение. Было это в конце четвёртого курса. Начало лета… Лета нашей любви…

Неожиданно вспомнилось, что в одной из коробок, на самом её донышке мною была спрятана фотография Катюши, и я начал лихорадочно вытряхивать их содержимое прямо на курпачу. Действительно из последней коробки лёгким белым листком выпало фото и, достигая её, замерло сиротливо и притягивающе.

С замиранием сердца приподнял листок и, перевернув изображением вверх, даже вздрогнул: словно наяву мне в глаза пытливо посмотрели доверчивые девичьи очи, и я душой — не глазами, увидел их пронзительную синеву и горячую нежность.

— Катя, Катенька, Катюша, — прошептали мои губы. — Где ты? С кем ты? Как ты?

Но молчаливое отображение не дало ответа, а глаза, словно укор:

— Поздно, Сабирчик, поздно. Твои вопросы уже никогда не найдут ответа…

Неспешно сложил своё богатство и гордость назад в коробки и водрузил их на место. Чтобы не рисковать самым дорогим, спрятал и фотографию Катюши, сожалея о том, что прошлого уже не вернуть, как бы я не желал этого.

Спать лёг уже в третьем часу, но несмотря на усталость никак не мог заснуть. Память бередили воспоминания: события, люди, лица. Только под утро они начали блекнуть и затухать, дав простор сновидениям.

Мой сон прервали бодрые звуки марша. Открыл глаза и невольно улыбнулся: как в детстве дада будит по утрам без всяких будильников, криков и понуканий, считая, что музыке подвластно то, что не подвластно хаотичному шуму и звону.

Некоторое время лежал в постели, блаженно улыбаясь и припоминая: уснул с мыслью о Кате — проснулся с мыслью о Наташе. В голове возникло, как озарение: Наташа — это отображение, продолжение той Кати, юной, нежной, хрупкой, неопытной, доверчивой и чистой. Именно это и поразило меня, и привлекло, и восхитило!

И сразу пришло решение: нужно сегодня же проверить, как она устроилась в доме Карима, удобно ли ей там, не стеснительно ли?

Бодро соскочил с кровати, энергично скрипнув всеми её пружинами, заправил по старой привычке постель и направился умываться в сад к колонке. Долго плескался, как когда-то в детстве, фыркая и отдуваясь, горя единственным желанием смыть с себя все худые мысли и воспоминания — все, без остатка.

Завтракали на открытой веранде, вдыхая утренний аромат поздних яблок и винограда. Ребятишки ещё спят. За столом Отец, мама, Фируза и я. Фируза разливала по пиалам зелёный душистый чай, а мама подкладывала горячие лепёшки, которые уже успела испечь в тандыре (печке для выпекания лепёшек) у северной стены нашего уютного дворика.

Вообще-то в Ташкенте зелёный чай не является главным напитком: здесь больше употребляют чай чёрный, но наша семья признаёт только янтарный, целебный зелёный чай.

Отец макал свежую лепёшку в блюдце с мёдом, щурясь от удовольствия, а мама смотрела на него с лукавой улыбкой, словно собираясь сказать: — Отец, какой пример вы подаёте детям?

Но дада опередил её:

— Сабир, углим (сынок), что ты собираешься делать сегодня?

И я рассказал ему о своих планах на сегодняшний день:

— Хочу проведать Карима, отец — давно не видел старого друга, не беседовал с ним по душам. Нужно ещё заехать в ЦУМ, купить кое-что детям: Рахиля целый список составила. Сослуживцы заказывали несколько тортов «Птичье молоко». Да и на Алайский рынок нужно заскочить: кое-какие запчасти купить для машины. В общем, дел много — не знаю успею ли побывать всюду…

— Да, график напряжённый, — согласился отец. — Надеюсь перед отъездом ещё заедешь домой? Кампыр (старушка) приготовила что-то в подарок нашим внукам.

— Хуп майли (хорошо), дада, заеду.

Прощаюсь с Фирузой и, отозвав, её в сторонку, прошу прощения за то, что не привёз племянникам подарков.

— Ты же не знал, что мы все здесь будем, Сабирджон, — успокоила меня сестра.

Чтобы порадовать племянников, достал из внутреннего кармана 100 рублей и попросил сестру от моего имени купить им гостинцев. Фируза, прикоснувшись кончиками пальцев к моей щеке, сказала в ответ:

— Спасибо, братишка, ты нас никогда не забываешь..

Я провёл рукой по её мягким, пушистым волосам и, попрощавшись, отправился заводить машину.

* * *

Улицы Ташкента вывели меня с окраины в центр города, раскрывая свои красоты не спеша, несмело, как стыдливая восточная красавица: сначала смуглую кожу, потом знойные чёрные глаза, потом лучезарную белозубую улыбку.

Старое и вместе с тем, почти юное лицо моего родного города — как оно поражает, открывая то новое в своём облике, что я ещё не видел, не знал, но что увидел и оценил сразу, вот так — с первого взгляда.

Ташкент! Как не любить тебя, звезда Востока?! Как не любить тебя, город моей юности?

Улицы меж тем, проведя мой путь через центр, вывели на другой конец города, на уютные, неширокие улочки с привычными, родными сердцу домиками, где за оградами, в тени раскидистых фруктовых деревьев и виноградников, в небогатых строениях живут добрые, простые люди: соседи, знакомые, друзья.

На мой звонок вышла сестрёнка Карима. Широко улыбаясь приветливой улыбкой, означающей то, что она рада видеть друга и бывшего соседа, Дильбархон жестом руки пригласила меня в дом. Здороваюсь с ней, прикладывая руку к сердцу, и она отвечает мне тем же, скороговоркой задавая привычные вопросы о здравии семьи, отца, мамы и остальных родственников. Отвечал, что всё хорошо, все живы-здоровы, желая ей и её семейству всех благ.

— А что, Карим-ака ещё не встал? — поинтересовался с удивлением.

— Встал, встал, — заверила меня Дильбар.

— Что же он не встречает старого друга?

— Да он в магазин побежал, — отвернула свой взгляд девушка.

— Странно, — засомневался я, — с каких это пор Карим стал ходить по магазинам?

Диля не ответила на мой вопрос, а попросила пройти в зал:

— Проходите, Сабир-ака, сейчас Наташа-хон выйдет и мы будем пить чай.

Дильбар попыталась выйти из комнаты, но я остановил её:

— Скажи, Дильбар-хон, тебе понравилась Наташа?

— Да, — ответила девушка просто. — Хорошо, что она будет жить теперь у нас, а то я всё одна и одна…

— А Карим?

— Брат рано утром уходит на работу, а возвращается совсем поздно…

На пороге появилась Наташа в ярком узбекском платье, и я невольно улыбнулся мысли, что это этой девочке всё к лицу. Улыбнулась и Наташа.

— Здравствуйте, Сабир Усманович. Как вы находите меня в этом одеянии?

— Прекрасно! — засмеялся ей в ответ. — Не хватает только косичек.

Девушка вопросительно посмотрела на меня и я напоминил ей:

— У москвички две косички, у узбечки — тридцать три.

— А, вы это имели в виду?! Только из моих волос вряд ли столько косичек получится.

— Ну, что вы, Наташа?! — запротестовал я. — Из ваших волос можно при желании наплести этих косичек сколько угодно. И потом, тридцать три — число несколько преувеличенное, сказанное скорее для красного словца.

И тут же сменил тему разговора:

— Как спалось на новом месте? Как вам тут, не обижал никто?

— Ну что вы?! — запротестовала Наташа. — Дильбар такая добрая… А как ваши дела, Сабир Усманович, как дома, как родители?

— Могу я попросить, Наташа, чтобы вы называли меня Сабир-ака — это всё-таки не так официально?… Мы же не на работе… Договорились?

— Хорошо, Сабир Усма… Сабир-ака.

Наташа замолкла, краем глаза наблюдая за дверью и в воздухе повисла неприятная пауза. Чтобы прервать её, я напомнил:

— Ты интересовалась, Наташа, здоровьем моих родителей? Это ничего, что я так резко перешёл на ты? Ты не против? Не обидишься?

— Нет-нет, что вы? Конечно, не обижусь, Сабир-ака.

— Вот и хорошо! — воодушевился я в ответ. — С этим вопросом покончено… А родители? Я нашёл их в здравии и душевной бодрости. Мама просто перестраховалась немного. Видимо, они очень хотели видеть меня…

Наш разговор прервало появление Дильбархон.

— Наташа, помоги, мне, пожалуйста, накрыть дастархан (стол). — просит она, снимая с плеча поднос.

— С удовольствием, Диля.

Девушки начали расставлять на столе тарелочки с обязательным набором сопутствующих чаепитию, в каждой семье, живущей в наших краях: орешки, печёности, восточные сладости, фрукты и лепёшки. Появился и пухлый, расписанный замысловатым национальным орнаментом, фарфоровой чайник.

— Сабир-ака, — поинтересовалась Наташа, — вам наливать с уважением?

— Не обязательно, — улыбнулся ей в ответ. — Мы не у чужих людей в гостях — можно и полнее наливать… Да и потом, не слишком-то жарко: хочется погреться горяченьким.

За чаем общались только мы с Наташей, а Дильбархон немногословно предлагала кушанья, временами делая это только жестом руки или взглядом своих больших, выразительных глаз, окаймлённых густыми, длинными ресницами.

Сестрёнку Карима нельзя назвать красавицей: слишком худощава, узкое лицо, мелкие черты лица. Но глаза! Они компенсируют все недостатки, приковывая к себе внимание сразу и всё без остатка.. И уже не замечаешь ни угловатой худобы, ни чрезмерной нерешительности и скованности, ни несколько болезненной бледности, а видишь только её глаза: чёрные, бездонные, гипнотически манящие.

Именно за эти глаза её и полюбил наш первый махаллинский «джигит»: Ходжаев Батыр. Глаза Дильбар укротили буйный нрав Батыра, превратив его в покорного ягнёнка. Но, оказалось, не надолго: не успела Диля освоиться в доме мужа, как он начал поколачивать её. Сначала, как бы случайно, походя, каждый раз каясь о содеянном, умоляя о прощении, а затем: методично, с увлечением и удовольствием от процесса избиения.

Карим посмотрел, посмотрел на эти издевательства и забрал сестрёнку из дома Ходжаевых. Те злились, старались всячески опозорить Дильбархон, распространяя по махалле (район города с компактным проживанием местных жителей) грязные сплетни, что она грязнуля, непочтительная, скандалистка. Батыр кричал на каждом углу:

— Я тебя так опозорю, что ты из дома не сможешь выйти!

Дильбархон действительно стала настоящей затворницей, украдкой плакала, но брату боялась высказать даже слово протеста. Карим терпел, терпел проделки Батыра, думая, что, возможно, Ходжаевы в чём-то и правы, ведь у нас не принято невестке уходить из дома мужа: она должна терпеть всё, что бы не происходило за его стенами и молчать. Но, когда однажды, совершенно зарвавшись, Ходжаев начал распространять очередную ложь, что Дильбархон — джаляп (женщина лёгкого поведения), мой друг не выдержал и одним ударом свернул скулу грязному лгуну, пообещав в следующий раз убить его, за что чуть не сел на соответствующую скамью.

Ходжаев подал на развод, после того, как удостоился, что Дильбархон не вернётся к нему и, спустя некоторое время привёз себе новую невесту из кишлака: глупенькое, юное создание, которое ради того, чтобы жить в столице, будет терпеть всё: и унижения, и побои.

С тех пор Дильбар так и живёт с братом в полной уверенности в том, что больше никогда не выйдет замуж: после случившегося с ней её никто не возьмёт, даже вдовец, с детьми.

Время шло, а Карим всё не появлялся, и я начал поглядывать на часы, удивляясь столь долгому его отсутствию:

— Что-то друг мой очень задерживается. Где же этот магазин находится, Диля, уж не в соседнем ли городе?

— Может быть, брат кого-нибудь встретил? — предположила она. — Разговаривают.

Дальнейшее ожидание становился невыносимым, и я, наконец, не выдержал:

— К сожалению у меня больше нет времени. Очень много дел в городе. Если Карим всё — таки вернётся, попроси его, Дильбархон, дождаться меня: у меня к нему есть очень серьёзный разговор.

— Хорошо, Сабир-ака, я скажу брату.

Поблагодарив за угощение, я поднялся из-за стола, пообещав заехать часа через два.

— Сабир-ака, — неожиданно попросила Наташа, — можно мне поехать с вами? Очень хочется посмотреть город… Если, конечно, не помешаю вам.

— Отчего же помешаешь? — пожал я в ответ плечами. — Конечно, поехали. Покажу все интересные места, кое-что расскажу о Ташкенте… Некогда я очень увлекался историей возникновения и развития нашего города, многое знал… Если не забыл, конечно.

Больше четырёх часов мы мотались по городу в поисках тех вещей, которые заказала Рахиля. Попутно я рассказывал Наташе о старом городе, о том, что принесло его жителям землетрясение, показывал массивы, которые были выстроены представителями разных республик великого Союза.

Рассказывал о культурных и исторических памятниках, о парках и скверах, о людях, населяющих мой родной город, которых я знаю, помню и люблю.

Наташа внимательно слушала мой рассказ, иногда задавая вопросы и смотрела, смотрела, смотрела, впитывая, как губка, знания о городе, в котором ей предстоит теперь жить, работать, учиться.

— Как вы много знаете о Ташкенте, Сабир-ака! И как интересно рассказываете! — восхищалась девушка. — Вам бы гидом быть.

— Я здесь вырос, — просто ответил ей. — Это мой родной город, и я люблю его.

— А сами живёте в Фергане, — напомнила мне Наташа.

— Да, — пришлось согласиться с ней, — живу в Фергане. Так уж получилось: иногда приходится жить вдалеке от любимых мест, родных людей, друзей… Разве не так?

— Так, — тихо согласилась девушка. — Именно так.

В дом Атабаевых мы вернулись в начале третьего. И снова нас встретила Дильбархон. Глаза у неё были красные и припухшие, словно девушка недавно плакала.

— Дильбар, что случилось? — обеспокоенно поинтересовался я. — Тебя кто-то обидел?

— Нет-нет, — слишком поспенно отреагировала та на мои слова. — Это я лук резала.

Сложно было поверить в её слова, но мне не хотелось волновать сестрёнку друга и поэтому я перевёл разговор на другую тему:

— А где Карим? Он вернулся?

— Да, Сабир-ака, брат вернулся, — тихим голосом сообщила Диля. — Он сейчас отдыхает у себя в комнате. Я его позову.

— Не беспокойся, девочка, — прошу её, — я сам подыму этого лежебоку, чтобы он целыми днями не валялся на постели: так всё царствие небесное можно проспать.. Итак отрастил себе авторитет, как у председателя колхоза… Карим-ака, подъём! Твой дружок закадычный заявился — встречай.

На мой голос, наконец, вышел хозяин дома с осоловевшими глазами и опухшим лицом.

— Ассалому алейкум, дорогой! Яхши ми сиз? Саломат ми сиз? Хорошо поживаешь? — расплылся Карим в улыбке, пытаясьскрыть проглядывающее меж слов и жестов стеснение.

— Яхши-яхши (хорошо-хорошо). — заверил в ответ друга. — Поживаю себе. А вот как ты поживаешь, друг мой дорогой? Что-то видок у тебя неважный, как после глубокой пьянки.

— Вчера с друзьями посидели, — признался Карим. — Перебрали немного. Да не смотри на меня так — это редко бывает!

— Надеюсь, ты говоришь правду, — с сомнением произнёс я.

— Можешь не сомневаться Сабир-ака, — заверил меня Карим и, повернувшись к сестре, попросил:

— Сестрёнка, собери на стол: нужно гостя дорогого попотчевать.

— Да меня сегодня уже здесь потчевали, — запротестовал я, — только хозяина в это время дома уже не было. Мне поговорить с тобой нужно.

— Ничего, за столом разговор всегда задушевнее, — начал философствовать друг. — Проходите, проходите в зал… Наташенька, проходите, азизим (дорогая).

— Я сейчас, — согласилась Наташа, — только руки вымою.

Пока Дильбархон накрывала на стол, Карим расспрашивал меня о домашних, и мне вновь пришлось рассказывать о том, что отец сетует на то, что Карим очень редко бывает у них: совсем забыл стариков.

— Да-да, — согласился тот. — нужно будет как-нибудь заехать. Собирался несколько раз, но всё времени не хватает.

Очень хотелось сказать другу о том, что если меньше времени тратить на встречи с друзьями, тогда и на другое времени хватало бы, но побоялся огорчить и без того пасмурного друга детства, поэтому перешёл прямо к делу:

— Карим, ты, наверное, уже понял, что Наташа приехала в Ташкент не в гости, а для того, чтобы пожить здесь, поработать и на следующий год поступить в институт. Но без нашей помощи ей не обойтись. Сам знаешь, что без прописки на работу ей не устроиться… У меня к тебе большая просьба: пропиши её пока у себя, хотя бы временно, пока она не устроится на работу, не обоснуется на новом месте. И, если ты не против, пусть она пока поживёт у тебя.

— Да, нет, я не против, — ответил Карим, — пусть живёт. И сестрёнке не так скучно будет… С пропиской, правда, непросто: у нас председатель Махаллинского комитета самодур ужасный… Придётся подмазать. Сам знаешь: не подмажешь — не поедешь.

Не говоря ни слова, я достал деньги и поинтересовался:

— Как ты думаешь, Карим, ста рублей хватит?

— Наверное, хватит, — неуверенно согласился он.

И я отсчитал ещё сотню, подавая деньги другу со словами:

— А это Наташе на жизнь: на питание, дорогу, мелкие расходы. Через неделю подъеду, чтобы устроить её на работу — дам ещё… Ты уж постарайся, дружище, прописать её за неделю.

От Карима уезжал, когда часы перевали за четыре, досадуя на то, что потратил так много времени и теперь придётся ехать через перевал ночью.

Заскакочил на несколько минут к родителям, чтобы попрощаться с ними, оставить подарки, купленные в городе и забрать узелок, приготовленный мамой для внуков. Обещал приехать через неделю. Мама передала приветы Рахиле, её родителям и попросила, чтобы я привёз хотя бы внуков, если сноха не может сейчас переносить долгую дорогу.

— Я постараюсь, мамочка, — пообещал ей, в полной уверенности, что жена не отпустит детей со мной.

— Хотя бы младшенького, Ильдорчика привези — умаляюще попросила мама. — Он так похож на тебя, углим (сынок): вылитый ты в детстве… И отец его очень любит…

Торопливо попрощался с родителями и, помахав на прощание рукой, уехал из родительского дома, снова ловя себя на мысли, что именно этот дом считаю родным, а не тот, куда мне предстоит вернуться.

Только теперь, спустя годы, я начал понимать, почему мужчины не торопятся домой, после окончания работы. Одни из них с друзьями сидят в чайхане и за чайником, наполненным не чаем, а коньяком, или араком (водкой) коротают вечера, расслабляясь после тяжёлого трудового дня, юморя и подтрунивая друг над другом. Другие отправляются к любовнице, где их всегда встречают радушно, с улыбкой, без требований и скандалов. Как я теперь понимал их и оправдывал.

Только теперь я понял, какой щедрый дар мне преподнесла судьба в виде любви к самой прекрасной девушке в мире, и каким я был идиотом, когда позволил ей исчезнуть из своей жизни… Но всё же я бесконечно благодарен судьбе за её щедрый подарок.

Длинная дорога от Ташкента до Ферганы невольно располагала к раздумьям, и что я только не передумал, преодолевая её, не торопясь особенно, но и не плетясь черепахой: поспешая медленно (качество приобретённое мной в последние несколько лет, необходимое человеку в моём положении).

Свёкор неустанно вдалбливал в мою голову некую, как ему кажется, прописную истину:

— Человек в твоём положении должен иметь значимость, вес. Осталось отрастить «авторитет» (в виде небольшого животика) и ты перестанешь быть белой вороной в наших кругах…

О, Аллах, как это противно! Стать похожим на моего тестя?! Вальяжного, зажиревшего, без блеска, без интереса в глазах, живущего лишь для того, чтобы создавать дутый авторитет, внушая всем, что он — «белая кость», имеющая право всеми повелевать.

Неужели же и я становлюсь похожим на него?… Попал в болото: квакай?!…