Лабиринты. Роман

Сергей Кучерявый

Эта история о том, как команда экстрасенсов, погружаясь в различные тонкие измерения нашей реальности, боролась с эпидемией опасного вируса. В процессе работ каждый герой раскрывается по-своему, перемежая непростые задачи с глубокими сюжетами драмы.

Глава четвёртая

Совершенно бесполезной кажется та армада вопросов, что нетленно присутствует в сознании почти каждого человека. Вероятно, они там бытуют ещё с тех времен, которые в принципе невозможно хоть как-то даже обозначить. Сколько-то там тысячелетий, эпох, лет до наших дней человек всегда размышлял о небе, о Земле, о стихиях, о жизни и о смерти. Во всякие тяжёлые, сложные периоды жизни мысль о смерти почему-то никогда не покидает внутренние пространства человека. И ведь совершенно не важно, какого уровня, и в каком статусе находится тот человек. Эти размышления или скорее даже фантазии, они то и дело всплывают на горизонте сознания в какие-то острые ассоциативные моменты жизни. А немного после, когда накал уже проходит мимо, не затронув его, эти незыблемые мысли вновь затихают и опускаются на донышко подсознания. И находятся они там до поры до времени, до первого, очередного зова, и неважно до какого: параноидального ли, осмысленного ли или же так, промежуточного требования. Да, смерть как момент — она неизбежна, и любой разумный представитель в той или иной степени об этом факте задумывается. Но вот если бы человеку, скажем, ему, известна была бы примерная дата его финальной черты, о чём бы он задумываться тогда? Свалился бы на него, к примеру, внезапно поставленный диагноз или вот, волна эпидемии застала его врасплох. И вот, он стоит с этой охапкой снега за шиворотом. О чём он в этот момент думает? Наверное, всё зависит от его качества восприятия жизни. Одни ринутся в последний вояж, с головой окунаясь во все тяжкие. Другие, не имевшие при былой жизни сил, чтобы быть личностью, эти начнут пускать реки слёз, охотно принимая от всех сочувствия и ища в этом спасение. А кто-то и вовсе замкнётся в себе или, напротив, в срочном порядке ринется завершать какие-то дела, обещания и давно поставленные, но отложенные на неопределённый срок задачи. Особо сложно тупиковые испытания приходятся на тех, кто, имея заболевание, сам, будучи в шкуре теперь уж бесполезного врача, сам начинает отчётливо понимать и осознавать все происходящие и грядущие стадии развития этого финального трамплина.

Больничный изолятор был смежный: общая дверь, небольшой тамбур и два отдельных лазарета с разделяющей их стеной, в которой имелось окно, от чего замкнутое пространство казалось немного больше. Главврач Николай Николаевич и его друг эпидемиолог Павел Степанович находились вроде бы как под арестом, но карантин допускал несколько иное к ним отношение. Дело никуда не двигалось. Просто шли дни.

— Николаич, а чего ты не бреешься-то? Как папуас ходишь. А?

— Не нравится — не смотри! Я вообще давно уж думал к усам бороду отпустить, да всё как-то не до этого было. Хоть перед смертью увлечение.

— Да брось ты, перед какой ещё смертью? — потягиваясь на кровати, возмущённо зевал Степаныч.

— А то ты сам не знаешь?! — отрезал главврач, раздражённо переключая очередной новостной канал на висевшем под потолком телевизоре. — Какая разница, что обычный суд, что Высший, тамошний суд?

— Ты же врач, мать твою! Ты же сам прекрасно знаешь и понимаешь, что нет там ничего! — в очередной раз за столько лет он вновь пытался оспаривать эту тему. Единственным и кардинальным отличием в этом диалоге было лишь то, что на этот раз их разговор просто не мог закончиться так, как он оканчивался во все предыдущие разы по одной простой причине. В те разы, любое их тупиковое развитие противоположных мнений сглаживались по средствам алкоголя, и соответственно весь диспут заканчивался пьяными объятиями. Но не в этот раз. И, тем не менее, Пал Степаныч продолжал подначивать друга:

— Любая наука, любая нормальная философия тебе это в раз докажет! Нет там ничего, никакого суда! И быть не может!

— Ооо, ты ещё Канта вспомни!

— И вспомню! И даже процитирую, если понадобиться! — не на шутку заводился Степаныч, изредка болезненно откашливаясь.

— Твоя ошибка, знаешь, в чём заключается? Степаныч! Знаешь? — ещё больше раздражал собеседника своей умиротворённостью главврач, явно получая удовольствие от беспокойства оппонента. Он, развалившись, сидел за стеклом напротив и мирно поглаживал отросшую щетину. Вероятно воображая, что у него уже есть симпатичная бородка.

— И в чём же моя ошибка?

— В том, что ты если и смотришь вглубь, то всё равно видишь там только поверхность. Только гладь, которая охотно отражает привычную всем материальную реальность. И ты всё никак не можешь выйти за эти рамки. Ты вроде оперируешь большим объёмом знаний, но всё равно перекладываешь их на материю, на осязаемые вещи. Что не всегда есть правильно, мой друг Горацио! Хи-хи…

— А на что мне их ещё проецировать, скажи мне на милость? На ту мутную чушь, которую пропагандирует церковь? В которой всё так зыбко и не ясно, где одно прикрывает другое? Это просто какая-то круговая порука под чьим-то, уверен, весьма, выгодным покрывалом! И не более!

— Да, я про религию и слова не сказал! Ты сам первый обмолвился. — с намёком на бесполезность разговора, нехотя продолжал Николаевич. — Религия — это система, она работает. И нам незачем туда соваться. А тебе, дураку, тот же самый Кант, русским языком по-немецки, однажды сказал, что Бог находится далеко за гранью нашего понимания! И что не нужно, по отношению к этим высоким материям, применять свою ущербную человеческую логику. Не нужно!

— Хорошо умник. Объясни мне тогда, почему существуют войны, убийцы разные, вся эта грязь, которая у нас повсюду, куда не плюнь? Объясни! — часто мелькая перед окном, и отрывисто жестикулируя, Степаныч распалялся до предела.

— Опять двадцать пять! Как до тебя не дойдет, что простая подмена вопроса искажает твою тугодумную картину мира! Не, почему? Не, за что мне такое? А для чего?! Для чего мне это надо?! Элементарно Степаныч! И тогда вся грязь заставляет мозг иначе работать, если он есть, конечно, хи-хи… Всё, абсолютно всё придумано высшим разумом, чтобы нам тут не скучно жилось. — вновь главврач хихикнул, тем самым показывая, что он уже устал от этого трезвого разговора. — И деньги твои любимые, и эпидемию эту тоже дали нам для чего-то. Хотя чисто с профессиональной точки зрения, я никак не могу понять, почему вакцина себя так повела? Такого просто не должно было случиться! Да ещё такой эффект — паралич, лёгкие… Не могу понять. Ну, вероятно уже и не надо, раз так!

— Да потому, что я это сделал! Я добавил в неё ещё один компонент, в этот сука, коктейль Молотова! — с криком взорвался Павел Степанович. — Когда она, после согласования, находилась у нас в лаборатории, в эпидемиологии! Мне предложили, я согласился!

— Кто тебе предложил? Кто тебе вообще мог такое предложить? Ты чего несёшь, придурок? — слегка на повышенных тонах недоумевая, выдал главврач.

— А ты сам не догадываешься кто? Я не спрашивал, для чего, для кого всё это понадобилось! Просто выбрал из двух зол ту, в которой и вознаграждение есть не хилое, и карьера! А вакцину против того, что у нас сейчас, с тобой мы уже получили! Скоро выйдем отсюда здоровые. — смягчившись, словно вышедший на волю фурункул, Степаныч горделиво растекался, наивно предвкушая пополнения запасов своего тщеславия. — Прости, ну не мог я тебе раньше этого рассказать. Ну, не мог, пойми.

— Хрен мы отсюда выйдем. — тяжело проговорил Николай Николаевич, крепко охватив голову обеими руками. Он потерянно и беспорядочно водил ладонями по лицу, по волосам, и при этом, неразборчиво, он всё что-то бормотал. — Ты… Ты скажи… Тебе сколько лет? Двадцать? Ты что, пацан зелёный?

— Чего ты взъелся? Я знаю, что ты не перевариваешь власть в любом её проявлении, в любых её погонах, поэтому и не стал заранее тебе ничего говорить. Я же знаю тебя.

— Нет, ты не проститутка. — огненной лавой взорвался Николаич. Он с грохотом ринулся к стеклу, словно бы хищник в клетке. Да так, что его собеседник тут же отскочил. — Ты урод! Ты конченый урод! Ты сам понимаешь, что ты сделал?

— Чего ты орёшь? Всё нормально будет! — сквозь кашель пытался вставить тот.

— В крематории нам нормально будет! Какая, на хрен, вакцина? Кто там о тебе, сука, вспомнит? Я теперь понял! Я! Теперь я всё понял! Теперь все пазлы сошлись! — не прекращаемым потоком дико выдавал Николай. — Посмотри, ублюдок, эту вакцину, которую по официальной версии я утвердил, в которую ты, тварина, положил гос., сука, заказ… Посмотри, она уехала в страны Европы, как гуманитарная помощь! Прежний, изначальный вирус… Да чёрт бы с ним! Его можно было одолеть! И я это сделал! И ты это знаешь! Ты понимаешь, что всё это сейчас значит? Ты взгляни, взгляни на Европу, посмотри! Откуда у них там столько больных взялось, причём внезапно? Они теперь там пачками умирают! А симптомы все идентичны нашим с тобой! Не знаешь, откуда это всё взялось? Не заметил, нет? Они у нас с тобой один в один! Если бы ты хоть каплю разбирался в медицине, не в твоих, вонючих бумажонках, а в настоящей практике. То ты бы давно понял, что тебя использовали как презерватив и там же бросили, где-то в подворотне. — весь красный, вспотевший от волнения главврач стремительно терял силы. Он, тяжело дыша, опустился на одно колено, пытаясь хоть как-то собраться.

— Не гони волну! Это вполне может быть совпадение! Они гарантию дали, что не оставят нас и знаешь, я им верю!

— Тебя что, опыт коммунизма ничему не научил? Там тоже все искренне верили в светлое будущее. И что? — уже хрипя, он продолжал выходить из себя. Почти в беспамятстве Николай Николаевич кричал и без разбора ударял о стену руками. — Нет, ты не проститутка, ты — Иуда! Погнался за монетой! По трупам пошёл за грёбаной копейкой!

Главврач, опираясь о стену, урывками близился к полу, задыхаясь и корчась, то ли от начала активной фазы вируса, то ли от полного нервного истощения. Он слабел и менялся буквально на глазах. Степаныч смотрел на него каким-то растерянным, детским взглядом, в котором легко можно было прочесть искренность, привязанность к другу и одновременно полное непонимание всего того масштаба, что начинал их неизбежно сдавливать. Да, в сердце, во взгляде его ещё теплилась любовь. Она вероятно там была всегда. Но вот связь с головой, с его реальностью она давно уж потеряла. Поэтому он стоял и продолжал просто не понимать всей серьёзности слов, сказанных о нём. Он не понимал положения дел и не понимал даже того, что скоро наступит конец.