Амур. Лицом к лицу. Дорога в 1000 ли

Станислав Федотов, 2023

Историческая судьба свела лицом к лицу на Амуре два великих государства, Россию и Китай, два великих народа, и с той поры они пошли рядом, тесно бок о бок, как два соседа по бесконечной дороге жизни. Были между ними разногласия, даже ссоры и столкновения, были взаимопомощь и клятвы в вечной дружбе – всё, как бывает у соседей. И жители этих стран вольно или невольно повторяли и повторяют в своей жизни их отношения. Истории двух семейств, двух родов – русского казака Саяпина и китайского сапожника Ван Сюймина – как в зеркале, отражают этот тернистый совместный путь: здесь есть место и любви, и ненависти, и порою неизвестно, чего больше и куда выведут эти взаимные чувства.

4

Ключ скрежетнул в замке, звякнула дужка и отодвинулся засов. И вслед за тем зычный голос дежурного полицейского гулко прокатился по пустому коридору:

— Саяпин, Паршин, Черных, на выход!

Казаки вышли из сумеречной и душной камеры в остывающий вечер. Солнце садилось за Соборной улицей, его раскалённое тело, будто не желая уходить, зацепилось краями за колокольню и главный храмовый купол Кладбищенской церкви во имя Вознесения Господня и темнело прямо на глазах. Илька Паршин перекрестился на него.

Пашка ткнул Ивана кулаком в плечо:

— Заглянем в пивнушку?

— Не-а, — отмахнулся Иван. — У меня — дела.

— Знаю я твои дела с косыгой. Хватит с ней вошкаться! Как мокрец к тебе присосалась.

— Не смей так о ней говорить, болтомоха несчастный!

— А чё? В харю дашь? Нам с тобой только лихоты из-за неё не хватало.

— Да ну тебя! — Иван плюнул и побежал. К солнцу напрямки, к Китайскому кварталу. Или к дому своему, по пути.

— Пошли, Илька, с тобой, чё ли? Пропустим по кружечке.

Пивнушка находилась рядом, на Иркутской. Павел приобнял Илью за плечи, и они зашагали по деревянному настилу.

— Всё ж таки командир полицейский — наш человек, — сказал Илька, стараясь приноровиться к шагу Черныха, несмотря на хромоту, очень широкому. — За такую драку всего-то на сутки засадил.

— А за чё больше-то? — лениво откликнулся Павел. — Китаёзы с их боксёрами совсем обнаглели. «Война будет, война будет!» Ну будет, и чё?! Начистим им, косорылым, и успокоятся.

— А чё ты к Ивану, как лимонник, цепляешься? Ну жалеет он свою Цзиньку и пущай жалеет. Китайцы, они тоже разные, как и мы.

— Чё?! — Пашка даже остановился, повернул за плечо Ильку к себе лицом и уставился глаза в глаза. — Китаёзы такие же, как и мы?! Да как у тя язык повернулся?! Ванька — и тот понимает. Как он энтого лупцевал, который про баб нашенских вякнул! Любо-дорого!

— Я тож не в стороне стоял.

— Дак ежли бы в стороне, стали б мы с тобой корефанить? Ладно, пошли, не то пиво наше прокиснет.

Иван прежде всего заглянул домой. Сутки не был, маманя, небось, извелась, да и дед с батей не каменные.

Дед Кузьма в завозне что-то ладил, тюкал топориком по колоде; отец сидел на лавке возле крылечка летника, курил трубку и, видно, крепко думал. Увидев Ивана, махнул рукой, подзывая.

Иван подошёл, повинно склонив голову:

— Прости, тятя!

Фёдор не успел и рта раскрыть — в проёме кухонной двери, как чёрт из табакерки, возникла Еленка, простоволосая, раскрасневшаяся — видать, возюкалась с ужином, — зыркнула хитрющими глазами и заорала:

— Мамань, Ванька заявился! Дрань-передрань!

У Ивана и впрямь была порвана рубаха: китайцы оказались страсть какие цеплючие, — а он и позабыл про это, думая лишь о звёздочке своей Ван Цзинь, да ещё, пожалуй, о мамане: как она за него, обормота, переживает!

— Ванюша, сынок родимый! — Маманя, будто молодая, будто ей и не сорок лет, спрыгнула с крылечка, обхватила сына обеими руками, прижала к полной, мягкой груди. Хотела поцеловать — не дотянулась: Иван был выше на голову. Всхлипнула.

— Мамань, ты чё?! — перепугался Иван. — Чё плачешь-то?!

— Это она от радости: сын с того света пришёл, — ехидно пропела сеструха; она так и стояла подбоченясь на крыльце.

Иван махнул на неё рукой: сгинь, бесовка, сгинь! Но та лишь захохотала.

Из завозни выглянул дед с топором в руке. Иван махнул и ему, но — приветствуя. Дед в ответ приподнял топорик и скрылся: он без дела не сидел.

А маманя всё не отпускала сына.

— И верно, мать, — прогудел Фёдор, — неча его тискать: не перволеток, поди, а служилый казак. Ему опосля «холодной» побаниться надобно, а там и за стол.

— Да я только показаться и переодеться, — попробовал возразить Иван. — Дело у меня…

— Подождёт твоё дело до завтрева. У нас другое, посурьёзнее будет.

Семейная банька была накануне, в субботу, но для узника, как назвал внука дед Кузьма, подтопили специально. Иван вздохнул и подчинился, хотя душа изнылась по красавице Цзинь. Ведь и фанза Ванов была всего-то в двух шагах от подворья Саяпиных, за стеною Китайского квартала, и отец Цзинь Ван Сюймин давношный приятель Кузьмы. Однако слово родителя — закон, преступать его — смертный грех.

После бани сели вечерять. Пришла бабушка Таня, принесла миску свежемалосольных огурчиков — они так пахли, что голова кругом шла! Дед принёс из погреба банчок китайского спирта, развёл по-своему колодезной водой — получилась водка-гамырка, немного вонючая, но мягкая. Маманя с Еленкой накрошили полный лагушок зелёного лука, дикого чеснока-мангиря, свежих огурцов, укропа, варенухи — козлятины, яиц и картошки — всё для окрошки с домашним квасом и сметаной. Большая сковорода грибной жарёхи и нарезанная кусками пахучая свежая аржанина — что может быть лучше семейного ужина!

В час, когда вечерняя заря начала бледнеть, а узкий серпик молодого месяца засиял ярче, будто его только что начистили мелким песком и промыли чистой амурской водой, три казака — Кузьма, Фёдор и Иван — уселись рядком на лавке под раскидистым клёном, что рос у входа в огороды, — трубочку перекурить да о жизни поговорить или просто подумать.

Ветка клёна легла на плечо деда, он погладил её узловатой ладонью:

— Помню, помню о тебе, Любонька, — и согнутым пальцем вытер уголок глаза. — Пятнадцать годков будет нонеча.

Ни Фёдор, ни Иван ничуть не удивились его словам. Клён этот почти сорок лет назад сажали все вместе: Саяпины — Кузьма, Люба и трёхлеток Федя, и Шлыки — Григорий, Таня и трёхлетка Аринка. Во дворе Шлыков, что был рядышком, они посадили такой же клёнышек. За ради побратимства.

Первопоселенцы Благовещенска! Нет, не самые — первые, те были солдаты и служилые казаки, кое-кто только-только успел обзавестись женой из каторжанок, а вот среди семейных с детьми — пожалуй, первые. Кстати, Люба и Таня тоже были каторжанками, но их на венчание благословил раньше на три года сам генерал-губернатор Муравьёв. Да и придумка эта — женить молодых солдат и казаков на каторжанках — появилась после венчания Саяпиных и Шлыков. Хотя через столько лет кто уже об этом помнит?!

Венчание, само собой, было куда как важным событием и для Кузьмы, и для Грини — ещё бы, ведь их невесты, Люба и Таня, были на сносях и вскоре родили, одна за другой, Федьку и Аринку. Но для народа гораздо памятнее тот солнечный день был оглашением указа царя-батюшки о переводе приписных горно-заводских рабочих в казачье сословие.

А Кузьма помнил всё и после смерти своей Любоньки то и дело подсаживался к клёну поговорить о тех давних временах, о побратиме и свате Григории. Не вслух — молча. Иногда к нему подсаживались вдова и дочка побратима, ставшая любимой женой Фёдора и матерью Ивана и Еленки. Посидят, помолчат и расходятся по своим делам. Но иногда вдруг что-то прорывается в душе — криком неслышимым, стоном тоскующим, — и тогда из памяти, будто семечки из порванного газетного кулька, сыплются и сыплются милые сердцу воспоминания.

А иной раз дети приставали: тятя, маманя, расскажите что-нибудь занятное из вашей жизни. Потом внук и внучки полезли с тем же. А что сказывать-то? Жизня, она вся занятная, хоть и кажный раз иным боком. Вон Гриня Шлык сказывал, что его младшей дочке, Марьяне, больно нравилось, как её мамка генералу жизнь спасла.

— Мамань, а тебе страшно было?

— Не помню, Марьяша, я тогда об страхе не думала, потому как человеку смерть грозила.

— А ежели б то не генерал был, а бродяга босоногий?

— Пуля не разбират — генерал али бродяга. И спасала я не чин генеральский, а человека.

— Ну за генерала, поди, награда поболе.

— А мне награда была самая великая: меня в больничку перевели, а там меня тятя ваш сыскал. Не будь такой награды — и вас бы с Аришей не было.

Марьяша взвизгивала от восторга и кидалась Таню-маманю целовать. А та в ответ тискала последыша своего: опосля Марьяны в положение-то больше не входила^[4], зато Аринка уже была брюхата Иваном — они с Федькой, поди, лет с четырнадцати миловались. А и то, как не миловаться, когда с утра до вечера рядом, и рука сама тянется к потаённым и таким желанным местам?

…Кузьма раскурил трубку, передал сыну. Тот затянулся пару раз и отдал Ивану. Иван тоже пустил струйку дыма и вернул трубку деду. После чего Фёдор раскрыл свой кисет и набил свою трубку. Иван сделал то же самое. От трубки деда раскурили свои и задымили.

Молчали.

Из недалёкого Китайского квартала долетал какой-то скандальный шум. Из далёкого городского парка доносились звуки духовой музыки: по воскресеньям там играл оркестр. В летней кухне Арина Григорьевна с матерью и дочкой мыли посуду и о чём-то негромко разговаривали.

— Дак за что вы китайцам мурцовки дали? — нарушил молчание дед, почёсывая рыжую бороду, в которой, похоже, не было ни единого седого волоска. У Фёдора и бороду, и чуб — тоже рыжие — пробусило инеем, а у деда — нет!

Иван поперхнулся дымом и закашлялся. Онто думал, что про драку никто не вспомнит, и всё быльём порастёт.

Дед терпеливо ждал, пуская дымок самосада.

— Сами напросились, — откашлявшись, просипел Иван. — Захотелось им казакам головы отрезать, а баб казацких себе забрать.

— Ишь ты! Поделом, значит, получили. Токо ты, Ванёк, ходи сторожко. Они людишки злопамятные…

— Ну не все ж, — возразил Иван. — Вон Сюймин, какой же он злопамятный?

Ван Сюймин, сапожных дел мастер, был закадычным другом деда Кузьмы. Его семейство — жена Фанфан, дочка Цзинь и сын Сяосун — жило неподалёку: в Китайском квартале у них был свой двор — две фанзы с переходом и крохотный садик. Ваны дружили и с Саяпиными, и со Шлыками, вместе отмечали праздники: русские у казаков, китайские, соответственно, у Ванов. Ну и молодёжь друг друга не сторонилась: у Ивана и Цзинь закручивалась любовь, Еленка с Сяосуном сызмала играли вместе.

— Сюймин — добрейшей души человек, — согласился дед Кузьма. — Можно сказать, редкостный.

— Вот видишь! А злопамятных и середь русских полно.

— Не полно, однако ж имеется. Но русские злы, да отходчивы, злопамятных мало.

— Хватит, батя, считаться, — сказал Фёдор. Он огляделся, нет ли поблизости лишних ушей, и продолжил вполголоса: — Есть дело посурьёзней. Мне атаман поручил набрать полсотни добровольцев и пойти в Сунгари. По́мочь охране требуется. Вот и Ванюшку возьму с собой.

— Какой же он доброволец? — ухмыльнулся дед. — Он теперича рядовой казак Первой сотни Амурского Первого казачьего полка.

— Это атаман решит. Даст отпуск и вся недолга.

— Бать, а Пашку с Илькой возьмёшь? — обеспокоился обрадованный новостью Иван.

— Тихо ты! Ильку возьму, а Пашку… — Фёдор затянулся, пустил дымок и покрутил чубатой головой. — Он же хромой.

— В седле сидеть может не хуже других, — заступился Иван.

— Дело не в хромоте, — сказал дед. — Мутный твой Пашка.

— Это как? — обиделся Иван за самолучшего другана. — Пашка — весь нараспашку! Он за меня…

— За тебя? — Дед тоже пыхнул дымом и разогнал его рукой. — Ну-ка, поведай, кто драку с китайцами учинил? Кто был первый?

— Н-ну… Пашке показалось, что китайцы иванятся^[5] перед нами… он и врезал…

— Он, значит, врезал, а дрались вы с Илькой?

Так оно вообще-то и было. Пашка больше подзуживал, чем кулаками махал.

— Откуда, дед, ты всё знашь?

— Сорока на хвосте принесла.

Иван хотел взбрыкнуть, но вдруг вспомнил про Цзинь и сник: как же он её оставит в такое время тревожное?

Дед словно учуял беспокойство внука, похлопал его по колену:

— За деваху свою не печалуйся. Ванам завсегда подмогнём. Мы ж с Сюймином не разлей вода.

Примечания

4

Войти в положение — забеременеть (амур.).

5

Иваниться — зазнаваться, кичиться (амур.).