Грядет еще одна буря

Сейед Мехди Шоджаи

Жизнь – вещь непредсказуемая. Успешный предприниматель и уважаемый благотворитель Хадж Амин и представить себе не мог, что развернутая им в родном городке кампания по скупке старых домов, на месте которых он планировал построить новую школу, обернется неожиданной и шокирующей встречей с его собственным прошлым, прольет свет на судьбу сына, пропавшего много лет назад, и заставит кардинальным образом пересмотреть многие свои убеждения и отношение к людям… Для широкого круга читателей.

Глава 4. Буря

Целых три дня он говорил и плакал. А я целых три дня терпела. За все те три дня он ни на миг не разлучался со мной, следовал за мной повсюду, даже когда я готовила еду. Я готовила — он говорил, я мыла посуду — он говорил, иногда даже помогал. Совершенно искренне и по-свойски.

Не спрашивай. Я сама все объясню. Уверена, что ум твой с той ночи и до этого момента тревожит сей вопрос, оставшийся без ответа: куда это мы, то есть я и Ками, отправились и где пропадали, да так, что ни ты сам, ни другие не смогли и следа нашего отыскать?

Меня искали и ты, и семья невесты, и семья жениха, и кое-кто из круга придворных по той или иной причине. Ваши мотивы и причины были самыми разными, но в одном вы все были едины — похожи на раненую змею.

Вы все вверх дном перевернули, и что бы ни пришло вам на ум, вы все пришли к одному и тому же выводу и поделились им друг с другом: она словно сквозь землю провалилась.

Ты, конечно, помнишь, что все старания и поиски через несколько дней пошли на убыль, и воцарились тишина и покой. А почему? Все потому, что в тот момент Господь наделил меня планом и помог достичь цели.

Не буду называть его имени — ты наверняка его помнишь — один очень знатный придворный, его фамилия одна из тысячи, незадолго до того безумно в меня влюбился. По ряду причин, из которых самой главной был страх перед вельможами двора Пехлеви, я не уступала ему, и мой отказ не только не охладил его, но и все сильнее разжигал огонь его страсти день ото дня.

Как раз в те дни я услышала, что кто-то, уж и не помню точно кто, отправился в Америку, где собирался пробыть несколько месяцев.

И я тогда сочинила и пустила слух о том, что такая-то — то есть я — по договоренности с таким-то полетела следом, но уже другим рейсом в Америку, где и проживает с ним.

Самое интересное — это то, что он не только это не отрицал, — то ли чтобы насолить сестре шаха, Ашраф, то ли чтобы хвалиться перед друзьями, — но и сам же раздувал этот слух, решительно подтверждая его.

Позволь мне, пока рассказываю, принести тебе чаю с пахлавой. До того как сюда прийти, ты сделал инсулиновую инъекцию, и сахар у тебя может упасть, а у меня нет настроения возиться с твоей комой.

Прошу! Поешь прямо сейчас! Не то твое состояние испортит все то, что я скажу.

Поешь! И я расскажу, где мы укрывались.

Если Господь желает что-либо наладить, то Сам же готовит все необходимое для этого, чтобы человеку оставалось лишь изумляться и поминать Его милости.

До всех тех событий — дней за семь-восемь — я отправилась в Джабан, небольшую деревушку по ту сторону Дамаванда по шоссе Фирузкух. За эти годы там навели какой-никакой порядок, а в те времена это была глухая деревушка, где жили бедные да нищие.

Мы с моей служанкой, Маш Хадидже, временами туда наведывались, привозили рис, масло, все необходимое для нуждающихся. Разумеется, Маш Хадидже держала в секрете, что у нее там были родные и близкие, ну а меня там никто не знал. Я взяла с нее обещание, что она не раскроет никому, ни как меня зовут, ни откуда я. Она была надежной и умела хранить тайны. В свое время я о ней подробней расскажу.

Но мое инкогнито, конечно, не полностью было ради Аллаха. Одна из причин его — напоминание о Боге — и та мне на благо была. Лицемерие лицемерием, но если в этом мире даже кирпичи будешь класть при всей славе, популярности и признательности — ничего, кроме лицемерия, в мире не останется. И благодеяния, чем больше их скрывать от посторонних глаз, тем больше они будут нетронутыми и чистыми. Другая же причина моего инкогнито, которая имела мало общего с довольством Аллаха, заключалась в том, что если бы те люди поняли, что им помогает певичка и танцовщица, то обязательно отвергли бы эту помощь и не принимали ее.

Ну да ладно, слово за слово. Когда мы ездили в Джабан последний раз — то есть семь-восемь дней назад, я заметила, что один из жителей деревни из-за нужды хочет продать свой дом с садом за полцены, но никто не покупает его. Что за нужда такая была у него, не наше дело. В любом случае, иного пути, чем продать это имущество, у старика не оставалось.

Это было как раз в то время, когда я хотела с разбегу приобрести виллу в Рамсаре для отдыха и встреч с друзьями.

Место для нее я одобрила, и деньги собрала, и мы договорились заключить письменное соглашение.

Я говорила уже, Богу было неприятно, что тот несчастный оказался в нужде, тогда как я искала виллу для приятного времяпрепровождения. Если бы я о том не знала, тогда другое дело, но раз уж все поняла, то больше у меня сердце не лежало к этой вилле.

Я сказала тому человеку: «Я куплю у тебя твое имущество по его настоящей цене, а когда дела твои придут в порядок, тогда вернешь мне деньги и землю свою с домом обратно получишь».

Поначалу он не соглашался: с чувством собственного достоинства был, говорил: «Если вы покупаете, то уж по той цене, что я сказал — за половину».

Я ответила ему: «Я не навсегда покупаю, а вроде как в аренду беру. Когда вы свое решение измените, то мы расторгнем договор, вы деньги отдадите и получите обратно свое имущество. Конечно, если за этот срок не будет какого-нибудь другого покупателя. Я тогда буду продавцом».

Он согласился, взял у меня чек и отдал ключи от дома. Попрощавшись, снова вернулся и дрожащим голосом, будто вот-вот заплачет, сказал: «Да воздастся вам за это добром, ханум!»

Те слова я восприняла только как вежливую благодарность крестьянина и тоже учтиво его поблагодарила. Лишь приехав туда позже, я поняла, какую роль в моей жизни сыграло благословение того старика.

Имение его я поглядела, чтобы у него сложилось впечатление, что сделка эта серьезная, до ее заключения приехала и как настоящий покупатель осмотрела недвижимость. Это был сад площадью один гектар, с яблонями и грецким орехом, и еще был там старый ветхий дом посреди милого местечка. Однако все это мне не годилось. Никто, кроме Маш Хадидже, не знал о той сделке, и мне не хотелось, чтобы кто-нибудь проведал о том, каким образом это обернулось благом для меня. Тогда и намерение мое было бы испорчено, и друзья мои всю жизнь потешались бы и насмехались.

Друзьям я сказала, что передумала и хочу деньги свои на строительство потратить, чтобы в будущем купить виллу побольше.

Уже потом, когда глаза мои раскрылись, я поняла, что это и ложью-то не было — история про еще бо́льшую виллу правдивее любой правды. Нет, не спрашивай, на эти вопросы нет ответа. Это тайна между мной и Богом, которая объяснению не поддается.

Когда мы сбежали со свадьбы, некоторое время шатались, развлекались. Без всякой цели ездили по улицам, он — чтобы немного улеглись страх и волнение, а я — чтобы овладеть собой и принять конкретное решение. Я не могла поехать ни к себе домой, ни к кому-либо из своих друзей. Дом мой первым местом был, где бы меня стали искать, а все друзья были известны, как и их имена и адреса. Потом я поняла, что к каждому из них приходили за мной и все там перевернули вверх дном.

В разгар отчаяния и растерянности я вдруг вспомнила о том имении в Джабане — никогда бы не подумала, что однажды оно мне пригодится. На память мне пришло, что ключ от него в тот день я равнодушно кинула в бардачок машины.

Мы сделали только две остановки: один раз — чтобы купить необходимые вещи, и другой — чтобы позвонить все той же Маш Хадидже.

Я ей сказала: «Ты не беспокойся, у меня все в порядке, нет проблем, только вот кашу тут заварила, что несколько дней не должна показываться».

Она спросила «Значит, ничего серьезного с вами не случилось?»

Я ответила ей: «Тебе-то я лгать не стану».

Она сказала: «То есть не из-за чего волноваться?»

Я ей: «Нет, успокойся. Только возможно, что к тебе придут и станут грозить, запугивать, давить на тебя… Но только ты ничего не знаешь и еще больше их встревожена».

Она ответила: «Я и впрямь ничего не знаю! Но если хотите скрыться с глаз, поезжайте в Джабан, в то самое имение, что недавно приобрели».

Я ей сказала: «Я не хотела, чтобы ты и это знала, чтобы не мучиться от того, что тебе это известно».

Она сказала: «Что же, значит, я такая неблагодарная?»

Я ответила: «Ты моя отрада, и не дай Бог, чтобы ты из-за тревоги поехала меня искать. Тебя выследят и…»

Она сказала: «Значит, я настолько глупа?»

Я и не знала, что ей ответить. Но тут она сама продолжила: «Еще с вашего появления на том концерте я знала и уверена была, что вы ничего напрасно не делаете. Я вас передаю на попечение Господа».

Эта Маш Хадидже была необычной особой, одной из величайших милостей Господа для меня. В жизни не встречала никого такого же верного и доброго. Она была божьим человеком в полном смысле этого слова: необыкновенно простая и в то же время смышленая. Ее простота была врожденной, а проницательность — божественной проницательностью бедняка и в то же время того, кто ни в чем не нуждается. Равнодушие к благам этого мира, свойственное ее натуре, не имело себе равных. Деньги для нее мало что значили — была благодарна и когда они были у нее, и когда их не было, и даже если их мало было — делилась с другими.

За все то время, что мы жили вместе, я не видела, чтобы она хоть риал отложила или лишнее платье для себя припасла.

Но важнее всего были ее сердечность и великодушие. Когда у нас были гости, она ставила на стол наш арак и закуску и стояла, готовая прислуживать, если нам что-то понадобится. Радушно обслуживала нас и в конце просила разрешения пойти почитать намаз и зикр.

Ни разу не случалось, чтобы она хмурилась, или замечание сделала, или стала призывать к одобряемым религией поступкам и удерживать от дурных. Но уже само присутствие этой тихой, порядочной и доброй женщины на всех оказывало благотворное влияние.

Друзья тогда мне сказали: «Дай отпуск своей Маш Хадидже, пусть поедет отдохнет, а мы сами справимся. Стыдно нам перед ней пьянствовать».

Ну и слова! И это говорили те, у кого вообще не было ни стыда, ни совести!

Где я ее отыскала, как она появилась в нашем доме и осталась жить со мной — это долгая история, и не будем здесь это обсуждать. Я сказала об этом лишь затем, чтобы напомнить тебе кое о чем другом: такие качества в людях следует ценить, и в твоем доме тоже много лет был подобный человек, которого ты не ценил.

Что ты на меня смотришь так, будто услышал самые странные в мире слова? Если уж говорить по совести, разве твоя супруга и мать Ками не была таким человеком? Каких качеств из тех, что я назвала, не было у Амене? Если беспристрастно оглянешься и посмотришь на свою жизнь, увидишь, что они у нее были, как и еще несколько десятков других добродетелей, ни одну из которых ты не ценил и никогда — ни пока жива она была, ни после смерти ее — не был признателен. И покуда ты еще жив, у тебя есть шанс милостыней и благотворительностью постараться исправиться перед ней, чтоб сердце ее ублажить, ведь плохого супруга возьмут за шкирку как в этой жизни, так и в иной.

Не смотри так на меня. Это не ясновидение. Все это мне поведал тот, кто лично был свидетелем той несправедливости, что ты творил. Вы-то думали, что Ками сумасшедший, а он всех нас умнее был! Да я и сама, если бы у меня был такой отец, как ты, с ума бы сошла!

Я знаю, что у тебя нет настроения слушать проповеди и попреки, да я и не собиралась вовсе читать тебе их и не собираюсь, только ты должен был услышать эти слова. Они тебе нужнее ужина были, и я знаю, что ты жаждешь узнать и все остальное.

Какая история тебе сейчас важнее? До того, как прийти сюда, для тебя самым главным был вопрос: почему я тебе не поручаю продать свой дом? Здешняя атмосфера, однако, затмила этот вопрос, и моя история стала тебе важнее, чем вопрос с домом. Теперь, полагаю, важнее их всех будет рассказ о Ками, подростке, который пятнадцать лет назад был похищен однажды вечером одной танцовщицей и после этого бесследно пропал.

Если бы кто-то посторонний услышал эту историю, то ему обязательно стало бы интересно проследить за ее продолжением и выяснить, что же стало с тем парнем.

А тебе ни как отцу, ни как просто имеющему отношение ко всему этому, ни как просто посвященному в эту историю неинтересно было узнать о том, что же было дальше с тем парнем?

Для тебя было настолько важно сохранить связи при дворе, свое положение и состояние, чтобы ты мог продвигаться и дальше, что ты, оправдывая сына, даже втайне не стал следить за его судьбой?

То есть все эти годы ты ни на миг не скучал по Ками? Не тосковал по нему ни секунды? Даже воспоминания о нем ни разу не нахлынули на тебя?

Допустим, еще до революции ты считался со двором, а что же после нее? Даже если ты думал, что он умер, то по меньшей мере должен был отыскать его могилу или прах!

Ты Хаджи Амин? И что с того! Тысячу раз в Мекке был? Ну и что! Построил мечети, школы и поликлиники? И что! Если у тебя нет сердца, все это и гроша ломаного не стоит! Не знаю, может, я и ошибаюсь, но тот Господь, которого я знаю, сначала сердце у человека ищет, и если сердца нет, то Он не примет в расчет все эти благодеяния, даже если они будут величиной с гору Дамаванд.

Прояви терпение! Сейчас не время лицемерить! Выпей вот подслащенной воды. Она тебе быстро поможет прийти в себя, терпи! Грядет еще одна буря, а возможно, и не одна! Ты не ждал такого дня, зато я ясно и отчетливо видела его еще тогда, пятнадцать лет назад.

После той ночи Господь сдернул пелену с моих глаз и показал всю правду, так что даже если бы я всю жизнь училась и перевоспитывала себя, то ничего бы не получила в итоге.

Хадж Амин! Богом клянусь, что Он рядом, даже ближе, чем яремная вена! До чего же путь Господа близок! До чего прост! Тебе достаточно сделать к Нему один шаг, чтобы Он бросился к тебе бегом, да только мы и одного шага не делаем, стоим на месте и ждем, что его за нас Господь сделает. Он-то делает, да мы все какой-то предлог ищем, самый малый предлог, и из-за него отказываемся от Бога.

Если кто-нибудь ощутит всю сладость Его любви, просто невозможно потом относиться к этому легкомысленно.

Через несколько дней, после того, как шум улегся и почти все уже потеряли надежду меня найти, я сняла целый дом в районе Тегеран Парс, а свое прежнее жилище продала. Да что говорить зря — не я продала, а Маш Хадидже, — эта простая деревенская женщина заодно все дела мои привела в порядок, словно профессиональный юрисконсульт. Я даже в нотариальную контору не заходила: подписала все бумаги прямо в машине, отдала ключи и получила деньги.

Прежде нужно было очистить неправедно нажитые деньги — ведь на них нельзя вести праведную жизнь.

Возможно, ты слышал об аятолле Саиди — он руководил коллективным намазом в мечети Муса Ибн Джафар, что в конце улицы Гияси. Ты наверняка знаешь улицу Шахбаз — сегодня это улица 17-го шахривара; немного не доходя до площади Хорасан, последним переулком слева был переулок Джахан Панах, до революции — Гияси. В конце Гияси по правую сторону и находилась мечеть Муса Ибн Джафар.

Впервые я увидела аятоллу Саиди, когда мне было лет семь-восемь. Но в то время мы его знали еще как господина Саиди. Во-первых, он был молод, чтобы зваться аятоллой, а во-вторых, он был близким другом моего отца, и их дружба не знала званий и титулов.

Не удивляйся, что я излагаю некоторые факты в деталях и подробностях. Бывают моменты, которые только с виду просты, да зато меняют весь ход человеческой жизни. Знай, что если я вынужденно останавливаюсь на каком-то месте в этом поспешном обзоре прошлых лет и событий, то это не просто так.

Моя мать только что умерла, и господин Саиди пришел к отцу, чтобы выразить соболезнования и все такое.

Я в том возрасте хоть и не понимала, что такое смерть, но столько рыдала и горевала — я ведь была единственной девочкой в семье, поскребышем, и потому ясно, какой невыносимой болью для такого ребенка было потерять мать.

Господин Саиди захаживал к нам еще до той трагедии, однако я его не видела: когда он приходил, то шел сразу в комнату отца. Чай, фрукты и угощения для него обычно приносили братья.

Кажется, господин Саиди пришел к нам через три-четыря дня после поминок по матери^[5]; это уже спустя много времени, после поминок на сороковой день, к нам стали приходить родные и друзья, и дом был то полон гостей, то пуст.

Мы, то есть все четверо детей покойной, по просьбе или приказанию отца с момента прихода гостей и до их ухода для соблюдения приличий сидели рядом с ними.

К счастью, когда господин Саиди пришел повидаться с нами, у нас не было других гостей, но по привычке я и трое моих братьев сидели у дверей, а отец — с другой стороны. Гостя же мы посадили в центре комнаты.

Это был высокий худощавый мужчина, лет под тридцать, с благообразным и привлекательным лицом, длинной и густой, но мягкой черной бородой, и до того ласковый, что любо-дорого глядеть было на него.

Усевшись, он сразу обратился к отцу и братьям и сказал: «Ваш покорный слуга, господа, уже приходил к вам — на траурное собрание^[6] и на поминки и выражал свое соболезнование. Сегодня же я побеспокоил вас только затем, чтобы выразить соболезнование этой маленькой ханум, — тут он указал на меня и продолжал: — которая с этого момента будет считаться уже взрослой, так как она — единственная ханум в этом доме».

Отец и мои братья — самый младший из которых был на пять лет меня старше, а остальные — на три года старше один другого, — начали благодарить, обмениваться любезностями и церемонничать, я же потеряла дар речи — то был первый раз, когда я столкнулась с подобным обращением. У меня не было нехватки в любви, особенно потому, что спустя несколько дней с момента кончины матери все окружающие в преувеличенном виде высказывали мне свои нежные чувства, но их любовь носила в целом характер жалости, я это понимала всей своей детской душой, и мне было противно. Но тот человек своими двумя-тремя фразами почтил меня так, словно то было дуновение легкого, живительного ветерка в жаркой пустыне.

Таким образом, даже несмотря на то, что я сотрясалась от рыданий, то были слезы довольства, а не скорби и печали. Но в тот момент я сдержалась и не расплакалась.

Господин Саиди, продолжая говорить, поднялся и подошел ко мне. Присел на полу, скрестив ноги, и мне на миг вдруг захотелось, чтобы он усадил меня к себе на колени, и тогда я бы склонила голову ему на грудь. Он будто бы прочитал мои не высказанные вслух мысли и тут же все так и сделал, двумя руками обнял меня за талию и посадил к себе на колени, чего мне так хотелось. Теперь пришло время мне заплакать, но я снова сдерживалась, пока он не прислонил мою голову к своей груди и не сказал: «Поплачь, доченька! Плакать — не только детям можно, но и взрослым не воспрещено».

Он и сам начал рыдать. Внезапно меня словно прорвало, и я вдоволь наплакалась. Да и сейчас еще, по прошествии почти тридцати лет, я не забыла запах той рубашки и покой на той груди.

Из-за этого западающего в душу, неизменного воспоминания я вновь подумала об этом человеке в самый критический момент своей жизни и попросила у него поддержки, несмотря на то, что после той встречи все эти годы не поддерживала с ним контакта и у меня не было его данных.

Отец наш до того, как умереть, завещал мне и остальным детям не разрывать с ним дружбу и, если возникнет какая-то проблема или трудность, обращаться только к нему, быть уверенными в том, что он поможет и подсобит.

Но так не получилось. Отец умер, семья распалась, братья уехали за границу, дороги наши разошлись, я круто свернула с прямого пути — все это сыграло свою роль и способствовало разрыву с ним. Но самой главной причиной тому послужило долголетнее тюремное заключение самого господина Саиди. Этот добрый друг отца провел большую часть жизни в тюрьме при режиме Пехлеви, и даже если бы мы и хотели поддерживать с ним непрерывную связь, у нас не было такой возможности.

Одна из вещей, доставшаяся мне на память об отце, которая всегда была и остается при мне, — его телефонная книга.

Я разыскала домашний номер телефона господина Саиди в той книге и с полной безнадежностью набрала его. В это невозможно было поверить, но он сам снял трубку. Я не представилась и сказала: «Вы, несомненно, видели меня и знаете, но только обстоятельства таковы, что я стесняюсь, если вы вспомните меня». Он попросил назначить встречу в мечети. Я сказала: «Лучше уж, если позволите, я наведаюсь к вам домой».

Он ответил: «Боюсь, что для вас это может обернуться хлопотами», — за ним самим всегда велась слежка и наблюдение. Я сказала: «Только один раз, не более, риск того стоит».

Он сказал: «К вашим услугам».

Только ради сохранения доброго имени отца я опасалась быть узнанной, иначе для меня этот вопрос не стоял бы. Если бы не стремление сохранить отцовскую репутацию и дружбу их обоих, я бы предпочла излить свою душу, рассказать, кто я, как дошла до такого и насколько больше сейчас нуждаюсь в защите, покровительстве и жилетке, в которую можно выплакаться, чем та невинная девочка, потерявшая мать.

Однако когда я подумала, что будет с тем величественным сейедом^[7], если он поймет, на каком поприще подвизалась дочь его истинного друга и в радости и в горе, и до чего стыдно будет духу моего отца, если он станет свидетелем, как дочь подрывает его репутацию в глазах его товарища, то отказалась от идеи представиться ему и вернулась к мысли пойти туда инкогнито.

Под инкогнито я имела в виду скрыть свое происхождение, и только. В ином случае я не стала бы пренебрегать этим шансом и описала бы, в каком постыдном и прискорбном положении нахожусь. Я сказала, какая трясина меня засосала и как неожиданно Господь подал мне руку и вытянул из нее, и добавила: «Я пришла, чтобы стряхнуть это с себя, избавиться от всего тяжкого бремени порока, чтобы оно снова не потянуло меня на дно и чтобы не выпустить из своих рук руку Господа.

Ты изумишься, если я скажу, что все повторилось, как и тогда, в первую нашу встречу: и то, как он был великодушен, с каким подчеркнутым уважением обращался ко мной, и то, как снова, через столько лет, лишил меня дара речи, и то, как поверг меня в смущение.

После того, как я закончила говорить, его уважение ко мне еще больше возросло, словно он слышал не всю эту мерзость и гнусность, а лишь самые добрые и приятные слова.

Я положила перед ним деньги и сказала: «В любом случае эти деньги мне достались за счет кабаре, пения и танцев, и, бесспорно, они нечистые и жить на них нельзя. Я жду лишь вашего решения, выбор за вами. Если их можно очистить — так и сделайте, а нет — так возьмите и потратьте на то, что сами считаете нужным, а потом дайте мне немного в долг из собственного кармана, чтобы я могла сейчас как-то прожить».

Он взял у меня деньги и вместе с пометкой положил в шкатулку, а из другой шкатулки вынул конверт с деньгами и чеками и вложил мне в руки.

«Они чисты и незапятнаны, не стоит считать себя в долгу за это, и нет надобности в пересчете, ведь все благословение — в той сделке, что вы заключили с Богом. Материальное изобилие — это лишь самая малая прибыль для вас, и ей-богу, я завидую белой завистью вашему положению.

О том, что будет со мной завтра, я и сам не знаю, но зато, с позволения Аллаха, скажу, что уверен в вашем светлом и блестящем будущем. Не думайте, что я это все говорю, чтобы сделать вам приятно. Покровительство Божье дается посрамленному просителю, который довольству творения отдаст предпочтение перед гневом Творца. Сколько мне еще осталось дышать и кривляться?»

И снова повторилось то же самое, что было и при первой встрече: он заплакал, и я вслед за ним тоже полила слезы и начала причитать.

Полученные деньги я не пересчитывала, согласно прямому повелению господина, и, возможно, одним из признаков того, что они были благословенны, стало то, что потом много средств пришло и ушло, однако я существую за счет тех самых, неиссякаемых денег и приношу благодарность Богу, что бережет меня от происков шайтана, желающего вызвать во мне любопытство и алчность. Иначе тот конверт с деньгами уже тысячу раз бы опустел.

Тем не менее, несмотря на все эти объяснения, ты не мог не заметить, что интересующий вас на предмет покупки дом, то есть тот, где ты сейчас находишься, куплен не на те деньги, что заработаны грехом и развратом, и все те мысли и предположения, как те, что только в сердце у тебя, так и те, что языком высказаны, — беспочвенны.

Знаешь, Хадж Амин! Все наши дурные и добрые поступки или грехи и благодеяния в наших мыслях и в культуре утратили свой истинный масштаб, теперь о них судят по тем же меркам, что и об одежде, которую мы шьем.

Перелезать через забор чужого дома в наших глазах — большое зло, а вот ложь, злословие и клевета у нас серьезным грехом не считаются. Следует посмотреть, каковы вес и масштаб и тех, и других перед Господом, каково мерило их в Его глазах, а не судя по нашей точке зрения. Для Господа такой грех, как навет на благочестивого человека, тяжелее, чем его убийство, мы же изобретаем всяческие толкования по своему вкусу и затем ночью спим сном праведника.

И вообще, все эти разговоры о вере настолько высосаны из пальца, что мы сами же и забываем, что сочиняем про людей у них за спиной: «Насколько я помню, я сказал то-то и прибавил еще что-то».

Но это не так, Хадж Амин! Он взвешивает все эти «то-то» да «что-то» и то, что между строк.

Настолько там скрупулезно все подсчитывают, что изумишься. Там ни ты, ни я вообще слова не сможем вымолвить, чтобы уклониться от прямого ответа, или перевести разговор на другую тему, или убежать. Там мы с тобой немы будем, а свидетелями выступят наши руки, ноги, глаза, язык и уши и скажут, что они делали.

Хадж Амин! Если бы мы знали, что большинство людей из-за своего языка в ад попадут, то не мчались бы с таким бесстрашием: и я, и такие, как я, и другие. Как может человек без всяких оснований называть своего сына сумасшедшим?

Нет, Хадж Амин, Ками не был сумасшедшим. Это твое невнимание к нему повлекло его безумие.

Если у кого-то испорчены почки и он чаще других ходит по нужде, то он что — сумасшедший? Нет, но если его запугивать, унижать, мучить и запирать в карцер, он сойдет с ума.

И наоборот — если ты поймешь, в чем его проблема, и разрешишь ее — он успокоится, станет благоразумным и уравновешенным, и его потенциал достигнет предела.

Я лишь недавно поняла, что Ками не только не сумасшедший, но и наделен огромными и бесподобными способностями и памятью. Я только облегчила ему путь, но это он сам своими стараниями и талантами смог меньше чем за три года закончить учебу и получить диплом с отличием. Все свои уроки он выучил несколько лет назад, еще раньше, но из-за того, что никто серьезно не воспринимал ни его самого, ни его учебу, ни жизнь, он не сдавал экзаменов и не получил какого-либо результата или документа.

Я уже говорила, что все мои три старших брата уехали и жили в Америке. Отец отправил их продолжать учебу, но поскольку у них были необычайные способности, еще до того, как их учеба закончилась, американцы предоставили им прекрасные условия, и они остались там.

Один из них, по их же выражению, превращался в мужчину и стал проблемой для американской системы. Он погиб в одной сомнительной аварии. Но двое других живы, слава Богу.

Я позвонила им и договорилась, что они будут опекать Ками, а его отправила продолжать учиться в Америку.

Ты наверняка захочешь узнать, как это я получила загранпаспорт для Ками и как у меня оказался его внутренний паспорт? Да-да, тот самый внутренний паспорт, который ты так долго искал и не нашел.

Но сам ответ на данный вопрос будет долгой историей, и если я захочу ее поведать сейчас, то далеко уйду от основного рассказа. Знай только, что ту обязанность, что ты свалил с себя, наилучшим образом несла на своих плечах его мать Амене.

После того, как Ками выучил английский три года назад, он достиг своей цели, то есть стал учиться на врача, я же, увидев, что Ками достиг совершеннолетия и нашел свой путь в жизни, успокоилась.

Мои братья выполнили свою задачу на совесть и окружили Ками той же любовью, что питали ко мне.

Ками, по их представлениям, был сиротой без отца и матери, которого я взяла под свое крылышко.

Ты не смотри так. То, что касается отца, — это не заблуждение, а вот матери — напротив, очень большая ошибка, ведь у Ками вместо одной было три матери: и собственная мать, и я, и Маш Хадидже.

И мы все, насколько сумели, были ему матерями.

Ты вправе удивляться, что его собственная мать, то есть Амене, была ему матерью, но не удивляйся в отношении нас с Маш Хадидже. Ты вправе так думать об Амене потому, что вплоть до настоящего момента был уверен, что и она потеряла Ками подобно тебе и до самой смерти не имела о нем никаких известий.

Но эти объяснения отложим на потом. Ты и так уже настолько ошалел от всех этих новостей, которые были только вступлением, что если поймешь, что Ками не просто так выбрал свою специальность, а ради исцеления матери, такое натворишь! С подростковых лет у Ками была мечта изучать акушерство и гинекологию, но он изменил свое убеждение и выбрал нейрохирургию, чтобы избавить мать от боли и спасти ее от смерти.

Терпи, мужчина! Я же говорила — грядет еще одна буря. Ты должен снести и это! То было пока что началом. Нет, у тебя явно куда меньше терпения, чем я представляла. Нужно Сайфу сообщить. Дай-то Бог, если он все еще сидит в машине.

Примечания

5

Поминки, согласно шариату, проводятся вечером седьмого дня после смерти человека, а затем на сороковой день.

6

Траурное собрание (хатм) — собрание, посвящённое памяти покойного, когда все присутствующие по очереди читают какую-то одну часть Корана (по раздаваемым брошюрам), так что весь Коран оказывается прочитанным к концу собрания.

7

Сейед — название потомка из семейства Пророка Мухаммада (С), обычно являющееся частью имени и передаваемое из поколения в поколение от отца к детям. Также может именоваться «Мир» (преимущественно в провинциях Восточный и Западный Азербайджан). Женщина — потомок пророческого рода зовётся «Садат» или «Биби» (последнее — главным образом в провинциях Северный Хорасан, Южный Хорасан и Хорасан-Резави).