Лепестки Мугунхва
Мугунхва – национальный символ Кореи, цветок, отличающийся особой жизнестойкостью. В книге своеобразно объединены рассказы, освещающие разные периоды истории корейского народа. В интересной, порой захватывающей форме автор знакомит читателя с реальными историческими событиями, одновременно с этим приоткрывая завесу, скрывающую особенности древней восточной культуры.
Оглавление
- ЛЕПЕСТОК ПЕРВЫЙ
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Лепестки Мугунхва предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
ЛЕПЕСТОК ПЕРВЫЙ
Высоко в горах, среди чёрных ребристых скал, на берегу маленького красивого озера беседовали тигр и дракон. Они часто встречались здесь, где под успокаивающий шум водопада и свежий аромат азалии лежали на мягкой траве и предавались рассуждениям о природе, о Мире и о Жизни.
Дракон лежал на боку, подперев голову лапой. Он опустил конец своего длинного хвоста в воду и посмотрел на умиротворённую морду тигра.
— У вас сегодня хорошее настроение?
Тигр сначала смутился, но, вспомнив, что они с драконом давние друзья, тут же успокоился.
— Да! Мне сегодня хорошо! Вчера я пообедал целым оленем. Это очень вкусно! А вы? Вы пробовали когда — нибудь мясо оленя?
Глаза дракона затуманились, как будто он пытался вспомнить что — то очень далёкое.
— Что — то я не припомню. Наверно, пробовал когда — то, в молодости. Это было более трёх тысяч лет назад. Я тогда ещё питался обычной пищей.
— Очень вам сочувствую! Ведь на свете есть столько всего вкусного! Олени, кабаны, косули… Даже зайцы и сурки. Только их надо много. А вот зачем нужны люди, я даже не знаю. Поскольку Будда запретил их есть, то я считаю, что они — совершенно бесполезные животные, — тигр задумчиво приподнял правую бровь, не замечая, как ему на ухо села маленькая голубая бабочка.
— А мне они очень даже подходят, — дракон слегка улыбнулся. — Нет, нет! Я, конечно же, их не ем! Но я питаюсь энергией эмоций, а люди производят её в таком количестве, что хватило бы на пару десятков таких драконов, как я.
Заговорив об эмоциях, дракон словно проснулся. Глаза его стали ясными, а хвост время от времени поднимался над водой и бил по ней, производя большие круги.
— Вы не представляете, сколько в их маленьких головках тревог, радости, злобы, благородных порывов, ненависти и прочих страстей. Раньше я питался всем этим не выбирая. Но потом, видимо, стал гурманом. Теперь я различаю их вкус. Вот скажем, подлые интриги и предательство имеют противный привкус чего — то протухшего. А когда из соображений меркантильности или от лени и страха человек начинает врать самому себе, выдумывая всевозможные причины и отговорки… О! Этим можно вообще очень серьёзно отравиться! Со мной такое было. Трясло, как в лихорадке. Болело всё: голова, живот, хвост… Ох, как я тогда пожалел, что бессмертен! Такие мучения! Так что теперь я что попало не ем. Предпочитаю только качественные блюда. — Дракон подхватил языком сползающую слюну и сглотнул. — Ну, скажем, когда офицер ради спасения чужих жизней отказывается выполнять глупый приказ командования, зная, что за это может сам лишиться жизни. Или голодный ребёнок, укравший где — то еду, несёт её больной матери. Или женщина, жертвующая своим счастьем ради счастья любимого мужчины. О! Какую чистую энергию они при этом производят! Как говорят люди: «Пальчики оближешь!» Я даже чувствую, что от такой пищи становлюсь гораздо сильнее. И если так будет продолжаться и дальше, то, пожалуй, скоро я смогу сразиться с тем наглым драконом. Помните, прилетал к нам?
— Это тот, что огнём плевался? Который сказал, что живёт где — то там, где заходит солнце? Помню, конечно! Совершенно невоспитанный тип! Развалился тут, как у себя дома. Лапы свои грязные в наше озеро засунул и ещё и огнём нам тут всё заплевал, — тигр брезгливо потряс головой. — Только вот знаете? Я, конечно, не хочу вас обидеть, но он, пожалуй, покрупнее вас будет. Так что вы бы не торопились…
— А я и не говорю, что прямо сейчас! Через пару тысяч лет. Тогда я уж точно сильнее него стану. Только бы люди не подвели, не перестали производить тот нектар, которым я сейчас питаюсь. — В глазах дракона вспыхнули тревожные искорки, но тут же потухли. — А вот он, пожалуй, как раз и ест всю ту дрянь, от которой живот болит и голова дуреет. Потому и вымахал такой здоровенный и безмозглый.
Тигр с уважением посмотрел на дракона:
— С вами так интересно общаться! Вы так много знаете!
— Да уж! Поживите с моё, ещё не то будете знать!
— Я хотел вас попросить… Э-э… Не могли бы вы рассказать что — нибудь про этих людей? Какую — нибудь историю. С подробностями. Что — то они меня заинтересовали.
Дракон слегка прикрыл глаза и задумался.
— Ну, что же? Извольте! Было это я уже не помню сколько лет назад…
ГЛАВА 1
— Думаешь, он ничего не почувствует?
Холёной рукой, усыпанной золотыми и нефритовыми перстнями, она потрогала тугую причёску из толстой длинной косы, кольцами уложенной вокруг головы и украшенную золотыми шпильками.
— Ты стала совсем кореянкой, дорогая Чулуунцэцэг![1]
Она сердито замахнулась на него шёлковым веером, и он с притворным испугом отскочил в сторону, чуть не запнувшись о висевший на поясе широкий кривой меч в инкрустированных драгоценными камнями ножнах.
— Я же просила больше не называть меня так! За три года пора бы выучить мое новое имя.
— Сокхва![2] Тьфу! Противно звучит.
— А мне вовсе не противно. Вы же, дорогой братец, навсегда останетесь Баатарганом[3] — степным дикарём с запахом пота и конского навоза.
— Да! Я с удовольствием вернулся бы в нашу степь, а не караулил здесь младшую сестру с её капризами!
Баатарган в сердцах кинулся было прочь, но вдруг резко остановился и, вернувшись, встал в нескольких шагах от сестры, у края небольшого пруда с лотосами.
— Ты бы поменьше бранила монголов. Если это дойдёт до нашего отца, то тебе просто отрубят голову, а мне за то, что плохо за тобой смотрел, сломают хребет и выбросят в песках. И перестань мне выкать! Терпеть не могу эти корейские штучки!
— Если тебе и не сломают шею, то только благодаря мне!
Зачерпнув с серебряного подноса, стоявшего на маленьком восьмиугольном столике, горсть рисовых зёрен, она подошла к краю пруда и стала кормить стайку блестящих рыбок. Затем, отряхнув ладони, повернулась к брату и, скривив губы, прищурилась:
— Наш отец мудр. И в отличие от вас, молодых баранов, прекрасно понимает, что времена изменились. Мины теснят Юаней на север. Многие здесь, в Корё, воспряли духом. Если что — то начнётся, наш монгольский гарнизон нас не спасёт. И с севера помощи ждать я бы теперь не стала. Так что наш единственный шанс удержать здесь власть… — молодая королева, глядя в изящное зеркальце с нефритовой ручкой, поправила брошь в причёске, — это стать корейцами.
От этих слов Баатаргана передернуло. Немного растерянный, он опустился на каменный парапет, окаймляющий пруд, и задумался. По правде сказать, все его романтические слова о степи были всего лишь показной бравадой.
Он и сам чувствовал, что уже не сможет расстаться со столь комфортной жизнью. Чулуунцэцэг подошла ближе и присела рядом с братом.
— Всё это очень важно. И меня очень беспокоит наш план. Так всё же, как ты думаешь, не догадается он? Ведь три года я была бесплодной.
Растерянное выражение на лице молодого монгола сменилась озорной ухмылкой:
— Мужья обычно очень недогадливы.
— Но он король!
— Да, но он очень старый король. Хорошо бы дожил до «рождения» наследника.
— Хм! И где мы его возьмём?
Баатарган усмехнулся.
— Я его уже сделал.
Её глаза в изумлении расширились:
— Так ты хочешь сказать?!.. Это что?! Твой сын, что ли, будет?
— Разве ты не довольна? Зачем подбирать кого попало? А так всё — таки наша кровь.
Глядя вдаль, Чулуунцэцэг задумчиво улыбалась.
— А ты, оказывается, не такой дурак! Называть сыном своего племянника мне будет гораздо приятней. А кто его мать?
— Какая разница? Кстати, их несколько. Ведь вдруг родится девочка. А так какая — нибудь из них всё равно родит сына. Ну а потом мы их…
— Ох — ох — ох! Беру свои слова обратно, братец! Всё — таки ты здесь чему — то научился. Так что за хребет свой можешь не беспокоиться, — улыбаясь, королева подняла ладони перед собой, собираясь похлопать, но вдруг на мгновение застыла и резко повернулась к брату. — Кстати, если ты перестал быть дураком, может, вспомнишь, о чем я тебя просила узнать?
Баатарган неуютно повёл плечами.
— Да помню я всё. Но пока…
Поджав губы, он отрицательно помотал головой. Чулуунцэцэг, резко поднявшись, отвернулась.
— Это, конечно, не так важно. Но все эти слухи…
— Какие слухи? Я ничего не знаю.
Она задумчиво принялась опять кормить рыбок.
— Говорят, что когда — то наш супруг по велению королевы — матери сослал куда — то в Китай свою любимую наложницу.
— Что?! По прихоти старухи отправил любимую жен — щину?!
— В Корё даже король должен почитать родителей. Но дело не в этом. А в том, что, как говорят, уезжала она беременной. И все наши недруги подливают масло в огонь, намекая, что где — то на свете есть наследник царства Корё корейской крови.
Осознав теперь важность просьбы сестры, Баатарган досадливо цокнул языком.
— Я дважды посылал своих самых надёжных людей. Но… Караван тот просто пропал. Да и столько лет прошло. Я думаю, где — нибудь в пустыне на них напали разбойники или наши монголы. Сама знаешь, что после этого остаётся.
Послышался какой — то шум. По дорожке со стороны дворца бежали трое: один в синем облачении корейского чиновника и двое монгольских нукеров почётной стражи. Остановившись в нескольких шагах, все трое упали на колени.
— Ваше величество, королева! Важные известия!
Баатарган встал между ними и сестрой, широко расставив ноги и скрестив руки на груди.
— Говори!
Чиновник чуть приподнял голову, продолжая смотреть в землю.
— Приехал посол из Мин! Он привёз письмо.
— Кому? Королю или нашему наместнику?
— Нет. Он привёз письмо китайского императора народу царства Корё, с приказом прочитать его публично на дворцовой площади.
— Что?! Как он посмел?! Почему посла сразу не зару-били?!
— Извините, хан Баатарган, но он посол императора Поднебесной. Было бы невежливо… Тем более что такой случай уже был, и последствия…
Сжав кулаки, Баатарган сверкал глазами, не замечая, как его левое колено дёргается, словно пытается оторваться от ноги.
— Где письмо?
Чиновник протянул свиток.
— Что ты мне суёшь?! Читай!
Чулуунцэцэг усмехнулась. Всем было известно, что Баатарган не умел читать.
Поклонившись, чиновник выпрямился и начал читать:
«Долгие века царство Корё было младшим братом Великой Поднебесной империи. Но много лет назад Ураган Судьбы принес нам смутные времена и орды варваров.
Сегодня Великое Срединное царство избавилось от туч этой мерзкой саранчи и выражает сожаление по поводу оскорбительного положения братского народа Корё. И, в желании протянуть руку помощи младшему брату, император Великой Поднебесной империи возвращает утраченную много веков назад и хранившуюся всё это время в одном из горных храмов, древнюю корейскую реликвию — Священный Камень Тангуна,[4] чья великая мощь, несомненно, вернёт силы корейскому народу в обретении утраченного достоинства».
Баатарган в ярости чуть было не зарубил чиновника, который и без того уже где — то глубоко-глубоко внутри почти умер. Сжав побелевшими пальцами позолоченную рукоятку меча, хан всё же сдержался и с шумом выдохнул.
— Где сейчас этот посол?
До чиновника медленно доходило, что сегодня самый счастливый день его жизни. От радости он неосознанно кивал головой.
— После церемонии его пригласил к себе на обед советник Ли Гвансик.[5] Он сказал, что хотел бы услышать мнение китайского посла о корейской кухне.
— Что?! Опять этот…
Оборвав себя на полуслове, Баатарган отвернулся в сторону и жестом приказал им удалиться. Все трое встали. Монголы поклонились и, развернувшись, зашагали в сторону дворца. Чиновник, кланяясь и пятясь задом, последовал за ними. Баатарган, в задумчивости покусывая верхнюю губу, опять уселся на каменный парапет.
— Что — то я слишком часто стал слышать про этого Гвансика. Хотелось бы знать, какие «кулинарные секреты» они там обсуждают.
— Разве у тебя мало «своих ушей»? — Королева помахивала веером, проницательно глядя на брата.
— О! Этот Гвансик не так прост. Последнего нашего шпиона, посланного за ним, нашли мёртвым за столом в таверне. Поперхнулся фазаньей косточкой. Наш врач не нашёл никаких следов.
— Ну, может, он и на самом деле просто поперхнулся?
— Только не этот. Этот был очень хорош. Он пришёл к нам два года назад из земель Мохэ[6] и до сих пор только радовал своими талантами. Он не мог вот так просто взять и подавиться костями!
— Гвансик, Гвансик… Ему лет под сорок? Вечно улыбается так издевательски, да? Он, кажется, из проминской партии?
— Да он у них самый главный и есть. Ты думаешь, кто там всем заправляет? Министр Ко? Как бы не так! Министр у них только парадное лицо — большой учёный, из порядочной семьи и всё такое… А настоящий главарь — этот самый Гвансик! А теперь ещё это письмо…
Запрокинув голову, Баатарган с безнадёжной усталостью зевнул.
— Знаешь, сестрёнка? Что — то мне кажется, совсем всё плохо. Если они притащат сюда этот камень…
— Ты что, дурачок, правда веришь в эти сказки?
— Да нет, конечно! Но эти идиоты — корейцы! Они сейчас как мешок с порохом. Поднеси огонь и… А этот камень как раз…
Баатарган вскочил на ноги.
— Вот это — настоящая угроза! Не то что твои слухи — мухи. Надо что — то делать!
— Надо перехватить этот камень по дороге. Только гарнизон наш трогать нельзя. Здесь сейчас и так как на раскалённой жаровне. Придётся посылать гонца на север. Вот только к кому? Отец слишком далеко.
— К Алтангэрэлу![7] Он ближе всех. Только ты сама напиши. Может быть, он до сих пор тебя любит, а? Баатарган, увидев, как сестра залилась краской, легонько толкнул её в бок и захохотал.
— Дурак! Что ты болтаешь?! Ты забыл, кто я?!
— Ну, если ты не хочешь, я прикажу своему писарю. И про… — Нет! — Чулуунцэцэг, сама удивляясь своему смущению, тихо вздохнула. — Я сама напишу. Готовь гонца!
— Хорошо! Слушаюсь и уже иду!
Баатарган, передразнивая корейский этикет, чинно поклонился и пошёл прочь. Уже на приличном расстоянии остановился и обернулся, едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться.
— А как ты подпишешься под письмом? «Королева Сокхва» или «твоя любимая Чулуунцэцэг»?
Молодая королева схватила с земли камень и запустила его в брата. Но тот с хохотом уже мчался по дорожке, ведущей во дворец.
ГЛАВА 2
Стрела была ровная и гладкая. Слишком ровная и слишком гладкая. С некоторым удивлением глядя на неё, Мэнхо[8] задумчиво провёл пальцами по тонкому отполированному древку. Затем, откинув край тёмно — красного плаща, скреплённого на плече массивной позолоченной пряжкой в виде головы тигра, просунул ладонь под левую руку и ощупал кожаную броню на боку, откуда только что выдернул стрелу. Наклёпанные железные пластины, по которым скользнул острозаточенный наконечник, и оступившийся конь, дёрнувший хозяина в сторону в тот момент, когда со скалы к нему неслась лёгкая и быстрая смерть. Всё это по счастливой случайности отодвинуло ещё на какое‑то время неизбежную встречу с душами предков. Хотя, по правде сказать, народ, к которому принадлежал Мэнхо, никогда не верил в случайности.
Стоя у кромки воды небольшой, но бурной речушки, он в задумчивости наблюдал, как начавшие опадать красные кленовые листочки, кружась, проносятся по воде. Некоторые из них заплывали в маленькие заводи, сбиваясь в кучки. Другие налипали на торчавшие камни. А какие‑то проносились мимо.
Мэнхо поддел один листочек ногой.
Ведь кто — то же это решает. Кому сбиваться в кучки, кому налипать на камни, а кому проноситься дальше. И кто мы сами? Эти листочки или тот, кто решает?
Подальше от воды под скалой расположился на привал небольшой отряд воинов, человек в сто пятьдесят. Третья часть отряда была в таких же, как и Мэнхо, тёмно — красных доспехах. Вооружение их состояло из длинного прямого меча и составленного из трёх частей лука с бамбуковым колчаном, набитым до отказа стрелами. Дополнявшие всё это копья были у всех разные. В основном двух видов: в виде короткого прямого меча, насаженного на деревянное древко, и в виде трезубца.
Другая, большая часть отряда была экипирована лучше: закованные в «бронзовые» панцири, в литых шлемах, эти воины имели более чёткое разделение по боевому назначению. Одна их половина была вооружена арбалетами, другая мощными, скорее алебардами, чем копьями, по сути представлявшими из себя широкие искривленные мечи, насаженные на длинное древко, оснащённое на другом конце бронзовым противовесом. Это внушительное оружие называлось да — дао. Вооружение и тех и других дополнялось прямыми мечами. Даже их кони были защищены нагрудной металлической бронёй и неким подобием шлема с прорезями для глаз и ушей.
Весь отряд располагался на привале произвольным кольцом, в центре которого выделялась небольшая повозка в виде сундука на двух колёсах, обитого медными пластинами и запряжённого лошадьми.
Двое «красных» воинов, отделившись от отряда, пошли в направлении берега, где стоял Мэнхо. Один из них, высокий, крепкий, лет двадцати пяти, хмурил брови и что‑то возбуждённо говорил на ходу. Второй, на голову ниже, худощавый, лет на десять старше первого, шёл молча, с непроницаемым лицом, глядя в одну точку.
Подойдя к Мэнхо, оба поклонились.
— Генерал, позвольте сказать!
Мэнхо, постукивая стрелой по ладони, внимательно посмотрел в глаза высокому.
— Я слушаю, Чольсок![9]
Высокий ещё раз поклонился.
— Может, конечно, всё и не так. Но мы с Пингюном[10] думаем, что это не монгольские стрелы. Очень похожие, но не монгольские.
Высокий легонько пихнул локтем худощавого.
— Да, генерал! Чольсок прав. Вон и китайцы тоже так думают. Они четыре штуки выдернули из повозки.
Мэнхо задумчиво покрутил стрелу на ладони.
— Да-а! Пожалуй, действительно слишком ровная и гладкая. Кому могло прийти в голову столько возиться со стрелами, которые десятками вылетают в бою и пропадают? Или мастеру, сделавшему эти стрелы, нечем было себя занять. Или…
— Или этот мастер — японец! — Незаметно подошедший командир китайского «бронзового» отряда слегка поклонился. — Вы ведь это хотели сказать, уважаемый Хён Мэнхо? Мне, кстати, хотелось бы кое — что обсудить с вами по этому поводу.
Чольсок и Пингюн, взглянув на генерала и увидев его лёгкий кивок, поклонились и, развернувшись, поспешили оставить начальников наедине. Они не стали возвращаться к отряду, а поднялись чуть выше, вдоль реки, и, примостившись на крупных береговых камнях, принялись пить воду, зачерпывая её маленькими тыквенными чашками, которые каждый бывалый воин всегда имел при себе.
Сделав ещё глоток, Пингюн выплеснул остатки воды себе в лицо.
— Мне не приходило это в голову, но, пожалуй, я теперь тоже так думаю.
— Чего-о?! Японские пираты здесь, так далеко от моря?!
Пингюн хлопнул своей чашкой Чольсока по лбу.
— Дурень! По — твоему, что?! Японцы только пиратами бывают?!
— А я других и не видел. К нам на Чечжу каждое лето заплывали. Знаешь, как мы их били?! Я, правда, тогда совсем мальчишкой был. Но уже тогда был таким же здоровым! А ещё у меня во — от такущая дубина была…
— Сам ты дубина! У этих японцев кого только нет! И тайные кланы наемных убийц! Синобу называются. Подкрадутся к тебе, не услышишь!
— Это что ещё за синобу?
— Ну, это вроде наших, из этой… северной деревни, как её?.. Помнишь, Чон рассказывал? А ещё у них самураи есть. Ну, эти вроде наших… э — э–э… ну-у… да нет у нас таких! В общем, самураи — это такие… — Пингюн озадаченно почесал затылок, но, так и ничего не придумав, махнул рукой. — Ну, в общем, ходят они по Японии и друг с другом дерутся.
— Зачем?
— Что зачем?
— Зачем дерутся?
— А-а… ну-у… не знаю я зачем. Наверное, им надо.
— А — а–а! Ну, понятно.
Чольсок вылил из чашки воду себе на голову и обтёр ладонью лицо.
— Да-а! Япония. Что за люди такие? Значит, всё дерутся и дерутся. И к нам всё лезут и лезут. Чего им надо? Они сами — то хотя бы знают?
— Знают. Японцы не дураки. И вот ты подумай, зачем они так далеко от берега забрались? Через всё Корё, до самого Китая!
— Ну и зачем?
Пингюн лёг спиной на большой плоский камень и, глядя в небо, стал покусывать сорванную травинку, рассуждая вслух:
— За нами идёт большой отряд монголов. Только вчера от них немного оторвались. Сегодня нас обстреляли японцы.
— Ну, монголы понятно! Они воюют с китайцами. А японцам‑то чего надо? С китайцами они не воюют, с нами вроде тоже.
Пингюн повернулся на бок, подперев голову рукой.
— Скажи, Чольсок, ты рад, что минский император вернул Корё Священный Камень Тангуна?
— Спрашиваешь! Конечно, рад! Я как‑то сразу стал вспоминать, что мы, корейцы, древний народ. Я даже, наверно, когда вернёмся в Кэгён,[11] тому здоровому монголу в глаз дам! Помнишь, пускать нас не хотел?
Пингюн засмеялся.
— Вот видишь?! И теперь, так же как у тебя, у всех корейцев духа прибавится. И у каждого свой монгол или японец найдётся. Поэтому они и не хотят, чтобы повозка наша до Корё дошла.
Чольсок ошарашенно открыл рот, затем зло прищу — рился:
— Ах вот как! Ну, это у них не выйдет! Мы сейчас… это… Мы их… А кстати, почему китайский император такой маленький отряд нам в помощь дал?
— А ты бы хотел, чтобы он дал нам целое войско и этим признал, что он, повелитель Поднебесной, у себя в стране опасается юаньских разбойников, как их теперь называют? Он бы потерял лицо! А эти «бронзовые» — просто почётное сопровождение. Правда, я слышал, как их командир, этот Вэйшан,[12] сказал нашему генералу, что весь его отряд подобран из «тумэна[13] неистребимых».
— Да ну! Вот это да! А я и смотрю, странные они какие — то. Ни с кем не разговаривают, даже между собой. На привале сидят и молча жуют.
— Они раньше в монгольской армии наёмниками были. Говорят, полмира с монголами прошли.
— Кстати, о монголах. Зачем ко мне этого мальчишку прицепили? Ну, какой из меня наставник? Да ещё монгольчонка.
— Ты это про Тургэна?[14] Да какой он монгол? Разве что родился монголом да имя у него монгольское. Вэйшан сказал, что он у них с раннего детства при военной школе дворцовой стражи. И жил там же, и учился, вместе со всеми. Да и не такой уж он и мальчишка. Ты себя в пятнадцать лет вспомни!
— Ну, сравнил! У меня‑то и тогда уже здоровья было! А этот худой совсем. На что он может сгодиться?
— Так если и я худой, то ты и меня в никудышные за — пишешь?
— Ну-у… В никудышные не запишу, но если на копьях с тобой начнём, то я тебя…
— Эй — эй! А ну‑ка, стой! Ты чего это распетушился?! Ты забыл, что я на десять лет тебя старше? Ты должен быть ко мне почтительным и называть меня «учитель»!
— Это почему?
— Потому что я раньше тебя родился. А значит, дольше тебя на свете живу. А значит, больше тебя знаю и могу тебя чему — нибудь научить. Так Кун Фу — Цзы[15] сказал.
— А! Кун Фу — Цзы?! Ну, тогда ладно. Только и мальчишка этот, Тургэн, пусть тогда меня тоже учителем называет. Я ведь старше!
— Ну, пойди и скажи ему!
— Пойду и скажу!
— А не боишься, что он тебя сразу мечом ка — ак саданет?! У них, у монголов, это запросто.
Чольсок нахмурился, но тут же облегчённо вздохнул и заулыбался:
— Да нет. Ты же сам сказал, что он при китайском дворце рос. Значит, парень культурный. Может, и Кун Фу — Цзы читал.
Чольсок не замечал, что озорные искорки в глазах Пингюна уже готовы были вырваться вместе с хохотом наружу.
ГЛАВА 3
Рисовое вино тонкой струйкой плавно вытекало из маленькой керамической бутылочки точно в центр такой же маленькой чашечки. Мужская рука, державшая бутылочку, была такой белой и гладкой, что любому постороннему наблюдателю было понятно, что жизнь этого человека сложилась хорошо. Он не зарабатывает себе на жизнь тяжёлым физическим трудом, а значит, он весьма учёный и уважаемый человек.
Это было действительно так. В свои тридцать лет Нарэ[16] служил младшим писарем секретариата дворца королевы и был вполне доволен своей судьбой. Жизнь его текла в достатке, спокойно и размеренно. Ведь что ни день, так в его околотке монгольские нукеры врывались в дома или тащили кого — нибудь из соседей со связанными за спиной руками. Его же дом всегда обходили, а сопровождавший монголов околоточный, увидев Нарэ, всегда кланялся и говорил: «Господин Пак! Как ваше здоровье?!»
Каждый день после службы по дороге домой Нарэ заходил в этот уличный ресторанчик. Он любил сидеть здесь за крайним столиком, неторопливо потягивая сладкое вино и чувствуя, как спадает дневное напряжение. В этот момент он обычно с наслаждением представлял, как жена сейчас к его приходу готовит вкусный и сытный ужин.
Вот и сегодня Нарэ сидел за «своим» столиком, пил «своё» вино. Но что‑то было сегодня не так. Весь день во дворце королевы чувствовалось какое — то тревожное раздражение. Старший писарь, всегда с вежливой снисходительной улыбкой отвечавший на приветствия Нарэ, сегодня просто вырвал у него из рук коробочку с письменными принадлежностями и умчался, ничего не сказав. Очень невежливо!
Лёгкий, ещё тёплый ветерок лениво перекатывал между пустыми столиками красные и жёлтые листочки. Посетителей было очень мало. Сейчас, когда сбор урожая закончился, все были заняты заготовками на зиму, в ожидании Чхусока.[17] Мариновали капусту, редьку, всевозможные коренья и травы. Делали твенджян.[18]
А ещё шили новую одежду. Кто — то из новой ткани, кто — то перешивал из старого. Все надеялись, что наступающий новый год, в новой одежде, с новыми припасами, принесёт новую хорошую жизнь.
Правда, назвать происходящее в эти времена «заготовлением припасов» было бы слишком громко. Страна была в запустении. И всё же корейцы не унывали. Так же упорно трудились и веселились во время отдыха. Так же женились и растили детей. А ещё не теряли надежды.
За одним из столиков сидела сама хозяйка ресторанчика с зашедшей к ней поболтать подругой. Подругу звали госпожа Киманэним.[19] Одета она была в широкую длинную синюю юбку и жёлтого цвета жакет с красным воротником и голубыми манжетами.[20]
— Что, прямо настоящим рисом?!
— Ну не бумажным же.
— Вот это да-а! Да нет, не верю я! Эта монголка, конечно, некультурная дикарка, но чтобы рыб рисом кормить! Так не бывает! Люди рис только по праздникам едят.
Хозяйка задумчиво отпила из чашечки немного вина.
— Может, она немного сошла с ума? Говорят, она в поло-жении.
— Вы правду говорите? Я не знала!
— Да. И родится у неё монгольчонок.
— Почему? Он же будет сыном нашего короля!
— Да что вы, госпожа Киманэним?! Они его всё равно монголом сделают!
— И что же, у нас потом королём монгол будет?
— Выходит, так.
— А кто же мы тогда будем? Монголами, что ли?
— А что?! Монголы одно мясо только едят. Может, и нас тогда заставят одно мясо есть.
— Ну да! Свое собственное! — При этом госпожа Киманэним похлопала руками по своим выпуклым бедрам, а хозяйка от хохота чуть не пролила вино на стол. Обе так развеселились, что даже забыли, что они не одни в ресторане.
— Вы скажите, госпожа Киманэним, как ваш сын?
— Ой! Я же забыла вам рассказать! Вчера к нам заходил его друг Чон. Он, оказывается, приехал с китайским послом. И он сказал, что наш сын, Чольсок, со всем отрядом скоро вернётся в Кэгён.
— Ой! Какая радость! И генерал Хён с ними?
— Ну, конечно! Они ведь везут Священный Камень Тангуна!
— Да-а. Сейчас все только об этом и говорят. Как всё — таки хорошо всё это! Вот впереди зима, а настроение у всех такое, как будто она уже закончилась!
— Вы знаете?! Наш господин Ким в последнее время хмурый такой ходил. Всё говорил, что надо нам уезжать обратно на Чечжу. А сейчас весёлый такой, даже помолодел. А вчера, — госпожа Киманэним перешла на шёпот, — я слышала, как он пел. Сидел себе возле печки и пел. Я даже разобрала, что именно. Знаете?! Когда мы были молодыми и ещё не были женаты… Ой! Ой, что это я?! Совсем разболталась! Простите меня!
— Ну что вы?! Что вы?!
Хозяйка, взяв бутылочку двумя руками, подлила подруге ещё вина
Нарэ слышал разговор женщин и, слегка захмелев от вина, блаженно улыбался. Было приятно испытывать вместе со всеми приближение чего — то значимого и радостного. Ему были понятны чувства женщины, сказавшей, что это как будто приближение весны после холодов. Он вспомнил, как несколько лет назад едва не проявил непочтительность, пытаясь спорить с отцом, нашедшим для сына место в монгольском секретариате. А потом друзья, с которыми учился, а за ними и соседи перестали с ним общаться. Здороваться, правда, продолжали. Ведь настолько невежливое поведение они себе позволить не могли, даже в таком принципиальном случае.
Нарэ опустошил очередную чашечку с вином, как вдруг какая — то неуловимая тревожная мысль отрезвила его сознание. Он почувствовал какое — то несоответствие своих ощущений с реальностью. Что — то вертелось в голове… И тут до него дошло, что всё это имело и обратную сторону. Ведь если сбудется мечта всех корейцев и монголов наконец — то прогонят из Корё, то он, Нарэ, расстанется со своим положением, со своей приятной и сытой жизнью.
Не допив и половины своей бутылочки, Нарэ встал и, положив на стол большую монету с квадратной дырой посередине, в растерянности пошёл прочь.
ГЛАВА 4
Вот уже во второй раз Мэнхо удавалось увести свой сводный отряд от схватки с более многочисленным противником. Монголы тоже как будто старались не торопить события. Это было странно, учитывая их как минимум пятикратное превосходство в численности. Хотя, возможно, отчасти на этот факт пролил немного света Вэйшан, командир китайцев. Он сказал, что узнал военачальника, ведущего монгольский отряд. Это был хан Алтангэрэл — богатый родственник одного из высших ханов. Вэйшан был с ним в одном из Западных походов. И везде этот несколько тучный отпрыск Чингизидов занят был лишь тем, что набивал добром свои собственные сундуки. Тем более было странным столь упорное преследование, вроде бы не сулившее ему никакой личной выгоды.
Отправив вперёд разведчиков, Мэнхо приказал остальным немного передохнуть. Все спешились. Кто — то стал вытирать потных лошадей пучками травы. Другие поправляли и подтягивали подпруги. А кто‑то просто улёгся на мягкую траву, не без оснований полагая, что скоро придётся отказаться и от этого кусочка комфорта. Отряд был на подходе к горному району.
Закончив со своим седлом, Пингюн подошёл к коню Тургэна. Он тщательно проверил всё снаряжение и, удовлетворенно кивнув, похлопал мальчишку по плечу.
— Молодец! Хорошо всё сделал!
Расплывшись довольной улыбкой, паренёк вежливо поклонился. При этом не по размеру большой кожаный с железными пластинами шлем слегка съехал набок. Экипирован он был так же, как и весь «красный» отряд. И хотя времени на подгонку по размеру у Тургэна не было, выглядел он вполне по — боевому.
Повернувшись, Пингюн протянул руку к коню Чольсока.
— Эй, Пингюн! Ты что это собрался делать?!
Чольсок лежал на спине, подложив руки под голову.
— Ты что, и меня решил проверить? Да я лучше вас всех разбираюсь в лошадях! Ты что, не знаешь, что у нас на Чечжу самые лучшие кони во всём Корё?
Не обращая внимания на слова Чольсока, Пингюн слегка подёргал седло и, цокнув языком, покачал головой.
— Спорить не буду. Лошадей хороших у вас много. — Потрепав гриву гнедого с растопыренными ушами коня, он повернулся к здоровенному детине, развалившемуся в вальяжной позе на траве: — Но только и дурней, похоже, не меньше. Ты его когда седлал? Утром? Ещё темно было? А сейчас? Вон солнце уже на закате. За это время твой конь хоть раз ел? Пил?
Пингюн сел рядом с Чольсоком на траву.
— Вот скажи мне, Чольсок, когда мы приходим в ресторан к подруге твоей матери и садимся за стол, ты зачем пояс развязываешь?
— Понятно зачем. Чтобы на живот не давило.
— Правильно. Потому как ешь ты больше, чем мы с Тургэном вдвоем съесть сможем.
— Ну, так служба же! Никогда не знаешь, когда в следующий раз поесть получится.
— Тоже верно. И вот смотри, Чольсок! Ты покушал, встал, завязал свой пояс, но уже по — другому, живот — то у тебя после еды больше стал. Так?
— Ну, так.
— А если тебя потом до следующего утра не кормить и пояс не подтягивать, штаны где будут?
Под хохот Тургэна Чольсок озабоченно, но с некоторым недоверием в глазах вскочил и, подбежав к своему коню, сунул руку под брюхо. Затем выпрямился, постоял некоторое время и, снова нагнувшись, стал подтягивать подпругу. Тургэн, согнувшись и закрывая ладонью рот, никак не мог справиться со смехом.
— А ты чего смеёшься? Ты должен проявлять уважение! Я тебе кто? Учитель!
— Извините, учитель! Я стараюсь, но у меня не полу — чается.
— А что смешного?
— Да я представил, как вы, учитель, во время боя свалились с коня, а мы бы подумали, что вас сбила стрела. Хотя на самом деле это было…
Тургэна опять затрясло от смеха. Чольсок сам чуть было не расхохотался, но взял себя в руки и, деловито нахмурившись, легонько хлопнул Тургэна по шлему. Затем чинно подошёл к Пингюну и сел рядом.
— Слушай, Пингюн! Почему тебя так назвали? Ну что это за имя — Пустой Бамбук? У нас на Чечжу никого так не называли. Ладно бы ещё ты глупый был. А ты ведь вон какой умный. Даже… Даже умнее меня, пожалуй.
Пингюн взял в руку небольшой камень и, вытащив из ножен длинный кривой нож, стал медленно его затачивать.
— В нашей деревне у многих были такие имена. У меня ещё ничего. А одного мальчика, знаешь, как звали?
— Как?
— Какашка!
Чольсок с обиженным недоверием посмотрел на Пингюна. Полагая, что над ним издеваются, хотел было уже напуститься на товарища, но, увидев его серьёзный немного грустный взгляд, осёкся.
— В нашей деревне много детей умирало. Старики говорили, что это подземные духи их забирают. Если какой ребенок приглянулся, то его и забирают к себе. Родители не хотели отдавать детей духам. Вот и называли их похуже, понеприглядней.
— А! Ну, тогда понятно. И всё же какашка — это как — то не очень хорошо. Вот вырастет он, и его, взрослого мужчину, что, так и будут какашкой звать?
— Не будут, — проверив пальцем лезвие ножа, Пингюн резким горизонтальным движением рассёк торчавший перед ним ствол молодого бамбука. — Помер он. Лет десять ему, наверно, было. В том году больше половины деревни умерло от голода. У вас на Чечжу хоть море есть. Хоть чем — то прокормиться можно, а тут… Всю траву в округе, все коренья — всё съели!
Пингюн резко встал и, вогнав нож в ножны, пошёл к своему коню. Не подавая вида, что потрясён, Чольсок поднялся и, отряхнув прилипшие травинки, обернулся к Тургэну:
— Вот видишь?! Всю траву! Все коренья! А вы одно мясо едите, и всё вам ещё чего — то надо!
— Кто это мы, учитель?
Поняв, что сболтнул лишнего, Чольсок подошёл к мальчишке и дружески похлопал его по плечу.
— Ладно! Это я так… перепутал.
ГЛАВА 5
И солнце было какое — то бледное, и воздух был каким — то слишком мягким… Всё раздражало и вызывало враждебную неприязнь к окружающему.
С суровым неподвижным лицом, держа спину ровно, на камне сидел мужчина лет сорока. Руки его лежали на коленях ладонями вверх. Со стороны могло показаться, что он абсолютно ничем не занят, а просто отдыхает. Но это было не так. Он считал капли воды, срывавшиеся с невысокого каменного уступа и тонким ручейком продолжавшие свой путь дальше к подножию скалы. Для кого‑то это занятие показалось бы странным, но только не для него. Мужчина был самурай! По крайней мере, он сам так считал, несмотря на то, что давно уже стал ронином. Его звали Норикогу Кенсин.[21]
Чуть ниже того места, где сидел самурай, на каменистом склоне горы вокруг небольшого костерка расположились несколько мужчин и две женщины. Они ели варёный рис, ловко выхватывая его тонкими палочками.
Сегодня они наконец — то переоделись в свою собственную одежду. Опостылевшие лохмотья, в которых они добирались сюда от самого моря, были сожжены по приказу Кенсина. Все понимали, что это значит. Обратно к морю возвращаться будет, скорее всего, некому. И все знали, что свой долг самурая каждый из них выполнит до конца — проклятый камень будет уничтожен любой ценой.
Молодая девушка лет восемнадцати, в коричневых штанах и такого же цвета короткой мужской накидке, приподнялась, отставив в сторону свою чашку.
— Я пойду отнесу ему.
— Нет, Кумико![22] Он потом поест, — коренастый крепкий мужчина лет пятидесяти, с совершенно лысым черепом, оглянулся в сторону сидящего на камне. — Не надо сейчас беспокоить сэнсэя!
Девушка вернулась на место. Вторая женщина, постарше, протянула руку к лысому мужчине.
— Осаму — сан![23] Давайте я вам ещё положу!
— Спасибо, Тора — сан![24] Я уже наелся. Вы лучше вон Ичиро[25] добавьте ещё! А то он у нас совсем худой.
Молодой парень лет двадцати, метнув быстрый взгляд на Кумико, сконфуженно опустил глаза.
— Да нет… мне… я… Я тоже уже сыт.
Кумико с улыбкой посмотрела на Ичиро. Перехватив её взгляд, лысый Осаму усмехнулся:
— Ты, Ичиро, должен побольше есть. А то будешь совсем слабый. А слабый — значит трусливый. Совсем как эти корейцы.
— Вы правы, Осаму — сан! Я вот тоже их не пойму. Они уже несколько дней убегают от монголов, вместо того чтобы остановиться и умереть всем в бою!
— О-о! Ичиро, я на этих корейцев уже лет двадцать смотрю и всё равно их не понимаю. Я тебе сейчас расскажу, ты мне даже не поверишь!
Осаму положил руки на широко расставленные колени.
— Было это много лет назад. Нас тогда послали в Корё осмотреть побережье. И вот наткнулся я на одну рыбацкую деревушку. Одет я был в такие же лохмотья, что мы сегодня сожгли. Подхожу к деревне, слышу шум какой — то, крики. Подошёл ближе и понял — праздник у них там. Вся толпа посередине деревни собралась, и орут все. Пригляделся, вижу в центре большой пустой круг. А в круге два бойца друг напротив друга стоят. Борьба это у них была их корейская. Интересно мне стало. Решил тоже посмотреть.
У Ичиро загорелись глаза.
— Я бы тоже хотел посмотреть!
— Подожди! Дослушай сначала. Ещё плеваться будешь!
Осаму отпил немного воды из бамбуковой чашки.
— Так вот. Один из них высоко так прыгнул одной ногой вперёд! Прямо второму в грудь! Ох, хороший был удар!
Прищурившись, словно от удовольствия, Осаму замолчал, как будто смакуя свои воспоминания. Ичиро нетерпеливо заёрзал:
— Ну и что, Осаму — сан? Тот, второй, выдержал удар или упал?
Скривившись, Осаму сплюнул.
— Ичиро! Ты мне не поверишь! Тот второй просто резко отошёл в сторону, и этот пролетел мимо.
У Ичиро вытянулось лицо.
— Как же так, Осаму — сан? Разве так можно? Это же позор!
— Вот и я говорю, — Осаму похлопал рукой по колену. — Правда, после того, как тот пролетел мимо, этот, который отошёл, резко так, с разворота ударил его пяткой по затылку. Но разве это уже имеет какое — то значение? Ведь он уже отступил. Я даже сам глаза опустил. Ибо тот, кто увидел чужой позор, отчасти сам покрывается им. — Я сочувствую вам, Осаму — сан! Наверно, вы потом плохо себя чувствовали?
— Ещё бы!
— Осаму — сан! Этот боец должен был сразу же после поединка сделать себе сэппуку.
— Что ты, Ичиро! — коренастый замахал руками. — Никакого сэппуку он не сделал. Он стоял такой довольный, что мне сделалось ещё противней. И самое страшное знаешь что? То, что вся толпа радовалась! Они смеялись и кричали так, как будто это был не позор, а наоборот, что — то очень хорошее.
Ичиро сидел с застывшим лицом, глядя в одну точку перед собой.
— Вы знаете, Осаму — сан? Я думаю, этих корейцев надо всех уничтожить! У них совсем нет чести! Они просто засоряют Землю! Как можно жить, не думая о самом главном — о достойной почётной смерти?!
Сидевшие вокруг, включая обеих женщин, молча соглашаясь, кивали головами.
Счёт капель перевалил за тысячу. Человек, сидевший
на камне, слышал весь разговор. Он сидел так же, не шеве — лясь. Только выражение его лица немного изменилось. В искривлённых губах угадывалось некоторое раздражение. Да. Он был самураем. Но он не был идиотом. И он мог припомнить много случаев, когда даже самые прославленные самураи не шли в бессмысленную лобовую атаку, а применяли различные тактические хитрости. Он думал об этом и раньше. И сейчас услышанный разговор опять вернул его мысли к этому вопросу.
Зачем мы вдалбливаем всё это в нашу молодёжь? Ведь важнее долг перед своей страной, перед императором, а не личный долг перед своей собственной честью. Что хорошего, если они все понаделают себе сэппуку, вместо того чтобы думать, как победить? И этот корейский генерал совершенно прав, что уходит от монголов. Его долг доставить этот камень в Корё, а не геройски погибнуть. Хотя о гибели говорить, пожалуй, рано. У него есть шанс, и он это знает. И он чётко придерживается своего плана.
Самурай усмехнулся.
Но я твой план разгадал. И поэтому я здесь, над этим ущельем. Ведь ты сюда тянешь за собой этого толстого тупого монгола. Здесь, в узком ущелье, от этой орды не будет никакого толку. И здесь ты решил дать решающее сражение. А когда вы с монголами завяжетесь в драке, мы и обрушимся на этот проклятый сундук. А послушать этих наших идиотов, так мы всемером должны выйти на середину дороги и геройски полечь под китайскими арбалетами! Нет, конечно, скорее всего, мы и так все погибнем. Но камень этот мы заберём с собой! Надо только дотянуть его до обрыва, а там… Водопад, стремнина, глубина и на дне камней…
Так что вот так, корейский генерал! Я даже уважаю тебя! Но у тебя свой долг! А у меня свой!
ГЛАВА 6
Нет ничего на свете вкуснее сладкого молодого барашка. Хоть сваренного в котле, хоть зажаренного на огне… Мягкое ароматное мясо, которое само отваливается от костей и тает во рту.
Грузный человек с обвисшими щеками и тонкой длинной косичкой на голове слизнул капающий с толстых пальцев бараний жир и вытер руку о голенище замшевого сапога.
За свои тридцать два года он уже успел перепробовать много разных блюд. Китайские, корейские, узбекские, грузинские и даже индийские. Многие из них можно было бы признать крайне изысканными. Однако ничто так не услаждало душу Алтангэрэла, как то, что он кушал сейчас.
Снаружи лёгкого походного шатра послышался какой — то шум. Закрывавший вход полог откинулся, и перед Алтангэрэлом предстал высокий, подтянутый молодой человек с короткой тёмной бородой и в высокой белой бараньей шапке.
— А! Бургутбек![26] Садись, покушай! Какой барашек!
Вошедший нахмурился. Похоже, ему было не до еды.
— Хан! Ты видел, куда они нас ведут? Мне это не нравится. Вчера мы могли их легко разбить, а сегодня…
— Вчера могли разбить, сегодня могли разбить и завтра тоже сможем разбить. Что ты беспокоишься, Бургутбек? Все знают, что твоя туркменская конница самая лучшая в мире! Кто может против неё устоять?
— Это правда. Мои джигиты самые лучшие. Мы можем догнать и отсечь кого угодно! Мы можем стремительным натиском опрокинуть даже этих закованных с ног до головы «неистребимых»! Но всё это там, в поле! А в этих горах любая конница бесполезна! Хоть моя! Хоть самого Аллаха!
С досады молодой бек хлестнул камчой по стенке шатра.
— И если бы ты, хан, не предавался здесь целыми дня…
— Эй! Эй! Туркмен! Ты забыл, с кем разговариваешь?! Сейчас прикажу дать тебе палок двадцать!
— Я не твой нукер, хан! И говорю с тобой как союзник, котор…
— Союзник?! Союзникам деньги не платят. И союзник всегда может уйти и вернуться к себе домой. А куда ты вернёшься? Или твой брат больше не охотится за тобой? Он что, тебя уже простил?
По толстым губам скользнула ехидная усмешка
— Завтра подойдём поближе, а там видно будет. Ступай!
Прошипев что — то по-туркменски, Бургутбек вышел из шатра.
Алтангэрэл не отрываясь выпил большую чашку кумыса и, откинувшись на подушки, блаженно уставился в потолок.
Ну не люблю я эту суету в поле! Все куда — то несутся! Туда — сюда! Туда — сюда! Не успеваешь за всеми уследить. Другое дело осада! Спокойно загнал всех в одно место и сиди себе, жди, барашка кушай. И этих корейцев мы завтра на скалу загоним и будем их потихоньку чик — чик делать.
У Алтангэрэла была и ещё одна причина, чтобы не воспользоваться преимуществом сильной туркменской конницы. У Бургутбека было около трёх сотен всадников. Уже второй месяц хан не платил им жалованья. А если завтра туркменов станет в два раза меньше… Разве это будет плохо?
С молниями в глазах и пожаром в груди Бургутбек шёл по лагерю в ту сторону, где слышалось ржанье лошадей и мелькали люди в мохнатых бараньих шапках.
Да, конечно, какой я союзник? Я уже почти раб. С какой радостью я перерезал бы горло этому жирному ишаку! Но он прав. Возвращаться мне некуда. А так хочется!
Только здесь молодой туркмен понял, как он любит свои пески. Никто, кроме его соплеменников, не смог бы его понять. Понять, что радость и счастье рождаются в контрасте ощущений. Когда после нескольких дней скитания по пескам, с пересохшим горлом и песком в глазах въезжаешь в оазис, словно в рай! Где цветут яблони, воды сколько хочешь, а женщины настолько прекрасны, что… Да. Из — за женщины всё и случилось.
Я ведь просил Фархада: «Не бери Гюльзар! Отдай её мне! У тебя и так много жён! Дворец отца! Все его табуны! Отдай мне Гюльзар! Буду верно тебе служить до самой смерти!» Но он только посмеялся надо мной. Что мне оставалось? Пойти против брата? Да, я совершил грех. И счастья это так и не принесло. Гюльзар умерла в дороге. А я стал рабом этого тупого монгола. Видно, Аллах покарал меня.
Подойдя к своим, Бургутбек остановился возле костра, над которым, издавая аппетитный аромат, жарилась туша барана. Пожилой туркмен с седой бородой в чёрной бараньей шапке, посмотрев на расстроенное лицо бека, усмехнулся:
— Что? Накормил тебя хан?
— Да, Атчапар — ака, накормил. Так накормил, что на неделю хватит! Как верблюду.
Старик повернул тушу барана другим боком и досадно поцокал языком.
— Эх, джигит! Заблудились мы все! Ты не думаешь? — Старик пошевелил палкой угли. — Ведь посмотри, что получается! Эти корейцы монгольское ярмо с себя скинуть хотят. Камень этот священный свой на родину везут, чтобы дух народу поднять! А мы?! — Затушив вспыхнувший конец палки о землю, старик уселся на камень. — Мы их тут резать собрались! Ты забыл, как мы сами за свою свободу с монголами бились? Отцы наши, деды! Уходили в горы, потом снова на них нападали, чтобы землю свою освободить! А теперь?! Эх, Бургут, Бургут! Я ведь тебя с детства знаю. На коне учил ездить. Не такой ты был!
Бургутбек опустошённым взглядом смотрел на огонь.
— Да. Ты прав, Атчапар — ака.
Оглянувшись на виднеющийся вдали шатёр, молодой туркмен перевёл взгляд на лагерь своих джигитов. Кто — то возился у костра, готовил еду. Кто — то чистил и точил оружие. Кто — то, собрав вокруг себя небольшую группу, рассказывал что — то смешное, и все смеялись. А где‑то чуть подальше кто — то пел. Пел старую туркменскую песню о ручейке, о девушке с длинными косичками…
Бургутбек тихо вздохнул. Он подумал, что кого — то из них он сейчас видит живым в последний раз. И многие из них так никогда и не увидят свои аулы.
Бек подошёл к жарившейся бараньей туше, отрезал ножом кусок дымящегося мяса и принялся механически его жевать, упершись пустым взглядом в раскалённые угли костра.
Мясо было ещё жестким, и молодые зубы, двигаясь в размеренном ритме, едва справлялись с ним. Но вдруг они заработали быстрее, ещё быстрее… В глазах молодого бека заиграли отражающиеся огоньки костра. Наконец он проглотил побеждённый кусок и резко обернулся.
— А что, Атчапар — ака? Может, ещё не поздно уйти? Вот только куда? Ведь некуда!
— Как некуда?! Что ты говоришь?! — Старик вскочил с камня. — Ладно, домой нам пока ещё нельзя. Но земля большая. Отсюда на запад, через Китай, в Кандагар, Самарканд. Да хоть в Персию! Как Джэлаль — эд — Дин![27] Ему ведь было не больше, чем тебе сейчас! К нему тогда много отчаянных джигитов примкнуло. И сейчас таких немало найдётся. Так что… Может, ещё… открутим хвост этому ишаку?
Старик посмотрел в сторону шатра.
Какое — то время Бургутбек стоял неподвижно, глядя куда — то в сумерки. Затем порывисто подошёл к костру и, вынув кинжал, отрезал от жарившейся туши ещё один кусок. В нём вдруг проснулся аппетит. Задумчиво жуя, молодой туркмен едва заметно кивал головой, как будто что — то высчитывал. Покончив с куском, он бросил маленькую косточку в костер и, повернулся к старику с заметно повеселевшим взглядом.
— Только, я думаю, будет невежливо уйти не попрощавшись. Как думаешь, Атчапар — ака?
Бургутбек слегка подмигнул, в ответ увидев, лукавую улыбку в седой бороде.
ГЛАВА 7
Порой человек попадает в такую ситуацию, когда понимает, что для достижения успеха он уже ничего не может сделать. Ни он и никто другой. Разве что какой — нибудь счастливый случай? Но ни один взрослый и разумный человек не будет надеяться на этот случай. А если он честен и обладает достаточным мужеством, то он, не оглядываясь на перспективы, просто будет продолжать делать то, что обязан. То, что является его долгом. Долгом перед Жизнью.
Учитывая все условия, Мэнхо понимал, что почти никому из них не удастся выжить. Они неслись во весь опор к широкой и плоской горловине ущелья, имея в нескольких сотнях метров позади себя настигающий их передовой отряд монголов.
Только бы успеть протолкнуть в узкое ущелье повозку с небольшой охраной и оставшимися силами запереть каменное устье! Если сделать всё правильно, то можно продержаться час, два, а может, и больше. Чем больше, тем лучше. Тем дальше успеет уйти повозка.
Домчавшись до первых скал, Мэнхо быстро выстраивал отряд для отражения атаки. Хотя по причине малочисленности войска вариантов было немного. В центр для принятия основного удара он поставил «красный» отряд корейцев. На левом фланге, чуть в глубине, встал тяжёлый отряд «бронзовых». Их задачей было ударить во фланг монголам, когда те увязнут в схватке с передовым отрядом. Арбалетчики заняли удобные для стрельбы невысокие скальные выступы.
Мэнхо посмотрел вслед удаляющейся повозке, сопровождаемой пятью «красными», в числе которых были Чольсок, Пингюн и Тургэн. Неудовлетворенный столь скудным сопровождением, генерал, поймав взгляд Вэйшана, поднял руку с растопыренными пальцами. Командир китайцев без слов всё понял и отправил за повозкой ещё пятерых «бронзовых».
Первый удар монголов был настолько силён, что сразу же существенно потеснил «красный» отряд. Корейцы не рассеялись, а с боем отступили, сохраняя боевой порядок. Монголы, быстро уплотняясь, продолжали давить. Их преимущество стало расти, как вдруг «бронзовые», резко сместившись вперёд, мощно ударили им во фланг.
Несмотря на потери, воины в красных доспехах дрались с эмоциональным подъёмом и огнём в глазах. Они много кричали, порой слишком бестолково суетились, но бились отчаянно и отважно.
«Бронзовые» без каких‑либо эмоций просто «работали». Чётко, качественно, профессионально. Их вторая половина, занявшая позиции на скалах, так же чётко и уверенно выбивала целые ряды монголов арбалетными залпами.
«Красный» и «бронзовый» отряды образовали почти
прямой угол, внутри которого начал постепенно редеть авангард Алтангэрэла. Монголы продолжали биться, но уже довольно пассивно. В их глазах явно угадывалось ощущение дискомфорта. Мэнхо видел это и прекрасно понимал причину. Первым ударом рассеять противника им не удалось. Схватка затягивалась, и это раздражало. Обычно, если первая атака не приносила успеха, монголы быстро откатывались назад, чтобы перегруппироваться и спланировать дальнейшие действия. Но сейчас ситуация не позволяла это сделать. Под двусторонним натиском разворот для отхода был смертельно опасен. Осознание этого было достаточно непривычно и угнетало монголов.
В окружении трёх телохранителей Мэнхо, не спешиваясь, наблюдал за сражением с небольшого пригорка. Потеплевший взгляд выдавал удовлетворение тем, что он видел. В уголках его рта уже обозначилось некое подобие улыбки, как вдруг… Живые искорки в глазах, затухая, стали медленно превращаться в лёд. Генерал смотрел вдаль, поверх голов сражающихся.
Два облака пыли. Два конных войска мчались к ущелью, оглашая степь дикими воплями. Они неслись, как стрелы, выпущенные с двух сторон, каждая под своим углом. И если мысленно продолжить взглядом линии их движения, то можно было определить место, где эти линии сойдутся. Мэнхо с тревогой проделал эту операцию и содрогнулся, представив все тяжёлые последствия. Обе «стрелы» сходились в одном месте. Это был левый фланг «бронзовых». И это означало, что конец будет быстрым.
Быстрый конец Мэнхо не устраивал. Он послал одного телохранителя к Вэйшану, а сам с оставшимися двумя переместился к левому флангу «бронзовых» и встал в том месте, где по его расчёту должны были соединиться два отряда противника. Через минуту к нему подъехал Вэйшан и встал рядом. «Бронзовые» постепенно, небольшими группами выходя из боя, присоединялись к своим начальникам. Они выстраивались двойной цепью в шахматном порядке на большом расстоянии друг от друга. Это обуславливалось особенностью техники применения да — дао. Этой тяжёлой китайской алебарде необходим был довольно обширный радиус для размаха. Впрочем, это незначительное неудобство вполне возмещалось тем разрушительным результатом, который несло это оружие врагам.
Арбалетчики, заметив изменение ситуации, стали перемещаться к самому краю ущелья, чтобы максимально эффективно встретить приближающуюся конницу мощными залпами.
«Красные», похоже, даже не заметили всех этих изменений. Увлечённые боем, они продолжали успешно добивать передовой отряд монголов.
Мэнхо, Вэйшан, «бронзовые». Они стояли молча, глядя, как к ним приближаются два потока пыли. Приглядевшись, генерал заметил, что они отличаются друг от друга. Тот, что летел к ним справа, двигался более упорядоченно и молча. Какие — то странные всадники, в больших мохнатых шапках, на высоких не монгольских лошадях. Таких воинов Мэнхо раньше не видел, но опытным взглядом определил — это серьёзная сила, которая может поставить точку в этом сражении.
«Бронзовым» не было необходимости ничего определять «на глаз». Они прекрасно знали этих всадников и не питали ни малейших иллюзий по поводу исхода сражения. И это при том, что «бронзовые», или, вернее, «неистребимые», как их называли раньше, сами были элитным подразделением армии, завоевавшей всю Азию.
Все ждали. На данный момент ничего, кроме этого, сделать было уже нельзя. Часто слышишь, что в такие минуты у человека перед глазами проносится вся жизнь, воспоминания, несбывшиеся надежды и так далее. Говорят, японцы даже должны в этот момент быстро сочинить посмертное хайку. Возможно! Хотя, вероятнее всего, подобные сантименты могут прийти в голову человека, готовящегося к смерти. Ответственный же человек всегда неосознанно думает прежде всего о деле, учитывая все технические моменты. Если приглядеться к ближайшему из «бронзовых», то по сосредоточенному выражению его лица, по движению глаз, по едва заметному подёргиванию руки, с зажатой в ней да — дао, нетрудно догадаться, чем он сейчас занят. Человек технически просчитывает и планирует первые минуты предстоящего боя. Его личного боя в этом сражении: под каким углом, на какой высоте опишет свой первый смертоносный круг его да — дао; в какую сторону он уклонится от контрудара, перехватывая свое оружие уже левой рукой; куда развернёт коленями коня и так далее. И всё это в нескольких вариантах: если первый атакующий будет один, если их будет несколько, если придётся отвлечься на помощь соседнему бойцу… В общем, конкретных реальных забот в эти минуты хватает. А посмотреть, как перед глазами пробегает вся жизнь, ещё успеется. Ведь будет же у него несколько секунд, когда он, разрубленный от плеча до пояса, будет падать с коня.
Обо всём этом думал и Мэнхо. Но к его заботам прибавлялась ещё и тревога за посланный вперёд отряд с повозкой. Он понимал, что умереть быстро он не имеет права. А это значит, что при всех сложившихся обстоятельствах ему, да и всем остальным, остается один выход, если, конечно, он вообще существует. Надо вытащить из себя не то дракона, не то ещё какое — то чудовище, которое, наверно, можно назвать одухотворённой яростью. Когда руки становятся сильнее, реакция быстрее, глаза зорче, боль совершенно не чувствуется, а сознание затуманивается до такой степени, что ты забываешь, где ты, кто ты, что вокруг тебя существует какой — то там мир… Эта осознанная ярость вытягивает из тебя все спрятанные возможности твоего организма. Правда, мало кто знает, что происходит с человеком, когда он выходит из этого состояния. Мэнхо знал. И, взглянув на Вэйшана и ближайших «бронзовых», понял, что они это тоже знают.
Ну что же? Это хорошо! Значит, у нас может что — то получиться.
Враг приближался. Арбалетчики уже приникли к прицелам, как вдруг по рядам «бронзовых» пошло едва уловимое движение. Почувствовав его, Мэнхо поднял взгляд на противника и сам удивлённо приподнял бровь.
«Стрела» в мохнатых шапках вдруг резко изменила угол атаки и с ускорением понеслась прямо в бок второй «стреле». В воздухе прогромыхало многоголосое: «Алла-а… ба-а!»[28] И «мохнатые шапки» с металлическим лязгом врезались во фланг второго монгольского отряда. Эти необычные воины, словно широкое обоюдоострое лезвие, как масло прорезали конный строй монголов. Если представить монгольский отряд человеком, то голова с плечами у него были полностью снесены. А «мохнатые шапки», не задерживаясь и не теряя строя, проносились дальше и, описав дугу, галопом уходили в степь, оставив после себя лежащие на земле порубленные тела «завоевателей Вселенной» и мечущихся коней с пустыми сёдлами.
Оставшиеся в живых монгольские всадники ошарашенно топтались на месте. Не менее обескураженными выглядели и их противники. Глаза Мэнхо выражали целый букет самых разных чувств. Здесь были и удивление неожиданным поворотом событий, и восхищение мастерством невиданных воинов, и где‑то, на подходе к сознанию, была уже и радость.
Глядя вслед удаляющимся столь неожиданно возникшим союзникам, Мэнхо увидел, как один из всадников, в большой мохнатой белой шапке, остановился на небольшом пригорке и повернувшись лицом, поднял вверх сверкнувший на солнце кривой меч. Он помахал им из стороны в сторону и, крутнувшись на месте, умчался вслед своему войску.
Генералу даже показалось, что он разглядел улыбку на лице молодого всадника, и, слегка кивнув головой, улыбнулся в ответ.
Мэнхо понимал, что, скорее всего, он никогда больше не увидит этого человека, но ему было приятно осознавать, что этот человек где — то существует.
Довольно суровая судьба самого Мэнхо привела его к ощущению, что жизнь и вся людская масса — это бескрайняя пустыня с нависшим над ней чёрным бездонным небом. И лишь сильные человечные проявления и люди, связанные с ними, редкими, но яркими звёздами разрывают чёрную темноту неба, освещая живым светом мертвую пустыню.
Мэнхо посмотрел в глаза Вэйшану и увидел, как на лице китайского военачальника заиграла понимающая улыбка. Вэйшан приподнялся в седле и громко скомандовал «бронзовым» приказ к атаке.
ГЛАВА 8
Огромный чёрный камень, за ним второй, третий… И вот уже целая лавина с грохотом обрушилась на дорогу и погребла под собой двоих «бронзовых» всадников. Третьего, ударив прямо в глаз, настигла стрела. Два оставшихся быстро соскочили с лошадей и укрылись за большими ребристыми валунами. Один из воинов оглянулся на следовавшую за ними повозку и увидел, как пятеро «красных» возле неё вступили в схватку с какими‑то вёрткими бойцами, ловко орудующими узкими, чуть искривлёнными мечами. Он уже хотел было броситься на помощь корейцам, как вдруг откуда — то сверху, с горы, их самих атаковали три очень подвижные фигуры в коричневой одежде. «Бронзовые» резко разошлись в стороны и пустили в ход да — дао. И вот уже одно «коричневое» тело с перерубленными позвонками падает на дорогу. Это оказалась совсем молодая девушка. Она вскрикнула. Услышав её голос, китайский воин даже не успел удивиться, как с отсеченной ногой сам упал на одно колено. И в следующий миг Тора с яростным криком тяжело опустила катану на его шею.
Вокруг повозки воздух сверкал от бликов летающих клинков. «Красные», «коричневые» — все перемешались в хаотичном движении, постоянно перемещаясь и меняясь противниками. Тургэн, не слезая с коня, пытался целиться из лука, но в таком мельтешении ничего не получалось, и он досадливо скрипел зубами. Ни к какому результату весь этот хаос так и не привёл, и, немного сбавив темп, все разбились на пары.
Чольсок оттеснил для себя лысого Осаму и схватился с ним на мечах. Но уже через пару минут пожалел, что бросил копьё. Клинком японец владел гораздо искусней. Ичиро как — то заторможено отбивался от трезубца Пингюна, постоянно бросая тревожные взгляды по сторонам. Ему показалось, что он слышал крик Кумико, и это не давало сосредоточиться. Подобное состояние ничего хорошего не сулило, и вот он, не поняв обманного маневра Пингюна, вскинул катану, защищая голову, и тут же получил колотый удар в бедро. Заливаясь кровью, молодой самурай припал на одно колено и выронил оружие. Один добивающий удар в шею, в грудь, и всё! Пингюн сделал замах, но в последний момент, увидев взгляд совсем мальчишеских глаз, сам не зная почему, развернув руку, ударил трезубцем плашмя Ичиро по голове. Молодой самурай упал, потеряв сознание.
Конец ознакомительного фрагмента.
Оглавление
- ЛЕПЕСТОК ПЕРВЫЙ
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Лепестки Мугунхва предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
20
Красный воротник указывал на то, что женщина замужняя, а голубые манжеты — на то, что женщина имеет сына.
