Четыре призовых. И два обычных

Сергей Захаров

«Эта проза колет длинными иглами, обрушиваются на нас безжалостные воспоминания, и, Боже мой, у кого-то ёкнет сердце: как же это похоже на то, что пережил я!..» Елена Крюкова Книга содержит нецензурную брань.

© Сергей Захаров, 2022

ISBN 978-5-0056-4158-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ОБЫЧНЫЕ

ВОЛОСЫ ВЕРОНИКИ

Все оттого, что мне не понравилось, как он сделал это: перелез через живую изгородь. В противном случае я вовсе не обратил бы на него внимания: я и вообще не любопытен, а перед долгим рутинным днем, вечер которого кажется таким же далеким, как, например, созвездие Волосы Вероники, — в особенности.

Я сидел на утренней террасе кафе; Вероника спала в моей квартире пятью этажами выше — потому, должно быть, и подумалось о предельных звездах.

Воздух покалывал и бодрил; пахло близкой весной, круассанами и мокрым асфальтом. Между мной и молодым бородачом, которого я только что до рези в желудке невзлюбил, скучала пара совершенно безлюдных столиков, и при желании я легко мог бы разглядеть этого парня в деталях, но, повторюсь, не поднял бы и головы от своего горького кофе, когда бы не тот отвратительный шум, с каким он вторгся в отделяющие террасу от парковки кусты…

Шум и был отвратителен: хрусткий звук ломающегося живого, сопровождаемый траурным шелестом содранной насильно листвы… Надо же — когда-то я и помыслить не мог, что стану так чувствителен!

Не исключаю, что в бочку моего негатива влила свою бадейку и борода этого типа. Грешен, мне не нравятся бороды. Эти неряшливые и малогигиеничные заросли представляются мне до крайности нелепыми, а когда такой неухоженный куст растет из нежного личика европейского юнца слегка за двадцать — он и вовсе способен навести на нехорошие подозрения. Воля ваша, но как по мне — сразу веет сладковатым дымком джихада, тайно пускающего свои смертоносные корни повсюду, в особенности — среди несмышленых и доверчивых малолеток… Потому и хочется, от греха, пересесть за самый дальний столик, а еще лучше, чтобы столик тот оказался на соседней улице, — хотя и там, боюсь, не будет спасения… Ну да ладно — сейчас не о бородах, а о бородачах. Точнее, о бородаче, взбаламутившем гладкую воду моего утра.

Итак, хозяин бороды проломился на другую сторону, хлопнул дверью микроавтобуса — над кустами восставала его близкая, ядовито-красная крыша — завел чересчур громкую и слишком немецкую музыку, после хлопнул дверью еще раз и вломился сквозь страдающую зелень обратно.

Признаюсь, я был близок к тому, чтобы возненавидеть его. Странно, как ему удавалось это: не делая, вроде бы, ничего плохого конкретно мне, он бил и бил в непонятно откуда возникшее во мне больное место.

Подняв голову, я принялся разглядывать его в упор: парень был щекаст, крепок и действительно молод, почти до неприличия, — даже пресловутая борода его пыталась и не могла скрыть этого. Ему еще не стукнуло двадцати пяти, я голову готов был дать на отсечение: такой гладко-розовой кожи и такой искренней и веселой жестокости в глазах у человека постарше, пожалуй, уже и не встретишь.

Взгляд его был весел и был жесток, как свойственно только азартной и бескомпромиссной молодости. Почувствовав, что его изучают, он огляделся и с ходу меня определил, а заодно и прочитал что-то слишком явное в моих глазах — потому что всякое веселье мигом его оставило, он просто отбросил его как ненужную ветошь и посмотрел на меня, как бы поточнее выразиться… «сквозь зубы». Знаю, сделать это довольно сложно, но ему замечательно удалось, и более точного выражения здесь, как ни старайся, не подберешь. Именно «сквозь зубы» он на меня и посмотрел: как на существо неприятное, враждебное даже, но при этом слишком ничтожное, чтобы придавать ему хоть какое-то значение.

Что до меня — я тоже продолжал дырявить его агрессивным взглядом, что мне, в общем, давно несвойственно, — настолько он чем-то задел меня, и я понимал уже, что это не сломанные кусты и не маниакально-тевтонский «Рамштайн» из его кроваво-красного автобуса, но что-то куда более глубокое и гораздо более личное — только вот что именно — определить, как ни пытался, не мог.

Впрочем, никакого конфликта из этой «дуэли взглядов» не успело случиться: к столику бородача подошли те, с кем у него, похоже, была назначена встреча: худенький и совсем лысый парнишка с удлиненным желтоватым черепом и еще один — такой же юный, но высокий и полный, с мучнистым непропеченным лицом и засаленной гривой волос.

Понурые плечи его обнимала плохонькая байкерская куртка, а в руке, пальцы которой унизаны были перстнями с жутким оловом черепов, красовался почти антикварный мотоциклетный шлем. Он и в самом деле пытался походить на байкера — но безуспешно, и можно было не сомневаться, что двухколесному одру, на котором он приехал сюда и привез своего маленького лысого друга, едва ли не больше лет, чем отцу его хозяина. Байкерство — занятие достойное, не без приятности даже — но слабо совместимое с тотальной нищетой.

Эх… Когда-то я тоже любил блеск хрома и низкий мощный звук своего «Короля дорог» — пока не подустал от чрезмерной романтики. Мне перестали отчего-то нравиться шум и ветер, да и в нерушимом байкерском братстве я разуверился. К слову, все эти частности относительно новоприбывших я подметил в одно касание глаз: если меня рассердить, я делаюсь очень наблюдателен.

Что до моего бородатого оппонента — при виде гостей он в секунду забыл обо мне и преобразился. Снова он был весел, бесшабашен и открыт. Жестом хозяина он предложил им садиться, свистнул китайского официанта и заказал для пришельцев кофе, а когда лысый худышка спросил у него закурить, бросил с готовностью на стол курительную бумагу и пакет табака — дескать, налетай, ребята, без всякого стеснения, пользуйся моей щедростью, кури до упора!

По жадности и сноровке, с какой оба принялись вертеть сигареты, по особенной виноватой улыбчивости, которая, при всей непохожести, делала их почти близнецами, можно было сходу определить: оба давно и прочно сидят без работы и, похоже, успели уже напрочь забыть, когда в последний раз держали в руках купюру хотя бы в десять евро.

Да, уже который год страна, куда я когда-то бежал и где привык жить, болела безработицей и нищетой, да еще и стояла при том на затяжном пороге революции. Так получалось, революции — эти предбанники ада — всегда следовали за мной. Когда-то я бежал от революции из своей страны, угодил в бунт в промежуточном государстве, а затем осел здесь — в благополучнейшем, казалось, из миров, — но, похоже, так только казалось.

Бородач, между тем, извлек из спортивной сумки упитанную алую папку, отыскал в ней нужный документ и подвинул его ребятам. Оба склонились над ним одновременно и даже стукнулись несильно лбами — после чего все трое громко рассмеялись. Им, на троих, и было-то лет шестьдесят — не больше. Первым отыскал нужную графу и поставил в ней подпись маленький и лысый, с глазами нежной девушки. На самой середке его воскового черепа имелась забавная крупная родинка в форме сердечка, отметил я. Вслед за лысым то же самое проделал и белый увалень. Бородач мигом упрятал документ в папку, папку — в сумку, а оттуда потащил наружу пару нераспечатанных пакетов табака — и разбросал их ловко на столе.

— И, как договаривались, по пятнадцать евро на брата после акции. Вы расписались за двадцать, но пятерка пойдет в специальный фонд, который всегда должен быть — на непредвиденный случай. Это называется «касса взаимопомощи», — пояснил он.

Собеседники зачарованно смотрели в рот ему и серьезно кивали. Бородач и сам разом сделался деловит — прелюдия завершилась. Чуть наклонившись к собеседникам, нависая над столом, слегка понизив голос, но не особенно и скрываясь, он обстоятельно и четко принялся вводить их в курс дела.

Щелк, клац, щелк! Зубцы в голове моей сцепились, аппарат заработал и выбросил из своего нутра свеженькую четкую картинку. Я сообразил, наконец, что происходит: бородач был политвербовщиком, а с этим классом людей я был знаком далеко не понаслышке. Сидя в паре метров, я слышал всё, что он говорит, — до последнего слова.

Оппозиция запланировала на два часа пополудни очередную акцию протеста перед зданием правительства, и этот бойкий бородатый юнец с веселым взглядом маньяка — функционер грядущего переворота — набирал для акции «пушечное мясо», объясняя рекрутам, куда и во сколько прибыть для сбора, как, что и в какие моменты кричать, а заодно — когда и с какой степенью интенсивности провоцировать специальные силы полиции на конфликт. Говорил он четко, кратко и по существу, как опытный армейский сержант. Видно было, что он давно успел набить руку на этой работе.

Напоследок он вытащил из своей спортивной сумки пару картонных коробок (при этом покосившись на меня с особенной неприязнью) — и вручил их рекрутам, наказав обращаться с ними осторожнее. В коробках, не сомневался я, находились, среди прочего, красящие бомбы и взрывпакеты. Рекруты приняли «дары» беспрекословно и стали с некоторой опаской прятать их в дешевые китайские рюкзачки, совершенно одинаковые.

Маленький и лысый внезапно вспотел, и руки его, видел я, бьет крупной дрожью. Похоже, ему приходилось участвовать в подобной акции впервые. Заметив страх его, вербовщик ободряюще похлопал лысого по узкой, неожиданно гулкой спине.

— Спокойно, — сказал он, — спокойно, брат! Помни: всё, что мы делаем, — во имя людей. Для простых людей. Для таких, как он, как я и как ты. Ты же и сам хочешь хорошо жить, верно? Всякий хочет — а как еще? И ты хочешь, чтобы у тебя была хорошая работа, большая зарплата, собственный дом, красивая жена, красивая любовница, красивая подружка любовницы… Такому, как ты, одной женщины ведь мало, правильно?

Лысый смущенно засмеялся. Желтоватая кожа его, висевшая свободной резиной на длинноватом черепе, пошла морщинами. Он и вообще напоминал, скорее, нежную и больную девушку, зачем-то помещенную в неудавшееся тело мужчины. Белый увалень с неявным лицом вторил товарищу хрипловатым эхом, закрывая ладонью редкозубый рот.

«А бородач-то — молодец! — отметил с невольным одобрением я. — Ведь с ходу засек, как маленький и лысый вертит то и дело желтой головой, оборачиваясь на каждый стук девичьих каблучков по утренней мостовой. Сейчас и „байкера“, можно не сомневаться, обработает.» Так и случилось.

— Вот-вот, — продолжал напористо бородач, обращаясь теперь ко второму: он знал свое дело туго. — И ты, брат, тоже ведь не прочь бы сесть на свой верный «Харлей» и прокатиться с парнями до Пиренеев и обратно? Представляешь — сотня таких же, как ты, для которых не существует ничего, кроме дороги, верного байка и настоящего мужского братства? И назови мне хотя бы одну причину, по которой ты этого не заслуживаешь?! Все хотят жить достойно — и все этого заслуживают. Но почему у нас ее нет — достойной жизни? Да потому, что эти суки, засевшие в правительстве, кладут все наши деньги себе в карман. А потом зажравшиеся сынки этих сук катают наших лучших девчонок на «Харлеях» и укладывают их в свои постели — и все это на деньги, украденные у нас. Они трахают наших лучших девчонок — на деньги, украденные у нас. Не у кого-то там — а конкретно у нас! У тебя лично — вот что ты должен понять! У тебя, у меня, у него — так устроен этот гребаный мир. Только так не должно быть, верно? Наша партия как раз и выступает за то, чтобы всё было по-другому. Чтобы я, ты, он и еще миллионы таких, как мы, жили достойно, как мы того заслуживаем. И так, поверьте мне, и будет — когда мы возьмем власть! А с такими, как вы, — мы возьмем ее обязательно! И это будет не их, а наша власть, и распоряжаться ей будем мы сами — по справедливости и вместе! Вместе — вот что важно. Потому что вместе мы можем всё! Ладно… Что и как делать, думаю, понятно. Инструктор — Марти, со шрамом, вы его уже видели, — на месте еще раз объяснит. И помните: после акции каждый получит свои честно заработанные пятнадцать евро — и всего-то за полчаса работы. Да, денег у нас немного — но мы всегда работаем честно! Даю вам слово — после акции получите всё, как и договаривались.

Он поднялся, давая понять, что разговор окончен. Рекруты вскочили и бросились почтительно и наперебой жать ему руку. В их глазах, думаю, он был большим боссом революции, Почти-Че-Геваррой, не иначе, — и, судя по победному выражению лица бородатого вербовщика, по его покровительственной повадке, он и сам считал себя кем-то вроде того. Рекруты ушли, однако столик бородача пустовал не больше минуты, на смену им тут же явилась новая пара. Конвейер революции работал. Нужно было работать и мне — я расплатился и поднялся к себе.

Уже пятое утро подряд мне было неприятно это — подниматься к себе. Я обмолвился, что наверху, пятью этажами выше, спала Вероника, — так вот: я соврал.

Нет-нет, всё было бы правдой, скажи я это еще четыре дня назад: потянув тяжелую створку кованой двери на себя, я оказался бы в высоком и светлом парадном, где справа и слева радовали глаз бронзовые светильники удивительно тонкой работы, а стены украшены были замысловатым сграфитто; я миновал бы резную будку консьержа, поздоровавшись с ним и перебросившись парой стандартных фраз, я вызвал бы крохотный лифт с шаткими деревянными створками двери, а потом долго ехал бы, покачиваясь, на свой пятый этаж — и войдя, знал бы, что в далекой темноватой спальне спит, раскрывшись и разбросав себя по постели, Вероника.

Родители увезли ее оттуда, откуда сбежал и я, совсем ребенком — поэтому многих слов на языке оставленной родины она не помнила или не знала, а половину из тех, что всё-таки были ей известны, коверкала с очаровательным апломбом. Он таким и казался мне, этот апломб, — очаровательным, да и вообще — с ней мне было хорошо не только говорить, но и молчать, и молчать, пожалуй, даже приятнее.

Я всегда просыпался много раньше нее — потому, может быть, что прожил в два с лишним раза больше. Когда я выбирался из постели, она продолжала спать, но во сне каким-то образом знала, что меня уже нет, — и тут же оккупировала всё пространство кровати. В университет ей нужно было к половине десятого, и всё время сна она выбирала до последней минуты — в девятнадцать лет и вообще спится чудесно!

Вернувшись, я любил постоять какое-то время на пороге спальни и посмотреть на нее, спящую. Иногда мне казалось, что я мог бы простоять весь остаток жизни, глядя, как Вероника спит, — и не заметил бы сбежавших десятилетий. Но Вероника не собиралась спать весь остаток моей жизни — пять дней в неделю ей нужно было в университет. Я варил кофе, будил ее, и мы еще успевали вместе выкурить по сигарете, прежде чем она убегала на занятия.

Еще четыре дня назад всё было бы именно так, от начала и до конца, но не сегодня — потому что вчера Вероника ушла. Часть своих вещей она забрала сразу же — за остальными обещала заехать на днях, и заодно оставить ключи. Мы даже не объяснились, как следует, но я подозревал, что это навсегда, и еще не понимал, как переживу ее уход. Я не знал даже, почему получилось так, что она решила уйти — и ушла; я просто еще не дал себе труд как следует задуматься об этом.

Я очень привык к ней за два года, а может быть, и не просто привык, — но чтобы понять это, требовалось время. Так или иначе, в темноватой, с толстыми стенами и высокими потолками квартире старого дома я остался один, и боялся этого внезапного одиночества, и раздражался, должно быть, по пустякам — навроде вербовщика-бородача — именно по этой причине.

Единственным средством отвлечься от не самых радостных размышлений была работа. Когда-та на исторической родине я закончил переводческое отделение иняза — и, перебравшись в другую страну, обнаружил, что это вовсе не плохо. Я подтвердил диплом, а после получения местного гражданства смог сделаться присяжным переводчиком — одним из немногих. Родина продолжала выживать из себя людей, и многие «выжитые», или выжатые, или исторгнутые из ее неласкового чрева оказывались там, где в свое время оказался я, — и стремились прибиться к этому берегу навсегда.

Новая родина, к счастью для меня, была истинным бюрократическим болотом. Всё — всяческие справки, всевозможные свидетельства, любые доверенности, дипломы, сертификаты, требующие присяжного перевода, — эти чудесные капканы, повсеместно расставленные недремлющими бюрократами, — не давали мне прозябать в бездействии. Плюс к тому, я оказывал услуги живого переводчика на конференциях, симпозиумах, конгрессах и деловых переговорах — работы, одним словом, хватало и делалось всё больше, по мере того, как я обрастал деловыми связями и клиентурой.

И пусть работа эта была самой что ни на есть механической, зато благодаря ей я имел возможность исправно выплачивать кредит за чудесную квартиру в модернистском доме, выбираться в кое-какие путешествия, включая экзотик-туры, покупать не по необходимости, а по желанию, достойные вещи, да и вообще — я мог позволить себе роскошь не знать, сколько стоит килограмм мяса, картофеля или клубники, до которой я с детства был охоч… Да-да: не знать, сколько стоит килограмм хорошей говядины, и при этом питаться ею регулярно, — это тоже, черт побери, показатель! Я, если на то пошло, мог позволить себе не смотреть с тихим ужасом и сожалением на ценник качественной тряпки, которая вдруг приглянулась, а просто взять и купить ее, потому что так захотелось, — а это тоже изрядно повышает градус персональной свободы. А еще, и с определенной поры это было главным, — я имел возможность баловать кое-какими подарками юную Веро… Черт! Черт!

Я прилежно переводил до обеда, после спустился, съел бифштекс с кровью в ресторане «У Лолы» — и продолжил трудовой день. Да, у работы всегда есть это несомненное и проверенное тысячу раз преимущество: если заниматься ей на совесть, времени на сторонние раздумья попросту не остается.

А вечером того же дня… Вечером, который всё-таки наступил, и я сидел за барной стойкой всё того же кафе, сидел и топил свою новою свободу в частых порциях бренди, хотя и знал, что ни к чему это не приведет, и никогда не приводило, — разве что будет потом только хуже, хотя куда уж хуже… Вечером того же дня я увидел его во второй раз — худосочного парнишку с желтоватым черепом, рекрута грядущей революции.

По телевизору давали экстренные новости; бармен сделал звук громче, и я не мог не увидеть его. Во время акции протеста у здания парламента, организованной оппозицией, возникла потасовка между манифестантами и полицией, переросшая в настоящее побоище. Один из взрывпакетов, брошенный из толпы в полицейский кордон, оказался совсем не безобидным — два стража порядка получили серьезные ранения: один умер на месте, а второй — по пути в больницу. В ответ полицейские открыли шквальную стрельбу резиновыми пулями, а с близкого расстояния и при несчастливом стечении обстоятельств это чревато самыми нехорошими последствиями.

Началась давка, толпа устремилась в узкие улицы, выходившие на площадь перед парламентом, но три человека остались лежать — и одного из них я узнал с ходу. Он лежал, подтянув ноги к животу, со свернутой набок нежной шеей и кроваво-студенистым месивом в чаше левой глазницы. Желтоватый длинный череп его казался мертвым яйцом, давно позабытым на черных камнях мостовой. Резиновая пуля угодила ему в глаз. Я узнал его сразу, потому как видел не далее, как сегодня утром, на расстоянии двух метров от себя, и съемка, сделанная крупным, хоть и дерганым, планом, не оставила мне сейчас даже малой возможности ошибиться: на восковой голове покойника красовалась крупная, в форме сердечка, родинка.

Публика в баре затихла, после возмущенно загудела.

— Проклятые сволочи! — Жозеп, бармен, выругался.

— Сегодня утром этот маленький, лысый, с выбитым глазом, был в твоем кафе, — громко, стараясь перекрыть общий гул, сказал ему я.

— Вот как? Ну, я не помню, — ответил он. — Может, и был — я не видел. Разве что на террасе… Проклятые сволочи!

Впрочем, был или не был — это вряд ли имело какое-то значение. Я расплатился и вышел, чтобы подняться к себе. Дома у меня было бренди, а еще — бутылка «Джек Дениэлс», и я вполне мог продолжить пьянство в одиночестве. Сейчас мне как раз внезапно захотелось его — одиночества. В тишине, приправленной мягким дымком теннессийского виски, седьмой номер, — можно было, пожалуй, и доразмышляться до чего-нибудь.

Да, однажды я был на революции, более того — я участвовал в ней и замечательно помню, как это. Плохо одетые люди с прекрасными и сумасшедшими глазами ненавидели таких же плохо одетых людей с обратной стороны баррикады и пытались причинить своим заклятым врагам «телесные повреждения различной степени тяжести» — вплоть до несовместимых с жизнью. В одной из толп этих нелепых идеалистов был и я — в продранном в недавней стычке пальтишке, с нежно-розовым шрамом от недавней ножевой раны и подгоревшей овсяной кашей в голове. Тогда я не понимал еще, что всякая революция — это бесплатная и, к тому же, смертельно опасная работа, которую плохо одетые люди делают для хорошо одетых людей. В те годы я был слишком юн, чтобы задумываться о таких вещах.

Там и тогда, в толпе яростных и слепых в своей вере оборванцев, я был занят, как и всякий другой, самым важным делом — я искал Родину. Родину искали и наши враги — оборванцы с другой стороны баррикады. Но найти ее ни нам, ни нашим врагам так и не удалось — оказывается, хорошо одетые люди давно продали ее третьим лицам. Оно и понятно: за элитную одежду, еду, квартиру, машину, дачу, любовницу, яхту — одним словом, за повышенный комфорт жизни надо платить. Вот они и платили. И мы могли разбивать друг дружке свои глупые идейные головы сколько угодно — проданной Родины от того не становилось больше.

Родины не было — вместо нее ступни обжигала чужая земля, всегда готовая плюнуть ненавистью и свинцом. Потому, возможно, я так легко и бежал оттуда? Да и что может быть проще: из одной чужой страны перебраться в другую, а потом и в третью? Вот я и перебрался — ведь так? Так всё и было? — спросил я себя.

Нет, черт побери, — всё было не так! Рассказанное выше — та чудесная версия, которую ты привык излагать самому себе, находясь в приятном подпитии, или каким-то другим людям, когда наступает миг так называемой «откровенности». Рассказанное выше — всего лишь часть правды, а значит — самая мерзкая ложь. Ты снова врешь, привычно и безболезненно ты снова врешь самому себе — потому что так удобнее. Потому что так проще.

Собственное вранье так разозлило меня, что я вскочил с дивана, куда прилег было поразмышлять, и принялся кружить раздраженным волчком по комнате. Всё было не так! Потому что до того, как я начал бежать из одной чужой страны в другие, я успел поумнеть. Поумнеть и поработать вербовщиком — точно таким же, как сегодняшний, испохабивший мне утро, бородач.

«Я никогда не думал, что стану так чувствителен» — вновь подумалось. Так и есть: было время, когда и сам я вот так — жестоко и напролом, с тем же несущим смерть хрустом — продирался через живое — и не зелень даже, а сквозь самых настоящих людей. Тот парень просто напомнил мне об этом — мой бородатый молодой брат. Да, брат — хотя я даже не знаю его имени. Дело, пожалуй, и не в зелени даже: еще до того, стоило мне только увидеть его веселые и жестокие глаза — я угадал его, родственную душу. Оттого и вся моя к нему неприязнь.

Да, так и есть: в нем я увидел себя, свою точную копию двадцатилетней давности — молодого активиста революции с исполненным веселья и жестокости взглядом. Я и был тогда весел, и был жесток — иначе с поумневшими не бывает. Работал я тогда ударно, иначе не скажешь. Никто из наших даже вполовину не мог угнаться за мной. Главное для вербовщика — умение максимально быстро и точно определить слабую точку вербуемого, ту ахиллесову пятку, ухватив за которую, ты его уже не отпустишь и будешь крутить и выворачивать, пока не возьмешь на болевой или не уложишь на обе лопатки. Как в борьбе, которой я любил тогда заниматься, — побеждаешь не силой, а умением. У меня это умение было врожденным. Секс, убеждения, ущемленная гордость, детские иллюзии, смешная зарплата, алкогольно горящие трубы, растоптанные амбиции, задремавшая в ожидании месть — я с ходу находил их, пятки моих вербуемых, и вцеплялся в них мертвой хваткой.

«Войти в положение» — так я это называл. Нащупать главную проблему сидящего напротив тебя — за три взгляда и минуту разговора; выслушать, посочувствовать, подбодрить — и он твой с потрохами, пусть сам еще и не понял этого. Понимание, впрочем, от «мяса» и не требуется — а покупкой «мяса» я как раз тогда и занимался.

«Костя-психолог» — таким партийным прозвищем мог тогда похвастаться я. На каждого вербуемого я получал тогда эквивалент двух бутылок водки в денежном выражении — но часто обходился и половиной этой суммы. Разве не славно? Одна бутылка — один кусок человечьего мяса. Оставшаяся часть денег снова делилась на две половины, одна из которых шла моему куратору, а другую я оставлял себе — мой приварок, бонус за хорошую работу.

Об этом знали все, и это считалось нормальным, да что там нормальным — даже поощрялось. Умеешь — значит, имеешь. Наверняка так работал и сегодняшний бородач, и пятерку их тех двадцати, что полагались ему за одного завербованного, он клал себе в карман, уж точно. А что там будет дальше с «пушечным мясом» революции, интересовать его нисколько не должно, как не интересовало в свое время меня — с момента, когда я поумнел.

Конечно же, я знал, что может быть, предполагал, что будет, и видел, что бывало, — тем более, что у нас играли тогда по другим, не в пример более жестким правилам. Но никогда, никогда меня не интересовало, кто из завербованных мною остался лежать на черных камнях мостовой. Ни кто, ни сколько их было — оставшихся на черных камнях. Покажите мне бойню без крови, рубку леса без щепок — и я признаю, что бывают революции без жертв.

Но вспоминать об этом я все равно почему-то не любил. Эту часть своей правды я пытался вырезать напрочь из памяти — ампутация, как видно, не удалась. Всё это, казавшееся таким же далеким, как созвездие Волосы Вероники, всегда, оказывается, было рядом.

А дальше — дальше всё верно. Дальше шла разрешенная часть воспоминаний: когда те, другие, нас переиграли, проданной родины окончательно не стало — вместо нее ступни холодила чужая земля, всегда отныне готовая плюнуть ненавистью и свинцом или громыхнуть тюремным засовом, за которым — приговор и тот же свинец.

Однажды человек, которого я называл своим другом… Да, забыл сказать: после того, как мы проиграли, я уехал не сразу. Было время, я вернулся в родной город и прятался в квартире умершей за полгода до того матери. Свет не зажигал, раз в неделю после полуночи выскальзывал в ночной магазин за продуктами — и хоронился обратно. Рюкзак со всем, что может понадобиться в бегах, стоял у изголовья кровати. Вернувшись из магазина, я потягивал тепловатую водку и слушал сомнительную тишину. Страх — чувство сугубо ночное, тем более, что к утру я уже настолько был пьян, что засыпал и спал беспробудно и бесстрашно до вечера.

Как-то ночью, когда я рассчитывался через окошко с таджиком-продавцом, меня окликнули. Я дернулся было бежать — но всё же остался на месте. Я узнал голос — голос человека с моей стороны баррикады. Более того — голос человека, которого я называл своим другом. Пережив первый испуг, я, помнится, обрадовался даже — человеку-другу. Мы почти не говорили и, поочередно прикладываясь к горлышку, быстро выпили бутылку водки в ближайшем дворе уже не нашего города. Говорить не хотелось: все было понятно без слов. Прощаясь, он крепко сжал мою руку и посмотрел подбодряюще в глаза… Вот так — сдержанно, молча, по-мужски, — и мне, я помню, даже дышалось легче, когда я возвращался к себе.

А утром, ранним утром следующего дня я внезапно проснулся, чего никогда со мною там не случалось, подошел к окну и, глядя сквозь редкий тюль занавески, сразу увидел их: тех троих и собаку. Собственно, людей было четверо, но трое из них шли хозяевами, а один семенил чуть спереди и сбоку, то и дело оборачиваясь и виляя, как мне показалось, хвостом. «Собакой» был тот, кого я называл своим другом. Я взял рюкзак, вышел тихонько на лестничную клетку и поднялся по лестнице на чердак. Все пути отхода были изучены мною заранее. Помню, я задыхался и почти плакал тогда: я невыносимо жалел, что не убил его накануне ночью, — человека, которого называл своим другом. Все рушилось и погибало, обломками жалкими опускаясь на дно и грозя утянуть за собой. Чудом выжив, выплыв, переведя дух, я окончательно прибился к спасительной мысли: нужно бежать.

Так я оказался здесь — и с годами прижился-прикипел к этой стране намертво.

Мне нравится жить в этой стране, при всех ее минусах, — потому что плюсы значительно их перевешивают. Эта страна была спокойна (до недавнего времени) и не разучилась улыбаться — даже сейчас. Эта страна давала — и продолжает давать — мне приличный кусок хлеба, и даже не прочь намазать его маслом. Я тоже стараюсь ее не обижать — принявшую меня страну. Не нарушаю закон, работаю, плачу налоги, уважаю местные законы и традиции — и не хочу ничего менять в установленном порядке вещей.

Я привык к стабильности — оказывается, подспудно я всегда к ней тяготел. Утренний кофе у Жозепа; бифштекс у Лолы днем; Париж осенью, Исландия летом и Венеция зимой; одежда от Адельфо Домингеса и обувь от Мефисто; смена не самой «народной» машины каждые три года и еще много, много чудесных обыденностей — я привык к этой славной рутине и ни за что на свете не собирался с ней расставаться. Я привык к ней настолько, что даже забыл (или запретил себе вспоминать), почему я вообще оказался здесь — пока сегодняшний день не напомнил мне об этом.

Но ведь ничего, если разобраться, не случилось — такого, что касалось бы лично меня и полюбившейся мне рутины. Ничего такого, что могло бы иметь последствия. Да, эта гребаная оппозиция, положившая на красный алтарь лысого мальчика, получила в руки дополнительный козырь — но революция, затихая и разгораясь, тянется здесь уже четвертый год, и не могу сказать, что при ней я стал жить хуже. Потому что там, откуда я бежал, всё несравненно горше, и люди, нахлебавшиеся этой горечи, продолжают оттуда бежать сюда, где местные заварушки по сравнению с тамошними кажутся играми на детской площадке в многоцветье воздушных шаров. А пока люди бегут сюда, мне, присяжному переводчику, всегда будет хорошо.

Ничего не случилось — просто революция, от которой я в свое время скрылся, случайно и на миг приблизилась ко мне вплотную и напомнила о том, о чем я успел забыть. Ну и ладно — забуду вновь. Мне не впервой — забывать. И вообще — верно: что-то уж слишком я сделался чувствителен! Наверное потому, что Верони… Черт! Черт!! Надо выпить еще. Надо напиться в самый что ни на есть дрызг и уснуть, чтобы завтра проснуться с больной головой, но здоровой памятью, — ничего из предыдущего дня не сохранившей. Потому что он категорически не нравился мне — этот день!

Так я и поступил.

Я увидел его снова на седьмой день — своего безымянного брата, бородатого охотника за «пушечным мясом» революции. Да, минула ровно неделя, прежде чем это случилось, — и каждый день из этих семи я спускался пить кофе очень рано — совсем как в тот раз. Не знаю, делал ли я это намеренно, — скорее всего, нет. Просто после того, как Вероника ушла, забрав свои чудесные волосы с собой, я приобрел привычку вставать еще раньше, чем прежде.

По утрам было еще прохладно, как и всегда в мае, и каждый раз, выходя из подъезда, я ловил себя на мысли о том, что очень люблю эти недолгие два или три часа, когда городской воздух трезв и нешумен. Я вставал в шесть — солнце гуляло еще где-то на востоке, над морем, но было уже совсем близко, — и вот-вот, знал я, розоватый отсвет его падет на увенчанный короной фронтон дома напротив.

Иногда соседние столики были заняты, но чаще всего — нет. Я выпивал свой двойной эспрессо, курил, еще курил и, расплатившись, поднимался к себе. Консьерж улыбался из своей резной, в модернистских завитках, будки; лифт, до смешного маленький и обманчиво ненадежный, долго, покачиваясь, вез меня на пятый этаж — в квартиру, где уже не нужно было стоять на пороге спальни, чтобы посмотреть, как спит, разбросав себя на постели, Вероника.

Да, по привычке я еще двигался в квартирном нутре прежним маршрутом, но, спохватившись, отворачивал, чертыхнувшись, в сторону. Свои вещи, которые еще оставались здесь, она так и не забрала и ни разу еще не звонила. А я — я и не стал бы. И тем более не стал бы пытаться, позвонив, вернуть всё обратно. Не стал бы — хотя в начале нашей недолгой совместной жизни каждый раз, когда она убегала на занятия, я ощущал, что незримая эластичная нить, которая держала нас вместе, натягивалась всё более, начинала вибрировать, звенеть и дрожать, и я начинал тревожиться, что вот-вот она оборвется — и что я тогда?

Однажды, всего однажды, этот страх заставил меня бросить всё и уйти вслед за ней. Поступок был против всех моих правил и железного распорядка — но я не мог усидеть дома. Торопясь к зданию Исторического, где она училась, идя улицами давно обжитого и ставшего моим города, я чувствовал себя так, как будто оказался в нем впервые. Такое случается — если нарушить привычный порядок.

А после я сидел в углу за колонной в том самом кафе, где Вероника любила бывать с подружками, — и снова тревожился, и чувствовал себя непонятным вором, — вот только не знал почему, и так был занят размышлениями на эту тему, что прозевал ее приход. Она была уже здесь, я услышал, как она смеется, и, выглянув тихонько из тайного своего угла, даже увидел ее — в окружении трех гламурных девиц и взлохмаченного по моде однокурсника-метросексуала. И снова я понимал, что совершаю запретное, а еще осознал с непонятной ревностью, что при мне и со мною она никогда не смеется так, и вообще — при мне и со мною она ведет себя совсем по-другому… И я обижался на нее непонятно за что, и радовался, что вижу ее и слышу, пусть и тайком, и боялся только, что она меня обнаружит: почему-то я очень не хотел этого. Но всё обошлось, и, возвращаясь домой, я снова пытался понять, почему, пусть временами и очень отдаленно, я ощущаю себя с ней обманщиком и вором — почему? Уж точно не потому, что я в два с лишним раза старше — это я знал наверное. И я всегда старался быть честен с ней, я не припомню, чтобы хоть раз сказал ей неправду, — так почему же я вор и обманщик? После я перестал задаваться этими вопросами, но сейчас подумал: возможно, всё дело не в том, что я говорил ей, — а в том, чего не сказал? Соврать, оказывается, можно и так — молча.

Если бы нас угораздило вдруг оказаться в революции, мы стояли бы по разные стороны баррикад — вот что я замечательно понимал сейчас. И всё это как раз потому, что я молчал там, где нужно было говорить. Я врал молча. Врал ей — и себе. Да, Вероника была совершенно права, что ушла от меня. От такого только и нужно — уходить. Дело в том, что я так и не смог ничего забыть. Я и раньше — там, в безжалостной и честной глубине, куда заглядываешь редко, — не очень-то нравился себе, а за последнюю неделю возненавидел окончательно. Нельзя жить, если ненавидишь себя, — а я, получалось, так жил.

…Я увидел его на седьмой день — собственно, прежде даже услышал. С обратной стороны живой зеленой стены припарковался микроавтобус с красной крышей, из салона которого агрессивно-угрюмо лязгал тевтонский металлический марш. После хлопнула дверь, затрещали жертвенно кусты, шелестя погибающей листвой, — и я мог бы даже не смотреть, кто проломился сквозь живую изгородь: я знал это наверняка.

Когда он уселся за столик, с шумом подтянув его к себе, — глаза наши встретились. Вид у него был еще более самодовольный, чем в прошлый раз, да оно и понятно: после недавних событий оппозиция уверенно набирала популярность, и он, так вышло, приложил к этому не самую последнюю руку. Кстати, на руке его, заметил я, теперь красовалась одна вещица, которой не было в прошлый раз и которая изрядно диссонировала с его общим обликом: излишне и даже намеренно, как показалось мне, демократичным, — хорошие «дайверы» от Лонжин. Когда-то у меня были такие, и по свеженькому блеску браслета (у Лонжин, при всех неоспоримых достоинствах этой марки, он царапается буквально от взгляда) я с уверенностью мог сказать, что часы куплены только что. О, тщеславие, о, неистребимая тяга людская к «понтам»! Но тут же я вспомнил, что и Че, сам Че любил на-шивать серьезные часы — причем, рангом повыше.

Вербовщик тоже сходу узнал меня — и глядел теперь куда доброжелательней, и даже кивнул, здороваясь, головой, — а больше ничего не успел сделать. Потому что в секунду, подброшенный сжатой до отказа пружиной, я был рядом с ним — и вздернул его на ноги, и, чуть отступив, врезал ему что есть силы левой, а после — еще раз. Через те же многострадальные кусты он вывалился обратно на парковку, а я метнулся за ним и снова поднял его и, прижав к красному боку автобуса, бил еще и еще, теперь уже поддых, и боялся, что удары мои медленны, слабы и недейственны, как бывает это часто во сне… На миг я перестал даже дышать — так страшно сделалось мне, что, не убив его сейчас, я после буду мучительно, до слез, сожалеть об этом.

…Опомнившись, я всё же отпустил его, и он съехал картофельным мешком на асфальт, скрутившись в калач и закрывая ладонями окровавленное лицо. Я поглядел на ударную руку — кожа на костяшках была содрана и саднила. Когда-то я не только боролся — я еще и замечательно умел драться. Я много тренировался, и на суставах образовались твердые, абсолютно нечувствительные наросты. Я мог тогда ударить в стену, в металл или в чужую голову — и одинаково не ощутил бы боли. Я и бил тогда — чаще всего в чужие головы, — не ощущая ни малейшей боли.

Но это было давно, очень давно, — сейчас я сделался слишком чувствителен.

Вербовщик лежал молча. Сквозь пальцы ладоней, которыми он закрывал лицо, на меня глядели два изумленных зеленых глаза, борода увлажнилась веселой кровью. Пару или тройку раз он отнимал свои перемазанные цветом революции руки от физиономии, разглядывал их с бесконечным и каким-то детским удивлением — и прятался за жалкий их щит обратно.

Ярость моя внезапно ушла — а с нею и силы.

— Это тебе за растения, сволочь! За растения! — сказал я на языке оставленной родины, повернулся и пошел, пошатываясь, прочь. Я очень устал за эти несколько секунд, и ноги предательски дрожали. Я подумал, что сегодня обязательно позвоню Веронике.

Каталония (2019)

В ДОМЕ СЕМЬ КОМНАТ

А все потому, что в доме было семь комнат, но всего четыре стены. Иногда, правда, у него возникали сомнения на этот счет и чтобы развеять их, он выходил на каменное крыльцо, отсчитывал ногами три невысокие ступени и обходил бунгало по периметру. Все верно — стен было именно четыре. Потому что легкие деревянные перегородки внутри на полноценные стены никак не тянули. И все-таки комнат, благодаря им, было семь — целых семь комнат. Кухня, гостиная, их с Мелиссой супружеская спальня, спальня дочки, спальня для еще одного их ребенка, если бы он надумал вдруг родиться, гостевая спальня, его рабочий кабинет — и это не считая двух совмещенных санузлов и кладовки.

Иногда, в особенности по утрам, когда дом бывал пуст, он, как будто позабыв все на свете, задавался вопросом: зачем ему семь комнат? Это слишком, это чересчур много, ей-богу! Тем более, что сам он в конце концов вполне научился обходиться одной: съездил в райцентр, купил легкую и прочную кровать, привез домой, скрутил, задвинул в угол кабинета — и его рабочее место «обрело законченнность шедевра». Теперь он, при желании, мог и спать там же, где работал — да частенько и поступал так.

В новом веке все переменилось. Вот раньше было, например, такое выражение — «ходить на работу». А сейчас не нужно никуда ходить, и ездить тоже: сидишь у себя дома, опутанный мировой паутиной, и занимаешься, скажем, программированием и веб-дизайном — как он. «Делаем продающие сайты — эффектно, ярко, дорого, прибыльно! Разработка сайта под ключ, наполнение контентом, продвижение, интернет-маркетинг, повышение продаж. Индивидуальный дизайн, копирайтинг, адаптивная верстка, программирование, настройка рекламных кампаний…» Он и его команда делают все, от и до — и не просто делают, а создают высококачественные штучные шедевры в противовес убогой массовой интернет-индустрии.

Есть огромные фабрики, милилонами пар штампующие безликую обувь по усредненному лекалу. А есть мастера ручного труда, шьющие тщательно, с любовью и на заказ. Если кто-то еще не понял, он и его ребята — не фабрика. Он и его ребята из «Прибыльных сайтов» — те самые мастера по пошиву самой лучшей интернет-обуви, в которой любой бизнес легко доберется до самых вершин! Девять лет, пятьсот уникальных проектов — от стоматологии до аренды вилочных погрузчиков. Результаты клиентского бизнеса, говорящие сами за себя. «Наши сайты и услуги стоят дорого — но они того действительно стоят!»

За эти девять лет ему удалось собрать под своим началом великолепную команду, которой всякий мог бы гордиться. Золотые перья копирайтинга, ювелиры контент-маркетинга, боги программирования… И никого из них он никогда не видел вживую, — и, возможно, никогда не увидит. В новом веке все переменилось.

Неважно, в какой стране ты живешь: программист Женя, например, встречает новый день в Пензе, копирайтер Алла пьет утренний кофе в Тель-Авиве, ее коллега Верочка обедает ежедневно в Потсдаме, настройщик рекламы Вадик любуется закатами в Бостоне… Но если кто-то думает, что все эти люди — не сплоченный и прекрасно сработавшийся коллектив — такой человек крупно и даже непростительно ошибается.

Сам же он, создатель и руководитель проекта «Прибыльные сайты» — простой уральский парень с мощной лысиной и кривой армейской татуировкой в виде парашютного купола — давно уже жил в аккуратной евродеревеньке, а деревенька жила в долине, которую со всех сторон обступили совсем-не-Уральские горы. У самого края гор, на расстоянии в пару километров друг от друга, восставали охранным рядом пирамиды мергельных холмов с крутыми, почти в отвес, склонами и срезанными, будто ножом, верхушками.

Там, где порода проступала наружу, это был пыльный, твердый и совершенно мертвый цемент, но в местах, где почве каким-то образом все же удалось за него зацепиться, все буйствовало и зеленело, а на плоских, как столешницы, вершинах под шапками пиний росла густая изумрудная трава. К основанию одного из таких холмов-часовых и прилепилась его деревня с черепичными крышами.

Ему нравилось жить в этой ухоженном и нарядном, как большая игрушка, евроселе. Круглосуточно по деревне медленно курсировал полицейский автомобиль, оберегая покой граждан; на ночные улицы, случалось, забегали на длинных ходулях-ногах умеренно дикие кабаны из соседнего леса — тыкались длинными мордами в запертые ворота и вежливо убирались прочь; люди с самого утра зачем-то улыбались, да и вообще — человек человеку здесь был не волк и даже не татарин. И звезды висели ниже и светили ярче, а воздух и вовсе хотелось есть, намазывая его на хлеб и уплетая за обе щеки — так он был свеж и вкусен.

* * *

…По традиции он работал с двух до пяти утра, после спал до одиннадцати, а проснувшись, сварил кофе и наладился гулять ежедневным маршрутом — то есть карабкаться на вершину холма. В защитного цвета рюкзак он уложил две большие бутылки воды, бутерброд с хамоном и сыром, термос с кофе, бинокль и лэптоп — там, наверху, работалось не хуже, чем дома.

Перед тем как выбраться за ворота, он прошел на задний двор, где в углу неухоженной лужайки была устроена зона барбекю. Под навесом на белокаменных столбах стояли три складных деревянных стула и большой круглый стол между ними. Забытая накануне вечером дочкой кукла-блондинка скучала на столешнице, обернув голову к бассейну, и смотрела на близкую воду с явным укором. Да и было отчего: на мутной поверхности плавали сухие листья, а нежно-голубое неглубокое нутро едва просматривалось под грязевым слоем. Он внезапно устыдился до жара в щеках.

— Нехорошо, нехорошо. Надо бы вызвать срочно людей, пусть почистят, — пробормотал он, но подозревал, что точно такие же слова говорил себе вчера, позавчера и еще не один раз — и, похоже, тут же забывал о бассейне напрочь.

Вернувшись и проходя мимо гаража, он смалодушничал и в раздумьи привстал: штурмовать почти вертикальный холм было всегда непросто — и в особенности в такую жару. По опыту вчерашнего, такого же изнуряющего дня он знал, что пропотеет насквозь, не раз задохнется и порядком выбьется из сил, пока доберется до верха — а на машине можно было бы подъехать к холму с обратной стороны и по грунтовой дороге подняться почти до середины его высоты. Но тогда мероприятие сильно сократилось бы по времени и, главное, утратило бы всякий оздоровительный смысл — а это совсем не входило в его планы.

Пободавшись с собой самую малость, он решительно двинулся дальше, и машина — большой, забрызганный грязью внедорожник с подмятым левым крылом — осталась на своем месте. Мест, собственно, было два, и машин в семье было столько же — но одно привычно для этого времени суток пустовало. Мелисса отвезла Катюшу в школу и сразу оттуда подалась, как обычно, в столицу. Маникюр у нее, педикюр, стрижка-укладка, массажный кабинет, шопинг, самба, потрещать в кафе с подружками-бразильянками — что-то из этого или все это вместе. Мелисса и вообще не любила сидеть дома: он вечно занят, а скучать в одиночестве, да еще и в деревне, она не любила и не привыкла — слишком уж жаркая бежала в ней кровь.

Ступая по дорожке, выложенной крупными травертиновыми плитами, он, не заметив, задел ногой игрушечную детскую коляску, брошенную вчера Катюшей, — та, коротко и с обидой громыхнув, завалилась набок. Наружу из нее вывалилась и заплакала вредным голосом кукла — еще одна. Вздохнув, он поднял коляску, аккуратно установил ее на прежнее место и уложил куклу обратно.

За кованым металлом ворот сразу началось восхождение. Деревня в эту пору была пустынна, как сама пустыня: близилось время сиесты и пика жары, и он знал, что за весь путь в лучшем случае встретит одного или двух стариков на террасе дома престарелых с дурацким названием «Благостный закат», а то и вовсе никого.

Дом уже просматривался в самом конце улицы, нелепо розовея фасадом. На террасе под тентом действитетельно восседал в инвалидной электроколяске Жозеп — и, завидев его, махнул издали корягой-рукой.

Подойдя ближе, он поздоровался. Жозеп выглядел самым старым из всех виденных им за жизнь стариков. При взгляде на него невозможно было поверить, что когда-то он, как и другие люди, был ребенком. Казалось, его уже родили таким — сморщенным, как печеное яблоко, и древним, как Моисей, извлекли из такого же древнего чрева, отряхнули тысячелетнуюю пыль, усадили в коляску и выпихнули в мир — жить вечным старцем.

— Ужасающая жара, — проворчал Жозеп. — Если такая простоит еще неделю, половина постояльцев нашей прекрасной богадельни прямиком отправится в рай. При таком пекле это немудрено. Тут не то что нашим доходягам — а и молодым несладко приходится. Вчера в Таррагоне умер девятнадцатилетний парень. Работал, бедняга, на солнце — и не знал, что все может закончиться так скоро. Каким местом думает эта молодежь!? Не знаю — но не мозгами, это точно! Я-то держусь огурцом, мне все нипочем — но не все же такие, как я. Как там твои девочки? Как красавица Мелисса? Как Катюша?

— Отлично, как и всегда. Катюша в школе. Ночью или утром у нее выпал еще один зуб — я нашел его на столе кухни. А Мелисса умчала в город — как обычно. В городе у нее всегда куча дел найдется — деревенская жизнь не по ней!

— Да… Такую красотку в деревне не удержишь — это точно! Убойная штучка твоя Мелисса. Красавица, одно слово! А задница… У бразильянок и вообще задницы — мое почтение, но у твоей… — Жозеп даже причмокнул языком от удовольствия. — Будь я помоложе, малыш, — уж я бы за ней приударил! Ты как-нибудь снова прихвати ее с собой, ладно? Сделай одолжение — дай хоть глазами полюбоваться!

— Ладно, — сказал он. — Ладно, Жозеп. Как-нибудь обязательно прихвачу.

Махнув старику на прощанье рукой, он зашагал дальше.

Домов по мере того, как склон крутел, делалось все меньше. В конце концов, они перебрались на узкие террасы, нависая один над другим. Дома представлялись ему непомерными зверями, каждый из которых, норовя переплюнуть соседа, в последнем, отчаянном усилии вздергивал свою тушу уровнем выше — да так там, в изнеможении, и окаменевал.

Ага, «окаменевал» — он хмыкнул, не соглашаясь с собой. Это только кажется, что дом — неодушевленная материя. Еще какая одушевленная! Ты придумываешь дом, строишь его, начинаешь в нем жить — и даже не подозреваешь, что все это время он незаметно и неостановимо прорастает в тебя. В конце концов он слепляется с тобой в единое целое, становится такой же неотъемлемой твоей частью, как рука, нога или ухо — и, когда по каким-то причинам ты решаешь расстаться с домом, то с удивлением обнаруживаешь, что без хирургической операции здесь не обойтись.

Раньше у меня никогда такого не было — может быть, потому, что это первый мой дом. Дом, который построили именно для меня и по моему проекту. Я придумал этот дом сам, от начала и до конца — на радость себе, Мелиссе и Катюше. Да, на радость всем — я же помню, как счастливо обживали мы дом после переезда из тесноватой квартиры в столице!

Но сейчас, когда он перестал мне нравиться, в особенности по утрам, и я все чаще задумываюсь о том, что нужно бы продать его — я понимаю, что сделать это будет совсем не просто: дом глубоко пустил в меня корни, дом оплел и спеленал меня узловатыми путами напрочь и не желает, видишь ты, меня отпускать… Что за глупости? Оставайся и живи — велит он. Ты меня породил — а теперь хочешь бросить? Не понимаю! Ну, а если все-таки хочешь сбежать — знай, что придется резать и рвать по живому, и не факт еще, что ты не загнешься от потери крови! Вот такие дела, оказывается, с этими домами — кто бы мог подумать!?

Из-за жары ему трижды пришлось останавливаться и скидывать рюкзак, чтобы напиться. Зато наверху, в густой тени пиний, было почти хорошо. Здесь всегда дул ветер — и сейчас он был особенно кстати.

Четыре столика со скамьями выстроились в ряд всего в нескольких метрах у отвесного края. За ними, еще ближе к обрыву, цеплялись отдельной группкой за край еще три пинии и — ухала звонко и страшно вниз пустота. Испанцы всегда поражали его ничем не оправданным, веселым и каким-то детским легкомыслием. Край обрыва не был абсолютно ничем огорожен.

Два года назад, летом, во время праздника, парнишка-школьник сорвался вниз и, как и следовало ожидать, разбился насмерть. Бедняга перепил пива и просто хотел отлить. Смерть человеческая бывает нелепой — но от этого не перестает быть смертью. Несколько раз они забирались сюда всей семьей — он, Мелисса и Катюша — но, похоже, нравилось это только ему. Девочки не находили в карабканьи наверх особого удовольствия — и после пары-тройки раз отказались от этих прогулок наотрез — решительно и навсегда. Да он, если честно, и не настаивал, и даже рад был: с ними он не мог сосредоточиться, как следует, на работе, потому что вынужден был постоянно следить, чтобы шустрая Катюша не приближалась к опасному краю.

Два часа он прилежно работал: отвечал на письма клиентов, звонил Вадику в Бостон и Алле в Тель-Авив, обсуждая кое-какие детали по текущим проектам; после прилежно изучал тему пищевых добавок — в работе было сразу два сайта по этой тематике. Когда-то он начинал как копирайтер и сейчас не собирался бросать это занятие, зная, что вряд ли кто-то лучше его способен сделать яркий, короткий и эффектный текст, задачей которого является привлечь, зацепить, убедить и заставить сделать покупку.

В конце концов утомившись, он выпил воды, лег на теплую траву и стал смотреть в бесконечное небо.

* * *

Да, он считал свою работу лучшей из всех. Когда-то давно, в армии, их забрасывали на неделю в дикую природу, без еды, воды и приборов ориентирования на местности — учили выживать, выполняя при том боевую задачу. Научили — он и сейчас еще помнил армейский навык и выжил бы в любой глухомани — и не как Беар Гриллс, а взаправду. За этот навык он советской армии был благодарен — невзирая на все ее закидоны. Вот и нынешнюю свою работу, им же и созданную, он прежде всего ценил за то, что она дает возможность выжить и жить в любом месте Земли и при любых обстоятельствах — жить, да еще «выполнять боевую задачу». «Забросьте меня в пустыню, тундру или тайгу, дайте мне интернет, кофе и возможность сосредоточиться — и я достану из паутины все!» — любил повторять он, и это было сущей правдой.

Подобно фокуснику, он умел извлекать из виртуальной пустоты вполне осязаемые и реальные вещи — и не каких-то там жалких кроликов! Из этой кажущейся «пустоты», в которой он добывал свою руду, был и переезд в другую страну, откуда любить Родину было много сподручнее, и дом-бунгало, о котором он мог когда-то только мечтать, и даже Мелисса с Катюшей… Да-да, даже своих любимых девочек он, по большому счету, материализовал из той самой «пустоты»! Вспомнив, как это было, он улыбнулся.

…Тогда они делали сайт для кабинета эстетической медицины. Заказчица оказалась землячкой, из Перми, но жила, как и он, в Барселоне. Она планировала выйти на новый уровень — и по рекомендации одной своей клиентки (блондинки-адвоката, которой он сделал сайт по оказанию юридических услуг) обратилась к нему. Заказчица готова была платить вперед — платить щедро, наличными и прямо сейчас. Подивившись ее на редкость писклявому и какому-то «мультяшному», что ли, голосу из телефона, он быстро сменил шлепанцы на кроссовки, прыгнул в машину и поехал на другой конец города встречаться с ней лично.

Рина — вообще-то звали ее Мариной, но она предпочитала именно такой вариант — оказалась неожиданно крупной дамой черт-знает-какого-возраста и, что интересно, без единого изгиба или выпуклости, ради которых, как полагал он, в заведения подобного рода и обращаются желающие подкорректирровать свою оболочку люди.

Фигурой своей Рина походила на идеальный цилиндр, увенчанный массивным шаром головы, зачем-то обряженный в облегающее короткое платье, не способное (или не желающее) толком прикрыть арктически-белые трусы, и установленный на тонюсенькие подпорки ног. Морщин у Рины, как и изгибов, не имелось вовсе, а еще не было губ, полное отсутствие которых она компенсировала изобилием вопяще-красной помады. На белой плоскости лица кровавый рот ее казался наивным и неряшливым рисунком ребенка или сексуального маньяка.

Иными словами, на ходячую рекламу своего продукта Рина ничуть не тянула — а между тем дела ее кабинета шли чудесно. Совершенно лысый кот с огромными ушами, которым она не преминула любовно прихвастнуть сразу после приветствия, обошелся ей, например, в пять тысяч евро и был куплен больным. На лечение его она тратила огромные деньги — но что такое деньги, когда речь идет о любви? К тому же кот обладал уникальной способностью ловить и безжалостно уничтожать тараканов; в результате этого тараканьего холокоста на этаже Рины не осталось ни одной усатой твари — при том что остальной дом просто кишел ими. Все это она выложила ему в первые же пять минут знакомства, пища так, что перпонки его готовы были лопнуть. Внезапно прервав свой энергичный писк, она спросила:

— Скажите, Виктор, а вам не нужен микрофон? Я очень хорошо делаю, клиенты в восторге!

Он поднял недоуменно брови. Поражаясь его неосведомленности, Рина пояснила, что одной из самых модных операций у мужчин является глобальное увеличение головки полового члена, после которого она (головка) гарантированно подрастает на два саниметра в длину и на столько же раздается вширь.

— Вот и получается микрофон, на радость вам и вашей партнерше! — торжествующе завершила она. — И стоит, я уверяю, недорого — а вам еще и скидку сделаю!

Заражаясь, как вирусом, ее простотой, он тут же оттянул резинку шорт, а потом и трусов, заглянул внутрь, недолго подумал и решил, что «микрофон» ему, пожалуй, ни к чему.

— А у женщин? — спросил, уже настраиваясь на деловой лад, он. — Какая самая популярная процедура у женщин?

— Бразильская подтяжка ягодиц! — без малейшего промедления заявила Рина. — Бразильская попа, если по-простому. В последние пять лет женщины всего мира сходят по ней с ума! А глядя на них — и мужики тоже. У тебя есть жена? Приводи — сделаю и скидку хорошую дам!

Жены у него не было. А о таком сверхмодном тренде в мире косметологии, как бразильская попа, он, к стыду своему, не подозревал. Ну и ладно, делов-то — он о многом не подозревал или имел крайне смутное представление — например, о тех же вилочных погрузчиках. А потом, выполняя заказ, брался за дело вплотную, с головой погружался в вопрос, как умел только он, — и выдавал тот самый результат, за который ему и платили.

— Рина, мы беремся за ваш сайт прямо сейчас! — заявил энергично он, принимая задаток. — Ждите скорого результата!

Вечером того же дня он позвонил копирайтеру Алле.

— Правда, что у бразильских девушек самые красивые задницы? — спросил сходу он.

— Ну, тебе-то как мужику должно быть виднее, — засмеялась она. — Вообще, правда, что бабы в последние годы просто помешались на этом. Только и слышишь повсюду: «бразильская попа, бразильская попа»… Сама процедура, если ты вдруг не в теме, заключается в том, что у пациентки откачивают лишний жир с бедер и живота, а затем этот жир имплантируют ей же в ягодицы. Название мероприятия, кстати, связано прежде всего с тем, что хирург, придумавший процедуру, родом из Бразилии. Фамилия у него еще такая забавная — Питанги, кажется. А вот что до естественной природной красоты бразильских женщин, в смысле их поп… Знаешь, была я как-то в Рио — так мне все больше попадались сисястые тетки в лосинах и с раскормленными задницами. А если без лосин — то та же задница, только совсем расползшаяся, да еще сплошной целлюлит. А как иначе, если они из кондитерских не вылезают, а спорт, насколько я поняла, у них не в чести. Единственные красивые задницы, которые мне довелось там увидеть, принадлежали иностраным туристкам. Наслушались, поди, о несравненных бразильских тылах и полгода вкалывали в спортзале, прежде чем приехать, — вот и результат.

Сама Алла, насколько он мог судить по фото в ее профиле и видеозвонкам, принадлежала, скорее, к миру двухмерных объектов — он подумал, что не совсем удачно выбрал собеседника для обсуждения темы.

«Правильный» собседник нашелся на следующий день. Ближе к вечеру он, в рамках работы над заказом, вознамерился посетить публичный дом и заказать себе именно бразильянку с настоящей бразильской задницей — чтобы изучить вопрос досконально. Из собственного опыта он давно знал, что по-настоящему топовый сайт получается лишь в том случае, если во время его создания ты буквально живешь бизнесом клиента, стараясь проникнуть в самую его суть. Вот он и решил — проникнуть, изучить, а заодно и потрахаться — у него давно не было женщины.

Вечерний город-дракон дышал раскаленным асфальтом. Перед тем как идти «на задание», он заказал мороженое в кафе на Бульваре, выбрал столик, поднял глаза и остолбенел: предмет его исканий, обтянутый лосинами, находился в двух метрах от него и принадлежал мулатке, которая шумно двигала стулья, собираясь усесться за соседний столик.

Крутнув своей пятой точкой, владелица ловко усадила ее на стул — не будучи экспертом, он сходу успел понять: вот она, эталонная бразильская попа: тяжеловатая, но подтянутая, фактурная, рельефная и тугая.

Он повел глазами выше, чтобы разглядеть остальное: небольшую, но такую же упругую грудь; талию, при существенных габаритах низа казавшуюся особенно тонкой; кожу цвета кофе с молоком — такой цвет бывает, когда молока добавлена самая чуть… И белки глаз, и такие же иссиня-белые, на фоне смуглой кожи, зубы, когда девушка, заметив, как пристально и в открытую он таращится на нее, засмеялась. В голове у него замельтешил внезапный и жаркий сумбур.

— Извините, я вот что хотел спросить, — пытаясь справиться с внезапным наваждением, сказал, обращаясь к девице, он, — правда, что все бразильские девушки очень любят сладкое?

— Да, правда. Бразильские девушки жить без сладкого не могут, это да, — у нее тоже был акцент, но более мягкий, а сам голос — очень уж низкий для девушки ее лет. — Да и с чего бы им лишать себя такого удовольствия? Посмотри на мою порцию мороженого — она в два раза больше твоей! И я не уверена, что расправившись с ней, не закажу еще одну такую же. Я, например, из Рио, но это ничего не меняет: не только кариоки, но и все бразильские женщины — от рождения сладкоежки. При этом все меньше наших девчонок готовы без устали вкалывать в спортзале, чтобы сбросить вес и выглядеть прилично — скорее, они предпочтут подкопить деньжат и лечь под нож хирурга. Но если бразильская девушка следит за собой, ведет активный образ жизни, много двигается, занимается спортом или танцует — в красоте с ней не сравнится никто. И если такая девушка втиснется в платьишко потеснее да покороче и пройдет сотню метров по улице — поверь, каждый из попавшихся ей на пути мужчина будет счастлив предложить ей руку и сердце.

— Я, кажется, уже готов — руку и сердце, — пробормотал он, и девица, вздернув победно подбородок, рассмеялась и посмотрела на него с выражением: «вот видишь, я же говорила!» Кожа ее от гладкости, казалось, светится изнутри, а тяжелые и длинные, с блеском, волосы были черней антрацита.

С ним, жестким уральским парнем слегка за сорок, автором вполне успешного интернет-проекта, творилось что-то неладное — и дело было вовсе не в идеальной попе собеседницы. Чего-чего, а женских задниц за сорок лет жизни он навидался — выше крыши, и попадались среди них и исключительно славные экземпляры! Но тут… Впервые в жизни ему сделалось стыдно за свой лишний живот, и захотелось, внезапно и до дрожи, сбросить десяток лет, чтобы снова быть жилистым, резким и красивым.

— Ты-то, похоже, много двигаешься, — сказал он первое, что пришло на ум.

— Да, — согласилась она, — я родилась, чтобы танцевать. Самба, форро, фрево, ламбада, фанк, босса-нова — я танцую все наши танцы. А видел бы ты, как хороша я была в капоэйре! Да и бути-дэнс в моем исполнении — это что-то потрясающее, хотя придумали его не у нас. Но самба — моя страсть и моя душа. Я, кстати, учу людей настоящей самбе в танцевальной студии, и попа у меня — настоящая, а не из кабинета хирурга, как ты наверняка подумал. Это от природы: приглядись к черным девушкам или к тем, у кого в жилах течет хотя бы часть негритянской крови — и сразу поймешь, почему всех остальных они называют плоскозадыми. То, за что остальные выкладывают немалые деньги, черным достается бесплатно. Я, конечно, не совсем уж черная — но кое-что от мамы мне, как видишь, все-таки перепало.

— Ни про какие кабинеты хирурга я и не думал, — возразил он. — Сразу видно, что ты девушка спортивная! Как ты оказалась в Барселоне?

— Барселона, Барселона, — принялась она напевать в ответ мотив популярной песни. — Барселона… Кто не любит Барселону? Да и потом: в Рио полно отличных танцовщиц, а здесь они — куда более редкие птицы. Да и платят здесь намного больше. Интересно, ты предлагаешь руку и сердце каждой девушке с красивой задницей?

— Нет, — сказал он честно. — Ты первая, кому я произнес эти слова. И твоя задница — надо признать, отличная! — здесь совершенно не при чем.

Прозвучало это на редкость фальшиво, неискренне и даже пошло — так часто бывает, когда говоришь чистую правду. Она поглядывала на него лукаво — но номер телефона, перед тем, как расстаться, все-таки дала.

Визит в публичный дом он, неожиданно для себя, отменил, а оказавшись дома, пошел к зеркалу посмотреть, кого он увидит там. На него смотрел лысый, как яйцо страуса, по-козлиному бородатый, обмотанный основательно жирком взрослый мальчик с Урала. Всякий правильный уралец опознаваем влет: он обязательно носит лицо осторожного нахала, причем если степень осторожности на этом лице может сильно варьироваться, в зависимости от обстоятельств, а часто исчезать вообще, то основательная степень наглости всегда остается неизменной.

Он уже девять лет жил в Европе — но продожал носить это уральское лицо и знал, что снимет его только со смертью.

Он, при всех своих дипломах и сертификатах, продолжал безбожно «чокать» по поводу и без, он говорил «колидор» и «заоднем», и никая сила в мире не смогла бы его отучить от этого.

Он не мог, да и не собирался отказываться от корней, и тот факт, что в силу определенных причин ему пришлось в свое время покинуть Родину, ничего не менял. А что он действительно мог, и что он должен был бы сделать — так это выписать себе из Екатеринбурга или области одну из множества статных и ярких девок, которые курвились и вянули там зазря, разбазаривая красоту в тускло-пьяное никуда… Да, мог бы — и каждая из этих уральских красавиц с радостью примчалась бы к нему в европы, чтобы «чокать» здесь с ним на пару и любить его по-русски. Он, коренной уралмашевец, мог и должен был сделать именно так — но вместо того потерял голову от мулатки-танцовщицы из Рио, с которой, по причине бедности своего испанского, и общаться-то толком не мог.

— На экзотику тебя потянуло, друг мой, — сказал он зеркальному себе. — Хочешь, чтобы она научила тебя танцевать настоящую ламбаду? Ну, научит. И чо? Чо дальше? Дальше-то чо? Ты же ей, неразумной, даже не сможешь объяснить, почему в день Ильи-пророка надеваешь тельняшку, встречаешься с осевшими здесь же парнями из Войск Дяди Васи, цивилизованно, но крепко закладываешь за воротник и совершаешь обязательное омовение в одном из барселонских фонтанов. Вот попробуй объясни ей, зачем ты это делаешь! Девчонке с Урала, заметь, ничего объяснять не понадобилось бы! Она с детства в теме. А эта — из Бразилии, «где много диких обезьян» — вот и все, что тебе известно об этой стране! Ну, что там еще? Бассейн реки Амазонки, карнавал в Рио, Роналдо и Пеле, новоявленный ему доктор Иво Питанги с бразильской подтяжкой ягодиц — и все те же чертовы обезьяны! Обезьяны, бл***ь! Она из Бразилии и по-русски — ни бум-бум, как птица неразумная. Вот чо ты будешь с ней делать?! Чо?

Через месяц они поженились.

* * *

…Он съел бутерброд с хамоном и сыром, запил его чашкой кофе и снова прилежно трудился. Жар добрался наконец и до вершины холма, мучил и жег с час — и пошел на убыль. Солнце катилось умирать по скользкому от пота небосводу. Он посмотрел на часы, достал из рюкзака бинокль и подошел к самому краю обрыва.

Часы показывали ровно половину шестого. Снизу, издалека, донесся едва слышный школьный звонок. Он приложил бинокль к глазам, сходу нашел интересующее его место — чувствовался навык — и принялся наблюдать.

— Ага, ага, вижу! — воскликнул удовлетворенно он. Мелисса — а вот и Катюша! Где, интересно, Мели припарковала машину?

Поискав, он обнаружил «Купер» жены на соседней улице. Бинокль был мощный, и с высоты холма он мог при желании разглядеть всю деревню в деталях. Метнувшись в сторону, он отыскал свой участок с продолговатой черепичной крышей бунгало, после, вернувшись к дочке и жене, проводил их глазами до красного, с двойной белой полосой, «Купера», дождался, пока они усядутся и машина тронется с места — и стал собираться сам. Теперь, когда его девочки вот-вот будут дома, сидеть в одиночестве на вершине холма ему совсем не хотелось. Он и так не видел их — целый день. Уложившись и приладив рюкзак за спину, он заспешил вниз.

* * *

«Благостный закат» встретил его пустою террасой — как и всегда на обратном пути. Еще на подходе к воротам своего дома он услышал голос жены во дворе. Мелисса о чем-то громко спрашивала Катюшу, та неразборчиво отвечала ей, а потом обе дружно засмеялись — и он сам тихонько засмеялся с ними в лад. Он ощутил, что за целый день в одиночестве так соскучился по своим девочкам, что готов, кажется, даже прослезиться, оттого что сейчас, вот-вот, через секунду увидит их и сможет обнять.

Снова они были с ним, совсем рядом, с обратной стороны ограды, а вместе с ними дом наполнили запахи и звуки. Он отчетливо различил аромат жареного мяса и вспомнил, что сегодня Мелисса обещала ему шурраско. Да, с тех пор, как они стали жить вместе, Мелисса приобщила его к фейжоаде, ватапа и прочим бразильским яствам, а он, в свою очередь, научил ее лепить пельмени — в рамках культурно-кулинарного обмена между Бразилией и Россией. Зона барбекю была совсем рядом, за густой стеной нестриженой зелени — он слышал, как Мелисса напевает, позвякивая посудой.

Он так сильно хотел их увидеть, что даже остановился, испугавшись на миг, что войдет сейчас за ограду — и не найдет их там. Так, должно быть, всегда и у всех бывает: чем больше ты любишь кого-то — тем сильнее боишься потерять. Он и вообще каждый раз останавливался у калитки и медлил перед тем, как войти — из-за этого страха.

— Да чо уж скрывать, признайся, — сказал он себе. — Ты так любишь их, своих девочек, что, возвращаясь, всегда до смерти боишься войти внутрь — и не обнаружить их там, хотя прекрасно знаешь, что этого не может быть. Даже отсюда, из-за ограды ты чувствуешь, что дом — живой, дом уже не кажется ни пустым, ни излишне огромным, как утром; дом полон запахами и звуками, дом полон до краев твоими девочками — слышишь, как они снова смеются?

Но ты, как и вчера, и еще бессчетное множество раз, медлишь у высокой калитки с двумя седыми гномами на столбах — потому что боишься. Боишься, и в то же время — оттягиваешь удовольствие. Продлеваешь предвкушение счастья, понимая, что можешь оборвать паузу в любой момент. Ты знаешь досконально, что случится, когда ты войдешь — но в этот краткий миг остановленного времени хочешь еще раз представить себе, как все произойдет.

Первой его заметит Катюша, его девочка-дочка: тоже, как и Мелисса, цвета кофе с молоком, вот только молока в этом кофе куда больше, и это его молоко, это его кровь и его молоко — заметит, оставит голубую игрушечную коляску и помчится к нему, улыбаясь во всю ширь временно щербатого рта, помчится, крыльями раскинув ручонки и готовясь взлететь — и взлетит на его руках, и закричит, обмирая от счастливого страха и заходясь смехом, когда он, подхватив ее, подбросит пару-тройку раз в ближнее небо…

А там, заслышав их шум и возню, появится, улыбаясь, Мелисса — и пойдет ему навстречу, пойдет, как умеет ходить только она; пойдет такой королевой, что он специально остановится, чтобы посмотреть, как она идет — о, как она идет, всегда зная себе цену, и зная, что цена эта самая наивысшая! — а он, опустив Катюшу на землю, обнимет жену, обовьет ее крупным собой, с головой зарываясь в привычные и всегда новые для него запахи: бабассу, авокадо, гуараны; ощущая под тонким слоем ткани ее маленькое, крепкое и жаркое тело, вспыхивая и сам от жара его быстрее, чем сухая трава, представляя это излюбленное им тело во всех мельчайших подробностях и деталях…

Да, да — они жили вместе достаточно долго для того, чтобы он мог освоить восхительную географию ее тела до глубины поистине академического знания: все его холмы и долины, впадинки и бугорки, ущелья и пещерки; все его родинки, все его чудесные волоски, с каждым из которых — если он обнаруживался в неположенном месте — она вела непримиримую, насмерть, войну; все его двадцать ноготков, за которыми она, как истинная кариока, следила с тщательностью одержимой, проводя в маникюрно-педикюрных салонах немалую часть времени жизни…

Все это он мгновенно представлял себе, обнимая ее, — и так же мгновенно и неудержимо твердел и начинал топорщиться той серединной частью себя, которую она сразу же ощущала в районе своего пупка, и, выпутавшись из объятий его, отступала на шаг, легко проводя своей рукою по его руке, от плеча к ладони, и, на мгновение задержав его указательный палец в маленьких, почти детских, своих, полуобернувшись, обещала глазами: да, да, я хочу того же, как и ты, я хочу этого так же сильно, как ты, а может быть, и еще сильнее — но подождем до вечера, подождем, а там уложим Катюшу спать, и все будет, будет, ты же знаешь…

Это ведь тоже удовольствие — ждать и предвкушать, зная, что все обязательно будет… Они жили вместе еще недостаточно долго для того, чтобы охладеть к телесной оболочке друг друга — и обоим решительно не верилось, что зима между их телами вообще когда-либо наступит.

Да, все произойдет именно так. Они поужинают под навесом, уйдут в дом и, устроившись на огромном диване, будут смотреть втроем телевизор — «Голос», еще какое-нибудь дурацкое шоу или новый голливудский блокбастер — раньше занятие это он совершенно не переносил на дух, но теперь предавался ему с удовольствием — а все потому, что рядом были жена и дочь… Потом он отнесет уснувшую Катюху в постель и уже на выходе из дочкиной спальни услышит приглушенный шум душа…

И после, когда он извергнет в Мелиссу накопившуюся за день страсть, а потом еще и еще, и они будут лежать, обессиленные, в постели — Мелисса уснет первой, а он еще успеет подумать о том, что за все годы, которые они провели вдвоем, у них и скандала-то настоящего не случалось ни разу — что, учитывая его уральскую вредность и ее горячий бразильский нрав, само по себе удивительно.

Возможно, мы несколько отдалились друг от друга в последние годы — должен будет признать он. Дом с участком обошелся значительно дороже, чем он рассчитывал. Пришлось залезть в кредиты, кредиты нужно было отдавать, и деньги — любые и всякие — приветствовались и даже вожделелись. А заработать деньги мог только он, и мог единственным способом — извлекая их из той самой «пустоты», откуда взялось все. Он начал брать все больше и больше работы, брать столько, что приходилось пропадать в «пустоте» сутками, и он не мог не чувствовать, что Мелисса начинает тосковать.

Катюхе уже исполнилось три. Утром Мелисса отвозила ее в школу, а потом до пяти вечера оставалась наедине с собой — то еще удовольствие, особенно в их живописной и глухой провинции! Вот почему он сам настоял, что ей обязательно нужна своя машина — не его квадратный внедорожник, который припарковать в столице практически невозможно, а что-то более подходящее для девушки — машина, на которой она сможет гонять ежедневно в столицу, на побережье или куда сочтет нужным — пока он работает. Машину она выбирала сама — и выбрала именно ту, о какой мечтала, и радовалась ей и новообретенной мобильности, и все вроде бы наладилось — но он продолжал носить в себе смутное чувство вины: из-за работы он не мог дать ни жене, ни дочке столько любви, сколько они хотели и заслуживали. И все-таки серьезных ссор у них с Мелиссой никогда не было — разве что однажды.

Да, один раз они все же разругались: Мелисса наконец-то уговорила его слетать всей их семейной троицей в Рио, и он уже согласился, и были куплены билеты, и родители ее готовились к первой встрече с непонятным лысым зятем из малахитовых краев — но навалилось сразу несколько срочных, и выгодных, и нужных до зарезу заказов, и он решил остаться.

Да, он мог бы работать и в Рио — но совсем не в том объеме и не с той интенсивностью, которой требовал момент. Он решил остаться и знал, что имеет на это право, более того: как добытчик и глава, он обязан был остаться — но Мелисса слишком долго ждала этой поездки, да и планы его переменились внезапно и в предпоследний миг — поэтому гнев ее он вполне в состоянии был понять.

Она раскричалась тогда так, что вторить ей прнялись даже соседские собаки, подлаивая Мелиссе в такт — но он выслушал все ее тирады с каменным свердловским лицом, не проронив в ответ и малого рыка: он знал, что так буря ее иссякнет скорее. Так и вышло. Ко дню отъезда мир полностью был восстановлен. Когда он предложил отвезти их в аэропорт, Мелисса убедила его, что это ни к чему: она поедет на своем MINI и оставит машину на стоянке в аэропорту — а через десять дней на ней же вернется обратно.

Работы действительно было невпроворот, и он не стал настаивать. Да, да… А кроме того случая, они никогда больше не ссорились. Никогда, ни одной серьезной ссоры — удивительно, право слово! Удивительно и хорошо.

Так размышляя, он засыпал — и просыпался в абсолютной тишине, ощущая на своей руке ее невесомую тяжесть. Она спала так неподвижно и так неслышно, что он начинал даже тревожиться и тихонько, тихонько, стараясь не разбудить ее, прикладывал свою руку к ее левой груди — и с трудом отыскав ровное упрямое биение, успокаивался.

Зато его собственное сердце стучало все тяжелее и громче, вскоре ему начинало казаться, что еще чуть-чуть — и от стука этого задрожат оконные стекла. Это означало одно: время подкралось к двум утра — а значит, пора вставать и браться за работу. Он аккуратно освобождал свою руку и уходил из спальни в кабинет.

…Все это он представил в одно мгновение, представил и лихорадочно-счастливо пережил, по-прежнему медля у ворот. Он слышал, как они снова заговорили, жена и дочь, после опять на два голоса рассмеялись — и не в силах больше тянуть, вошел.

* * *

…И все-таки семь комнат — это много. Это никуда не годится — семь комнат! Особенно, если в доме четыре стены. Перед тем как начать привычное восхождение на холм, он обошел бунгало по периметру, чтобы убедиться в этом. Все верно — стен было именно четыре. Кукла, оставленная дочкой на столе, печально смотрела на мрачную воду, и он до алого жара устыдился — надо бы позвонить, чтобы приехали и привели бассейн в порядок. Идя к воротам, он сбил ногой игрушечную детскую коляску и, повздыхав, аккуратно установил ее на прежнее место.

Да, по утрам, когда в доме никого нет и он кажется от этого огромным и пустым, я не люблю его — подумал он. По утрам мы с ним не ладим — каждый раз, когда я просыпаюсь, дом как будто напоминает мне, что однажды я совершил большую ошибку — но не уточняет, какую именно. И я мучаюсь, пытаясь вспомнить и сообразить — но ничего не получается, и это еще один повод не любить его — этот дом. По утрам я почти ненавижу его и подумываю о продаже — но не так-то все просто. Все не так просто — потому что придет вечер, и все переменится.

Вечером, когда я вернусь, дом будет полон моими девочками — и все снова обретет смысл. Дом ни разу еще не подводил меня — каждый раз, когда я возвращаюсь, меня ждут и встречают мои девочки, и дом сразу начинает казаться тесным: в нем так много любви, что вскоре, чтобы вместить ее и нас в придачу, придется выбрасывать мебель. За это счастье, которое дом дарит мне вечером, я готов простить ему все — так что продавать его я все-таки не буду!

В конце улицы нелепо розовел «Благостный закат». Стариков в этот раз было двое: Жозеп, махнувший ему издали неуклюжей рукой, и еще один — этого он помнил хуже.

— Чертова жара! — проворчал Жозеп, когда они поздоровались. Видишь, сегодня и Антонио выполз из норы — решил погреть свои дряхлые кости. Как дела? Как твои девочки?

— Все чудесно — отвечал он. — У Катюши выпал еще один зуб — утром я нашел его на столе кухни. А Мелисса в городе — как и всегда. У нее куча дел в столице — ты же знаешь.

— Знаю — сказал Жозеп. — Такую красотку, как твоя Мелисса, в деревне не удержать, это точно. Счастье твое, малыш, что я уже не так молод — иначе пришлось бы тебе поволноваться! Береги голову от солнца, Виктор! Солнечный удар — коварная штука: он подкрадывается незаметно и может треснуть так, что мало не покажется. Вы, молодые, совсем не думаете о таких вещах — а зря!

* * *

Слегка сутулясь, он пошел прочь, а старики долго и молча смотрели ему вслед.

— Поляк? — спросил, наконец, Антонио.

— Зачем поляк? Русский! — возразил Жозеп. — Хороший парень этот Виктор. Пару месяцев назад подарил мне коробку сигар — настоящих, кубинских, не какого-нибудь дерьма. COHIBA BEHIKE 52 — ты, поди, и не слыхал про такие. Я название завел в интернет — и челюсть едва не потерял. Таким цена — под сотню штука. А в коробке их десять, понял? Я и не просил его ни о чем — а он заметил, что я не прочь побаловаться сигарой — взял да подарил! Сигары отличные — я и не курил-то таких никогда.

— Вот дела! С чего это он так расщедрился? — удивился Антонио.

— Да говорю же — хороший парень! И сигары — замечательные!

— Вот какие тебе сигары, в твоем-то возрасте? Ты же меня на добрый десяток лет старше! — мягко упрекнул Антонио.

— Я тебя еще переживу на те же десять лет, не сомневайся! — отрезал Жозеп, пришамкивая. Он извлек из кармана сигару (ту самую, с Кубы), ловко обрезал кончик и сноровисто занялся раскуркой. — И по мужской части у меня все в порядке — как у молодого. Я вот улучу момент, сбегу из этой богадельни да прямиком к девочкам в «Виллу Белью» рвану. Ты-то, поди, и не был там ни разу — а зря! Отличные шлюхи там работают — и красавицы все, как на подбор. Да — в «Виллу Белью»! Прямо на коляске и поеду — а что? Ночью движения нет, да и ехать-то десять километров, и все вниз — аккумулятора как раз хватит. Потрахаюсь всласть, у меня уже и деньжонки на это дело отложены — а назад пусть забирают сами. А еще лучше, если бы я прямо там, на какой-нибудь девке и помер бы! Вот так — кончил бы и помер бы. И прямиком к Богу — из одного рая в другой. Вот здорово было бы, э?

— Тебе не о шлюхах, а о Боге подумать пора, — сказал Антонио. — Какие тебе шлюхи? Из тебя же песок сыплется — того и гляди, помрешь!

— Не каркай! — отрезал Жозеп, выпуская облако сигарного дыма. — Да, хороший парень, — продолжил он, помолчав. — Жаль только — сумасшедший. Совсем чокнутый. У него жена с маленькой дочкой в прошлом году разбились на машине — здесь же, в нашем ущелье. Навстречу фура груженая шла, водитель не справился с управлением… Насмерть сразу обеих — и жену, и дочь. Там и опознавать-то особо нечего было. Вот после того он и спятил. Рехнулся начисто. До сих пор уверен, что они живы. Рассказывает мне о них каждый раз — как о живых. А нам тогда Хуанита, сиделка, в газете читала, да и в новостях показывали… Ты тогда еще не жил с нами — потому и не помнишь. Да… Сука она, эта жизнь. Дочку Катюшей звали. А жена у него красавица была — Мелисса, мулатка, танцовщица, фигурная, и задница у ней, эх… Такая, скажу я тебе, девочка… Я их видел однажды, жену его и дочку, вместе с ним — незадолго до того, как все случилось.

— Вот дела, — сказал сокрушенно Антонио. — Жалко парня — хуже того, что случилось, и придумать-то ничего нельзя. Тут любой рассудком тронуться может. А ты зачем ему подыгрываешь? Зачем врешь?

— А ты будто не понимаешь! Потому что он спит, — сказал Жозеп. — Он спит, и я не собираюсь его будить. Ему хорошо, пока он спит. Может быть, он и жив только, пока спит. Что с ним может произойти, если он проснется — одному Богу известно. Ты знаешь, что может произойти? Вот-вот — и я не знаю. Но ничего хорошего, это уж точно! Поэтому будить его я не собираюсь — даже в мыслях не держу. И ты не смей! А Мелисса его, говорю тебе, настоящей красавицей была! Будь я помоложе, уж я бы эту Мелиссу не упустил!

— Да, дела-а-а… — протянул Антонио, опечалившись. — Надо же! А с виду — вполне нормальный парень, ничего такого и не подумаешь… Если кого и можно здесь назвать чокнутым — так это тебя, Жозеп! Совсем ты выжил из ума, старик! И в рай тебя уж точно не возьмут — с такими мыслями в аду тебе самое место, — Антонио вроде бы возмущался, но глядел на Жозепа с затаенной завистью.

Жозеп презрительно промолчал, занимаясь сигарой. Дым окутывал его ароматным облаком, и в дыму том мерещились Жозепу кубинские дамы с губами-«бембами» и подушечного объема задами, обтянутыми желтыми лосинами. Представив картинку крупным планом, он даже закатил почти иссякшие глаза от удовольствия. Да, что бы там ни говорили, а в жизни есть приятные моменты!

Каталония (2020)