Чудо в перьях

Станислав Малозёмов, 2022

В провинциальном советском городке открылось литературное объединение. И оказалось, что в городе тьма писателей и поэтов......

Глава вторая

Детектив « Наказание за преступление» Авт. Лыско А.П.

(отрывок)

— Короче, чё было-то! Наши пацаны с района «Красный пахарь» забили столик возле окна кафушки «Колос» и киряли портвуху с плавленым сырком «Лето». Наших было шесть харь. А ихние, «наримановские» через столик хлюпали старое «Жигулёвское» с вяленым окунем. Ихних на одно рыло было больше. Один наш крикнул ихним.

— Дайте окуня, наримашки хреновы.

— А ху-ху не хо-хо? Сами ловите и сушите. Умные, мля!

Наш подошел к ихним и крайнего — хрясь по бестолковке. Тот со стула — блымс на пол и с тоскливой рожей отдыхает.

Ихний, который рядом был, снизу — дынс! нашему в челюсть. Она аж ходуном заходила. И зубы чёрт знает куда разлетелись-рассыпались.

Наши все подбежали и троим сразу по очереди в пасть каждому — На!!!

Ихний из-под стола выныривает, стул за ножку ловит и нашему одному по тыкве сиденьем — тырс!

Наши, которым не перепало стулом, хап ихнего за руки и об стену хребтом — ды-дынс!

Из-под стола второй ихний вылетает, графин с пивом хвать и нашему по балде — хряп! Нашему-то хоть бы хрен. Голова как у железного Феликса.

А графин стёклами по всему кафе — фью-ю-ю-ю! И пивом мирный народ ухайдакал.

Мирных человек сорок было.

Они наримановских отловили и каждого — бамс, хряп, дынс, шарах! По несколько раз. Положили всех и за наших взялись.

Ду-дунс одному, ты-тырс другому, третьему — на! В нюх прямо! Четвертому, пятому и шестому — трах-тибидох бутылками по тыквочкам.

Один ихний орёт всем: — Атас! Мусора! Делай ноги!

Мусора влетели, всех повязали и в воронок покидали. А трое наших ушли. Молодцы же! Через окно да дворами к Тоболу. Там тальник. Залезь в него — хрен кто найдёт за месяц.

— Дальше! Дальше чё было? — вскрикнул Раков Жора, бетонщик с КЖБИ и стал пробиваться с задних рядов. — Нешто не утекли наши? Не свалили от карателей?

— За мной! — завизжал молодой мусорок с двумя звёздочками, — завёлся автор и читал с криками и шумом. — Догнать и расстрелять как собак нерезаных! Потому как они напали на милицию, на орган власти советской.

Началась погоня. Наримановские, хоть и связанные, а разбежались прямо из «воронка». Мусора его закрыть забыли. Наши, которых не сильно ухряпали, из «воронка» прибежали и стали портвешок допивать. Мирные отряхнулись и сели закусывать.

А на улице погоня пошла. МусАрня наших по следам хотела словить и прищучить. Короче, детектив поднялся в полный рост и размер. Строгий и долгий».

— Конец первой главы. Вторую читать? — Лыско снова набрал полное пузо воздуха и взял второй лист.

— Да не, всё прекрасно! Детектив как на ладони. Надо печатать, если и дальше такой же разворот событий, — улыбался Панович, председатель. — Хороший народ собрался в литобъединении. Талантливый.

— Далее вообще страсти нечеловеческие, — сказал Лыско. — Внимательно читать — со страха в штаны наложишь, если слабохарактерный.

— Ну, детективы читают люди крепкие духом, — заключил председатель. — Берём второй книжкой в типографию. Теперь переходим к стихам. Людям нужна поэзия, потому как жизнь — тупая беспросветная проза скучная. Хотя у капиталистов, конечно, житуха вообще дерьмо. Это заявляю официально. Как председатель литературного объединения.

— Лады. Только у меня к автору Лыско профессиональный имеется вопрос, — крикнул Проценко Дмитрий, тоже писатель детективов. — Вот в том месте где «ихний» из под стола выныривает, стул за ножку ловит и нашему одному по тыкве сиденьем — «тырс!» не будет интереснее, если он его стулом по тыкве — «хряп!» А?

— Да! Хряп — оно тут уместнее, — согласился токарь Мишин, прозаик-промышленник.

— Да какой базар!? Заменю, — Лыско достал ручку и слово переписал. — Хряп, оно достовернее. Народу понятнее будет.

— Ну, и ещё чисто литературный вопрос, — пропищала Марьянова, вредная тётка. — Какая фабула у повести?

— Очень большая, — гордо ответил Лыско, автор. — Триста восемьдесят пять таких вот листов.

— А сюжет в детективе должен оптимистически кончаться, — не унималась Марьянова. — У Вас, автор, как с этим делом?

— Поймали всех. Много мусоров наехало. Скрутили и наших, и ихних, да вообще всех, кто в кафе был. Шмяк — каждого третьего, хряпс — каждого второго. Ты-дынс каждого первого! Даже поваров — «шарах»! по сытым мордам. А директора кафушки не нашли. Убёг, подлец. Но, главное, всех честно посадили на 10 лет общего режима. Так хорошо работает советская милиция. Об этом и детектив мой. Кто осмелится сказать, что наша милиция нас не бережет и мышей не ловит?

— Ну, хорошо, что больше нет вопросов, — обрадовался председатель. — Скоро напечатается первый в области собственный детектив.

Автор поклонился и, прижимая рукопись к груди, сел на место, пустив маленькую, сверкающую слезу радости от удовольствия.

— Осталось теперь три поэтических книжки выбрать. Одну нашли уже. Это толстая детская поэма сантехника Перегудова про курочку и маленькое яичечко. Её вы уже слушали. А где мясники с базара, тоже детские поэты? — снова влезла Марьянова, технолог пивзавода. — Руки в крови до плеч, а деткам стишки кропают. Вы должны убийцам писать в тюрьмы и комарам — кровососам. Нонсенс же — мясник и дети. Чистыми руками надо деткам хоть что давать. Жизнь их потом сама замажет. Заляпает и загадит.

— Да мы детей как раз любим! Потому им и пишем! А рубим уже убиенную скотину для вас. Как пожрать свининку, так у всех рот, небось, в слюнях? Мы, к слову ни одного ребенка топорами не порубили за десять лет. А, наоборот, дарим им радость стихотворную. Пусть привыкают, что и среди мясников есть добрые люди, — сказал главный из трёх мясников-поэтов Скороплюев Василий. Я слова придумываю, Гришка Кукин рифмы, а Митрий Чувашев всё это в кучу собирает. У нас для малолеток стишков на пять книжек крупными буквами набирается. Но издадим покедова одну и, если родители этих мальцов не бросят у нас мясо покупать, значит, мы талантливо написали. Прослеживаете прямую связь?

Давай, сбацай стишок уже! — нетерпеливо заёрзал на стуле поэт-сантехник Перегудов. Он уже свой отдекламировал и желал от души мясникам громко провалиться, чтобы книжку не выпустили и этим поэзию не осквернили.

— Стишок написать — это вам не на базар за мясом сходить, — убеждённо сказал Скороплюев Василий. — Вот детишкам подарок в рифму. Зовётся он красиво: «Болтливый заяц». Это вроде как он сам спьяну-то и рассказывает зверям в лесу:

«Без важной для порядка ксивы

не чуем проседи в глазах,

Не только те у нас игривы,

кто стонет, словно льнёт слеза.

И к случаю на целый вечер,

а воздух сильно прёт и лечит

и вновь предметы нечестивы…»

— Браво! — орали почти все.

И все три мясника утонули в аплодисментах, хлынувших на их крепкие тела волной шторма баллов в семь. Их качнуло с непривычки. Хотя были они парнями суровыми, как и требовала основная профессия. При публичном разделении за прилавком туши на пашину, корейку, грудинку и окорок покупатели, наблюдающие за грустным видением расчленения тела, сильно задумывались и траурно молчали.

— Значит, не одной Агнии Барто дано чуять детскую душу, — просто и ясно сказал председатель, когда хлопать прекратили. — Вот он — шедевр поэзии: «Без важной для порядка ксивы не чуем проседи в глазах». Так написать! Завидую сам!

— Так только Пушкин мог ласково изумить малолетнего читателя! — бурно восторгалась беременная писательница научной фантастики, она же крановщица башенного крана, Малькова Алевтина. — Ну, а кто Пушкина не читал вообще, тех надо ссылать в сибирскую тайгу лес валить. Не читать Пушкина — это преступление против поэзии и гуманизма. На лесоповале пусть они забудут все буквы и даже расписаться в ведомости за зарплату не смогут. Такое им наказание от цивилизации советской.

Панович оглядел переминающихся на ногах мясников, у которых глаза горели так, будто каждому удалось разрубить тушу на двенадцать названий одним махом. — Ещё хотите читать? Ну, один стишок вдогон можно. Книжку вашу мы и так берём. Первый стих ваш воспитает достойную смену нам, старикам! Давайте!

— А эта поэма называется «Воспоминания мальчика старшей группы детсада номер шесть «Звёздочка» о раннем детстве в люльке», — доложил Скороплюев. Все слушаем и не кашляем:

«…что не всегда не все оглобли так издевательски страшны,

как те, козлам подобные харнаи,

что не немы да и не так уж и глухи,

И кроме вшей, от часа до сохи,

правители законами от Сатаны,

Зудящий зуд на стульях у стены,

Пропитанной потугами в плену от гнусных нам намёков

До правильно проложенных следов

туда, где на собранье рвутся собираться те,

не видные с порога поезда,

Всегда готовые в пригодные продраться

на тайный страшный сбор, ушами и под явь…

— А?! Как завёрнуто! Как дитё в пелёнку! — всплакнул растроганный своми же словесами мясник Гриша Кукин, создатель рифм. И все трое мясников по-мужски без всхлипываний всплакнули. Нежные души имели работники пера и топора. Хотя весь зал не нашел в творении рифм.

— Это про чё вообще? Не внюхал я, — поднялся сочинитель частушек, оператор земснаряда Лихобабин. — Расшифруйте, мать-автомать!

— Молчи, дурак, — дернул его за рукав писатель Лыско. — Хрен потом твои частушки примут. Про что — не ясно. Да! Но ты мясников не зли. Они тебя без топора напополам разложат. Кулаки как утюги. А стишок кто хошь сам додумает до своего разумения.

— А где рифмы, бляха-папаха? — нагло спросил прозаик Якушев. — Навоз какой-то, а не поэма.

— Козёл ты, Якушев, — ответил мягко Митрий Чувашев, составитель стихов из слов Скороплюева и рифм Гришки Кукина. — Всё в тонких эфемерных и филигранных рифмах, да, народ? И сразу в пяти смыслах философских. Детям полезно головку раздумьями загружать. Вот как я вам отвечу на происки враждебные.

— Тоньше некуда! И философии полная тележка! Не понимаете вы, придурки, гениев, — зарыдала беременная Малькова и выбежала из зала, заливая пол вроде бы пока ещё слезами.

От бьющей всех по головам струи фонтана талантливых произведений народ слегка затуманился и повял. Но третью поэтическую книгу надо было подготовить к печати хоть тресни.

— Так меня же забыли, — подпрыгнула технолог пивзавода Марьянова. — Хотя я вам пиво машинами таскаю бесплатное на заседания — это подарки от моей профессии. Но я же, главным делом, поэтесса. Пишу исключительно о любви. Потому, что много про неё слышала от знакомых и в театральных постановках по радио.

— Читай, да всем на ужин пора, — вытолкал её на пустое место перед рядами стульев кладовщик Ляхов, уже спокойный после выигранного конкурса.

— А и зачту! Моя книжка стихов будет третьей.

Марьянова распустила волос, откинула голову назад и приложила ладошку к глазам:

— Ты моя революция и затяжной декаданс.

— Ты моя проституция, вечный в душе дисбаланс.

— Ты моя экзекуция,"несовершённый"мой ляп.

— Может, моя деградация — эволюционный этап?

— Это часть длинной поэмы, — открыла глаза, полные боли и слёз, Марьянова. — Если начну всю поэму читать, никто не выживет в зале. Так режет она души на мелкие рваные кусочки. В ней — неизлечимая смертельная болезнь моих несбывшихся любвей.

Явно списала у кого-то, — заметил ехидно штатный ругатель поэт-частушечник Лихобабин с третьего ряда. — Так прекрасно она сама хрена с два бы написала. У какого-то почти что классика сдула, которого мы не знаем.

— Всё, всё! Успокойся, — очень печально сказал Панович Андрей Ильич. — Берём. Много народа живёт как и ты без любви. И пусть они рыдают над прекрасной твоей поэмой. Пусть трепещут их невостребованные чувства. Ну, товарищи. Шесть книжек для дебюта набрали. Радуемся и идём по домам. Встречаемся в пятницу после рабочего дня. Будем учиться придумывать сюжеты. Устраивает?

— Ура! — Сказали все тихо. Устали тратить эмоции. — Да здравствует литература!

Расходились как с тайной вечери. По одному и мелкими группами единомышленников. Потому, что само по себе собрание литераторов — это хорошо. А вот выбрали для издания книг не тех. Так считали все, кроме избранных к публикации книжек. Но обойдённых получилось в сто раз больше и они решили, что выбор был несправедлив, а за справедливость имелся повод побороться.

Только председатель Панович Андрей Ильич брёл домой устало и одиноко. Избранные для издания их книжек не провожали его, чтобы случайно не показаться подобострастными. А остальные вроде и не обиделись, но разозлились. Их рукописи, конечно, были лучше. Но, как и всюду, выскочки

выигрывают. Хоть произведения их явно левой ногой написаны и похожи на сочинения школьников-троечников из пятого класса.

— Надо по-честному порядок установить, пока бумаги этих бездарей не увезли в типографию, — проектировщик Маслов на ходу придержал за рукава шофёра такси Игнатьева и грузчика с элеватора Андрюшу Блаженного.

Наши с вами повести куда интересней и написаны не слабее, чем Хемингуэй умел.

— Да. Надо снова собраться и я разнесу в клочья тех шестерых, а из прозаиков предложу издать ваши повести, — обрадовался возможности покричать на собратьев по перу врач-терапевт Савченко. — Сам я ничего не написал кроме десяти тысяч рецептов, а в литобъединение пациентка меня затянула. Вы, говорит, так поэтично пишете рецепты, что их хочется наизусть учить и на Новый год под ёлкой вслух читать.

— Поэтов тоже менять надо, — загорячился Маслов. — Если этих опубликуют — позор на всю область. Лепет полуграмотный.

— И поэтов я выдвину других, — терапевт Савченко «завёлся». — Выбрали графоманов безмозглых! Уши в трубку скручиваются от их, так сказать, стишков. И мозги взрываются. Жуть! Предложу Мухину, Завадскую и Кулибабина. Вот они таланты! Слова у них рассыпаются как драгоценные камни. Но они — ребята скромные. Даже дома стесняются своим показывать стишки. Ну и затолкали их, бедолаг, наши литераторы в самый глухой угол. Нет. Не пойдёт.

В пятницу на очередном заседании он произнёс речь, по накалу страстей и количеству правды напоминающую выступление вождя Ленина В.И. на заседании Петроградского Совета 25 октября 1917 года. Слабонервные плакали и ненадолго сваливались в обморок, а сильные духом быстренько с оратором согласились и надавили на Пановича так, что он поднялся на стол и крепко стукнул себя в грудь большим кулаком.

— Как коммунист я обязан прислушиваться к мнению большинства, какую бы хрень оно не несло! — признался он и включил вместо прежних избранников Маслова, Игнатьева и Блаженного для издания прозы, а поэтами для публикации книжек принял Мухину, Завадскую и Кулибабина.

— Нехай теперь читают свои придумки, — крикнул с места отверженный на время автор романа «От любви до ненависти» кладовщик Ляхов. — Мы не гордые. Издадим свои шедевры после них. Их народ начнёт чмырить за малохудожественную самодеятельность, а тут наши шикарные книжки напечатают. И не мелькнет мимо нас любовь народная. Пусть читают свой бред, бляха-папаха! Эй, где вы там? Выходи по одному.

Первым отважился проектировщик Маслов

— Повесть — научная фантастика. «Стекло из гранита». Отрывок второй главы:

«ОН слушал свой вердикт молча, находясь в «xyz» состоянии — полностью без материальной оболочки, помещённый в силовой блок высшей степени непроницаемости, как один из самых жутких преступников Межгалактической Межзвездной хартии цивилизаций Мира Создателя.

Вопль Основного Эсквайра заполнял всю его раненую обидой внутренность:

— За наглое нарушение статьи №3 кодекса Вселенной, а конкретно — оскорбление всех дел Всемогущего Премьера нашей партии, нарушение клятвы и добровольный переход в клан Желтых, находясь в очередном воплощении на планете — приговаривается к изгнанию из кругов сути всех планет всех Вселенных»

— Ну, какая же сволочь, этот основной Экскаватор! Гад-то какой бессердечный! — закричал писатель Кушаков, чего-то, похоже, хлебнувший с небольшими градусами. Он вытащил из-под себя стул и метнул его в Маслова, но не попал. И дал автору шанс дочитать отрывок:

–Это же конец прекрасным мечтам моим насчёт будущих воплощений в других мирах. Зачем тогда мне быть в этом поле Энергии?! — Подумал ОН, нажал себе на пупок и аннигилировался»

— Я не Эсквайр! — попробовал утихомирить Кушакова Маслов. — Я всего-то автор фантастической своей повести. Не надо об меня крушить мебель государственную, пронумерованную. Пронял тебя, Гена, текст? Прохватил!!! И тебе эта сволочь поперек горла? Я, когда писал про него — три авторучки сломал. Такая злоба была на эту межгалактическую верховную тварь!

— А Вы не на кого не намекаете из руководителей нашей партии? Уж больно напоминает одного, — спросил ехидно писатель Лыско, отвергнутый и отсроченный от издания детектива «Наказание за преступление» минимум на полгода.

— Я бы его фамилию обязательно написал, — отгородился смелым ответом автор. — А если Вам кто-то конкретно почудился, то скажите тогда вы его фамилию. Вашу догадку и передадим в соответствующий Комитет.

Лыско вспотел и поросился выйти по нужде.

— Да, нужда — она и милостыню заставит клянчить возле базара, — укусил литератора врач Савченко.

— Пусть с ним! — разрешил председатель. — Разрешим выйти товарищу?

— Иди, а то не успеешь. Не хватало нам этого только! — сказала поэтесса Завадская

— Вы шибко наукообразно излагаете, — подкинула угля Марьянова, которую тоже отбросили в очередь на публикацию подальше. «Ани… какая-то ингаляция и взорвался»! Не для народа пишете, товарищ! Чего конкретно имели вы потугу выразить?

— Я ничего не хотел, — гордо поднял подбородок Маслов. — Это мой герой повести нажал на пупок и превратился в пустое пространство. Фантастика. Мог бы нажать, конечно, на глаз. Но фантастический жанр допускает и некоторые вольности, Тупым и неспособным к пониманию более сложного, чем таблица умножения, объясняю: «Аннигилировался» по-простому называется «исчез», растворился, пропал и помер.

— Марьянова, мы вас во второй партии скоро уже напечатаем, — вздохнул председатель. — Не бузите. Не мстите конкурентам. Не по-литературному это. Маслова с прекрасной фантастической повестью берём непременно. Теперь слушаем следующего. Причём поэта. Мухина готова на эшафот? Видите, как строго сегодня терзают авторов?

Мухина выбежала на «лобное место» перед всем залом в фиолетовом платье до пола. На причёске её качалась того же цвета ажурная шляпка с крупным пером страуса или петуха.

–Баллада о страсти! — объявила Мухина и заплакала. — Очень грустная. Но я выбрала фрагмент не угнетающий психику.

«мокрые белые хлопья

зонтик большой на двоих

вот оно — счастье

Дерзкая нежность сердец

Краткая сказка любви»

— Сколько же бродит нас, незамеченных никем талантов! — вскрикнула оскорблённая Марьянова. — А некоторых хоть и заметят, хоть для проформы и признают по способностям, но грубо потом игнорируют. Это из-за блатных, заговорённых на успех с высот партийных, да из-за любовниц временных, которые подделываются под нас, поэтов. И задвигают нас, истинных чистых талантов, в за… в запасники и подполье. Хорошо, если не забудут наглухо. Настя Мухина создала шедевр равный работам Изабеллы Ахатовны Ахмадулиной. Кто читал её сборник «Струна»? В нём всё непередаваемо гениально. Вот и у Насти нашей почти так же, если не лучше.

Под бурные аплодисменты и сдержанные слёзы умиления Мухина сдала рукопись председателю и, колыхая воздух фиолетовым широким подолом, выбросилась в коридор, махнув печально локонами под шляпкой с гнутым петушиным пером

— Игнатьев готов? — Пановичу надоело слушать ахинею, которую он обязан был хвалить, чтобы литературное объединение однажды дружно не набило ему морду за недооценку талантов и не рассосалось до полного отсутствия. Но он перед заседанием, ещё на улице из плоской фляжки хлебал коньячок, который как-то помогал ему перетерпеть избыток творческого бреда и поверить, что литературные перлы любителей-сочинителей всё же лучше называть талантливыми, чем лечить бодягой фингалы. Надо, чтобы литобъединение, наоборот, росло и ширилось, следовало ритмично издавать книжки счастливых графоманов и, конечно, редких, вполне психически здоровых, любителей иногда высказываться письменно.

Конец ознакомительного фрагмента.