Сегодня я – Пит Доэрти

С.П.

Жизнь главной героини по-настоящему зашла в тупик: карьерные успехи перестали радовать, личная жизнь не складывается, а одиночество и внутренняя пустота постепенно начинают заполнять все свободное пространство. Чтобы отыскать потерянные ответы, девушка решает окунуться в собственное прошлое: ворох проблем, связанных с отцом, не дает покоя. Но даже это не спасает от кризиса. Страдая от отчаяния и окончательно запутываясь в себе самой, молодая звезда находит понимающего друга, постепенно забывая о том, что он – лишь плод ее воображения. Путешествие вглубь себя может обернуться опасным опытом: к чему приведет дружба с собственной иллюзией?

Сегодня я — Пит Доэрти.

Сегодня я — Пит Доэрти. Я крашу губы в ярко-красный и надеваю свою чёрную федору на нерасчёсаные волосы. Я натягиваю порванные на носке чёрные колготки, а сверху обкромсанные по краям шорты. Я вытаскиваю из шкафа чёрную футболку AC\DC. Она старше меня. Нестираная уже месяц. Я накидываю винтажную чёрную куртку, с потёртой на локтях кожей. Я небрежно закручиваю на шее фиолетовый шарф и обуваю Converse, моего сорокового, слишком большого для обувного этого города размера. Я выливаю горько-пряный аромат на кисть, чтобы вдыхать его яркими порциями, всматриваясь в лица равнодушных людей, пытаясь поймать их за слишком откровенными взглядами в мою сторону. Я смотрю в зеркало.

Я — Пит Доэрти.

Я хочу, чтобы все думали, что я уже месяц живу по ночам, что я пьяна, и я курю блоками, что у меня с собой бутылка красного в моей слишком большой сумке, в которую я умудряюсь поместить достаточно проблем для одного вечера. Я хочу, чтобы все видели, что мне плохо, я хочу, чтобы все знали, почему. Я хочу, чтобы все говорили об этом, надоедали вопросами вежливости и фразами участия. Шептались, что я — потеряна, что я их отвращаю, что со мной надо что-то делать. Я хочу проводить ночи напролёт в бессознательном веселье. Я хочу быть отвратительной настолько, насколько это спасительно в современном обществе. Я хочу дружить с кем попало и просыпаться в незнакомых квартирах, с несмытым рокерским макияжем и дикой болью в голове. Я хочу смотреть в зеркало и знать лишь имя своего отражения.

Я хочу быть Питом Доэрти.

Я — Пит Доэрти.

Меня публично осудят, но позвонят не тебе. Обо мне сочинят лишнего, накинут чужой грязи. Меня оставят убаюкивать свою черную популярность на очередном дне рождении. Ты не придешь. Возможно, ты даже знать не будешь о том, что творится со мной, хоть это и станет абсолютно очевидным. И как мне не будет желаться, чтобы именно ты меня забрал с очередного вечера несостоявшегося веселья, с винным поцелуем на губах вместо помады, бороться с моей никчёмной жизнью придётся не тебе. Всё равно. Даже если я буду самым настоящим Питом Доэрти, даже, если он уже не будет всего лишь отражением… ведь тебе не нужны проблемы… мои проблемы… твои проблемы.

И только потому, что не тебе придётся не спать из-за меня по ночам, я не стану Питом Доэрти…

…несмотря на то, что так было бы справедливее… гораздо справедливее…

I’m just a mess with a name & a price (c)

Passion Pit ‘Constant Conversations’

I.

×××

Прошлое — престраннейшая вещь. Без порядка и принципов. Без особой важности и сожаления. Без права и совести. Без обмана и удачи. Без всего того, что мы — тихие и скромные люди, живущие в вечно наследуемых квартирах, покупающие каждый вечер хлеб и что-нибудь к чаю, привыкли получать в одном пакете с непропечатанным сроком годности на упаковке. Прошлое — это то страшное нечто, которое мы осторожно в кухонных беседах именуем жизнью. И несмотря на то, что прошлое — это всего лишь составная часть того большого пути, который, как некоторые из нас верят, определен нам созданиями, более сведущими в смыслах нашего существования, заранее прокладывающими сложные маршруты нашего движения между жизнями; это, тем не менее, именно та часть — вечная константа невыученной истории нашей жизни, которая штрафует слишком дорого за легкомысленное отношение к себе в настоящем, путая пути к возврату в реальность, и к возможному будущему, закрывая наши глаза под сладкие песни молодости и выцветающие изображения нетронутых морщинами улыбок. Именно эти с годами пожелтевшие тома невостребованной когда-то реальности постепенно вскарабкиваются нам на спину, одолевая оставшуюся напоследок волю и ломают все силы на завтра — потому что с этого момента наступающее по всё той же ошибке завтра уже когда-то произошло с нами вчера. Вчера, которое существовало ещё сегодня, а теперь плавно растворяясь во времени, засыпает навечно во сне.

И под сладкий шорох неопавших с лета крон мы спим между перезвонами двух церквей нашего никем не адресованного отправления, надеясь, что звуки нашей досады не способны вырваться наружу сквозь серый бетон и глухие окна, чтобы представить всему миру стеснительную картину неудавшегося изображения хорошей жизни и надежды на то, что вчера мы записали себя на доску почёта лицеистов, имена и фамилии которых, как оказалось, никому неинтересны. А потом наступает утро.

На утро от нашей невинной школьной славы ничего не остаётся, кроме выбеленных в желании быть счастливыми зубов и едва заметных на коже воспоминаний. Память. Что за глупое явление? Что за бессмысленная способность? Что за дурацкое качество, соблазняющее нас на иные варианты событий, которые мы условились больше не вспоминать? Вечно лгущее, рвущее наш тихий сон второе сознание, разрушающее картины нашей реальности. Единственной реальности, перед шелковыми шторами которой толпятся варианты наших непрожитых судеб. Она никогда не уходит, провожает нас до порога и, цепляясь за драгоценные камни на наших серьгах, шепчет нам ласково в ухо, что всё, что с нами когда-то было — теперь всего лишь пыль на полках чужих квартир. Кто же теперь о нас вспомнит?

И кто же даст гарантию, что в свете субботнего малинового заката, когда мы верим, что завтра ещё возможно, что нашу пленку еще не отдали в архив, кто-то аккуратно будет сдувать пыль с полок навеки ушедшего, оставляя нежные поцелуи на обложках наших историй надежды? Сохранит ли этот тихий вечер уходящего августа звуки наших дыханий, улетающих в потоке тёплого воздуха предзакатного неба, развевающих волосы незнакомых молодых людей, всё ещё наивно мечтающих о том, что уже было где-то бесполезно прожито нами. Станет ли эта картина, увиденная с чьего-то балкона последним напоминанием того, что где-то между строк, оставленных на столе книг, мы искали смысл и были абсолютно счастливы в отсутствии результата? Решим ли мы остановить свой поиск на этом месте, не надеясь на ароматные обманы из теряющих своё содержание телефонных разговоров, закрыв глаза и уступив своё место юному карьеристу нового поколения?

Значимый ли это повод, чтобы, надев парадный костюм, отметить за ужином день, когда всё, что вчера нам казалось важным, уже ничего не стоит. Всё, что осталось — это чистый запах свежего розового неба слегка досадных потерь, обмануться которыми мы были счастливы…

…разве вчера не было прекрасно? Разве вчера мы не пели наши любимые песни, слов которых мы никогда наизусть не стремились выучить? Разве вчера мы не были одеты в самые красивые платья из хранящих все наши секреты гардеробов? Разве вчера мы не танцевали, так преданно смотря друг другу в глаза в поисках ответов на непроизносимые вопросы? Разве вчера нам не казалось, что всё ещё возможно завтра? Завтра, которое нам обещали в супермаркете. Завтра, которое мы не нашли сегодня. Совсем чужое и неизвестное завтра, которое обещало всё забыть. Всё то, что нам так не хотелось понимать. Всё то, во что, нам так не хотелось верить в восемь утра в понедельник и рассказывать друг другу на ночь, беспокоя сумеречный запах пионов в подаренной вазе своими спотыканиями о погрузившуюся во мрак реальность? Завтра нам легкомысленно обещало новую жизнь, в которой люди пьют кофе за столами с накрахмаленными скатертями и без опаски планируют жизнь внуков.

Всё это где-то случается. И даже с кем-то, но только не с нами, пропускающими витрины магазинов, опасаясь увидеть в них настоящее отражение; не с нами надеющимися встретить это слишком часто упоминаемое завтра с постиранными и отглаженными историями счастья; не с нами, искренне желающими удивить гостей в прихожей своей улыбкой; не с нами, мечтающими выиграть спор за звание скромных властителей мира. Слишком много нас. Слишком много желаний.

Мы сами придумали однажды истории прошлого, разочаровавшись настоящим. И мы украдкой хранили их в нашей памяти, которая с возрастом и временем теряла из виду боль, становясь относительной верностью разрывов и воссоединений с собственным разумом и инстинктом. Мы жили этими неправдами, теряли в них себя, соревнуясь друг с другом: кто громче всех прокричит, что он счастлив.

Именно это. Всё это было лишь ложью, но той ложью, которую так долго ждали, роняя слезы или успокаивая своё сердце, исписанное именами и номерами телефонов. Именно той ложью, которая настигала нас в тот самый момент, когда мы больше всего были готовы дать здравую оценку всему, что с нами произошло по дороге к неопределенной цели. И только потому, что чувства уже соскучились ждать, а время неизменно двигалось вперёд, цепляя впопыхах неопределившиеся в своих мечтах составы, нам вновь казалось, что всё вполне может начаться с самого начала, стоит лишь особенно тщательно прокрутить карандашом, зажёванную до потери ритма кассетную плёнку. И так мы сами себя кружили в маскараде насильно возвращённого прошлого.

Но за пределами музыки, танцев, карнавальных масок, перьев, цветов и павлинов — за всей этой системой безопасности нашего внутреннего мира, которую прилежные работники высотных зданий прячут в отдельные шкафы своих заложенных квартир, топчется то хрупкое и потерянное осознание того, что все наши марши вперёд — к победе, заканчиваются у одного и того же фонарного столба, вокруг которого собираются оставленные на потом, а после забытые вовсе, вопросы нашумевшего прошлого и осторожные справки о будущем. И мы, крепко ухватившись рукой за этот столб, опасливо оглядываемся, ожидая реплик зрителей, которые каждый вечер собираются вокруг, включают ночной свет в своих богатых окнах и ждут: что же будет с нами дальше. У них не бывает ответов. Они задают такие же вопросы, и каждый из них в определенное ему время приходит к такому же фонарному столбу, наивно считая его особенным. Они смотрят на нас, как на перепутавших остановку людей, с легкой усмешкой водителей общественного транспорта. Для них мы остаемся суетливыми, запутавшимися в ночном освещении пешеходами и неудавшимися проектами самих себя.

И глядя на всю эту толпу, которая через год встретит нас вновь, станет надменно удивляться нашей здоровой худобе и отлично сложенным мышцам, так, как будто мы не имеем права на новое тело, без общественного разрешения, так, как будто они предпочли бы нас видеть убитыми собственной жизнью, и только такими нас смогли бы принять в их мир, и только такими мы бы были достойны его — этого условного и с досады созданного ими мира, — мы вдруг начинаем остро устанавливать значение нашей наспех скроенной от недостатков времени и семейных обязанностей жизни, в осуждающем молчании этой толпы. Мы чувствуем, как по нашему телу пускают ток, за прогибающейся внутрь под действием сил физики барабанной перепонкой, мы, словно по чьей-то команде, фокусируем своё зрение: прямо, чётко, вдаль, и начинаем видеть всё то, что скрывали эти возмутительные спины прохожих в маскарадных костюмах и перьях. И ровно тогда, когда мы понимаем, что наша барабанная перепонка не выдержит, а глаза погрузятся в вечную мутность нерезкого мира, до нашего плеча кто-то дотрагивается тяжёлой рукой, а потом бесшумно, не показав своего лица, уходит, оставив на прощание единственный ответ на наши многочисленные вопросы и каплю холодного пота на затылке.

И, закрывая глаза, всё также крепко держась за обливающий холодом металл фонаря, мы вспоминаем, что каждый новый год переходим дороги в положенных местах, спокойно дожидаемся зеленого света, улыбаемся людям, смеемся над их шутками, никогда не забываем зонт дома, натираем до блеска туфли, ходим в кино с кем-то, кому мы нравимся, не забываем сказать «спасибо» и желаем, прищуривая взгляд спокойной ночи; посещаем с друзьями «самые главные события года», строго, как советует самый глянцевый журнал района, встречаем новых и вроде «очень даже ничего» людей, выпиваем ровно стакан кефира на ночь, кладем деньги на карту до того, как они на ней иссякнут — и у нас даже получается что-то накопить; не забываем позвонить лучшим друзьям и, узнав, как у них дела, искренне сочувствуем их проблемам, выслушав их по обыкновению глупую людскую историю от первого слова до последнего; встаем с будильником и не забываем про завтрак, быстро засыпаем — и вроде ничего уже не снится; поступаем так, как посоветуют; говорим то, что порадует близких; верим и соглашаемся, чтобы всем вокруг было приятно. А в это время внутри нас беспокойно зарождается крутящее и тянущее чувство тошноты, тянущее нас подол нашего существования. Мы вроде здоровы, но вот чувствуем себя так, как будто нас каждую ночь ломают, а к утру собирают наспех. Эта тошнота каждый вечер возвращается, и мы все время помним, что она — внутри нас, живет своей жизнью и печалится за то, что мы разучились принимать хоть что-то близко к сердцу. За это она притупляет наш слух. Затуманивает наше зрение. Исключает нас из пространства. Оставляет только мысли, страхи и окружение.

И в очередной раз, касаясь блестящей кожей свежекупленных ботинок края бордюра, путаясь в своих спонтанных мыслях, измотав себя проклятой внутренней тошнотой, мы переступаем его, закрыв глаза, на красный свет, не обращая внимания на визг тормозов и выкрики толпы, ровно выдыхаем, улыбаемся себе и, не оглядываясь, наискось переходим дорогу.

Поступки, без которых нам, возможно, жилось бы куда проще. Может быть. Но никто не знает наверняка. Никто не знает, что будет завтра. Никто достоверно не вспомнит, что было вчера, не добавив чуть-чуть для вкуса. Ответов нет, но от этого мы не станем задавать меньше вопросов судьбе, выкрикивая ей слова неблагодарности в лицо перед поворотами. Ведь в итоге все мы будем с грустью наслаждаться крошками прошлого, убаюкивая себя предпоследними надеждами и допивая остатки чьего-то красивого вечера на своих балконах.

×××

Я проснулась, когда гроза уже уходила вглубь материка, увлекая за собой подводные камни и глухой раскатистый шум грома, который стыдливо уступал утру и ожиданию хорошей погоды. В грозовом покорном скольжении прочь чувствовалась уверенная досада от бесполезности естественного шума, хотя изначально и до сих пор, явления наиболее прекрасного и научно обоснованного. Мир крутил свой водоворот воды в природе, недовольно рокоча под звуки собственной мощи, осуждая нас, запутавшихся в своих предназначениях людях, потерявших все ключи от своего прошлого, не знающих больше его смысла, чувствующих только лёгкую покалывающую грусть от того, что оно всё-таки когда-то случилось. Где теперь летали слова, которые не раз повторяли наши родители, беспокоившиеся, что этот самый мир мы уже навсегда потеряли в собственных эгоистичных мечтах?

Я отмеряла секунды между тревожной мелодией тропического грома и молнией, отражавшей в зеркале напротив молчаливую реальность и освещавшей ещё половину мира, путавшего свои концы в потоках юго-восточных проливов. Предсказуемость этих ровных отрезков, как и любая другая ожидаемая предсказуемость нашего мира, наполняла неограниченное пространство отдельно взятого теплого места легкой настороженностью и тревогой. Я старалась не двигаться и не напоминать километрам солёной воды, сонно раскачивавшим далеко не тихую ночь, о том, что по утрам я претендовала на этот мир с удовольствием, с ускоренным биением сердца ожидая следующего приступа небесного возмущения. Этот выверенный природой шум возвращал забытый талант на глубокую мысль и логичный вывод, ведь по утрам нам некогда было думать. По утрам мы все по очереди предъявляли права на этот мир, подавая заявки на новые лицензии лицемерия в борьбе за чёткие определения счастья, записанные в годовых отчётах перед налоговой. Все мы были смешны в дневном свете и потеряны в напряженном зуде ночных ламп. Откуда было взяться уверенности в себе или в будущем, которую ежедневно топили полчища таких же страшных людей, как мы сами, по ошибке покупающих те же самые песни на iTunes.

Всё менялось. Годы проносились быстрее, чем успевали закончиться чьи-то ежедневные банкеты. Я уже не знала тех старых границ времени, которые так долго не сбивали ритм моего сердца в суматохе за пост иконы мира. Раньше трудно было ждать, теперь — все ждали чего-то всё время, никуда не успевая. Ждали, умножая дни на тарифы. Числа, перемешанные с обрывками фраз и вспышками изображений. Изображений становилось так много, что все они начинали казаться одинаковыми. Все эти воспоминания бессовестно рылись во мне, напоминая, что им слишком тесно в моей недостойной по собственному выбору жизни. Они были такие яркие, но говорить со мной по душам и объяснять смысл своего визита так и не научились. Они уже ничего не значили помимо бессодержательных тем разговоров за красиво сервированным столом. Все они путались в голове вокруг всегда одно и того же события, имени которого я предпочитала не знать, оставаясь наедине со своей биографией вряд ли достойной, чтобы её кто-то за мной записывал.

Я поймала себя на том, что вслушивалась в звук своего голоса, механично отсчитывавшего грозовые паузы. Слишком много усилий для того, чтобы переживать, что разговариваешь со стенами вслух. Где-то на небе меня изо всех сил старались перекричать. Временами, мне казалось, что они давно хотели видеть меня у себя: им там было определённо скучно. В любом случае, телефонные расшифровки моих односоставных предложений не меняли погоды — там наверху, они всегда знали, что я стану делать, до того, как мне это приходило в голову. Для них я всё ещё была ребёнком: капризным истеричным и испорченным ребёнком, который, не повышая голоса ни на тон, мог испортить настроение всему населению. За это я их терпеть не могла. И они были в курсе. За что определенно возвели меня в статус своей любимицы по части развлечений.

Таким, как я было всё равно: разобьёт ли новый раскат стёкла дома, смоет ли нас волной, или эта участь постигнет кого-то другого. Со мной воевать было бесполезно, просто потому что мне изредка становилось неинтересно и бессмысленно жить. Я была грустным воином, слишком любившим своё поле битвы за то, что оно пустовало и не меняло хода истории, и довольно быстро сдавало позиции в сжигаемых крепкими напитками клетках груди. Отменный боец за нелепые права накормленных граждан. Никаких развлечений — одна тошнотворная роскошь вокруг.

Я повернулась к окну. Ветер по-южному вяло трепал полупрозрачную штору, которая подметала до скуки чистый деревянный пол. Его поверхность была слегка мокрой от случайных брызг дождя, который, кем-то отпускаемыми одинаковыми струями падал в чёрный, равнодушный ко всему происходящему океан, слабо отражавший неуверенный свет луны. Вокруг не было ни единого намёка на спешку… Кто-то бы смог проживать свою жизнь снова и снова, за то время, пока очередная капля долетала из темноты в пересоленную воду. Южная вечность. Мир не спешит, а мы опережаем вечность своими истериками. Как бы было чудесно медленно записывать за своим голосом чужие мысли, пойманные с другого берега иной жизни. Как бы было восхитительно прищуривать свой взгляд навстречу полуденному солнцу, ради того, чтобы постепенно познавать свою сущность, медленно допивая холодные чаи, терзая закаты внимательными и флегматичными взглядами. Как бы было хорошо так жить и ждать не всегда возвращающиеся завтра. Кто-то умел так жить.

Зачем торопить свою жизнь, приближая финал, полученный случайно между парой дедлайнов? Зачем, когда день всё равно сменяется ночью, а лето — зимой. Зачем торопить то, что всем и так известно происходит по вторникам и четвергам? Зачем гоняться за неизбежностью на разрешенной максимальной скорости — всё это способно догнать человека самостоятельно.

Мы думаем, что уже знаем, что произойдёт в следующую минуту, потому что это уже с кем-то где-то и когда-то было. Мы думаем, что всё это просто, что мы уже это выучили в школе, что мир подчинился нашим желаниям изменить то, что было и угадать то, что будет. Мы так искренне думаем, пока не остаёмся наедине с отчаянием в тёмной комнате, засыпая под чуть слышное шептание полупрозрачной ткани, не знающей иного выхода, как биться в тревоге наружу на смех карнизам.

Мир не прислушивается к тому, как часто мы дышим. Мир убаюкивает волю шелестом в волнах, расплывающимся в переживаниях при каждой встрече с порогом чьего-то дома. Мир раскидывает мелкие камни и песок, скользя по гладкой поверхности деревянного пола. А мы мечтаем, чтобы нас хотя бы раз накрыло с головой, и мы наконец-то задумались о том, как выжить, а не о том, как дальше жить. На практике оказывается, что две разные стадии помешательства зависят всего лишь от вида глагола. Правила в толстом учебнике русского языка. Кто бы мог подумать, что они пригодятся, когда закончится снотворное.

Вся эта паника с чуть приглушённым нашими же друзьями звуком для того, чтобы можно было услышать последние сплетни большого города, теряет актуальность. Нет больше любителей наших спектаклей, рвущих кулисы в желании помочь. Нас обвинили поэтами-одиночками, приказав собирать свои рифмы из розданных на корпоративных конкурсах предложений. Нас просили запереться в одиночестве, если вдруг нам придёт в голову с кем-нибудь поговорить по душам. И так мы одиноко сопим по ночам, ожидая, пока пласты соли скопятся над нашими головами и в один день разорвут планы на жизнь, пустив весь сор из души плыть против течения. Мир дышит в ожидании сенсации. Мы с нетерпением ждём наших имён в заголовках…

Последний раскат грома принёс тишину и неизвестность. Я была благодарна закрыть глаза и больше ни о чём не думать.

×××

Мы находились под юрисдикцией рая три дня и четыре ночи и до сих пор не поняли ни одного намека на солнце, заверенное официально во всех средствах массовой информации и подтверждённое бесчисленными отзывами верных фанатов тихих мест модного наслаждения в начале мая. Вечно ведёшься на все эти глупые радужные картинки в журналах, обещающие тёплый песок, по которому ступала Лиз Тейлор. Говорят, современные рекламные агентства настолько обеспечены, что могут позволить купить себе мир. Возможно, тогда Земля — это всего лишь очередной рекламный баннер Вселенной.

В современном мире больше нет фактов. В современном мире есть спонсоры, попечители, советники, директоры, учредители, акционеры, супервайзеры и прочие посланники конкурирующей с нами вселенной. В современном мире есть пол сотой проценты правды, знать которую совсем необязательно. В современном мире есть пол сотой процента правды, о которой не напишет ни одно респектабельное информационное агентство, потому что эти пол сотые процента правды — самые несенсационные недопроценты новостного вечера. Мир последнее время — одна большая ложь… ложь, во всех её вариациях совершенно потерявшая чувство стыда. Сегодня можно продать душу или, по крайней мере, отшлифовать её лазером в ближайшем салоне, чтобы оказаться мечтой с плаката. Всё ради того, чтобы быть модным. Мир предлагает нам столько новинок, что каждый новый день можно превратить в беззаботное приключение. Не этому ли теперь учат в светских хрониках несветского поведения? Все верят в фен-шуй и едут получать наставления от Далай Ламы. По знакомству. По очень большому знакомству. А потом делают с Ним селфи, пока Он ничего не замечает, повернувшись спиной ко всем, лицом к вечности. Все говорят, что сейчас особенно надо молиться и жить по иному закону, но святость, настоящую патриотичную святость, почитают в марках часов. Часы — зеркало времени. А время никто не хочет зря тратить, поэтому все ходят на банкеты, спонсируемые Moet.

Какая всеобщая роскошная неиндивидуальность. Неиндивидуальность, спрятанная в пачках.

Деньги. Пачки денег.

Курсы, котировки, биржи, ваучеры, бонды, акции — что это? Безумный набор существительных, которыми умело оперируют простые мошенники в наших карманах. Они не шьют, не выращивают, не изобретают, не поют, даже не отбивают чечётку — они лишь умеют перекладывать одну стопку денег на другую — этим и гордятся. Больше они ничего не умеют. Они уверяют нас, что меняют картину мира. Они весят меньше, чем их очки в золотой оправе, потому что толк их пребывания в отдельно взятом загородном доме одной из стран этого мира — это верный ноль в ими же придуманном финансовом графике очередного кризиса. Их уму поклоняются толпы нищих мечтателей, о них сочиняют книги экономических суеверий, а они цепко душат чьи-то нервы, уверяя, что мы пропали, не присоединившись к государственной программе инвестирования в собственную смерть. Слишком много возни вокруг того, без чего бы все могли прекрасно обойтись.

Земле бы без этой чепухи вертелось куда проще, но мы все любим никчёмные сложности. Что страшнее, мы ими бессовестно гордимся, считая, что не зря проживаем свою жизнь, заказывая постное меню в ресторанах и скромно переводя большую часть доходов своей компании заграницу, втайне от своего партнёра. Завтра утром наши задолженности по грехам покорно спишут с лицевого счёта. Можно засыпать спокойно.

Каждый шёл своей дорогой к этой бешеной популярности в списках самых обременённых людей современности. Я добралась до этих широт успеха самым дешёвым способом, которого я всё меньше стеснялась с течением времени и количеством бриллиантов на левом запястье. Теперь, чтобы водить за собой толпы поклонников не нужно выкидывать 40 лет своей жизни и подтверждать благородство своего рода — достаточно назвать себя новым пророком. Сейчас самоуверенных выскочек возводят на престол со скоростью света, не проверяя на допинг и иные общественные противопоказания. Медиа любит придумывать новые наименования простым бездельникам: светские персоны, диджеи, колумнисты, блоггеры, селебрити, арт-коллекторы, меценаты, вдохновители и просто иные лица. Я бы была благодарна, если бы их не вносили в толковые словари.

В любом случае, я лишь скромно получала дивиденды за то, что все вокруг верили в мою уникальность. Я не просила таких щедростей: публика всё со мной сделала сама, пока я катилась по миру, напоминая, как меня зовут. Бегать мне приходилось только в спортзале, чтобы исправно пользоваться самым дорогим и никчёмным с физической точки зрения развития человека абонементом. Всё это радовать не дольше, чем жвачка во рту. И, честно, в этот раз я бы с изысканным возмущением совести выплюнула к чёрту такую соблазнительную мишуру из удовольствий уровня люкс, но меня заставили приехать сюда, заплатив вдвое больше обычного. Говорят, русские олигархи самые щедрые спонсоры тематических лакшери-тусовок, а у меня как раз накопилось слишком много свободного времени, чтобы проверить очередной миф светского мироубожества.

St. Pacific Paradise Resort. Можно ли было придумать ещё более убогое наименование очередного клубного резорта, уровня люкс. Можно.

Это место, по моему глубокому убеждению, тихо тронулось разумом в тот день, когда мы все его населили по бесплатному приглашению лица, нам, по-честному, незнакомого. Нас, таких бездельных охотников до собственного имени на рекламном плакате, здесь было слишком много. Мы лгали родителям и мирным одноклассникам, что работаем, а сами нелепо бездельничали, выпивая бесплатные порции спонсорского алкоголя. У нас был свой род и своё племя, в складно сшитых костюмах с подплечниками и брюках из золотой парчи, которые кроме нас больше никто не носил. Мы никогда не паковали чемоданы, пока нас, заслуженных обозревателей бангладешской индустрии роскоши, не селили в номера с видами на лучшее небо и завтраком в фарфоровых чайничках, принесённых гарсонами. Мы могли требовать своё, потому что нас как-то звали, мы ничего не делали, и нам было всё равно: знает ли кто-то, как нас зовут на самом деле. Самое главное — на нас были свои полмиллиона слепых подписчиков. И это многое меняло во втором десятилетии двадцать первого века, если не сказать — всё. Мы были новой расой, кастой, сословием, которая выгодно ничем не отличалась от своих предшественников.

У нас были большие чемоданы. Мы любили открывать свои кейсы и расставлять их на парадные трюмо, любуясь запасами косметических средств и выписанными препаратами, иронично приводившими нашу жизнь в полный порядок через полчаса, растворяясь в желудке. Нас радовал наш мир, который мы старались отрицать при каждом удобном шансе. Мы были слишком серьёзны, временами, ставя задачу решить повседневные вещи самым запутанным способом. Хотя в остальное время, мы старались превратить жизнь в абсолютно несерьёзную вещь. Каждый день мы трудились над идеалистической картиной богемной философии, запутанной в смятой простыне, стараясь изо всех сил придумать смысл своей жизни, найти цель и написать мотивационное письмо какому-нибудь работодателю. Но нам это быстро надоедало, так как мы достаточно много зарабатывали, чтобы когда-то могла появиться малейшая необходимость пользоваться своими мозгами по прямому назначению.

На St. Pacific Paradise Resort мы приехали отдохнуть, от тех, с кем до этого момента и так каждый день проводили вместе, за плюсом или минусом периодически удалявшихся на лечение в коридоры душевной безопасности звёзд безрадиусной орбиты вращения нулевой скорости. Наши ряды кишили трагичными и надломленными личностями — хрупкими созданиями, не выдерживавшими всей тяжести титула самой главной звезды современности, теряющими уверенность от едких комментариев бульварной прессы.

Несмотря ни на что, в нашей жизни всегда находилось место празднику. Ведь по каждым вторым вторникам месяца, мы всё-таки искренне делали вид, что Земля — это планета вечного бессознательного марди-гра в ночных мерцаниях огней Эйфелевой башни, в то время как все остальные жаловались, что мир ходит по кругу. Мы знали, что не все рождены пробовать изысканные аперитивы и с гордостью смотреть на именные подтарельники, но с каждым последующим пиршеством, признаться честно, от нашего карнавала начинало подташнивать всё больше, и тут уже, что греха таить, у каждого были свои способы борьбы с миром.

Но в этот раз, и именно на этом острове, открывшем свои заросли для всех страдающих от опасений потерять своё имя в списках наиболее упоминаемых, всё шло нелепо само собой.

В нашем мире не бывает плохой погоды. В нашем мире всегда светит солнце, а если оно где-то не светит, то очередной вечер нашего счастья переносят туда, где всё будет, как на картинке. Видимо, в этот раз сменили фотографа, потому что ни один день из нами прожитых в этом уже незабываемом месте не приносил ничего нового, кроме очередной стаи тяжёлых и густых как мокрый клубок ваты туч. Нас здесь определённо ждали. И что-то подсказывало, что ждали здесь определённо именно нас. На удивление неожиданный приём для обыкновенных испорченных героев реальности, недоступной для всех желающих приобрести в неё пропуск.

В этой реальности, которую очень многие мои когда-то знакомые, но по социальному статусу теперь забытые люди, считают раем, я находилась навечно, потому что даже, если бы меня случайно вышвырнуло за борт, последствия от её зависимости, я бы уже не вылечила. Я презирала каждый день своего содержание в этом пансионате, среди всех этих смертельно больных по своей популярности личностей, проводивших дни во славу собственного существования, но я просто не имела возможности выписаться из этого привилегированного клуба слегка сумасшедших, но очень успешных персон. Шанс членства в самых закрытых списках ничего не значащего в эволюции вселенной клуба по интересам в реальности перевешивает желание участия в процессе развития хотя бы самого себя. Но об этом, как и о многих других противопоказаниях, на входе не предупреждают, оставляя на усмотрение посетителей возможность пребывания в вечном состоянии потерянности, спонсируемом дозированными средствами врачебной неправды, в желании уйти от всех возможных последствий своего появления на свет.

Однако, при отсутствии иных разрушающих аргументов против такого высокосветского образа жизни, это не самая серьёзная плата за возможность не платить за свою жизнь твёрдой валютой. Последнее время мне всё доставалось абсолютно бесплатно, в том числе и привилегированные психоневрологические заболевания, которые не указаны в сборниках для юных студентов мединститутов. У меня была своеобразная биография. Признаюсь, иногда она развивалась намного быстрее фактических событий моего земного присутствия. Я не боялась терять связь с реальностью, выдумывая себе проблемы и модные диагнозы. Это скорее было альтернативой Кони Айленда, которого мне так и не показали в детстве — всё в этой жизни можно наверстать, тем или иным способом. Я была в этом уверена.

Как и в том, что соглашаться на очередной фестиваль бесплатной промо-роскоши мне совершенно не стоило в этот раз. Но иногда расходы превышают доходы, и тут уж не до моего сугубо глупого личного мнения. У всех свои слабости. По отдельным просьбам и за определенную плату, я могла безошибочно перечислить все свои.

Например, я уставала от обязанностей повернуться налево, посмотреть прямо и сказать, в каком я диком восторге от банки шпрот с новой ярко-оранжевой этикеткой, по утрам меня раздражал сиплый голос прошлого вечера, проведённого под однодневный хит несовершеннолетней бестолковой жертвы новых ценностей и славы, мне не нравилось пропускать рассветы и завтраки в дорогих отелях, но подняться раньше двух часов дня я редко когда была в профессиональных силах. Я знала инструкцию и должностной регламент каждого, кого встречала на своём пути, о чём не забывала им рассказать, укоряя за отсутствие должного профессионализма. Я всегда просила охладить любой напиток, который мне приносили, просто потому что мне иногда нравилось, что кто-то готов сделать для меня любую мелочь, даже если эта мелочь оплачена. Я немного любила это ощущение небольшой капризности и умеренной стервозности смешанные с лёгкой долей безразличия. Мне казалось, именно эта пропорция и сотворяет личность нового времени (героев среди социума третьего тысячелетия уже не могло быть встречено). Мои друзья, хоть их никогда по-хорошему у меня не было и, к счастью, со временем больше не стало, считали, что у меня вздорный характер, испорченный незаслуженным вниманием и не заработанным состоянием, но они и его терпели по мере производственной или собственной необходимости. Ведь когда речь идёт о том, чтобы попросить у тебя взаймы — весь мир твои друзья. У меня у самой иногда возникали проблемы с собственными настроениями, но они тут же забывались, как только требовалось моё присутствие на очередном балу для тех, кому действительно нечего делать, но кто хочет вписать себя в историю добродеятелей без приложения к этому физических затрат и моральных терзаний. Мне лишь надо было как-то проводить вечер. Возможно, у меня так часто портилось настроение от погоды: погода последнее время была просто отвратительна. Весь этот ветер в больших городах, от которого так быстро сохла кожа… Временами я приходила к выводу, что Ray-Ban’ы создали как раз для того, чтобы весь день притворяться, что в глаза тебе светит яркое солнце, даже когда его поблизости нет. Я их не снимала.

×××

На полу отблёскивали осколки бокала, предоставляя слишком много вариантов для чужого разума. И почему люди так спешат обсудить что-то, не узнав, что конкретно они обсуждают? Сейчас больше выводов, чем достойных их личностей, но никто и не стремится останавливаться, каждый день с упоением впиваясь в красочные страницы Daily Mail. Миру неинтересно знать, есть ли жизнь на Марсе, миру нужен неполиткорректный скандал на Земле. И ввиду того, что у порога в эту жизнь очевидно не осведомляются о намерениях следовать высокоморальному и идейному пути, с каждым новым годом современного одиночества, начинаешь всё больше подвергать сомнению необходимость соблюдения норм и устоев, придуманных только для того, чтобы было на что сослаться в случае, если окажется, что ты был прав. Но при этом никто не теряет надежды, что есть Рай на Земле. Последние три дня меня и моих соратников по сомнительному и бесцельному образу жизни уверяли, что Рай — это St. Pacific Paradise Resort. Иного не дано.

Рай, как оказалось, наискучнейшее место, особенно, когда в нём то и дело отключается LTE. Я страдала от того, что у меня отсутствовала возможность обременить этот мир тысячей фотографий в дымчатых фильтрах и распространить информацию о том, как весело я провожаю свою жизнь, убивая время коктейлями в дизайнерских купальных костюмах. Всё шло уж слишком не по плану и не в соответствии с обещанными договором бонусами. Я подумывала о том, как бы мне уберечь себя от очередного помешательства на собственной значимости и оставить всю эту весёлую компанию допивать свой цейлонский чай без моего содействия. Я изо всех сил старалась придумать способ покинуть это место наиболее громко, оставив достаточно воспоминаний о себе до следующего званого ужина где-нибудь в более умеренных широтах, потому что мой банковский счёт последнее время нуждался в активном пополнении: пара сотен евро за ужин перестала покрывать мой прожиточный минимум. Да и пропадать на слишком долго означало социальную смерть. К этому я пока не была морально-материально готова. Плохо, что в моём решении противостоять системе, меня никто не поддерживал. Надеюсь, этот факт увеличивал стоимость моих откровений для глянцевой прессы на будущее.

Последние уходящие вспышки молний размывали потолок, попутно, без тени стеснения встречая своё отражение в зеленом цвете бутылочного стекла и в нечаянно сбитом напряженной рукой бокале. В комнате слишком сладко пахло цветами, чтобы поверить в то, что они были настоящими. И всё бы было прекрасно, если не было бы настолько пусто и хорошо. Хорошо, которое всегда так правильно и ёмко отражает аутентичное состояние нашей действительности, что мешает закрывать вовремя глаза по вечерам и встречать в промежутках ответы на заданные кем-то днём вопросы. Помнится, истинные чувства не нуждаются в определении. Я стала замечать, что могла составить словарь из всего того, что ощущала, но только «хорошо» в моём словаре уже давно ничего не значило. Маленькое слово пустоты, со вкусом холодного вчерашнего ужина, который ешь только из-за того, что в холодильнике больше ничего не осталось. Хорошо — скрытое признание, что хотелось бы хотя бы немного лучше. Утвердительное признание, которое не способно убедить в своём значении даже хозяина этого самого «хорошо», так часто повторяемого при встрече с теми, кого совсем не хотелось видеть. Хорошо и пусто. Эти два чувства так долго не проходили, что стали приниматься за позитивную норму. Хорошо и пусто — два определения одного состояния душевного тупика.

Долгое время я думала, что жизнь кроется в наградах за внутренние терзания, в которых ты никогда не признаешься обществу, притворяясь, что у тебя всё в порядке, но это оказалось всего лишь очередным заблуждением. Пока ты надеешься, что скромно идёшь к своей цели, никому о ней не рассказывая, зажмуривая глаза от ссадин, все уже давно решили, что ты недостоин результата, из-за вечного «у меня всё хорошо». Люди верят в ложь. Люди верят в то, что у кого-то всегда лучше, поэтому в многолюдных барах, ваши проблемы выслушивает бармен за щедрые чаевые, а не лучший друг при личной встрече, который за время своей бестолковой жизни на этой планете научился много страдать и мало обращать внимания на других. Люди видят только свои отражения в барных зеркалах. И на этом их жизнь заканчивается.

Между тем, кем я старалась быть для этого мира и общества — удобным язвительным и избалованным клоуном, и тем, кем я надеялась, я всё ещё осталась для самой себя, я уже не видела разницы, потому что все те роли, которые мы себе придумываем, чтобы выжить, в конце дня являются лишь ещё одним отражением нашей сущности, пойманным в объектив с другого ракурса. Как бы мне не хотелось этого отрицать, но мой псевдоним, не менял моего имени. И, скорее всего, меня тошнило по ночам именно от этого.

По потолку разливалась тень от океана. Шум воды, казалось, был записан на внутреннюю память барабанной перепонки. Деревянные опоры, на которых еле держался самый дорогой номер этого умопомрачительного райского места, периодично и исполнительно поскрипывали, от усталости моего присутствия. Моё тело чувствовало каждую нить белой простыни, стремящейся остаться на коже, впившись в неё грубым хлопком. Зачем людям столько простыней в тропиках? Наверное, чтобы когда-нибудь все их выбросить. Сегодня все покупают что-то ради того, чтобы потом выбросить. Пять минут назад, я пыталась заснуть и забыть, где меня приземлили три дня назад… но мысли о том, как тебе самому себя слишком жалко, отнюдь не приближают к рассвету.

Я уверенно барахталась в пространстве, ненаделённом временем и географическими координатами, каждый раз, когда пыталась развлечь себя новым мифом о том, как мне по-старому грустно. Развлечение становится весьма скучной сферой прикладного искусства, когда твоё имя без спроса вносят в списки главных вечеринок года и приёмов «в честь», без единого произнесённого на них честного слова. С десятого раза ты понимаешь, насколько они глупы и неоригинальны, все эти вечеринки и приёмы. Как и твоё присутствие на них, и в мире в принципе.

Больше у меня не было занятий: конкретных, достойных человека занятий, за которые можно бы было меня похвалить: потому что, что я живу на этой планете, а не неробко занимаю чьё-то почётное место. Я не просила любить меня за то, что я есть, но я загадывала одно и то же желание под новый год, и совершенно не представляла последствия его свершения.

Нет, конечно, иногда мне и людям, чей отпуск я оплачивала, казалось, что у меня есть великая миссия на этой планете, и смысл этой миссии понятен только мне за безопасно затемнёнными линзами Ray-Ban’ов. Конечно и бесспорно, у меня была миссия, которая даже в случае её первоначального отсутствия была обязана появиться, как только мир перестал для меня стоить и цента за временное им пользование. Я предпочитала объяснять людям всю серьёзность своего бескультурного похода на образ жизни, который в официальных справочниках около светского престола именовался рок-н-роллом. Я считала своим долгом рассказать им, во что я была одета вчера на обед, а главное для чего я выложила именно пять фотографий этого полуденного события: от броши на воротнике до бельгийских вафель, которые на самом деле отдавали соломой, а не нежным тёплым вкусом детства, как меня попросили о них написать за пару тысяч через неделю.

Всё в этом мире имеет цену. И я в том числе. И я отлично знала, за сколько могла закрыть глаза и оставить кульминационные моменты своих бессловных истерик на потом, притворившись, что была дико счастлива. Ведь всё, и правда, было хорошо. Мои страницы пестрили миллионами восхищённых просмотров в день — наверное, меня зря не взяли когда-то в театральный кружок. Вместо этого я вполне удачно получила степень бакалавра в области бизнеса, совместно с ещё парой сотен таких же неопределившихся бесталанных бездельников вроде меня, и при необходимости могла серьёзно намекнуть в беседе, что работаю по специальности. Специальности получать деньги из воздуха. Нас таких — новых Гудини современного вечно молодого мира с каждым рассветом становилось всё больше. Конкуренция иногда давала о себе знать, и этот факт послужил серьёзным аргументом в пользу того, чтобы потратить своё время на загар именно здесь и приблизить себя ещё на двести тысяч долларов к пожизненному членству в Рае. Я изо всех сил, искренне пыталась его здесь найти. Но и в Раю полно разочарований.

Жизнь, кому бы она ни принадлежала, — одна большая чёртова рутина с запоздалыми дивидендами. Когда свои двадцать мы тратим на поиски справедливости и борьбу с демонами Вселенной, а в двадцать один разгадываем событийную закономерность трудовых отпусков собственной судьбы — то в последствии все серьёзные дела, которыми нас могли бы занять на этой планете одномоментно иссякают, на удивление, быть может, силам свыше, которые не знают, чем ещё нас можно отвлечь, а быть может, на удивление самому себе, исступлённо вздрагивающему от отсутствия высоковольтных напряжений в собственной нервной системе. Хорошо и пусто — две нормы взрослой жизни.

xxx

Глупо думать, что мы родились, чтобы вечно страдать — это классная уловка клерикального авторитаризма. Откуда только эта первобытная вера в «три раза прочитай отче наш, сын мой — все твои грехи там забудут». Знают ли там о них вообще? Мне очень часто кажется, что там на нас им глубоко наплевать с тех пор, как мы в тысячный раз не устояли перед потребительскими соблазнами. Мне совершенно представляется, что в этот момент кто-то сильный из мира их хлопнул другого по плечу и сказал: «Друг мой, забей. Это люди, и это не самое лучшее, что мы когда-либо придумывали». Всё в мире требует подчинения. Даже самое святое. Одним словом, если Иисус или кто-нибудь ещё и был на этой Земле — сегодня бы они, посмотрев на неё, затруднились бы вспомнить ради каких целей они её оставили.

Может, было бы справедливым, дать нам шанс попробовать ещё раз? Хоть нам и три тысячи лет, мы всё такие же бестолковые создания, сами убивающие в себе красоту разума. Задавить бы в себе желание искать ответы, и наконец, успокоиться с отложенной кучкой вопросов для высшего разума со временем. Нет? Такой порядок был бы как раз достоин нового рая.

Но это бы было слишком прекрасно для столь стремительно теряющего принципы мира. Недавно мне предложили сменить гражданство — оно обошлось бы мне дешевле. И я искренне готова была принять эту милость, совместно со званием народного артиста неназванного ремесла и новой квартирой, потому что перевозить мне, кроме домашнего бара всё равно было нечего, а взятые напрокат украшения и вечерние платья когда-то надо было отдавать по месту требования. Разубедила меня только совершенная неактуальность предлагаемого места дислокации на модной карте маст-хэва состоятельного рок-н-рольщика международного масштаба.

Это был единственный раз, когда окончательный ответ зависел именно от меня. В остальное же время, моё имя служило названию небольшой корпорации людей, которые следили за тем, чтобы оно не подводило их доходы. Они помогали мне донести свою идею в массы быстрее, но никто из них, включая меня, не знал, в чём на самом деле выражалась моя идея, зафиксированная выцветшими картинами инстаграма и вольными изложениями твиттера. Наверное, это можно бы было отнести на совесть радикального гедонизма, получившего широкое распространения благодаря моей знакомой из очередного журнала о том, как надо жить не слишком умным девочкам. Но боюсь, последнее предполагало более активное участие в трудовых буднях, нежели цепкие названия моих еженедельных постов с отчётами о прошедших на неделе вечеринках.

Да, у нас по средам, тоже пили спонсорскую водку. Особенно, когда в последний момент выяснялось, что у компании этой не всегда приличной водки, не было официального друга среди важностей. Конечно, они всегда звонили мне, потому что, как правило, мне нечего было в остальное время делать. И если какого-нибудь симпатичного рыжеволосого парня с почти королевской родословной не с кем было посадить за столом на благотворительном ужине, чтобы оттенить его блёклую кожу свежим загаром в Armani — тоже звали меня. Не то, чтобы все знали, что я была дикой жертвовательницей денежных средств на помощь бедным, но так, на всякий. Тем более, когда устроитель очередного упоительного вечера требовал от организаторов исключительно нечётное количество гостей, моё имя уверенно дополняло список под номером 101.

Я работала передовиком глянцевого веселья — это тоже весьма достойное занятие, если закрыть глаза и самой в это поверить. По крайней мере, в отличие от многих, чей вклад в мировой прогресс нельзя было оценить, мой поддавался лёгкому математическому сложению количества выпитого бесплатного алкоголя и промо продукции, полученной вместо подарков на день рождения. Наверное, были плюсы и в моём существовании, которое не обходилось никому и цента, пока кто-то по собственной инициативе не хотел потратить этот цент, пригласив меня на премьеру нового фильма, к которому я не имела и малейшего отношения. Впрочем, не всегда меня приглашали по доброй и чистой человеческой воле. Если бы весь процесс происходил именно таким образом, то долго бы я не продержалась. Всем в моей жизни заправляла Анна. Возможно, не всем, но моим профессиональным расписанием точно. Она считала свою должность самым главным двигателем двадцать первого века, без которого человечество было не в состоянии сделать свой первый шаг в век двадцать второй. Мисс А, а именно так она была записана у меня в телефоне, была моим менеджером. Благодаря ей, все пиар-агенты мира помнили о том, что пригласить на устраиваемое ими мероприятие стоит именно меня, потому что так будет дороже и бесполезнее.

Меня ценили за то, что я могла читать три предложения подготовленного для меня заранее текста в красивом платье, одолженном мне на вечер выпускником Сейнт-Мартина. Я с лёгкостью справлялась с вручением наград в области малых заслуг перед разными отечествами, никогда не отказывалась от того, чтобы посидеть рядом с послом на презентации очередной высокотехнологичной безделушки за несколько тысяч долларов, которые бы я в жизни на неё никогда не потратила, потому что в знак почёта и уважения, мне её отдавали бесплатно. Я ловко перерезала ленты многих питейных и съестных заведений мира, в которые моя нога никогда бы не ступила при свете дня и отсутствия вспышек камеры. Я открывала показы сомнительного дизайна, выражала своё мнение в обтекаемых формулировках о новых течениях в искусстве. И в принципе, в общем и целом, телефон моего менеджера был доступен 24 часа в сутки, в случае, когда на каком-нибудь кинофестивале пустовало место подруги и музы неизвестного миру фотографа.

И уж если бы мне когда-то пришлось посмотреть вам в лицо и с честной гордостью признаться, что мир по большому счёту во мне не испытывал острой надобности, то я бы обязательно в конце добавила, признав весь грех своего неблагородного бремени, что мир знает грехи и поизысканнее. Как по мне, так органайзер в человеческом обличии, получающий деньги за то, что всю жизнь представляется именем своего работодателя — это и есть пришествие на землю дьявола. Более странной формы человеческой занятости с требованием о высшем образовании мне не приходилось встречать, даже в нашем небольшом кабаре полузвёзд-полуталантов. И не переживайте, Мисс А была в курсе моего к ней отношения из первых уст.

Но она неплохо справлялась со своей работой, освободив меня от всех признаков эволюции моего организма, позволив не обременять свою голову чрезмерно сложными решениями задач очередного вечера. Меня беспокоил лишь единственный выбор между скукой и равнодушием. И с каждым днём я всё больше склонялась к последнему, в попытках хладнокровно и натянуто улыбаться прохожим.

Равнодушие позволяло вовремя наплевать на сотрясения земной коры, происходившие не под моими ногами. Иногда от этого честно и правда становилось страшно, но я научилась своевременно вспоминать о том, что всем также было наплевать на меня, когда я с протянутой рукой валялась на дороге собственной жизни, которая угрожала закончиться ничем на своей середине. Карма становится намного честнее, когда пытаешься жить в ответ. Таким образом, у моей мыльной оперы хотя бы появился сюжет, спасший меня от закрытия программы. Смешные параллели, которые, к чёрту, ничего не значат, когда просто хочешь выжить.

В чём был смысл моего вновь обретённого счастья без улыбки? Меня с ним быстро познакомили коллеги постарше. В том, что все вокруг знали обо мне правду. И правда эта состояла в том, что мне на них было издевательски легко наплевать, потому что они поступили уже один раз так со мной, и им за это не было стыдно. Поэтому каждый раз, когда меня кто-то останавливал на улице с бесчеловечным вопросом «как дела?», я, приноровилась, отворачиваясь в сторону и рассматривая кирпичную кладку на кому-то принадлежащем здании саморазрушения, громко заявлять, что всё — весьма плохо, и ведала свою трагедию на ночь. И мне бывало всё равно, что думал обо мне этот бедняга, случайно встретивший меня на рубеже смены фундаментальных основ собственной жизни по дороге из хлебного магазина, потому что в то время как он, празднично обременённый моими выдуманными, но всё же реальными ситуациями особой серьёзности, с испорченным настроением записывался на очередь в Betty Ford, он категорически не понимал, что в этой очереди он был за мной.

Наверное, я правда, временами теряла настоящие виды на смысл жизни. И, признаться, это иногда меня действительно шокировало и заставляло останавливаться, чтобы перевести дыхание на другие темы и на витрины магазинов, которые я к своему чуть запоздалому счастью могла себе теперь позволять. Тот, кто заявляет о том, что не в деньгах счастье, склонен умереть в первый день нового финансового кризиса, потому что, к не моему сожалению, он просто не знает, что такое карабкаться вверх по социальной лестнице, цепляясь зубами за вечно подставляемые тебе гнилые палки. Надеюсь, его спасение найдёт его за письменным столом весьма приличного психиатрического учреждение, которое он ещё сможет себе позволить. Деньги приносят лекарства. От любой боли. Даже выдуманной. В этом их познаваемая прелесть, которую всё же лучше не узнавать в детстве. Моя прелесть на удивление уверенно шелестела в карманах моих пальто, каждый раз, когда меня штормило от вида собственного отражения в зеркале. Иногда мне искренне жаль, что зеркало не может нарисовать на мне крест, чтобы я наконец убедила свои нервы в том, что живу по достоинству.

Сносило ли мне голову? Ещё как. И я не стеснялась признаваться в этом глубоко безразличным до моего существования репортёрам светской алкохроники. Твои дефекты выглядят куда более натурально и не вызывают паники у окружающих, когда начинаешь посвящать всех представителей нечести в их подробные симптомы. Однако по вечерам я настойчиво задавала себе один и тот же вопрос, на который не стремились отвечать заказанные в Италии лакированные предметы интерьера. Никто не хотел мне рассказать о том, для чего я действительно была нужна этому миру, раз он до сих пор оставлял меня в живых. Я старалась формулировать свои вопросы предельно чётко, и без издержек на суеверия. Одним из моих приобретённых достоинств являлось то, что я редко моргала при упоминании названий итоговых биологических процессов. Меня тошнило только, когда в youtube я случайно натыкалась на демо ролики пластической хирургии. Я не могла спокойно смотреть на то, как в глупых грудях погибал природный энергоресурс.

Я стала той ещё оторвой от мира небольшой моды, потому что на мне нелепо сидел кутюр, как ни старались фотографы и пиар-менеджеры домов моды. Эти компании были провальны и об этом твердила всем им, перекрикивая Миссис А, именно я. Не было во мне этого впившегося в кровь лоска, который отличал благородных дам, выросших с серебряной ложечкой, от взлетевших на дрожжах интернет-популярности уличных полукровок в юбках в пол и федорах в любую погоду. Серебряные ложечки всегда были их фишками. Федоры — моими. И я не стремилась получить их прописку на поскрипывающих от позапрошлого века паркетных комнатах. У них не было моей мотивации. В этом была их оправданная слабость, поэтому на ежевечерних кем-то оплаченных банкетах счастьях, я всегда сидела чуть ближе к центру. Что такое история перед силой человеческого желания? Страшен человек, когда у него есть всего лишь одно желание. Я плохо считала до двух.

Зато я умело останавливалась в самых дорогих номерах, которые никогда не испытывали большого желания меня принимать, но их не спрашивали. Я верила, что это была достойная плата за мои ранее оказанные жизни услуги. В чём они заключались? Кто же так сразу одним предложением обозначит все причины возненавидеть жизнь за пять нелицеприятных минут. Но где-то в середине любого из предложенных списков, чьё авторство в данном случае совершенно неважно, обязательно найдётся ссылка на одиночество. Как странно обижаться именно на это состояние в мире с населением в семь миллиардов человек и бесплатным wi-fi. Как раз, чтобы рассказать трём тысячам друзьям в facebook на сколько тебя это душит.

Но одиночество не так страшно, как то состояние покинутости, после которого оно тебя накрывает. На деле, оказывается, трудно быть детской игрушкой, доблестно развлекающей всю свиту до тех пор, пока не попросишь есть или не откроешь рот. Мы им нравимся сытыми и немыми — это идеальное сочетание качеств лучшего друга на двадцать первый век. Других пород общество не терпит.

Я почему-то убеждала себя, что жизнь наладится, как только я смогу проломить собственной головой искусственный и чуждый природе слой серого асфальта, постоянно диктующего направления движения, голосами воспетых святых всеобщего социального поклонения. Я знала, что, только освободившись от предрассудков и обязанностей, навязанных воцарившимися последователями культа корпоративных норм и светских статусов, можно будет уверенно дышать по-настоящему чистым кислородом, а не с вечера замешанной телевизионными анонсами отравой. Мне казалось, что это предприятие могло вполне стать успешным, главное было вовремя оторваться от толпы и накопить денег на пару билетов в бесстатусные цивилизации. А для этого необходимо было обязательно разбогатеть, потому что, чтобы победить дракона, нужно было для начала им стать, чтобы, вдоволь насладившись, унизить его принципы и оставить его свиту дожидаться своего конца в роскошной ванне из белого мрамора. И эту дерьмовую присказку придумала не я, а один мой знакомый мотивационный коуч. Профессия его была ещё менее благороднее моей, но это неглубокая присказка мне понравилась.

Только вот одна незадача, последнее время мне всё больше начинало казаться, что поверхность над моей головой дала трещины не в том месте и не по моему поручению, в результате я медленно наблюдала, как меня с каждым днём всё сильнее затягивает в звуконепроницаемый водоворот чуждых, но отвратительно услаждающих событий, отбирающих веру в то, что всё когда-нибудь будет хорошо. Наверное, мне не стоило так сильно торопиться доказывать этому миру, что меня не стоит пропускать в списках на пожизненные государственные гарантии счастья. Вокруг и так билось слишком много выскочек позаунывнее. Жизнь быстро учит моргать и кивать, делая вид, что слишком занят, запивая вермут водкой.

В конце концов, я была идеальным продуктом своего времени, воспитанным телевизором на желании леопардового пальто от Dolce&Gabbana. Я его искренне хотела, и я его в итоге совершенно осознанно купила, успокаивая очередную вспышку жизненной нестабильности, порождённую долгим отсутствием достаточного количества лайков и комментариев под моими фото в инстаграме. Мне, конечно, действительно не везло, потому что внимание всего мира было тогда приковано к нескольким десяткам килограммов жира Ким Кардашьян, вид сзади. Кто бы мог подумать, что для всего мира это было куда важнее, чем выданные мне напрокат несколько граммов бриллиантов, которые я не снимала на ночь, размещая милые фото о том, как цветные камни, преломляют свет Baccarat на моём лице. Редко, когда мне удавалось чувствовать себя большей дурой, продающей остатки своего интеллектуального имиджа желанию увидеть мир за пределами торговых площадей. Но и с этим можно было легко смириться, удобно устраиваясь в первом классе самолёта и даже не думая о том, как на него заказать билет.

Было что-то неизбежное во всех передрягах, в которых барахталось моё тело в рамках проекта поддержки умудрённых опытом слоёв населения. И вроде все пролёты лестниц были уже избиты моими боками ранее, в воздухе всё равно чувствовалась невероятная потребность в последнем самом жестоком и бесконтрольном падении в чёрную дыру человеческого страдания без ощущения собственного веса. Без ориентира в пространстве. Без света где-то на дне. Ради единственной цели: забыть всю боль предыдущих столкновений с реальностью. Содрать все синяки. Дать телу возможность гордо заживить все раны, стерев память. И, запрокинув голову, глотая кровь, увидеть солнце. Яркое и тёплое солнце, слепящее глаза и согревающее раны, чтобы наконец, забыть о том, что всё, что я делала до этого было одной большой и состоятельной неправдой, непоследовательной цепочкой напридуманных мною же принципов, жить с которыми оказалось слишком глупо.

И я смиренно ждала этого падения, осторожно шагая, прислушиваясь к звукам, неуверенно переваривая утренний завтрак, но где-то в тишине мыслей моля об этом шансе на обрыв, чтобы позволить себе вновь чувствовать, давать волю эмоциям, а не молчать и скромно улыбаться в стороне, потому что так было привычно и безопасно. Потому что я знала, что иначе было нельзя. Потому что иначе, задерживая дыхание, стирая собственную кожу о подводные камни не мною выбранной жизни, я слишком быстро начинала верить, что жизнь — это почти праздник. От которого трогаешься остатками ума в понедельник. Но в последнее верить было совершенно необязательно.

Вера. Заманчивая вера. Вера как вода.

Вера в обещания. Глупые, лживые обещания, которыми мы питаемся, за которые мы так цепко хватаемся, вырывая с корнем собственную жизнь. Вера в собственные силы. Вера в надежду. Вера в любовь. Вера во всеобщее благо. Вера в завтра. Вера в победу. Вера в лучшее. Вера во что бы то ни было, лишь бы оно спасло от печали. Вера в счастливый конец. Вера в удачу. Вера в жизнь после смерти. Вера в лучше поздно, чем никогда. Вера в неизбежность. Вера в бесконечность. Вера в свободу. Вера в справедливость. Вера в мир. Вера в бескорыстность. Вера во взаимопомощь. Вера в силу мысли. Вера в Новый Год. Вера в исполнение желаний. Вера в распродажи. Вера в духов. Вера в пришельцев. Вера в другие мира. Вера в чудо. Вера в то, что всего этого нет. Слишком много вер на семь миллиардов потерянных душ под одной атмосферой.

Смешно. Жизнь удивительным образом оказывается крайней формой зависимости от всякого рода вер, жаль, что в такой ситуации, однако, не составляют списков противопоказаний. Не стоит верить. Не стоит верить ничему. Никому. Себе не стоит верить. Не стоит верить словам, которыми нас зажигают и воодушевляют, чтобы потом кинуть в пропасть, заставляя биться в истерике за свою наивность, доверчивость, за инициативу, участие, неравнодушие и…веру. Всё это — ложь, придуманная немощными членами союза скорбящих по отсутствующим капиталам счастья. Всё это создано, чтобы, ломая наши стремления со сладким вкусом чужого обещания, лишая нас сна, слегка припустив, снова выбросить на дорогу среди ночи, угостив свежезаваренным зельем душевной отравы.

Чудная вещь — эта ваша жизнь, теряющая с каждым исходящим днём всё больше шансов на победу. Интересно, сколько таких планет, заблудшего идеала ещё бесцельно вертятся вокруг затухающего Солнца? Или таких больше нет? Значит, тогда, я сделала совершенно обоснованный выбор, чтобы родиться именно здесь, иначе портить своим бесполезным присутствием иноземные закаты было бы слишком некрасиво с моей стороны. Какое счастье, что я это прекрасно понимала, закрывая глаза на чуть царапавший где-то вдалеке горизонт рассвет. Ещё немного, пара кусочков этого лакомства, так на память, и я готова была выйти из этой нелепой игры, стерев все записи о себе и воспоминания, поселившись в середине ничего. Где-нибудь под спящим вулканом, чтобы петь ему колыбельные песни и подносить присланные пиарщиками промо-бриллианты. Всё это казалось мне слишком красивым и соблазнительным за широкой спиной реальности в тропической духоте.

По номеру, попутно смешиваясь с запахом цветов, расползался пряный аромат дорогого виски, не собиравшийся рассказывать случайным наблюдателям неизвестной жизни ничего воодушевляющего. Казалось, он изо всех сил впился во влажные простыни, царапающие под уговорами жары кожу. Его истории были бесконечны темны и терпки. Мы — люди, мы ничего не стоим. Даже одной распитой на ночь бутылки. Даже её пробки. Наши обещания…да их вообще теперь нет. Кто бы мог подумать, что на завтра останется так мало надежды в разбитом о полированный пол стакане подарочного удовольствия прошлого вечера. Вчера всегда старается казаться чуть лучше в глазах наступающего утра, но от этого чужие комнаты, в которых бездушно лежит потерявшее веру тело, совсем не наполняются свежим воздухом.

Я давно уже не видела снов. По ночам я рассматривала свои воспоминания, не всегда приятные, но с каждым днём всё больше отдалявшие меня от истины тех историй, которые когда-то имели место быть. Я не могла точно определить, в какой момент заканчивался очередной бред, спровоцированный миллилитрами жидкости, попавшими под руку в плохом настроении, и в какой — реальность, которая, теряя связь с миром, приобретала слишком звонкие оттенки для того, чтобы в неё верить. Я невнятно чувствовала тяжесть своего неподвижного тела. Я находилась в прозрачной комнате, доверху наполненной водой. Я боролась в ней с зелёными стеблями потерявших свои вазы пионов и бесконечно пеленающими меня белыми простынями. Кто-то медленно поворачивал задвижку, выкачивая воду, оставляя меня устало дрейфовать ко дну моего мутного океана, в промокшей шёлковой ночной рубашке и прилипших к телу лепестках чуть ранее уничтоженных цветов. Там на дне кто-то вновь разливал запах пионов, такой резкий, что голову кружило в такт убывающему водовороту. Когда воды совсем не оставалось, я находила себя меряющей квадратные метры пространства мокрыми следами стоп, не избегая запачканных известковыми разводами зеркал, заглядывая в них, в надежде увидеть там не себя, а неожиданного оказавшегося в моём отрепетированном теле животного.

Но там была только я. Пит Доэрти, с чёрными кругами под глазами и безразличием к себе и к этому миру. Я надеялась, что всё это было моим воображением, но каждый раз, пытаясь доплыть до оснований своих ночных миражей, открывая новые двери, и обходя красивые здания с неожиданной стороны, я возвращалась в ту же самую комнату, вновь наполненную водой, в свой квартирный аквариум из бетона и H2O, где я билась о спины, стулья, магнитофоны, опрокидываемая потоками свежей морской воды, равнодушно замечая, что кислород в моих лёгких исчезал, оставляя тело небрежно выталкивать себя навстречу недоступной мне правде, которая могла бы выглядеть вполне впечатляюще, если бы в неё закачать хотя бы сантиметр кислорода.

Мне тяжело было искать выход из всей этой дурацкой ситуации, в которую я сама себя каждый день погружала, надеясь, что этот раз будет последним, но с каждым новым вздохом я всё больше и больше привыкала к тому, что меня совсем не радовало, уверяя себя, что так стабильнее. А значит, безопаснее. Два слова, которые покрывают летнюю аренду дома в Малибу и пару новых платьев. Иногда мне было страшно от той мысли, которая неизменно по вечерам посещала мою голову в комфортных номерах отелей. Мне было не с кем поговорить, если вдруг посреди подарочных коробок и контрактных пакетов меня волновали проблемы мира. Хотя вряд ли у мира было больше проблем, чем у меня. Я бы была благодарна, если бы кому-то просто пришло в голову начать очередные военные действия в борьбе за власть над никогда не принадлежавшей человечеству планетой. Я бы чистым сердцем приветствовала всеобщий хаос, панику и страх, в которых нашла бы очередное оправдание нерешительности своего характера в вопросах принимаемой на себя ответственности за собственную жизнь. Я бы с радостью доверила свою судьбу кому-нибудь на расправу за право сказать, что я ни в чём не виновата. Так получилось. Судьба поколения. А с учётом последних тенденций человечества в способах проводить время на Земле, мои надежды вполне могли бы себя оправдать, неособо задерживая реальность. Самое опасное оружие, как верят некоторые, было создано самим богом. И это человек.

Я надеялась, что у меня было призвание: такое, за которое пишут портреты и вешают их на стену в музеях. Великое предназначение: такое, которое я бы выделила жирным шрифтом и подчеркнула в резюме. Я бы с радостью спасала мир. Или бы помогала ему умирать достойно. Я надеялась, что у меня была главная роль в этом мюзикле: та, за которую дарят большие букеты после спектакля, не вмещающиеся в богемные вазы, со вкусом расставленные на полу городской студии. Но и это было неправдой, потому что интерес к жизнедеятельности у меня отобрали по пути сюда и ещё за два года до этого, поэтому я оставалась стоять посередине комнаты, как в стеклянном аквариуме, без воды, бесцельно соображая, на каком бешеном километре жизни я забыла своё имя, оставляя пожелания к десерту.

Может, чуть позже у меня хватило бы сил разозлиться и разбить стеклянные стены этого странным образом образовывавшегося вокруг меня по ночам атриума, рассматривая, как по лакированному полу раскатываются в разные стороны осколки стекла, хрустальные капли и потерявшие смысл записи в блокноте. Может быть, я бы даже улыбалась, задыхаясь от внезапного количества свежего воздуха в своих клетках, отпуская все отсутствия перспективы случившегося, катиться с грохотом по деревянному полу. Может быть. Но, видимо, в жизни слишком много вариантов развития историй, чтобы знать наверняка, сколько шансов убиваешь с каждым пересчитанным вдохом, с каждым обдуманным решением и внезапной идеей. Поэтому по очереди для всех с достоинством повторяешь свои «может быть». У каждого свои мантры на ночь.

Я открыла глаза, теряя равновесие от раскачивающейся на потолке воды. Я села на влажной кровати, надеясь, что через минуту вся эта дряная обстановка исчезнет, и я окажусь за несколько десятков тысяч километров подальше отсюда в скромном месте со скромными людьми. Стены не менялись. Всё снова молчало. Собрав разбросанные по полу осколки на своих стопах, я опустилась на деревянные порожки номера, уходящие в воду. Кто бы мог подумать, что уверенное понимание того, что ты ещё не попрощался с собственным сознанием и не выпал из этого мира с полным пакетом услуг «всё включено», может приносить столько надежды, даже когда ты не имеешь ни малейшего понятия, где находится твоё уже непредназначенное для крестьянской суеты тело. Это было сомнительным облегчением для человека без назначенной и предварительно одобренной заботы. Как бы было замечательно, сражаясь с содержанием этого сочинения на незаданную тему, хотя бы раз не почувствовать ничего. Ничего. Какая удача для вечно спешащего в неизвестность мира.

Вдалеке слышался звон телефонной трубки. Несмотря на движущийся вперед мир — это было всё еще слишком диким явлением для того, чтобы реагировать на него с уважаемой в бизнес средах скоростью. К тому моменту, пока моё сознание снова нашло своё место в здесь и сейчас, телефон уже смирно молчал, изредка озаряя темную комнату напоминанием о том, что я всё ещё была необходима по другой конец радиочастот.

Это ли не облегчение?

ххх

Утро наступало слишком долго и выдавалось на удачу слишком ветреным для того, чтобы кто-то решился наслаждаться завтраком на террасе исключённого из всего включённого в жизнь в кредит ресторана, где за большие деньги персонал гонялся за твоей салфеткой, стоило её только оставить один на один с ветром. Других способов получить чаевые этот день местному населению, говорившему для удобства малообразованных гостей на английском, жестоким образом не предоставлял. В ленной поступи чуждой прохлады чувствовалась необъяснимая грусть природы по потерянному ею по прихоти очередного олигарха покою. В наспех забитых гвоздях и старательно драпированных шторах этому клоку белого песка забыли дать человеческое имя. Они были заняты рекламой. Поэтому он скромно именовался святым раем, призывавшем отдать себя благословению природы за пластиковыми окнами ресепшн, где однообразно пахло роскошным обманом. Но кому было до этого дело? Всё вокруг и так слишком сильно напоминало великолепие. Даже наспех позолоченные ручки дверей, которые в мирском обычном тропическом месте были совершенно ни к чему. Но этот мир всё же умирал на ресепшн.

Дивная терраса, задуманная архитектором, которому слишком много заплатили, представляла идеальную инсталляцию памяти святости безлюдного мира. С учётом погоды, по ней гулять мог разве что ветер, то и дело, пытавшийся зацепить ладно драпированные шторы крытых зал для коктейлей и бранчей. Расставленные вдоль искусственные пальмы, обмотанные для достоверности новогодними гирляндами, привлекали немало любопытных, нет-нет да и выглядывавших в своих ветровках наружу, чтобы постучать по их пластиковых стволам и пожать плечами с досады. Внутри по вечерам зажигали эксклюзивные люстры, придуманные модным дизайнером из флаконов женских духов, которые искренне мерцали в отблесках наружных факелов. Здесь даже была площадка для гольфа, на которую приезжали посмотреть жители с соседнего острова, потому что для них — это было действительно чудо. Чудное чудо, ради создания которого выкорчевали несколько десятков редких пород дерева, и отправили их в утиль в очередной дом владельца сего предприятия. Каждое утро в огромном количестве сюда привозили цветы и бережно расставляли их в вазы, взамен увядшим, которые скидывали в одну большую кучу где-то с обратной стороны этого заведения. Горничные здесь были незаметнее полтергейста, а если и выходили из сумрака, то раскланивались в самом изысканном книксене, который только можно было представить в двадцать первом веке в отсутствии королевы. Словом, всё здесь, почти всё, напоминало тропический Версаль. Кто бы вспомнил так к слову, что головы его жителей летели с плеч также феерично, как местный бармен взбивал коктейль для диетующих дам.

Здесь всё так и кричало о том, как кто-то сильно старался, возводя этот рай для пропащих. О том, как он слишком много потратил. О том, как он слишком сильно понадеялся на успешный год, забыв задуть праздничные свечи на торте. Мы всё это уже прекрасно видели где-то в районе иных широт и за чей-то иной счёт ровно две недели назад и ещё один месяц. И за то, мы тоже не платили, как и за это. Мы вообще мало за что платили. Готова предположить, что даже похороны обернулись бы нашим семьям в профит, если бы вдруг возникла модная ритуальная корпорация с офисом в районе Беверли Хиллз, готовая купить рекламу за наше безжизненное тело. Впрочем, возможно, такая уже была. И совершенно вероятно, что она вчера успела связаться с Мисс А. Мне просто не было об этом известно. Хотя и следовало бы уточнить. Всё не записываться в очередь за лекарством от скуки. Весьма популярное заболевание, для тех, кому чуть больше двадцати.

От скуки теперь вот так покупают природу в кредит, населяя её необразованными особями собственного клонирования, борющимися за выживание в стразах и туго затянутых галстуках, пачкающих свежую землю своими следами, не успевающими за инфляцией и лицами, рефлексирующими в бивалютной корзине. Они и во сне считают. И им каждый раз не хватает на жизнь, поэтому по утрам они целуют чужих жён, взятых напрокат у собственных друзей. Своих им совесть не позволяет заводить. Мир — одно большое бульварное приключение сегодня, увлекающее всё больше и больше в личную жизнь главных героев, разделенную сплетнями на каждой перелистанной странице. В бумагу сейчас разве что заворачивают продукты.

Но разве это проблема, когда вокруг тебя живые воплощения миссии в раю пятизвёздочной пробы? Зачем нам извиняться за то, что позволяем себе есть шоколад на завтрак, в то время, когда за нашими спинами ищут корку хлеба? Чьи это проблемы, если свою жизнь мы сделали сами? Ведь без нашего мнения нет ответов на их вопросы, а проблемы отчаявшегося мира решаются куда с большим аппетитом в бальных залах всемирных конгрессов за кипящими блюдами высшей школы кулинарии. Там всё проходит без лишнего стресса и истерии, за светской беседой, разумными тезисами и изысканными похвалами. Каждый рай оплачивал свою правду.

Разрезавший насквозь бухту искусственный пирс уверенно обходился чайками взамен неразношенных Лабутан и Манол Блаников, мерно вздыхая от осознания того, что достойная жизнь закончится на следующий день, случайно посещённый солнцем. Звёзды загара, хоть уже и приобретённого за пару тысяч долларов, никогда не отказывались от натуральной полировки в целях рекламы нового крема для защиты от солнца. Но пока ветер сносил их желания снискать популярности далеко на Юго-Восток неизвестного. Природе на радость. Неуверенные большекрылые шляпы появлялись в бесшумно открывающихся стеклянных дверях выхода, и, производя невнятные круговые движения досады, придерживаемые руками, возвращались в безветренное помещение Серж Лютенов и желающих уникальности Шанельных Шансов, острых на язык пуловеров Москино и свингующих над грилями пиджаков Стелл МакКартни. Ярко-красные шорты ДиСкваэры старались не обращать внимания на собственные мурашки на идеальных ногах, стремясь быть выношенными именно здесь, потому что где-то ещё уже заканчивался их сезон. В надежде остаться незамеченными на фоне серого моря, на пирс прорывались Святые Лораны, теребившие зажигалки и лелеющие молитвы о том, что им удастся затушить запах табака о соль моря. Какая же всё же капля отважной и честной похоти в словесной борьбе с самими собой в мерцающем море скуки, взбитом стразами из шампанского. Кто-то из них, видимо осведомлённый в отличие от меня дневными температурами этого края, даже отважно накидывал куски меха на прорывающие тонкую кожу кости, боясь подцепить простуду и пропустить следующие главное событие года. Где все они брали столько наглости, чтобы жить?

Стареющие боутшузы и горделивые Де Гризогоны, укутываясь в наспех купленных на местном рынке кашемировых шалях, отправлялись преследовать своих покоренных Бон Пойнтом поздних детей и ранних внуков, пускающих мастерски изготовленных их дедушками воздушных змеев. Они когда-то вложились в человеческие истории, беспокойно ища благородно стареющими ладонями обещанное друг другу семейное счастье. Возможно, их расчёты не подвели. В номерах томно вздыхали шёлковые Ла Перлы, не попавшие в каталоги Секретов Виктории. Их шанс, быть может, ещё наступит. Ни в этом, так в следующем замужестве. Случайно забывшие по пути сюда свои печали в коробке Адерола, чудесницы семейной жизни горевали по высоким заборам Кантрисайд Вилладж Эстейтов. Им было слишком холодно здесь в отсутствии мраморного пола с подогревом. Пожалуй, единственного серьёзного декораторского упущения того слишком дорогого архитектора и слишком модного дизайнера. Их неверные, почтительно наполнявшие животы принцы, закованные в Бриге, считали, что они заботились о своём физическом развитии, перекатывая белоснежные шарики на зелёном поле для гольфа, которое отвергал каждый сантиметр земли этого райского места, устроив недельную забастовку из циклонов и пониженных полей атмосферного давления. Просто погода о нас, о всех, здесь была одного мнения и в воскресных газетах его не печатала.

Мы были одним большим кружком обманутых природой дольщиков объектов чувственной неподвижности. Мы верили в драгоценности. В чуть постукивающие друг о друга бриллианты в наших подвесных серьгах. Они совсем не мерцали пасмурным днём. Даже несмотря на то, что были куплены на относительно честно заработанные деньги. Те, которые кто-то захотел нам заплатить. Те, которых мы совершенно не стеснялись, когда нам выписывали очередные чеки. «Надо, чтобы работа была любимой», — мы это всем советовали, не имея и года стажа, не зная нашей специальности. Мы играли в дневных сериалах. Временами в вечерних. Мы жили рядом с обеспеченными людьми. Мы пили свежевыжатые соки. Мы занимались йогой. Мы пользовались странными услугами малопонятных фирм. Но о нас был неплохо осведомлён Google. Разве это — не достижение? Разве это — не призвание? Разве это — всего лишь не ещё один способ выжить из ста тысячи предлагаемых и не совсем правильных? Разве смысл в том, чтобы искать достойные занятия? Пускай этим занимаются благородные семьи и их английские няни. Мы же приехали сюда, чтобы жить.

Наиболее часто упоминаемые имена собственные гугловских поисковых строчек то и дело подставляли свои промасленные спины рьяному ветру, открывая дверь зимней террасы, чтобы удостовериться в том, что солнце не собиралось появляться. Каждый из них считал своим долгом, продемонстрировав в приветственном кивке все тонкости работы своего салонного мастера, беззвучно намекнуть на мою драматическую потерю социального статуса прошлым штормовым вечером. Очередным. Их пренебрежение выглядело вполне изысканным, не считая мурашек на голых спинах.

Вечера многим прощаются по причине легкого убеждения человечества в том, что к ночи все немного теряют голову и смысл своего существования. Однако последнее время, в виду всеобщей истерики по поводу здорового образа жизни и слухах об очередной королевской свадьбе, прощение отпускается далеко не в каждый адрес. Ещё бы, все ждут именного приглашения, поэтому на досуге читают введение в испанский этикет. Первые три страницы и две последних, на остальные им вряд ли хватает времени между коктейлями и вечеринками в честь открытия очередного кантри-клуба.

У мира есть кодекс чести членов анонимного клуба позолоченной скуки. Оказывается, самые беспринципные люди чересчур дисциплинированы в вопросах пределов дозволенного. Кто бы мог подумать, что необходимо следовать куче правил, после того как добиваешься желаемого, всё нарушив. Общество любит воспитывать советников — это его любимые выпускники, бесчувственные бесполезные привратники, щурящие на тебя свои маленькие глазки, как только ты открываешь двери в свет. Они получают щедрую плату за то, что знают все правила наизусть, но не имеют понятия, что все они невозможны к применению. У каждого своя армия. Молчаливая и безыдейная. И она высекает равнины, лишь бы ей платили за это валютой и писали песни. Возможно, эта стадная дисциплинарная роскошь, не таящая в себе слишком больших сюрпризов для новобранцев, не так уж и вредна.

До определённого момента…

… пока кто-то не начал осознавать всю бессмысленность происходящего, всё посмешище этой эстрады, в центре которой мы зажигаем звёзды, падающие камнями в пепел наших ценностей, царапающих наши руки, из которых ежедневно выкачивают литры крови в подарок микроскопам и мусорным урнам, лишая нас сути, боли, памяти, чтобы всё это выбросить, разобрав на кодовые названия элементов. Сколько ещё в нас микрочастиц, которых так не хватает всем желающим? Всем желающим подчинить наши мечты одобренным спискам и разрешениям. Всем ожидающим, что мы будем молча закрывать глаза, пока они меняют наши имена в паспорте, рассказывая о новой истории, о той, которой никогда не было, но которую они посчитали достойной с нами случиться. Сколько? Много? Для чужих своего никогда не жалко. Своя кровь всегда густая. Свой яд травит сильнее.

Они уверенно читают нашу сущность по бессмысленным формулам без особой сложности и потерь на издержки производства. Но они не осведомлены о тех социальных вирусах, которые для нас действительно опасны. Они заранее в курсе ответов на наши вопросы. Они принимают их за свои и, заклеивая нам рот пластырем, рассказывают вновь придуманную историю нашего создания. Они все прекрасно знают: кто мы, откуда — даже если это не указано в Facebook. Они дадут нам новый порядковый номер, который отлично впишется в картины их оправдания собственных судеб, и не станет пугать общественность дикими выходками пренебрежения к стандартам нормального. Что и говорить, мы просто безмолвно присоединяемся к их правилам, надеясь накопить на домик у моря.

В глазах этого увядающего общества высоких манер я могла быть простой губкой, молча впитывавшей в себя окружающую среду и её информацию, не выдавая эмоций. И я такой уверенно была и хвалила себя по вечерам за примерное поведение ушедшего в мировой прогресс павиана двадцать первого века. Я копила и откладывала все свои эмоции на чёрный день, надеясь, что за меня отомстит кто-нибудь другой в новом году не моей эры. Или меня когда-нибудь всё же разорвёт вовремя неотжатая пена посторонней жизни, разбрызгав меня по углам, с гордостью оставив таять, превращаясь в мыльную воду своих неоглашённых мыслей.

Все так поступают. Все желают умереть и знать, что этот процесс будет оплачен наследным принцем восставшего войска. А умирать в этой жизни по дешёвке последнее время не выходит. Но я — не из стекла и бетона, и была в курсе того факта, что мой непотопляемый авианосец социально оправданного поведения, когда-то должен был разломиться пополам под тяжестью его текучего солёного груза. И плевать мне было, что эта сцена, недождавшаяся Джеймса Кэмерона, будет подарена выходцам из инкубаторов алчности, считавших акры зелёных газонов и оперировавших чужими деньгами в выдуманных хедж фондах.

Я ждала этого момента всю свою бестолковую жизнь, когда я остановлюсь посреди улицы и разревусь от стыда за собственные желания и нереализованные цели. За то, что я, впрочем, ничем не отличаюсь от тех, на кого не могу посмотреть, в сердцах не выговорив что-то недостойное. Я наговорю им всей правды, которую за прошедшие три дня из ветра и дождя от скуки насочиняла в их присутствии. Я отчитаю их за то, что они поливают себя из кувшинов сахарными сливками, не пытаясь попробовать на язык хоть капли кислинки из чужого горя общего мира. И мне всё равно, что мне назначат за последствия моих действий, потому что хоть раз в жизни, должно сжигать изнутри одно единственное желание послать всё к чёрту под аккомпанементы аплодисментов незнакомых фанатов так внезапно популярного творчества имени психологических срывов. Главное, чтобы на мой концерт их пришло, как можно больше. Может быть, хотя бы какой-нибудь жалкий полуостров вздрогнет от колкого чувства безнадёжности этого мира в тех целях, которые человечество негласно поставило перед собой на тысячелетия вперёд.

О нет. Никто не испугается. Никто ничего не изменит. Им всё также будут подавать на блюдце честь. С ними будут говорить на английском, им посчитают калории в десертах, им продолжат делать подарки, за которые они бы имели смелости расплатиться. Им купят появление на вечернем шоу. Больше им ничего не захочется. Их имена навеки будут вписаны в пригласительные билеты — иной литературы им читать не будет положено. Все их стремления закончатся в банках.

Но я порву их недостойные паспорта и пожелаю покинуть эту планету как можно скорее, запуская свой пробный механизм наплевательского отношения к общественным последствиям индивидуальных поступков в отдельно взятом социуме. Я с радостью, узнаю, что обретаю временное убежище под куполом общественного осуждения, потому что в то время, как все остальные будут решать вопрос о моей вменяемости, я смогу смело выйти за кофе. За пустым шумом реальных поступков слышно не будет.

А потом я проснусь в холодном поту и пойму, что так ничего и не сделала, потому что в борьбе за призрачное равенство, побеспокоилась о целостности лакированного паркета в собственной квартире, на которую заработала, ничего толком не сделав, и обманув весь мир в своей избранности на подсвеченных ночью плакатах социально-коммерческой рекламы счастья за миллион долларов.

Вместо этого я пойду к дантисту и отбелю свои идеальные зубы. Я куплю самую красную помаду. И я буду, возможно, самым настоящим Питом Доэрти, потому что Пит Доэрти — это моё второе имя. И я заставлю, каждого, ничего не решающего представителя этой планеты поверить, в то, что моя жизнь удалась. Я буду улыбаться ещё ярче и менее искренно, потому что улыбаться — социально безопасно. Я празднично открою вечером бутылку красного вина и не приглашу никого отмечать торжественное разочарование в собственной жизни. Я заставлю весь мир ненавидеть себя, за то, что он потерял доступ к моральным падениям жизни. Я лишу всех вокруг удовольствия наблюдать за внутренними скитаниями моего сознания, и в безводном пространстве собственного дна выброшу из головы все проблемы, без излишнего удовольствия общественного порицания, выйду на улицу и скажу “au revoir” своему другу — Питу Доэрти, куплю билет в Огайо — в середину никуда, где тихо и смирно про меня все забудут и ровным строем перестанут писать письма с вопросами по поводу приемлемости моих жизненных устоев, предварительно не ознакомившись с ними. Вот это будет жизнь! Вот это будет выбор! Вот это будет удар по судьбе и тому сомнительному счастью, на которое она нас ежедневно уговаривает, ласково пересчитывая купюры над ухом, которые мы ей с гордостью вернём, отвергнув очередной аванс на счастье. За которое, она, не найдя более других предложений для нас, закрутит нас в водовороте несвязанных событий, которые мы непременно будем складывать в единую мозаику, потратив немало времени своей драгоценной жизни.

Потом мы опомнимся и от души вновь пошлём всё к чёрту, отметив это в очередном баре в одиночку. Наутро откроем глаза с раскалывающейся болью правды в голове, и непременно убедимся, что смысл всего происходящего мы давно уже потеряли. И похвалив себя за очередное умозаключение, достойное премии неназванного имени, зальём в стакане аспирин и опять забудем о реальности на пару дней. И так, оставляя отпечатки своих больших пальцев на стеклянных стаканах барных наборов, мы подарим свои никчёмные истории православным посетителям рая отчаянного подразделения, которые купят их, не оставив чаевых, и не раскрыв смысла кинут на растерзание потокам нефильтрованной воды посудомоечных машин промышленного потребления. И пока стакан не разобьётся на осколки, слишком мелкие для транслирования информации о наших грехопадениях на аудиторию 18+, стереть этот порочный круг равнодушия до проблем другого вряд ли получится. Господи, хоть бы так.

Я вчера их изрядно разозлила. Всех. Всех этих посланников переевшего рая, напившись в местном баре, и не спев им Бритни Спирз в караоке. Вместо этого я долго и настойчиво рассказывала им о том, что каждый из них пишет мне о другом в директ ближе к полуночи, и не получив хоть какого-то интерактива, я уверенно и громко прокричала в где-то найденный микрофон, перед тем как упасть со стула: «Gentlemen, you are committing a vulgar outrage». По-моему, я не успела сказать ничего, из того, что могло бы быть им неизвестно. Наоборот. Я искренне старалась содействовать упрощению их визового решения для въезда в жизнь. Почему-то люди всегда обижаются на того, кто осмеливается сказать правду, о которой все и так знают, поэтому сегодня они лишь кивали, признавая возмутительность моего присутствия в их отшлифованной Пэйдж Сикс жизни.

Вчера был мой день рождения. А мне даже не сделали скидки. Кто-то по телевизору слишком часто говорил о двойных стандартах. Как же прекрасна была моя жизнь на пять минут вчера вечером, но сегодня её за двадцать седьмой год подряд в двадцать шестой раз уничтожили. Я бы завещала все свои платяные шкафы тому, кто бы мне хоть раз в жизни сказал, что завтра открывать глаза и смотреть в лицо этому миру совсем необязательно.

Утренний ветер не находил в себе тяги к отдыху: он прекрасно развлекался, дуя на мою третью чашку кофе и изредка разбрызгивая по моей спине соль океана. Мне кажется, он просто хотел лучше понять людей, а они его предпочитали игнорировать, упиваясь Воздухом Сержа Лютена, прочно впитавшегося в свежелакированное дерево, наспех приобретённое в пластмассовом виде в Китае.

Мир продался за подделку. За хорошо упакованную подделку. За бижутерию, бережно завернутую в монограммную бумагу корпоративного парфюма, коробку, перевязанную лентой с именем чьего-то почтенного западноевропейского дедушки, для торжественного вноса на заднее сиденье премиум такси на зависть японским туристам. Эта планета теряет уверенность своих картин в совершенстве созданных и упакованных предметов последней необходимости. Она доведена до отчаяния своей нефотогеничностью, неидеальностью своего цвета и отсутствием доступной фактуры для бэкскрина чьего-то хоум видео имени следующей совсем необязательной славы. Она бьётся, теряя свой пульс, меняя сезоны, путая циклоны и унося потоки тёплых течений прочь от нас, искренне не понимая, почему её так быстро списали со счёта, чуть только она открыла двери для затворов подаренных на дни рождения фотоаппаратов. Но кто признается в прелости того, что сам по вечерам съедает без очевидных последствий для внутренностей организма? Кто станет вслушиваться в слёзы истерики заблудившегося в собственной душе создания, которая случается в пустых туалетных комнатах престижных офисных строений, где, прискорбно всматриваясь в своё удачное отражение, кто-то надеется, что сегодня пахнет как №19. Где было начало всего того, что мы, купив первый замороженный полуфабрикат на ужин, так быстро превратили в груду мусора. Как теперь туда вернуться? Скольким набором слов надо было обладать, чтобы, наконец, признаться, что все эти попытки казаться высшим сортом человеческого создания, правящим миром, создавшим этот мир таким, каким он теперь предстает на канале Discovery — нелепы?

Но разве можно было расслышать ответы за перестукиванием набоек Лабутанов? Разве можно было разглядеть мир за алым отливом чьих-то подмёток? Что значит теперь имя, когда всё вокруг — бренд? Разве не в нём есть новая истинная красота такого продвинутого и такого самоуверенного западного общества, с треском нашедшего свои новые ценности? Разве не в прелести звуков человеческого имени заложены признаки нашего нового совершенства и идеала? Разве не из сочетания этих букв следует правда о нашем прошлом и настоящем? Что вы… Ах, если бы речь шла о гении, но кто думает о гении, видя надписи на ценниках и желая быть там, где кто-то сказал ему положено находиться. О нет. Имя сейчас всего лишь продают. Что такое сегодня ремесло, работа, труд перед желанием блеснуть в месте, продающем гамбургеры по сто долларов? Здесь платят не за искусную строчку на коже, здесь ждут очередного кивка одобрения. Все они в курсе, что их жизнь — самая большая неправда, которая только могла с ними случиться. Но вчерашним вечером они об этом со мной навсегда замолчали, предпочитая кивать и делать вид, что всего лишь подчиняются признакам жизни.

Ложь. Какая простая и досадная ложь, чтобы воспевать её миллионам, убаюкивая на ночь своих детей. Я бы попросила спасти себя из этого мира, в который так сильно стремилась, что вбежала, не попросив вернуть паспорт на досмотре, но в нём уже было слишком удобно обвинять судьбу за её несправедливость, гораздо удобнее, чем открывать глаза рано утром в неизвестность, опаздывая на будничную электричку до работы с десяти до девятнадцати. Я была дикой старательницей, разыгрывавшей роль богемной жертвы в солнечных очках в девять часов вечера. Для каждого мира моя роль была необходима, намного больше, чем актёр её исполнявший. Я слишком сильно боялась, что меня могут в любой момент заменить, поэтому я всё же старалась следить за фигурой, хотя бы изредка, и присоединилась к кружку модных йогистов спа-отелей на краях Земли. Но занятия я всё же пропускала, хотя из этого никто не делал трагедии, потому что я оплатила вступительный взнос и абонемент в этот клуб утренней здравницы для элиты на три года вперёд, так, чтобы о нём можно было забыть. Какого чёрта было вообще стараться ради этой жизни, если она сама мне так просто продавалась, стоило всего лишь отказаться от собственного мнения? Мне кажется, я об этом уже говорила.

Этот островок сегодня кипел полуживыми душами-соперников, которые меня не слышали, не ставили целью услышать и не искали скрытого подтекста в моих пространственных речах об их судьбах. Это был не вопрос личности. Так они поступали с любым попавшим под руку заискивателем перед общим правом на счастье.

Попросите их повторить ваше имя. Нет. Они не помнят вашего имени. Они помнят ценники, названия гостиниц, адреса магазинов, даты актов сверки расчётов, часы работы автомастерской, но им не позвать вас, не сожалеть о ваших потерях. Это слишком ответственная информация для того, чтобы весь мир ей проникся. Теперь жизнь дарят по сертификату, чтобы мы потом на здоровье пользовались ей в кредит. И мы пользуемся, надеясь на чудо, активно взбивая воздух под своими руками, как эти тоскующие на пляже чайки, безвольно перелетающие между водой и берегом, празднично заискивающие перед редкими наборами боут шузов, бумажных змеев и Де Грисогоньев, в желании оставить их себе для компании. У них нет фотоаппаратов, чтобы присваивать себе навсегда чужие изображения. Им приходится всех нас запоминать, чтобы отличать тех, кто когда-то подкинул им корма и поспешно ушёл, оставив всю их короткую птичью жизнь надеяться на повтор этого праздника свыше. Но на Земле ещё столько курортов, ещё столько некормленых чаек.

Кто я была для них? Если своим происхождением я уступала даже самой нетитулованной скаковой лошади, в виду отсутствия общественно признанной родословной и уважаемой королевской семьей фамилии. Они искали соседей покруче, предпочитая считать себя под верный трепет городских подлиз, наследниками благородной династии, не уточняя при этом года своего рождения. С них рисовал портреты Микеланджело, пока я нервно собирала остатки семейных фотографий в судорожном желании восстановить вместо своего доброго имени хотя бы это. Пускай не поколениям в достояние, но себе на ночь. Но и это было мне неподвластно, раз покинув мой мир с очередными сутками. Поэтому я покорно склоняла перед ними голову, дожидаясь своего звёздного часа, чтобы получить право их всех растолкать по дороге в рай. Как жаль, что и меня последнее время интересовало только личное. Было бы здорово, быть частью хотя бы чьей-нибудь стаи. Возможно, тогда пропало бы это вечное ненасытное эгоистичное желание жить ради себя и не знать ничего лучше, достигать только своих целей, наплевав на нужды и мечты оставшихся сзади.

Мы — страшные последствия фауны. Звери, выбравшие своим оружием хладнокровное безучастие к состоянию пищевой цепочки, обернувшись в леопарды. Наш нюх каждый день обжигают запахом сотни потенциальных жертв, в которых мы распознаём тех, у кого инстинкт самосохранения возведён в культ. Мы загоняем себя на подступах, выдыхаемся, выбирая обходные пути, чтобы потом, доказать мировому собранию, что жизнь каждого травоядного зависит от нашего рациона питания. Мы не любим тратить на это слишком много времени: скука накатывает на нас слишком часто. Сломив жалкое сопротивление, мы бросаем уже остывшее лакомство, едва надкусив его — на праздник прочим падальщикам до наших трофеев.

Наш искренний интерес лицемерного охотника с доской учёта в социальных сетях пропадает также быстро, как и продукты на полках супермаркетов. Только чьи-то шрамы заживают нескоро, но наша ли это забота: тревожиться за психоэмоциональное состояние тех, кто так охотно вцепился в нас при встрече, приняв за своё долгожданное счастье. В жизни должно быть место для трагедии. И уж куда лучше её режиссировать, чем играть. Пускай наполняют глаза слезами, пускай преданно виляют хвостом — всё это для нас — искушённых охотников за собственной радостью, ничто, а всего лишь смешливое пренебрежение и полуграмм сочувствия, которого не хватит даже на первую минуту чьей-то чувственной смерти.

Это — игра. Это игра для поднятия собственной самооценки. Забавная. И такая невинная в глазах юных душ, поменявших школы на университеты и летние дворы на новые адреса, но так и не нашедших значение, равное своему возрасту. И всё это так блестяще, и так ловко нами придумано под безмелодийные песни вечерних дискотек, что когда случайно на наших жертв находятся чужие боготворители, не знающие правил, подбирающие их с пола и заставляющие верить в то, что мир может принадлежать и им тоже, в нас просыпается животное чувство ревности. Яростное и бескомпромиссное, обесцвечивающее выкупленную мудрость и вовлекающее нас в жестокий финал не для упоминания в энциклопедии. В этом мире нам обязательно должно принадлежать всё. Всё. Или мы зря тратим своё время. Мы никому не позволим пользоваться славой наших побед. Мы устраним сначала напросившегося соперника, а потом, добивая опьяневшую от счастья нашего присутствия, истерзанную укусами жертву, нежно поцелуем её, оставив заживлять её собственные раны в одиночестве без надежды на скорую помощь, но с твёрдым пониманием того, что она нам больше не нужна.

Но мы никогда не застрахованы от щелчков собственных капканов. Мы попадем в них раз, но так и останемся там звать на помощь по перерезанной линии связи. На каждого хищника есть свой закон природы. И со временем нас тоже превратят в одиночек, зализанные раны которых, слишком сильно будут жечь по прошлой памяти, чтобы напрягать свои мышцы и поднимать свою голову, ради вежливого приветствия последствий своей жизни. Иногда о достойном спокойствии своего сна лучше позаботиться заранее.

ххх

Три бесцельно проведенных дня. И каждый раз, когда я собиралась бежать из этого места — по воде ли или каким-либо иным способом — неизвестно, находилась пара ленивых причин остаться ждать солнца. Странным образом эта лень совпадала с подписанным в удушливых пластиковых кабинетах высотных зданий современных мегаполисов договором. Его серьёзность мою бабушку, например, вводила в приступы опасного для людей её возраста искреннего смеха. В нём было слишком много строчек и условий, но они меня мало волновали, коль приносили хоть какой-нибудь профит в конце недели. Правило было всегда одно: восторгаться всем, за что тебе платили и собирать, как минимум тысяч пять лайков за фото. Это не представляло такой уж сложности для меня. Со всем остальным всегда могли разобраться те, кому за это платили. У меня была своя индустрия. Новая. Юная. Модная. Не такая избитая, как у всех остальных, но она меня, чёрт возьми, кормила лучше, чем некоторые страны своих граждан. За это я ей была достаточное время искренне и преданно верна. Теперь мне это надоело. И это было по мне заметно, как и то, что жизнь не производила на меня уже того впечатления, какое я о ней имела неосторожность составить в юношестве. Меня за это всё чаще ругала Мисс А, но ей ли было меня отчитывать, учитывая, что она получала деньги за то, что имела доверенность от моего имени в банке. Всё познаётся в сравнении. Её участь состояла в том, чтобы быть моим сравнением.

В остальное время, я была рабом. И это уверенно не было моей проблемой, что именно за этот неустановленный факт моей биографии мной восхищались. Я отнюдь не была автором идеи. Я лишь привыкла исполнять чьи-то абсурдные желания в попытке снять ответственность за отсутствие собственных. У меня не было времени на то, чтобы строить собственное представление о мире, чтобы оно росло и развивалось вместе со мной, претерпевало влияние различных культур и политических течений. У меня не доходили руки до этого. Тем более, все эти выводы где-то всё равно сводились к тому, что я и так уже слишком хорошо выучила: мир сыт и глух. Я предпочитала следовать его примеру. С возрастом и накопленной глупостью в голове, человека беспокоит всего одно желание и вытекающее из него последствие: занимать кресло побольше, и рассуждать, сидя в нём, поменьше. Мой пример сиял своей энциклопедичностью.

Я была противна этому раю, ровно так же, как и он — мне, потому что мы оба были в курсе, того, что являемся лишь изготовленной на массового потребителя копией собственных себя. Мы закрывали глаза друг на друга, отворачиваясь каждый в свою сторону в поисках стрелок от векторов направления движения. Однако двигались мы всегда в одну сторону, попутно избавляясь от груза сожалений, сентиментальности и иной поэзии, считая свой вид недостойным дешевых опытов с собственными нервами. Наша команда не имела названия, мы лишь пытались выжить друг друга с этой планеты, придумывая для себя новые правила обслуживания собственных чувств. Но они — эти отчаянные и выверенные на калькуляторе правила, не давали желаемых для нас результатов по причине живости в наших сознаниях образов из нарочно уничтожаемого нами прошлого. И каждый раз это паршивое прошлое догоняло нас всё быстрее, пытаясь разорвать в своих вопросах и методологии будущих действий.

Память редко приносила плоды общечеловеческого счастья — это было лишь то, что вмещалось в 32GB iУстройства. Утилизированные пластинки виниловой ностальгии. Бесплатный товар чужого вдохновения, спонсируемый летними мокко-друзьями с загорелыми плечами. Они смотрели на нас с засвеченных солнцем фотографий 1999 года, когда казалось, что двухтысячное тысячелетие ещё было в состоянии что-то изменить к лучшему. Они беззаботно улыбались, особо не позируя, потому что летом счастье не могло быть постановочным. Они были нашим всем лишь на пару месяцев. И этого было вполне достаточно, чтобы слишком эмоционально не возвращаться к этой теме холодными зимами внезапно открывшейся правды. Они дарили нам дружбу, заранее предупреждая, что вскоре её отнимут. Они были честнее всех с нами, просыпаясь к полудню и завтракая на террасах с ещё мутными от сна глазами. Они всегда были полны идей и искренне делились ими с нами, потому что от нашего настроения и участия зависел их отдых. Им не было смысла ничего от нас скрывать, потому что всё то, что они могли бы захотеть скрыть, они делали чуть позже, дождавшись первых холодных утренников в своих городских квартирах.

Мы клялись этим по-детски худым предводителям посменных отрядов в вечной дружбе и писали ручкой на ладони номера их домашних телефонов, чтобы в первый день после отъезда радовать телефонного оператора межгородским ночным счётом за оказанную с помехами услугу. А потом мы перестали им отвечать на сообщения в Facebook и стали пропускать их комментарии в Twitter, прекрасно понимая, что они знали, о том, что мы посчитали все буквы и сложили их в строки. Это было нашей тактикой: заставить себя поверить в то, что мы намного важнее для мира, чем эти потерянные в верности нам одноразовые друзья, искренность и наивность которых раздражала в нас признаки собственного бездушия. О, эта необходимость к применению тактик и схем для того, чтобы заставить весь мир обрести веру в нашу незаменимость и наигранную, а потом взятую в культ, холодность…. Незаменимость рая. Культ меня.

Но так негаданно мы иногда встречали в кафе инструктора по серфингу, что учил нас где-то на Гавайях в далеком году более-менее прилично смотреться на волнах в подаренном мамой гидрокостюме. И даже не подумывали, каким боком его занесло на другой конец страны, еле узнав его в гриме из парки, трех шарфов и шапки-ушанки. На радостях покупали ему кофе с двойной порцией кофеина, настаивали на том, чтобы он обязательно снова зафоловил нас в Twitter и добавил в Facebook. Насильно усаживали его за стол (у него же не могло быть планов зимой), краснели и заливались смехом, уговаривая его вспомнить, как мы чуть не захлебнулись в трех метрах от берега. При этом он и глазом не вел, не выдавая правды, что даже не помнит нашего имени. Но, тем не менее, нас звали всё также: Я и Рай. Рай и Я.

Ему не было смысла вспоминать нас. Нас не было в его картотеке, потому что Мы были просто очередными летними статистами, которые помогли ему своей абсолютной спортивной неуклюжестью, накопить на пару свиданий с девчонкой из команды спасателей, ради которой он уже третий сезон приезжал на осточертевшие ему Гавайи, а она его тем летом бросила. Мы его напоили бесплатным кофе — и в наши дни за это очень многое можно было вспомнить, даже если кто-то ничего не хотел вспоминать. Люди больше не имеют привычки собственноручно записывать имена и номера телефонов в записные книги, чтобы, перелистывая их, улыбаться, перед сном.

Но мы всегда знали, что мы существуем в этом мире на пару — я и рай. Рай и я. И нам чертовски плохо по ночам от этого вопроса, и поэтому мы плавим друг друга ежедневными углями знакомых улиц и проигранных в отдалённых местах песен. Мы на пару носим чёрное. В черном цвете куда больше оттенков для чужих забав и насмешек. Все они бережно сложены в архивах нашего головного мозга.

И мы всё чаще соглашаемся друг с другом в выводе, что память, в общем и целом — тупая система, редко дающая ответы на старые вопросы. Её навязчивая забота обходится в слишком щедрые счета на успокоительные. Мы рассчитываем, что со временем выработаем привычку ко всему непривычно острому и режущему, но это только для отговорки. Это всё — что шестое чувство, оставленное рудиментом в отшлифованном шоколадным обёртыванием организме. Пусто. Неприятно. Навязчиво. Неувеселительно. Бесполезно. Дорого, и, как было установлено, просьб убавить звук прошлого за большие деньги не исполняют даже на самых странных вечеринках. Даже в самом настоящем Раю.

Можно надеяться на время, но время ничего не лечит. Время сохраняет. И это так. И мы бы искренне предпочли не слышать этих глупых мыслей друг друга через стены соседних комнат безымянных отелей, но проблема в том, что мы слишком хорошо знакомы с бесполезностью обоюдного существования. Я и рай. Рай и я. Только я знаю, что я здесь, и я есть. А рая нет. Я его выдумала и подарила себе на прошедший вчера день рождения. С тех часов мы не расстаемся друг с другом. Я и Рай. Рай и я.

xxx

— Я уеду, — сообщила я своему собеседнику, пытавшемуся съесть крем с десерта до того, как его сдует на отутюженную рубашку. У него была привычка носить рубашки до первых пятен. Потом он их выкидывал. Иногда жертвовал последователям узаконенной веры, если ему случалось встать рано утром в воскресенье и загрустить. Это было как-то отдалённо связано с детской аллергией на порошок, которая с возрастом прошла, но мутировала в фобию к химическим составам, которую он старательно вылечивал по последним пятницам месяца, летая на встречи с психоаналитиком. На самом деле он только делал вид, что желает продлить себе жизнь, увлекаясь здоровьем. По первым субботам каждого месяца он охотно питался пережаренным в масле фритюром и запивал всё это колой, а потом шёл в ванную комнату, где его флаконы с витаминами были расставлены по цвету, и накидывал себе целую горсть, чтобы ночью ему слаще спалось.

— Ты меня слышишь? — я хлопнула газетой по столу, но на него это не произвело никакого впечатления, потому что теперь его внимание привлекал стакан с водой, в котором он тщательно разводил какой-то пищевой краситель, ядовито-фиолетового цвета. Он судорожно взбалтывал окрашенную воду серебряной ложечкой, то и дело подставляя набирающую цвет жидкость к потерявшемуся в облаках солнцу, всё равно прищуривая взгляд. В меню ресторана его компот явно не значился. — Что это? — спросила я, сдаваясь.

— Калий.

— Смеёшься?

— Нет, — он залпом выпил полный стакан и уставился мимо меня куда-то вдаль. Я бы предпочла не нарушать его нирваны, наслаждаясь полноценной свободой одиночества в присутствии двух. Он до этого не раз впадал в анабиотические сны, но не от того, что ему продавали слишком много лекарств без рецепта — нам, по большому счёту, просто не о чем было говорить. Мы всё друг о друге знали, и не то, что бы в нас было что-то, что стоило кому-то обязательно знать или выучить. Знать в нас, кроме нашего имени, было при большом желании нечего. Мы были абсолютно скучны в своей болтовне из вежливости. С утра до вечера. Поэтому друг в друге мы, прежде всего, ценили тишину. Я помолчала ещё с полминуты, пока его неподвижность не начала меня раздражать.

— Это и есть побочные эффекты этой дряни, которую ты выпил?

— В смысле?

— Мутные глаза. Глухота. Надеюсь, тебя парализовало надолго.

— Я слышу громкий раскат смеха, но не могу понять, где все эти люди, которые сейчас должны смеяться, — он откинулся на спинку стула. — Это был Yuppy. Всего лишь.

— Его ещё производят?

— Нет, но я нашёл свои детские запасы перед отъездом.

— Они же давно уже разложились на микроэлементы.

— Тем круче.

— Ты не дружишь с жизнью последнее время.

— Мне вполне достаточно дружбы с самим собой. Ты не пробовала местный мусс из папайи?

— Мусс из папайи?

— Да. Хотя когда тебе, ты тут только и знаешь, что повышаешь и понижаешь своё артериальное давление, купаясь в баре. А мусс из папайи — вполне.

— Я не издеваюсь над фруктами.

— Конечно.

— И не дружу с красивой жизнью и её обитателями. Мусс из папайи — это, я так понимаю, из твоей оперы.

— Я не пою.

— Смешная шутка.

— И не шучу.

— Ещё смешнее.

— Ты мне начинаешь надоедать.

— Наконец-то.

— Думаешь, ты такая популярная?

— Думаешь, ты настолько мне необходимый?

Мы опять замолчали, повернув головы в разные стороны, стараясь доказать друг другу, что в каждой из сторон, было на что посмотреть: с его стороны — океан, с моей — закрытая терраса ресторана с кучей запертых в бриллиантах гостей, — и одно и второе быстро надоедает, если смотреть на это слишком часто бесплатно.

— Я уверена, что эта адова смесь из папайи — приступ шизофрении переплаченного шеф-повара, а не местное чудо кулинарии.

— Пускай. Это всё же хоть какой-то эксперимент. Здесь и так слишком скучно с этой погодой. Приличному организму требуется разнообразие.

— Отлично, тогда я неприлично экстремальная версия фаната консерватизма.

— Консерватизм не может быть экстремален.

— Потому что ты так решил?

— Потому что любой консерватизм предполагает умеренность.

— Если тебе семьдесят.

— Если ты действительно консерватор. Консерваторы носят Levi’s, а не Guess.

— Если только эти Guess не были в их собственности последние три года. Я так понимаю, ты про мои джинсы говоришь?

— Да так, к слову, просто.

— Суть не в этом.

— А в чём?

— А в том, что меня тошнит от инновационности этого неуклюжего места и скотства соседствующих рож.

— Да ты сама любезность по отношению к людям последнее время.

— Они заслужили.

— Чем?

— Своим неуважением к жизни. Позавчера, например, одна дама решила, что может закрыть ресторан на персональное обслуживание. В результате все стояли под дождём и ждали, пока она поест. И ладно бы она заказала себе хоть что-то. Так она сидела и два часа допивала один бокал столового вина в окружении десяти официантов и полусотни голодных бездельников за дверью. Что это, если не пошлость?

— Откуда ты в курсе, что она пила именно столовое вино?

— Я человек с мозгами.

— И как же человек с мозгами определяет сорт вина в бокале за десяток метров от него?

— Заводит дружбу с официантом, который за десять долларов показывает счёт.

— Как там кто-то сказал: «В Ритце такого бы точно не допустили»?

— Я не об этом, — я отвернулась, разворачивая газету, и пытаясь на страдающей от порыва ветра типографской печати найти что-то хорошее, что произошло вчера в мире, и о чём кто-то, измученный тысячами словосочетаний сарказма, хотел бы мне рассказать сегодня утром.

— А о чём же ты?

— Я уеду завтра.

— Хватит ныть.

— Без слёз. Серьёзно.

— Какая вульгарность. Уезжать до официального открытия и групповой фотографии?

— Ты же сам их всех презираешь.

— Точно. Но в глубине души. Глубоко-глубоко, так чтобы совершенно искренне и совершенно для них неизвестно. И, по крайней мере, я охотно ем всё то, что мне предложат, потому что всё это не мной оплачено. Даже, если это мусс из папайи, и по вкусу он напоминает содержимое подгузника.

— Это не меняет сути.

— А ты последнее время слишком много капризничаешь по поводу исключительной бесполезности своего существования и только. Это ли меняет суть? Мне кажется, тебе стоит снизить ежедневные нормы кофе. Кофе делает тебя чересчур раздражительной. За последние полгода ты четыре раза чуть не слетела с катушек и всё это в президентских номерах отелей. Если бы не уголовный кодекс, тебя бы давно убили, желающие остановиться там хотя бы раз в жизни.

— Я готова поменяться с ними местами.

— Вряд ли. Чтобы быть готовой поменяться с ними местами, ты должна хотя бы что-нибудь уметь, чтобы выжить на их месте, а ты разучилась воспитывать в себе даже собственное мнение, не говоря о чём-то более полезном для общества. Ты ничего не умеешь, зато много чего хочешь. Если бы ты на самом деле хотела сбежать из этого дурацкого рая на пустой земле, то уже давно нашла бы себе занятие. Знаешь, любое дело отвлекает от проблем этого мира и заурядства общества. Так что не начинай опять о том, как печальна твоя жизнь, потому что она действительно печальна, из-за того, что принципиально бесцельна. И мы все в курсе этого.

— Спасибо, за подробную характеристику. Ты — настоящий друг. Приободришь. Поможешь советом. Всю жизнь искала такого за бесплатно — оказалось, такие только за валюту достаются.

— Тебя нужно записать к моему психоаналитику: он каждый раз с такой ловкостью расставляет мою жизнь по правильным углам. Я им горжусь. Он и тебе поможет не действовать мне на нервы.

— Я рада, что хотя бы кто-то может получить финансовую выгоду от твоего существования. Мне не нужен человек с гарвардским образованием, чтобы удостоверить факт моей разочарованности собственными выборами. Я вполне себе адекватна для того, чтобы признаться, что да, чёрт возьми, меня никто за руку не тянул приезжать сюда и созерцать все эти осточертевшие мне лица. И вообще меня никто не уговаривал втягиваться во всю эту историю. Но у меня были причины. И уж что вышло, то вышло. Но теперь меня вконец достал образ собственной жизни. Меня тошнит от него, и чтобы хоть как-то бороться с вещами, которые я сейчас изменить не в силах, да, я люблю слишком часто публично выразить своё отвращение к ним — этим эксклюзивным представителям человеческого вида. Мне после этого полегче становится, знаешь ли. И даже твой сансэй-психотерапевт за пять тысяч долларов скажет тебе, что это полезно. Так я спасаю себя от того, чтобы не сойти с ума. А теперь давай ты лучше будешь платить мне за услуги по корректировке собственной жизни: я справляюсь не хуже твоего доктора выдуманных наук, без единого дня, бесцельно потраченного на книги о самоанализе.

— Я тебе и так неплохо плачу.

— Ох, брось. Ты сам в прекрасном курсе, что мой социальный статус стоит намного дороже.

— Стоил до вчерашнего вечера. Ты разговаривала с Анной?

Конец ознакомительного фрагмента.