Сны и кошмары фермера Сведенборга

Северин Виноградский

Герой масштабного фантастического романа, знаменитый учёный, изобретатель и мистик Эммануил Сведенборг обнаруживает себя после смерти членом загадочной общины из 12 фермеров, материализующих мыслеформы из своего вневременья в события реальной истории.Игорь Якушко, главный редактор журнала «Новая Литература».

Глава 3. Журнал

Запись первая.

Во имя Господа — начала и причины всего существующего как на Земле, равно как и других планетах и звёздах, творца множества Небес и сокрытых планов бытия, недоступных до поры разумению человеческому — свидетельствую о своём имени, ибо это единственное, в чём я могу быть уверенным. Я — Эммануил Сведенборг, рождённый 29 января 1688 года эпохи Ре-Элласа в Стокгольме и почивший 29 марта 1772 года в Лондоне. В отличие от множества трудов, научных и богословских, написанных мною за период земной жизни — если, конечно, принять за факт, что я могу доверять собственной памяти и воспринимать события, как они мне видятся, — данная запись не может быть представлена иному человеческому глазу и впредь будет принадлежать лишь мне и той воле, что привела меня к текущему состоянию. Не вызывает сомнений, что я нахожусь в мире духов или на крайних территориях Небес, но тут имеет место сравнение не географическое, но смысловое. Воля Всевышнего, направившая меня в Упсальский Университет Стокгольма, даровавшая возможность внимать мудрости учёных мужей и постигать средствами науки закономерности мироустройства, а позже избравшая своего скромного слугу для постижения тайн небесных, тут, за пределами земного пути, предоставила особую, непрозреваемую с ракурса земной юдоли обитель, коей является ферма, представляющая собой весьма занимательное сообщество сущностей. Отмечу, попытка изложить столь парадоксальное положение дел может привести к путанице, и несмотря на то, что журнал сей не означен как труд, принадлежащий науке либо литературе, склоняюсь к дисциплине и порядку, ибо способность излагать самые невероятные события является достоинством учёного мужа даже за могильной плитой.

Я появился на ферме в отроческом виде. По земным меркам, фермер начинает цикл в виде, соответствующем возрасту пятнадцати лет. Я сразу понимал речь, притом владел многими языками, включая те, что при жизни были мне неведомы: полагаю, подобная способность является следствием воздействия блага, так или иначе распространяющегося от Господа. Земное бытие помнится и мыслится подобно сну, с моментами, обладающими столь примечательной ясностью, что переживается столь же ярко и образно, что и новое отрочество. Попав в Гимназиум, мне словно воспоминание дня вчерашнего виделся университет города Уппсаля, по величественным ступеням которого не единожды я поднимался, дабы постичь мудрость Платона и Аристотеля, Фомы Аквинского и Николая Кузанского и многих других достойных мужей, раскрытие трудов которых потребовало бы заполнения не одного журнала. Там же, в alma mater, изучал я древнееврейский и греческий языки, в полной мере показывающие истинность и красоту Священного Писания, и основы земных наук, позволяющие пытливому уму, глядя на следствие явлений, узреть их причину. Во времена поступления в университет я находился в столь же юном возрасте, в коем волей провидения попал в Гимназиум фермы. Возможно, имело место утверждение, не единожды явленное мне в откровении, о подобии реальности земной и небесной. Несмотря на тот факт, что наличие читателя у журнала не предусмотрено правилами, имею намерение изложить наблюдаемое и переживаемое по порядку, дабы убедиться в утверждении, что в достаточной мере владею способностью мыслить, вопреки своему состоянию юности.

Начну с описания сообщества, явленного основной частью и смыслом утверждённого порядка вещей. Помимо меня, в этой части мира — что я полагаю нетленной относительно того, что мне a priori дано знать о досмертном существовании — присутствуют иные личности, числом одиннадцать, оказавшие честь участвовать в моём обучении. Ниже указан список по эпохам, в коих был выкован дух моих собратьев.

Романиум.

Из порождённых тем временем душ я имею счастье лицезреть брата Ипполита.

Схоластиум.

Сия эпоха подарила ферме братьев Иеронимуса, Хэмока и Омара.

Ре-Эллас.

Родина братьев Эремита и Ари.

Деймос-Индастриал

Сие страшное время подарило миру фермеров Даниила, Карлоса, Мартина, Миколаича и Фридриха.

Две Луны назад староста Иеронимус и другие мужи разъяснили устройство и цели местной общины. Положение таково, что моё появление замыкает состав проживающих здесь людей: на ферме более никто не появится, как и не покинет её, ибо такова воля Эгрегора — суть которого я понимаю явленной нам божественной ипостасью. Братья же избегают подобных суждений, объявляя причиной сущего Небесное Семя, вне времени летящее в бесконечной пустоте. Эпохи же, породившие нас — есть мысли Эгрегора, выросшего из Семени, столкнувшегося с Землей. Я не питаю эгоистической убеждённости в полной мере постичь волю и мудрость Творца, явленную созданному им сообществу, но имею основания полагать, что следование Господнему промыслу есть то назначение, к которому должен стремиться всякий фермер, как и любой человек, в мыслях ли своих, либо в материальном воплощении.

Признаюсь, удивительным открытием явилось и то, что элементы, такие как вода, огонь, земля, минералы и воздух, лежащие в основе вещей и явлений, имеют здесь те же свойства, что присутствует в памяти о земной жизни. Из чего, однако, не спешу делать поспешных выводов, ибо подобие сущностей небесных и земных истинно и несомненно, в отличие от несовершенной интуиции человека различать земные и небесные материи.

Ферму пересекает река, утоляющая жажду и порождающая рыб, употребляемых в пищу совместно с выращенным на земле урожаем. Речная вода и воздух ни горячи, ни холодны, и приятны для тела. Однажды совершая омовение под бледной утренней Луной, я задался вопросом: если возрождённая плоть способна к наслаждению, имеет ли она свойство страдания? Я силой ущипнул себя, дабы проверить способность испытывать боль, свойственную любому живому существу, и утвердился в мысли, что телесные чувства переданы фермерам в полной мере; холод, жара и фактура грубого рубища — положенного фермерам одеяния — представлены в материальном и плотском чувствовании. Струящиеся, светоносные покровы, укрывающие обитателей небес, показанные мне ангелами в земной жизни, тут отсутствуют. Но не следует поддаваться душевному трепету и сомнениям, ибо познать формы, составляющие мир, дано человеку, но познать их внутреннюю природу, порождённую благом, можно лишь путём веры в источник этого блага. Кто был ближе к чудесам силы и славы Господней, как не святой Иоанн Креститель, облачённый в грубые одежды верблюжьей шерсти? Не пророк ли Исайя, открывший миру восславляющий Небесного Отца сонм херувимов был вовсе лишен одеяний? И ежели обитателям данного сообщества покровами служат грязные рубища, не означает ли это, что глаза наши ещё не приобрели способность видеть суть вещей, продиктованную Господом — источником блага? Небесное зрение, позволяющее видеть не только форму вещей, но мудрость их образующую, открывается человеку не сразу, но по степени его присутствия в высших сферах бытия Божьего.

Знания о земледелии свойственны мне с момента появления на ферме в той мере, коей я не обладал в своей земной ипостаси, что свидетельствует о существовании чудес, ибо в привычном порядке вещей ничего подобного человеку лицезреть не приходится. Брат Мартин утверждает, что сие есть дар Эгрегора человеку, в той же мере как искусность и трудолюбие пчёлы свойственны ей без посещения университетов и постижения книжной премудрости. Я ещё не посещал Дазайна и не коснулся мудрости Эгрегора, но убеждён, что это перст Господа, являющийся Apparentiae², ибо не может он быть явлен во всей силе и славе тому, кто вчера ещё дышал земным воздухом.

Фермеры, ранее оказавшиеся в этой части небес и внешним обликом представляющие зрелых мужей, сдержанно относятся к моим вопросам о Господе и его творении, убеждая, что искать большой замысел следует в малом, и не пристало смотреть на Эгрегора как на часть образа Господня. Лишь брат Ари, видом не старше трёх десятков земных лет, задал вопрос о том, как может простое быть сложнее сложного? На что был ответ старосты Ипполита: «Подобно тому, как сложное может быть образовано простыми вещами, так и явленное простым может быть устроено сложно; посему фермеру предписано правилами постигать сущее духовным разумом через земледелие и ремесло, а по истечении отрочества — через видения, даруемые Эгрегором в Дазайне».

Словом, переход из состояния, знакомого человеку как существование телесное, в состояние обитателя высшей реальности происходит не в тот момент, когда тот покидает земную обитель, но постепенно. Достигается это вечным повторением цикла жизни, шлифующего и гранящего душу, как драгоценный камень. Проходя период от отрочества до старости, фермер не умирает, но вновь возрождается отроком.

В Гимназиуме было сказано, что предыдущий цикл помнится лишь смутным сном, а то, что до того, не помнится вовсе. Полагаю, таково наше человеческое чувство времени, которое есть иллюзия разума, и по степени принятия сообществом блага Господня и совершенствования духа циклы не будут более воспринимаемой числительной величиной. Адам и Ева не знали времени до того, как совершив грех, покинули обитель Господа. Журнал дан фермеру по той же причине, по которой духу дарована свобода воли. Для сравнения можно привести пример с капитаном корабля, совершающим далёкое путешествие к новым землям: капитан делает записи о бурях, волнениях в команде, портовых сделках, навигации; однако, когда корабль движется правильным курсом, ветер всегда попутный, и экспедиция ни в чем не нуждается, капитану не имеет ни смысла, ни зова души описывать приятный телу климат, вкусную еду и благостное настроение. Так и фермер ведёт бортовой журнал своего восхождения, только бури и волнения тут есть не внешние факты, но волнения и несовершенства духа. Такой вывод я сделал в процессе обучения в Гимназиуме. Подобным образом я нахожу объяснение, что сокрытость личности Господа есть часть Его замысла — ибо преображение души, рождённой в земной обители, — постепенный процесс, а не волшебное превращение, — и то не свидетельство для сомнений во всемогуществе Творца, но доказательство существования Законов, поставленных Им как на Земле, так и на Небесах.

Запись вторая.

Я вновь обращаюсь к журналу. Затруднительно сказать, причиной тому отроческое состояние или даёт знать унаследованная привычка учёного к письменному труду. Признаю, перо моё стыдливо касается пергамента, ибо Волею Господа, длань которого явлена в образе Эгрегора, фермеру положено направлять стремления на возделывание земли, ибо от того духу определена наибольшая польза.

Здесь, на страницах личного журнала, осмелюсь высказать предположение о том, что освоение крестьянского труда, состоящее в древнем способе обработки земли мотыгой, ощущение мозолей на своих руках, наделённых нежностью студенческого возраста, также относится к Apparentiae, ибо на самом деле ферма и патриархальный уклад существующей общины даны мне как представление божественной обители. Человеческий дух, ещё вчера заключённый в бренную плоть и питаемый земными плодами, не может сразу воспринять высшую реальность во всей её полноте. Первому человеку, чей spiritus³ был нарушен запретным плодом, Господь даровал возможность начать восхождение собственного рода обратно на небеса, возделывая землю, из которой взят его прах. Убеждён, что подобный дар восхождения получают и другие души, призванные в обитель высшего порядка.

Фермерский труд близок мне, ибо не позволяет уму ввергнуться в сомнение и хаос, но позволяет достичь созерцательного состояния, направленного в цель с прямотой клинка. Насколько память позволяет мне судить о своей земной жизни, я с любопытством и тщанием относился к ремеслам, выделяющим человека искусностью из всего живого царства. Память рисует любимую мной резиденцию в Южном Стокгольме, располагавшуюся на холме у водного канала, с видом на старый город. Одной из достопримечательностей моего родового гнезда мне видится сад — место отдыха от книжного труда, где я возделывал землю и взращивал растения удивительные и полезные, часть из которых была любезно предоставлена друзьями, вернувшимися из путешествия в Новый Свет. Этот недавно открытый континент всегда волновал мой ум, но служба и мои научные изыскания не позволили мне совершить столь авантюрный поступок, как путешествие через океан.

В Лондоне же, что сейчас представляется городом холодным и призрачным, мне доводилось заниматься работой по чёрному дереву, переплетать книги, изготовлять линзы, часовые механизмы и точные приборы для измерений.

О, Лондон! — проникнутое дождями и меланхолией сердце великой империи — ты обладал могучей энергией, заставлявшей вздрагивать континенты. Твои контрасты, уничижающие одних людей до нищеты и поднимающие иных до учёных и поэтов, до сих пор отзываются во мне зримыми картинами.

Я нахожусь в убеждении, что существует другой Лондон, духовный близнец знакомого мне города — светлый и величественный, он сделан руками Ангелов по столь совершенным лекалам, которых, к сожалению, не может воспроизвести запятнанный пороками человеческий род. Если волею Господа мне доведётся оказаться в небесном Лондоне, я бы многое отдал, чтоб овладеть наукой изготовления устройств для точного измерения вещей мира духовного. Даже находясь тут, в высших сферах бытия, я склонен считать, что разум дарован человеку для постижения тайн Господних. Не для того ли я нахожусь на ферме в образе человека молодого, дабы, избавившись от гордыни, вновь сесть на скамью учеников и постичь мудрость в новом качестве?

Обучение в Гимназиуме происходит в виде беседы, где увенчанные бородами мужи готовят начинающих цикл в отрочестве фермеров к воссоединению с Эгрегором посредством описания мыслимых им эпох. Из объяснений собратьев узнал я о временах, следующих за принадлежащей моей памяти эпохе Ре-Элласа. Две Луны назад братья Карлос и Даниил поведали мне о эпохе Деймос-Индастриал, где люди совершили много ужасных деяний, не поддающихся пока моему разумению, ибо в сравнении с ними иной раз меркнут видения Апокалипсиса. Это было время торжества необузданного научного знания, которое, подобно страшному пожару, объяло все человечество и вызвало две самые большие и беспощадные войны, что помнила история. Ни один дикий зверь не бывал столь жесток и беспощаден, как человек, способный искусно управлять силами природы, но потерявший связь своего духа с Божественным промыслом.

Не менее страшна и эпоха Пипл-Мора, сведения о которой обрывочны, и понятно мне лишь, что в эти времена была потеряна власть человека над творениями собственных рук. Отмечу, что в наблюдаемом мною сообществе ни один фермер не был порождением той эпохи, и постигаться она может лишь при контакте в Дазайне.

Помнится, в Ре-Элласе, за мной по пятам ходила слава сумасшедшего, отчего несмотря на подаренную королевой благородную фамилию и почётную должность коллежского асессора, свои труды об устройстве небесного мира мне приходилось публиковать за границей под вымышленными именами. Теперь же я по-прежнему утвержден в мысли, что многочисленные дни, проведенные в моём загородном доме и полученные откровения, не были игрой воображения, или, как утверждали некоторые профаны, — душевной болезнью. Человек действительно существует в материальном и духовном мире одновременно. Господь не лишал своё творение блага, но ответственность самого человека в том, чтобы не потерять этой связи с высшей силой — источником живого и разумного.

Признаюсь, меня вводит в смущение то обстоятельство, что мыслимая в Дазайне история человечества рассматривается поверхностно, словно вопрос первопричины всего существующего не может должным образом быть изучен фермерским сообществом. Мои бородатые собратья утверждены во мнении, что постижение вещей метафизических происходит в Дазайне, ибо Эгрегор — существо, связывающее ферму и мыслимые им миры. На мой вопрос, существуют ли другие, подобные нашему сообщества, я получил ответы, погрузившие меня в раздумья. Эгрегор — единственное доступное человеку проявление Высшего Разума, и не следует искать ответов, как и инструментов достижения Гармонии за пределами фермы, ибо все необходимое распределено на её территории и имеет центр в Дазайне, который я посещу, как только на лице моём отрастёт борода. Я никогда не носил её в земной жизни по той причине, что в обществе, которому я имел честь принадлежать, гладкий подбородок не являлся признаком духовной незрелости. Наблюдая за наставниками в Гимназиуме, мне приходит на ум подобие фермерского обличья образам ветхозаветных патриархов. Если провидение распорядилось, чтобы члены сообщества выглядели подобным образом, то и мой подбородок не познает лезвия бритвы. Однажды, после одного из занятий, когда я спускался по горной тропе, меня догнал брат Эремит, вопросив, может ли составить компанию на моём пути к жилищу? Я любезно согласился. Наставник Эремит дружески положил мне руку на плечи и произнёс такие слова: «Брат Сведенборг, я наблюдал за тобой во время занятий и заметил, что впал ты в смущение. Я вижу человека пытливого, чей взор не скользит по поверхности, но пытается проникнуть в суть предметов. Подобно музыканту, ищущему с помощью камертона эталон звука, ты стремишься понять истинное звучание предмета твоего внимания как отражение предмета идеального. То, что наверху, подобно тому, что внизу — сие загадочное знание, порождённое, как говорят, жрецами эпохи Та-Кемет, смутило немало великих умов, с помощью воображения и научных опытов, пытавшихся постичь цельную картину мироздания. Друг мой, осмелюсь утверждать, что достойные уважения усилия, на которые достойные мужи тратили свои жизни, подобны усилиям Сизифа, толкающего камень в гору. Тебе знаком этот образ?»

Я молча кивнул, явственно представив наказанного богами царя, вынужденного целую вечность возносить камень на гору, и после его неминуемого падения вниз снова и снова повторять свой труд.

Брат Эремит продолжил свою речь:

«Предвижу твои возражения. Разве не через изучение Священного Писания постигается суть вещей? Объясню это так: каждой эпохе был дан свой язык познания. У обитателей эпох Романиума, Схоластиума, Эл-Охима и частично Ре-Элласа не было иного инструмента, столь же эффективного, как религия, для прикосновения к тайнам Вселенной — таковы уж мыслительные оболочки Эгрегора, заключившие людей в, эм-м, определённые условия. В Деймос-Индастриале же всё изменилось. Старый инструмент, которым человек старательно ваял образ Бога, стерся и устарел, а мрамор так и остался необъятным куском без формы. И новый человек вынужден был задать себе вопрос, должен ли он тратить свои силы, упираясь носом в камень, не стоит ли ему прекратить труд ваятеля и предпринять путешествие, отправившись прочь от глыбы, дабы увидеть гору, на которую до сих пор он нанёс лишь лёгкие царапины? Тут, на ферме, резец Праксителя заменен на мотыгу не случайно. Как бы это ни было тяжело осознавать, брат Сведенборг, но похоже, что опыт постижения Господней воли, установки с Ним связи, не может быть осуществлен тем же путём, коим учёный постигает науку. Сие понимание осуществляется стремительным броском, преодолевающим пороги рациональности и здравого смысла. Постижение Господа — это как первый полёт бабочки, которая ещё недавно была куколкой. Неглубокому уму, что видит лишь внешнюю сторону вещей, наша обитель может представляться тюрьмой, куда он попал, осужденный силами высшего порядка, в наказание за неправильную или преступную земную жизнь, но это не так. Господу, стремящемуся исправить случившиеся ошибки и сделать человека совершенным, вовсе не обязательно разделять высшую реальность на Рай и Ад. Возможно, для этого достаточно фермы?»

Речь уважаемого брата Эремита вдруг вызвала у меня возмущение, и я дал ответ, за который буду испытывать стыд столько, сколько его будет хранить память.

«Я, Эммануил Сведенборг, известный учёный и духовидец Ре-Элласа. Занимался науками и совершил множество открытий, пока мне не был дарован иной путь постижения тайн Господних. Учёные использовали мои труды для познания законов материального мира, особы королевской крови не единожды просили меня заглянуть по ту сторону завесы, разделяющей земной и духовный миры. Angelus Domini⁴ не гнушались посещения моей обители, открывая мне устройство небесных сообществ. Не сумасшествие ли считать, что Господь сотворил человека по своему подобию, не заложив способности понять и принять его промысел? Вы полагаете, Он оставил нас в несовершенном мире без ключа от Райских Ворот?»

Брат Эремит лишь грустно улыбнулся, услышав мой дерзкий ответ.

«Я отнюдь не хотел смутить вас, но предлагал взглянуть на текущее положение дел с другой стороны. Эгрегор цикл за циклом отшлифует твой дух, и мало что останется от известного учёного и духовидца, но появится фермер Сведенборг — чистый, нагой, омытый от земной пыли. Начальный цикл всегда сложен, и путь фермера не так прост, как может показаться: переход из земного века в безвременье фермы — не только дар Эгрегора, но также испытание. Я вижу в тебе способность к смирению и силу духа, что позволят тебе стать совершенным землепашцем, примером для своих собратьев».

Брат Эремит удалился, насвистывая песню на незнакомом мне языке, я же опустил лицо своё в великом смущении. Abi in crucem⁵ мой вновь юный возраст! Недобрую шутку сыграла со мной горячность, свойственная отрокам, и гордыня, след которой теряется в моей земной жизни. Разве не разумно допустить правоту брата Эремита? Однажды Господь дал человечеству Новый Завет, утвердив идею любви и спасения души, часто вопреки существующим прежде законам, а в конце времён разве не каждое ухо будет тронуто гласом: «Се, творю всё новое»? Должен ли я поражаться тому, что вместо светоносных ангелов лицезрею фермеров в грязных рубищах? Не прислушаться ли к мудрым наставникам и услышать новое, животворное слово? Горе мне, маловеру, усомнившемуся в благе, что рождает траву и деревья, реки и горы, жилища, поля и тем более моих достойных собратьев, что были определены на ферму той же волей, что привела сюда и меня. Я добрался до хижины, предаваясь тяжёлым раздумьям, и пал лицом ниц, оросив слезами поле. Осознание греховности собственной натуры побудило меня к молитве.

Господи, позволь очам моим узреть истину в благодати, открой сердце моё принять чудеса дел Твоих. Укрепи разум мой в мудрости отличать смирение от малодушия.

Так говорил я в душе своей, обращая слова в землю, но голоса, открывавшие мне истину в земной жизни, — молчали. Я укорил себя за гордыню, за желание слышать ангельские послания, разумея, что фермер должен обрести способность распознавать речь близких Господу сущностей в запахе почвы, шуме ручья, игре ветра в листве и, пусть скромных на похвалу Господу, — речах своих собратьев.

Запись третья.

Я не считал количества Лун с момента моего раскаянья в гордыне и маловерии. Землепашцу не пристало вести счёт Лунным циклам. Сию науку мне разъяснил брат Ари. Обитатели мысленных пространств Эгрегора постоянно занимались измерениями, что имеет причиной желание найти нерушимый порядок в постоянно изменяющейся Вселенной. Наиболее пытливые умы искали некую формулу, способную описать всё сущее и, воспользовавшись ей как ключом, выйти за рамки конечных свойств человека. Последствия сего стремления, явленные человечеству в эпоху Пипл-Мор, потребуют заполнения отдельного журнала.

«До Пипл-Мора и поздней эпохи, — вещал брат Ари, — одноцикловые люди пытались не только сохранить свои сущности в текстах, но и доработать их в стремлении к совершенству. Так появлялись откровения, научные и философские труды. Фермер, живущий в ином, более совершенном вневременном измерении, должен почесть своим долгом стремление к иному пути достижения Гармонии — контакту с Эгрегором».

Я слушал брата Ари без вопросов и возражений, молча обдумывая изречённое. Вначале было Слово, и слово было у Бога, и Слово было Бог⁶. Я помню эту истину, дарованную человеку, дабы открыть правильную дверь из темницы своей ограниченной жизни к божественному свету. Неудивительно, что многие, склонные к мыслительному труду люди, включая меня, использовали Слово — суть инструмент Бога, для воплощения собственных желаний, обретения высшего смысла, доверяя бумаге свои сомнения и умозаключения о существующем порядке вещей. Обучающие фолианты и личные фермерские журналы являются лишь эхом того пути совершенствования, коему следовали смертные люди в большинстве знакомых мне эпох. На ум приходит сравнение с учеником, складывающим палочки, дабы научиться считать, но став профессором математики, ему нет необходимости повторять свой простейший опыт. Так и фермер, достигший гармонии в Дазайне, не испытывает более потребности к писательскому труду. Мне остаётся покорно внимать наставлениям старших в своём цикле землепашца и терпеливо ждать, когда борода начнёт покрывать мои щёки.

Занятия в Гимназиуме мне давались легко, а вот крестьянский труд стал испытанием плоти. Несколько Лун подряд обработка почвы мотыгой отзывались усталостью в членах и оставляла кровавые мозоли на ладонях. Присутствие боли в новой ипостаси существования не удивило меня: объясняется сие тем, что качественное изменение в сторону развития к совершенству сопровождается страданием: примеры тому следуют от рождения человека в муках до вознесения нашего Спасителя Иисуса Христа, который через ужасную смерть на кресте обрёл полноту божественного бытия. Через собственное страдание Господь открыл человеку путь к Небесному Царству, к совершенному бытию, где naturalis⁷ и spiritus становятся единым целым, умножаясь друг на друга в своей сложности. Посему я возрадовался стёртым ладоням, уповая таким образом на присутствие длани Господней, направляющей в труде мои мотыги.

Я возделываю поля, следуя замыслу Эгрегора, оставляя время лишь на обучение, короткий отдых и сон. В пище я не нуждаюсь: бородатые собратья охотно делятся со мной зёрнами пшеницы, маиса, хлебными лепёшками и вяленой рыбой, однако мне со всей пылкостью неофита не терпится вырастить свой первый урожай.

Тут я остановлю бег пера и опишу сон, что приснился мне две Луны назад. Я ещё не видел сновидений в своём нынешнем положении, поэтому, проснувшись, определил его как очередное испытание духа, дарованное провидением.

Во сне я вновь очутился в эпохе Ре-Эллас, в собственном имении, где сидел в любимом кресле из красного дерева, облачённый в парадную одежду и парик. В руке я сжимал выточенную из слоновой кости голову медведя, венчающую трость, подаренную бароном Норденкранцем в знак примирения после наших разногласий в Парламенте.

На столике стояли две чаши, источающие приятный, доселе незнакомый мне аромат чая. Впечатление такое, что в столь ранний час я ожидал гостя, испытывая лёгкое волнение, но не ведал, что за персона должна нанести визит. Свет, исходящий от окна, заполнил комнату золотистым цветом, отчего казался принадлежащим иному миру. Настенные часы издали знакомый равномерный звук, но рассмотреть, который час, не удалось; мысли об исчислимом растворились в оконном свете, как и мелкие предметы, присутствующие в интерьере. Я кого-то ждал, но не мог понять, когда началось ожидание и когда закончится, я подобен персонажу картины, где момент, искусно запечатленный художником, длится бесконечно, меняясь лишь в восприятии посетителей галереи. Их взгляды: восхищённые, спокойные, раздражённые, — скользили по мне, и где-то там, в своём мире, пытались через наблюдение пробраться внутрь меня. Через некоторое время я привык к неотступному вниманию существ из параллельного пространства, а тем временем их бесплотные прикосновения закалили и отшлифовали мою кожу, сделав её броней. Посему я не был удивлен, обнаружив на руках своих латные перчатки, а на груди блистающую кирасу. Комната теперь виделась сквозь ограниченную прорезь шлема. Супротив себя увидел я теперь то ли человека, то ли призрака, ибо от лица и одежды гостя исходило свечение. Черты лица медленно и неуклонно менялись, отчего было затруднительно воспринять образ цельно. Посетитель сидел в кресле, расставив локти, опираясь на мотыгу, столь же светоносную, как и он сам.

«В Лондоне туман, что не узреть ботинок», — молвил незнакомец.

Я не заметил ботинок на ногах гостя, облаченного в простую одежду, состоящую из холщовых штанов и накидки того же материала; обувью же ему служили простые кожаные сандалии.

«У тебя есть парасоль⁸ от дождя?» — вопрошал посетитель.

Имелся в виду zonnedoek⁹, что вошли в моду в конце моей земной жизни среди галантов Парижа и Лондона. Один подобный экземпляр, где непромокаемая материя, закреплённая на спицах, складывалась к основанию трости, был подарен мне одним англичанином.

«Назови себя», — потребовал я. Речь глухо отдавалась эхом, проходя через прорези шлема.

«У меня нет имени, что может распознать твоё ухо, но есть дело, что может выполнить твоя мотыга», — изрёк незнакомец. Лицо его по-прежнему менялось, вызывая в памяти лики разных людей, как живых, так и почивших. В один момент я видел оживший бюст Аристотеля, в другой — папу Урбана Восьмого, короля Карла Одиннадцатого, кузена Йохана, королевского советника Норденхельма, своего брата Альберта; пред моими очами представали соседи, преподаватели университета, и часто мнился образ моего отца — благочестивого Еспера Сведберга¹⁰.

Я поднялся с кресла, произведя доспехами звучный металлический лязг, и обнажил клинок, ярко сияющий в утреннем свете.

«Ты не обманешь меня, враг рода человеческого», — молвил я.

Незнакомец засмеялся в ответ разными голосами.

«Вы, люди, столь любите сами себя вводить в заблуждение, — сказал он, — что лгать порой приходится, дабы донести истину».

С этими словами он поднялся с кресла и взял мотыгу в руку свою как оружие. Сие агрессивное действие означало, что меняющий лики посетитель оказался в моей обители отнюдь не для дружеской беседы, и было бы ошибкой медлить с ответом. Я призвал все свои силы и сделал выпад, дабы поразить существо с тысячей лиц, однако меч мой пронзил воздух, словно то был не человек из плоти, но дух. Противник также сделал выпад и ударил своим оружием в мою грудь, так что упал я, произведя немалый грохот. Шум в ушах был подобен звону колокола. Незнакомец, усевшись на мне сверху, бил мотыгой, пока не вскрыл стальную кирасу, после чего положил руку в разверстую рану и, пройдя грудь мою как масло, схватил бьющееся сердце».

«И будет Он судить народы, и обличит многие племена; и перекуют мечи свои на орала, и копья свои — на серпы: не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать»¹¹.

Голос звучал внутри головы, а руку незнакомца чувствовал я сухой и теплой.

«Исайя кое-что недопонял, а поздние толкователи и вовсе всё переврали. Эммануил Сведенборг, таковым будет слово моё: Возьми меч свой и выкуй из него мотыгу; да будет она орудием возделывания земли и причиной трепета врагов твоих».

Таков был сон, оставивший меня в недоумении и тяжёлых раздумьях, отчего наутро я отправился в Гимназиум и первым делом рассказал всё брату Эремиту.

Отмечу, вопреки моим опасениям, фермер не затаил обиды после моей дерзкой, необдуманной речи; оставаясь приветливым и открытым, с улыбкой отверг мои попытки объясниться по поводу недавнего события. Он поведал, что путь достижения землепашцем Гармонии часто сопряжён с определёнными трудностями, вызванными возрождением души, несущей бремя воспоминаний о прежней жизни. Посему брат Эремит дал наставление воздержаться от сомнений и, посетив Гимназиум, поделиться своими переживаниями с другими фермерами, ибо в одиночестве душевные терзания способны стать силой, несущей немалые страдания. Этим же утром после занятий по истории эпох я рассказал свой сон присутствующим собратьям.

Слово взял фермер Ипполит.

«Сновидение, несомненно, является удивительным свойством и состоянием нашего разума, позволяющим мыслям человека растекаться подобно реке, никем не направляемой, кроме как заложенной в нее волей. В жизни одноцикловых людей сны являются обычным явлением и лишь в ранних эпохах могут иметь особое значение. Ты, Сведенборг, узнаешь об этом подробней, как только у тебя начнёт расти борода. Здесь же, на ферме, где время и пространство принадлежат мыслям Эгрегора, циклично движимы его сердцем по своим и нашим венам, по речной глади и стволам деревьев — сны являются отголоском несовершенного бытия. Добропорядочному фермеру не пристало искать в сновидениях ни смысла, ни развлечения. Также — хоть и нет на то прямого запрета, либо указания — не рекомендуется записывать сны — ежели таковые случились — в личный журнал, ибо только контакт с Хозяином есть путь, ведущий к единственной цели — Гармонии».

Когда Ипполит окончил свою речь, я спросил у досточтимого сообщества, видит ли кто ещё сны? Мне ответил брат Даниил — худощавый, задумчивый фермер, с бородой, тронутой нитями седины. Он признался, что у него случаются сновидения и также вызывают трепет души, но справиться с этим ему помогает регулярный труд и пребывание на свежем воздухе у озера.

Далее не буду приводить слов сочувствия и поддержки, ибо вдохновленный собранием сообщества, я решил умерить свою потребность в заполнении журнала своими размышлениями, посвятив себя крестьянскому труду и занятиям в Гимназиуме.

Запись четвёртая.

Я вынужден вернуться к журналу, потому как произошло событие, доверить которое возможно только бумаге, потому как не имею уверенности, что смогу найти в себе смелость довериться кому-либо ещё. Пишу, дабы унять дрожь в пальцах и придать мыслям необходимую стройность. Я следовал данному себе обещанию, старательно возделывая землю и обучаясь фермерским наукам. На полях появились всходы, а над моей верхней губой пробивалась первая поросль, возвещающая, что не так много Лун осталось до первого контакта с Хозяином фермы. Тогда и произошло событие, столь взволновавшее мой ум. Тем утром, утомлённый возделыванием нового участка, я отправился на реку, прохладные воды которой щедро возвращают энергию уставшему телу. Только погрузившись в воду, я услышал всплеск рядом с собой и увидел Её! У берега, по колено в воде, стояла юная девушка; она была нага, подобно наяде, и невинна, как Пресвятая Дева. Грудь её была еле различима глазом, а по плечам рассыпались золотистые кудри. «Пусть сны твои будут добрыми», — сказала она и, помахав мне рукой, нырнула в воду. Волна сомкнулась, и наступила привычная тишина, так что я испытал сомнение, не привиделось ли мне всё это? Дева же вынырнула вдруг подле меня, заставив содрогнуться от неожиданности. Она рассмеялась, и смех её был подобен звуку маленьких колокольчиков. «Я не видела тебя раньше, — заявила наяда и, заметив моё замешательство, продолжила: Меня зовут София, а тебя?» Я только и смел выговорить: «Сведенборг». На сем моменте прервусь и опишу эпизод из своей земной жизни.

Дело в том, что внезапно появившаяся девушка, представившаяся как София, была знакома мне под другим именем — Эмеренция Польхем. Даже сейчас, начертав на бумаге это имя, я испытываю отголоски чувства, сравнимого лишь с любовью к Создателю — чувства любви к женщине.

Всё началось одним хмурым утром в старинном городке Лунд, где располагалась ставка короля Карла Железной Головы. Шла Великая Северная война, в которой отчаянный, но не лишённый неуёмного юношеского романтизма монарх таки найдёт свою пулю. В те дни, однако, король, как и его подданные, были полны сил и находились в состоянии душевного подъёма: планировалась морская война с Данией, и по этой причине я и мой учитель — эксцентричный не менее чем гениальный, изобретатель Кристофер Польхем — прибыли в Лунд; мы должны были найти способ транспортировки кораблей на военную базу в городе Карлскруна. Там находился единственный военный порт, дававший выход в Балтийское море, и Карл Железная Голова планировал организовать переброску военных кораблей по суше.

В городе я жил у давнего друга, Бернарда Седерхольца, служившего писарем в королевском секретариате. В то утро я пил чай, перелистывая в папке чертежи своих проектов по устройству сухопутных доков, как на веранду, где я находился, зашёл взволнованный Бернард — он уже побывал на службе и, по-видимому, имел весомую причину вернуться в дом.

«Эммануил, к тебе посетитель. У него рекомендация королевского совета», — сказал он.

Я отложил бумаги и спросил, какой титул носит визитёр? Встреча с представителем дворянства требовала особых церемоний.

Бернард помотал головой, показывая, что не этот вопрос должен меня занимать. Мне показалось, что мой друг немного напуган.

«Похоже, француз. Пьер Дюжон. Алхимик. Так сказать, известный в определённых кругах. И он — как бы это объяснить — не один».

Я спросил тогда: «С кем же он?»

«Я, пожалуй, вряд ли могу это объяснить», — уклончиво ответил Бернард.

«Я могу», — послышался громкий, трескучий голос, напоминающий хруст солдатского сапога. На веранду вошёл высокий бородатый мужчина, одетый во всё чёрное, с шляпой в руке. На нём был камзол модного покроя с серебряными застежками, кожаные штаны и лакированные ботфорты, тронутые местами слоем дорожной пыли. За визитёром следовал маленький, трёх локтей роста человек, хотя мне трудно отнести это существо к божьему творению, коим является наш род. Карлик был горбат, имел небольшую, покрытую редкими волосами голову и сморщенное лицо с мелкими чертами, но крупным носом; туловище у него было коротко, конечности долги, а при ходьбе он заметно подволакивал правую ногу. Одет странный человек был так же в чёрный камзол, распахнутые полы которого выдавали красную подкладку, подобного цвета были и матерчатые штаны; на ногах же красовались остроносые ботинки, покрытые пылью, что и у своего рослого спутника.

«Меня зовут Пьер Дюжон, — представился гость, — а это, — он с улыбкой потрепал карлика по волосам, — разрешите представить вашему вниманию, господин Сведенборг, моё творение, мою гордость. Его зовут Марсель, и, смею утверждать — это единственный homunculus, увидевший свет со времён Филиппа фон Гогенгейма».

В Лондоне мне доводилось изучать медицинские и анатомические трактаты. Моей целью было доказать единство аксиом геометрии и принципов механики как для рукотворных предметов, так и живых организмов; среди прочих документов, хранящихся в королевской библиотеке, я наткнулся на сочинения фон Гогенгейма, больше известного в народе как Парацельс, где были описаны способы выведения homunculus и ожидаемый результат.

«Я должен восхититься вашим мастерством, господин Дюжон, но не сочтёте за дерзость, если я задам пару вопросов?»

«К вашим услугам», — насмешливо поклонился алхимик.

«Филипп фон Гогенгейм утверждал, что рост homunculus не превышает одиннадцати-двенадцати дюймов, а ваше творение не менее трёх локтей, как вы добились подобного?»

«Мне доставляет истинное удовольствие встреча со столь разносторонне развитым молодым человеком, как вы, — продолжал Пьер с улыбкой, достойной предателя Иуды, — с удовольствием расскажу некоторые подробности. Я вырастил Марселя из собственного семени в колбе, но в качестве дополнительного секретного ингредиента добавил семя средиземноморского василиска, которое смешивал с человеческой кровью во время вскармливания. Кровь я брал у самых высоких матросов, что мне только довелось найти в Лондонском порту — отсюда удача с ростом».

Я знал, что homunculus вскармливается человеческой кровью, но рассказ Пьера возмутил во мне приступ тошноты.

«E fructu ar bor cognoscitur¹²», — произнёс карлик столь же скрипучим голосом, как и у его хозяина.

Лицо Пьера исказилось гримасой злобы, он размашисто ударил Марселя по затылку, заставив на мгновение потерять равновесие, но тут же взял себя в руки, и насмешливое выражение вернулось на его лицо.

«Приношу извинения, сие подобие человека никак не освоит манеры, подобающие в приличном обществе».

«Не стоит того, — отмахнулся я, — расскажите лучше о способе магнетизации, применяемой к существу?»

«Электрическая энергия, в частности явление магнетизма, хранит в себе множество тайн, часть из них доступна лишь адептам Великого Делания, уважаемый господин Сведенборг, и академическая наука ещё не готова их принять. Вы же учёный, Эммануил?»

«Прежде всего я христианин, и полагаю промыслом Господа открытие тайн мироздания, доступных учёному уму», — спокойно возражал я.

Мне не нравился господин Дюжон и его спутник Марсель, кем бы он ни являлся на самом деле. Сам факт, что человек может столь грубым, дикарским способом вмешиваться в работу Творца и выдавать это за тайное знание, возмущал меня до глубины души.

«Какова цель вашего визита?» — спросил я, будучи в нетерпении скорее закончить встречу.

«Я прибыл по приглашению члена королевского совета, имени которого по известным причинам не могу называть, для участия в проекте транспортировки флота», — сказал Пьер уже без улыбки.

«Я весьма признателен за столь любезное предложение помощи, но, господин Дюжон, мы занимаемся механикой, а не алхимией, — отвечал я, — мы не ищем философского камня, не производим благородных металлов, и даже создание армии из homunculus не является нашей задачей, а совершенствование духа мы проводим в молитвах Господу нашему Иисусу Христу, без применения веществ, производимых в тиглях и перегонных кубах».

Даже сейчас, когда я пишу эти строки, мне неведомо, кем являлся странный гость — может, Эгрегор даст мне ответ в скором времени — но и тогда, как сейчас, я убеждён, что под личиной алхимика Пьера Дюжона скрывался иностранный шпион.

«В ваших словах слышится неприязнь и сомнения относительно моего искусства, но выслушайте меня. Вы молоды и поспешны в суждениях. Все законы этого мира сотворены Господом, в которого я верую с не меньшей искренностью. Думаете, вы вправе разделить науку на угодную или неугодную Создателю?»

Его слова тронули меня. Действительно, существуют ли установленные границы для человеческого разума, если побуждения сердца искренни? Вот только в побуждениях господина Дюжона уверен я не был.

«Так что вы хотите от меня?»

«Я хочу, господин Сведберг, — Пьер сделал акцент на моей фамилии до получения дворянского титула, — чтобы вы порекомендовали меня вашему хозяину — учёному Кристоферу Польхему — для участия в этом деле».

«Господин Польхем не хозяин мне, но учитель и друг. Я выполню вашу просьбу, но мне необходимо знать, что именно вы можете предложить?»

Пьер Дюжон щёлкнул пальцами, по его команде карлик Марсель распахнул камзол, извлёк из внутреннего кармана и подобострастно протянул мне рулон из нескольких сложенных листов.

«Тут описан рецепт изготовления мази для временного облегчения веса кораблей. Весь флот может быть доставлен в порт Карлскруна на повозках».

«Интересно, — сказал я, — имеются ли у вас опытные образцы?»

«Как уже было сказано, — неприязненно произнёс Пьер, — эта субстанция временного действия, а одним из условий её получения является лунное затмение, которое вскоре ожидается».

Я развернул бумаги, некоторые листы были испещрены формулами, разнообразными символами веществ и стихий, другие содержали чертежи замысловатых конструкций, представляющих собой переплетение колб, трубок, чанов, печей и других малопонятных, но, признаться, любопытных артефактов.

«Ну что ж, я покажу господину Польхему ваш проект и поговорю с ним», — заключил я.

Пьер Дюжон покачал головой, как учитель, в который раз получивший неверный ответ ученика на очевидный вопрос.

«Какой учёный отдаст вот так своё детище, не оставляя за собой право окончательного комментария на свой труд? Верните бумаги и дайте рекомендации Кристоферу Польхему для моего участия в транспортировке: тогда вы узнаете все подробности производства субстанции».

Ответ гостя вызвал у меня раздражение.

«Я не совсем понимаю, почему бы вам не прийти к господину Польхему лично и не показать ему подготовленные материалы? С открытием подобного масштаба не составит труда получить аудиенцию у самого короля».

«Вы совершенно правы, но Его Величество при всех достойных восхищения качествах не является учёным. А за вашим учителем ходит слава человека экстраординарных способностей, так же как и обладателя непростого нрава».

Я заверил Пьера Дюжона, что выполню его просьбу, и как только он со своим жутковатым питомцем покинул дом Бернарда, потребовал карету. Дорога до резиденции Польхема, где по совместительству располагался наш научный штаб, пролегала вдоль длинной череды небольших полей, на которых среди всходов пшеницы ещё можно было разглядеть остатки утреннего тумана.

Я размышлял о том, как правильно объяснить свои опасения относительно вдруг появившегося алхимика — шпионы в те времена не были редкостью. Мы, как и наши тогдашние враги, датчане, верим учению Спасителя и вряд ли имеем принципиальные разногласия по вопросам любви, добра и зла. С той и другой стороны люди используют знание законов природы, дарованных Творцом, чтобы забирать друг у друга земли, моря и жизни. Враги, как и мы, обращают свои взоры к небесам, пытаясь заручиться божественной волей, дабы делать то, что кажется правильным и даже героическим. У меня есть предположение, что к некоторым истинам люди должны прийти сами, обретя мудрость не только в понимании священных текстов, но и в насущных делах своих. Однажды человек перестанет придавать значение тому, швед ли он, датчанин, француз, турок или даже русский, и приобретет понимание ближнего своего в качестве уникального творения, исполненного по образу и подобию Божию. Но сейчас образы и подобия должны наладить коммуникацию и ремонт флота в Карлскруне отнюдь не из любви к своим врагам, являющимся такими же потомками Адама и Евы, что и они сами.

Кристофер встретил меня на пороге дома, одетый в плотный домашний халат бордового цвета и тапочки, с закрученными на восточный манер носами, на голове его красовался ночной колпак с кисточкой; в одной руке Польхем держал исходящий паром кофейник, в другой — фарфоровую чашку.

«Эммануил, — опустив приветствия, заговорил наставник, — ты чего это приехал в такую рань? Держу пари, система цилиндров, которые ты задумал расположить в основании дока, не даёт тебе уснуть. А знаешь, я думаю твоя идея применения гидравлической силы не так уж плоха. Это, конечно, дороже, чем использовать труд батраков, но где ещё, как не на войне, мы можем в полной мере воспользоваться плодами науки?»

«Я прибыл по другому делу, Кристофер, сегодня у меня был один странный посетитель, точнее, их было двое…», — начал я, но наставник перебил меня.

«Посетители. Сегодня у всех посетители. Эммануил, прежде чем ты продолжишь, я должен тебя кое с кем познакомить. Эмеренция! Дочь моя, подойди, пожалуйста, я хочу познакомить тебя со своим другом и партнером Эммануилом Сведенборгом!»

Никогда не забуду того мгновения, когда впервые увидел Эмеренцию Польхем. Эти бесконечно голубые глаза и светлые кудри поразили меня, словно я увидел ангела. Если бы я в должной мере обладал поэтическим даром, возможно, только тогда я смог бы передать словами тот восторг и разнообразие чувств, что можно испытать, встретив женщину, которую создала сама судьба. Эмеренции исполнилось не более тринадцати лет, но взгляд её, внимательный, полный ума и проницательности, не оставлял сомнений — передо мной воплощение ангельской чистоты.

Девушка сделала еле заметный книксен и приветствовала меня: «Добрый день, господин Сведенборг». Будто в тумане, я помню краткие слова приветствия, что сказал ей в ответ; я рассказывал Кристоферу про визит алхимика, карлика, рецептуру субстанции, уменьшающей массу кораблей, но сознание моё окутывала сладкая аура любовного тумана, доселе ведомого мне лишь как книжное понятие.

Выслушав мой рассказ, Кристофер сделал заключение одним словом, прорычав подобно льву: «Шар-р-рлатан!»

«Проклятые мистики и колдуны наводнили всю Европу, — ворчал он, — эта зараза пришла с Востока и подобно чуме поразила народ. От простолюдинов до знати и даже королей — все изучают Великое Делание. Кто пытается набить карман золотом, манипулируя со свинцом и ртутью, кто заполучить сверхъестественную власть и силу. Благочестие и труд забыты, зато кто-то постоянно пытается зачерпнуть сокровищ из океана высших энергий своими грубыми, немытыми руками. Да простит меня Всевышний, но иногда мне кажется, что костры инквизиции бывали полезны».

Я рассеянно слушал причитания Польхема, ибо со второго этажа доносился звук одной старинной германской песни, простая мелодия которой исполнялась на клавесине. Эмеренция занималась музицированием, и звуки, извлекаемые её нежными пальцами, казались мне пением райского хора.

«Дочь моя, ты могла бы продолжить свои занятия позже?» — громко крикнул Кристофер, и чудо закончилось.

«Прости, Эммануил, я чувствую себя не в своей тарелке с тех пор, как оставил семью в Стокгольме. Наши дела в Лунде несколько затянулись — во всем виновата нескончаемая война. Это иногда выводит из равновесия и мешает работать. Эмеренция готовит лучший кофе со взбитыми сливками и ореховой крошкой. Во всей Уппсале не найти столь вкусного напитка — это возвращает мои мысли к лучшим временам, когда я ещё занимался починкой кафедральных часов. Не желаешь ли выпить кофе и выкурить трубку перед тем, как мы рассмотрим твои чертежи? Эмеренция с удовольствием продемонстрирует своё мастерство».

Так получилось, что я стал чаще бывать в доме Кристофера. Я поздно ложился, выдумывая всё новые варианты устройства доков, вычерчивая системы цилиндров, позволяющих быстро и удобно перемещать корабли в мастерскую, дабы утром получить свою награду: быстрый взгляд скромно опущенных голубых глаз и глубокий для столь юной девы голос: «Ваш кофе готов, господин Сведенборг».

Пьер Дюжон вместе со своим жутковатым homunculus появился в резиденции Кристофера Польхема через неделю после того визита ко мне в доме Бернарда. Это произошло после обеда, когда я имел счастье прогуливаться с Эмеренцией в цветущем яблоневом саду, где мы обсуждали поэзию; девушка как раз читала «Потерянный рай» Джона Мильтона и теперь делилась со мной впечатлениями.

«Господин Сведенборг, я всегда страшилась врага рода человеческого. Меня, как и других детей, пугали Сатаной, если взрослым казалось, что мы слишком много шалим. И этот хитрый и подлый враг был самым злым существом, что только можно вообразить, ведь он покушался на самое ценное, что есть у человека — его бессмертную душу. Просто ходячая ловушка, не так ли? Однако же в поэме мистера Мильтона Сатана не выглядит плохим, он просто желает думать и поступать, как ему нравится. Зачем Бог дал свободу своим ангелам и человеку, если это привело к злу? Не вредно ли для души моей занимать себя подобными мыслями?»

Я не ожидал столь глубоких размышлений от юного создания, и ещё более укрепился в том светлом чувстве, что пронизывало каждую клетку моего существа.

«Поэты, милая Эмеренция, создавая свои произведения, движимы вдохновением, порождаемым разумом и волей сердца. Посему, воспринимая художественное произведение, мы наслаждаемся продуктом, в котором участвуют воображение художника и стремление его духа, но надо отдавать себе отчёт, что сие есть конструкция умозрительная. Другое дело священное писание, ум и сердце пишущего тогда открыты для принятия истины, исходящей от Духа Святого, и являются проводником блага».

Мог ли я предполагать во времена моей молодости, что не менее как через пятнадцать лет и сам буду общаться с обитателями небес: Ангелами Господними и духами умерших?

Наша беседа прервалась громкой речью Кристофера, слышимой поодаль у входа в дом.

«Мистер Дюжон, я вынужден повторить ещё раз: хоть сам король и весь военный совет прикажут мне взять вас в проект, я скажу — нет, пусть даже рискуя положить на плаху свои седины! Мы инженеры, а не алхимики! При всем уважении к вашему мастерству, нас с господином Сведенборгом не интересуют магические мази, побеждающие силу тяготения во период Лунных затмений. Наша задача — создать рабочие доки!»

«Я призываю не делать поспешных выводов, — послышался трескучий голос Дюжона, — ваш компаньон дал мне определённые гарантии относительно нашего сотрудничества, а слово, данное благородным господином, требует исполнения».

«Это ложь! — воскликнул я, приближаясь к собеседникам. — Никаких гарантий мной дано не было, и тому есть свидетель. Наша встреча проходила в доме Бернарда Седерхольца, и он имел честь лично присутствовать при нашей беседе!»

Пьер Дюжон и слуга его Марсель посмотрели на меня взглядом, исполненным презрения и ненависти — они оба сжались, одновременно кутаясь в камзолы, будто испытали неожиданный холод.

«Месье Сведенборг, — назвав на меня на французский манер, Дюжон алчно улыбнулся, — я вижу в ваших глазах блеск, порождённый отнюдь не неприязнью ко мне и не вашими религиозными предрассудками относительно мастерства алхимии. Кто же эта юная особа, что столь скромно стоит у вас за спиной?»

«Эта особа — моя дочь, Эмеренция Польхем, — распаляясь ещё больше, сказал Кристофер, — но вас это никоим образом не должно интересовать».

«Ваша дочь интересует не меня, — сказал Дюжон, согнувшись в карикатурном поклоне, и его уродливый спутник издал короткий смешок, — не так ли, мистер Сведенборг?»

После этих слов алхимик и его homunсulus развернулись и пошли прочь, лишь последний бросил на ходу фразу: «Beata stultica¹³».

«Что имел в виду этот проходимец?» — спросил Польхем.

«Не знаю», — ответил я и опустил глаза.

Боюсь, я никогда не забуду того взгляда, что были брошены на меня и Эмеренцию Дюжоном и его не менее отвратительным слугой. И до сих пор я мучаюсь сомнениями, сыграла ли та встреча свою злополучную роль в последующих событиях, лишивших меня радости семейного счастья?

Наш с Кристофером инженерный проект продвигался. Каждый день я старался доработать новую деталь, внести предложение и принести свежий чертёж в мастерскую, чтобы иметь возможность провести несколько заветных минут с Эмеренцией.

В конце концов у меня и моего компаньона произошёл разговор, который я помнил всю земную жизнь и сейчас он звучит в ушах, будто это произошло вчера. Случилось это во время прогулки по саду, после того как мы утвердили к изготовлению опытный образец разработанной мной системы цилиндров.

«Я нахожу приятным, что тебе нравится проводить время с Эмеренцией», — сказал Кристофер, — Вы обсуждаете поэтов и библейские рассказы, что явно идёт ей на пользу. Да и теперь её игра на клавесине стала чище, и ублажает мой слух».

«Общение с вашей дочерью доставляет мне огромное наслаждение — удивительно наблюдать чистый и зрелый ум в столь юной девушке».

«Друг мой?» — Польхем, поднял глаза, осененный неожиданной догадкой.

«Да, Кристофер, я люблю вашу дочь», — исполненный волнения, выпалил я.

«Я искренне рад, Эммануил, — компаньон положил руку мне на плечо, — что ты испытываешь к моей дочери столь благородное и возвышенное чувство. Однако должен спросить тебя со всей присущей подобному признанию серьёзностью, не может ли случиться такое, что влечение твоё, особенно в столь сложной ситуации нашего общего дела, лишь мнится тебе тем окрыляющим даром, воспетым поэтами? Не может ли так произойти, что очарование молодости лишь показалось тебе светом, спрятанным Господом в наших душах?»

«Клянусь своей бессмертной душой, — сказал я, — что сам враг рода человеческого не смог бы наложить тех чар на глаза мои, чтоб принял я неправое за правое, чтоб чёрное показалось мне белым, ибо свет я вижу не оком, но сердцем, — бесконечен он и неисчерпаем в собственной полноте, ибо имеет единый источник. Посему, друг мой, наставник и компаньон, я бы хотел просить вас — с самыми чистыми намерениями и стремлением души — руки и сердца вашей дочери, Эмеренции Польхем».

Кристофер был тронут моей речью, и на его глазах, как и на моих, выступили слёзы.

«Эммануил, ты мне как сын, — наконец ответил он, — нашими усилиями и совместным трудом мы облагородили свои фамилии. Не есть ли это знак, продиктованный волей небес, чтобы роды наши соединились в благословенном союзе? Как отец, я даю согласие на брак и буду всячески потворствовать его осуществлению. Одного лишь прошу: найди верные слова, что проникли бы в душу Эмеренции, дабы она, несмотря на свой юный возраст, могла осознать и почувствовать всю чистоту и искренность твоих намерений».

Это был, пожалуй, один из самых счастливых дней в той части моей жизни, когда умом моим владели человеческие чувства, и ангелы Господни не явили ещё своих откровений. Мог ли я подумать, сколь призрачно и скоротечно бывает земное счастье? Сколь необъяснимы и жестоки те обстоятельства, что мешают Божественному свету, исходящему через дух человека в порыве чистой любви, засиять в той силе и славе, коей он достоин по высшему замыслу? В тот же момент я думал лишь об одном: как объясниться с юной Эмеренцией, так и оставшейся для меня той единственной женщиной, что я любил… люблю… открывшей мне свойство человеческой души взлетать на ангельские высоты.

Несколько дней я не мог решиться, и, представляя наш разговор в саду, разными способами складывал свою речь, но, когда всё произошло, мои заготовленные мысли улетучились, подобно эфиру.

В тот день мы разговаривали о музыке. Речь шла о подающем надежды композиторе, принадлежащем к уважаемому старинному роду — Иоганне Себастьяне Бахе. Я слышал его игру на клавесине во время поездки в Дрезден и был весьма впечатлен игрой этого выдающегося мастера.

«Музыка, — говорил я Эмеренции, — хоть и является чем-то неуловимым, что могут осязать лишь пальцы исполнителя в момент соприкосновения с клавишами, да чуткое ухо слушателя, жадно внимающее драгоценным мгновениям, тем не менее способна подарить ни с чем не сравнимое ощущение высшей гармонии. Гениальная музыка пробуждает в человеке нечто, что возвышает его».

«Как бы мне хотелось иметь способность к подобным прикосновениям», — сказала девушка и, будто случайно, коснулась моей руки.

«Вы имеете талант, милая Эмеренция. Я уверен, ваша чуткость и усердие позволят достичь высот в музыкальном искусстве».

«Я очень стараюсь и молю Всевышнего о том, чтобы Он в полной мере открыл мне способность передавать красоту этого мира. Я хочу делиться ей с другими людьми, и очень благодарна за то, что уделяете внимание моим занятиям».

«Эмеренция, большая честь и удовольствие для меня иметь возможность принять участие в вашей судьбе», — сказал я.

«Простите мне слова, что могут прозвучать дерзко, но нити судьбы находятся в руках Господа», — девушка взглянула мне в глаза так, что я на мгновение испытал сильнейшее смущение.

«Отец наш небесный создал нас по образу и подобию своему и может в малой мере, но даровал нам частицу той безграничной, творческой свободы, что позволяет и нам участвовать в божьем промысле», — возразил я.

«Вы правы», — скромно опустила глаза девушка.

«Вы бы хотели и впредь вести беседы о поэзии, посетить со мной концерты лучших музыкантов и вместе попытаться устроить будущее?

«Да, конечно, — она запнулась, — что вы имеете в виду, господин Сведенборг?»

«Эмеренция Польхем, — я вдохнул полной грудью, чтобы произнести эти слова, — вы согласитесь стать моей супругой?»

Она, казалось, не услышала меня, и лишь чуть ниже опустила голову. Я не решался повторить свои слова, и мы шли по саду в молчании, нарушаемом назойливым щебетом соловьев.

«Но я так молода, господин Сведенборг», — тихо сказала Эмеренция.

«Вы сможете полюбить меня?»

«Я ещё не думала о любви и не знала ее», — грустно сказала девушка.

«Никоим образом не хотел смутить вас или на чем-то настаивать; всё, о чём прошу: подумайте над моими словами».

Эмеренция согласилась три дня спустя, о её решении мне объявил Кристофер, передав необычную просьбу дочери, которую, тем не менее, я принял с трепетной благодарностью. Девушка пожелала прекратить наши послеобеденные прогулки и беседы до помолвки, которая должна состояться сразу по завершению королевского проекта. Я решил посвятить все силы разработкам дока, оставив радость общения с возлюбленной на время окончания срочных государственных дел.

Трудно сказать, случай, злой рок, или — во что мой разум отказывается верить — воля самой Эмеренции, не позволила познать мне радости взаимной любви. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, нет твердости в моей руке, ибо воспоминания о единственной избраннице и неожиданная встреча с Эмеренц Софией приводят мысли в неровное движение и порождают неисчислимое количество вопросов разного свойства. Доверяю бумаге эти строки для сохранения здравомыслия, в коем, будучи новоявленным отроком, нуждаюсь более, чем во времена дарованных мне откровений, когда зарделся закат моей прошлой жизни. Посему события, произошедшие на Земле, в городе Лунде эпохи Ре-Элласа при лунном затмении и последствия оных, явленные мне на ферме, опишу в подробностях.

Тень от нашей грешной планеты, скрывающей ночное светило, Карл Железная Голова возжелал увидеть лично, посему попросил Кристофера и меня присутствовать при знаменательном небесном событии с perspicillum — так вслед за Галилеем мы называли зрительную трубу. В Лондоне мне довелось изучать природу оптических явлений и методы обработки линз, а благодаря знакомству и дружбе с основателем Гринвичской обсерватории Джоном Флемстидом я был посвящен в его работы, в частности, мне был знаком небезызвестный лунный атлас, копия которого, с любезного позволения астронома, хранилась у меня в кабинете.

Вечером, перед затмением, Бернард Седерхольц прибыл за мной в экипаже королевского совета. Я сам нёс perspicillum, в силу величайшей ответственности не доверяя прибор — линзы которого стоили целое состояние — слуге. Небольшой походный лагерь был разбит на окраине тополиной рощи, где более чем через полвека, на последнем году моей земной жизни, будет построена обсерватория. Экспедиция любителей наблюдать за жизнью небесных тел была тайной: свита Железной Головы состояла из полутора десятка кирасиров и трёх членов совета. Там же присутствовал Кристофер Польхем с Эмеренцией, она упросила отца взглянуть на затмение, на что он дал своё согласие.

Король был одет по-простому: высокие сапоги, охотничьи штаны, тёмно-синий мундир без знаков отличия, поверх мундира была надета тёмная длинная куртка с высоким воротом из тонкой кожи. Он что-то оживлённо объяснял Кристоферу, а Эмеренция, смущённая присутствием столь высокопоставленной особы, стояла, опустив глаза; даже в сумерках мне казалось, что на ее щеках играет румянец.

«Вот вы говорите, что десятеричная система, придуманная арабами, является наиболее удобной? Возможно, когда дело касается тонких астрономических или алхимических вычислений, это действительно так, но не кажется ли Вам, что касаемо военного дела, идеально подойдет восьмеричная система? — Карл Железная Голова нависал над Польхемом, увлечённый собственной речью. — Возьмем для примера некоторые константы. Стороны света — их четыре, а с промежуточными направлениями восемь! В кубе, или призме, что наиболее точно описывают пространство защитных укреплений и построений — восемь сторон! И позволю заметить, те же арабы, подарившие миру великую тактическую игру — шахматы, разделили поле на восемь клеток, посчитав подобную систему наиболее верной. А вот и Эммануил Сведенборг! Я вижу у вас в руках обещанный perspicillum, несите же его скорей».

Король Карл был весьма образованным монархом, обладавшим недюжинным умом и страстью к наукам. Дерзость его в военных делах, буйный, бесшабашный нрав, а порой и жестокость, сочетались с глубокими математическими познаниями и любознательностью.

Я поприветствовал короля, после чего мы с Кристофером под светом бледной Луны и керосиновых ламп, что держали кирасиры, начали разворачивать треногу и устанавливать perspicillum, засыпаемые вопросами со стороны нашего августейшего покровителя. В ожидании затмения мы успели обсудить модификации доков и дамб, а также производство линз и зрительных труб для нужд армии.

До наступления затмения оставалось около получаса, когда из сумерек рощи возник алхимик Дюжон со своим жутким спутником, который тащил за собой гружёную тележку. Гвардейцы сделали движение в сторону незваного гостя, но Железная Голова жестом остановил их.

«Я приветствую Ваше Величество», — издалека прохрипел алхимик.

Не получив ответа, он приблизился и преклонил колено, то же самое повторил карлик.

«Встаньте, месье Дюжон, — сказал Железная Голова, — как вы нашли нас? У короны слишком много врагов, чтобы подобное предприятие было публичным».

«Лунд, Ваше Величество, является городом не того размера и свойства, чтоб хранить в нём тайны. Легко затеряться в трущобах Лондона или Парижа, но здесь для человека пытливого и целеустремлённого не составит большого труда обнаружить сокрытое».

«Допустим, — нахмурился Карл, — но найти интересующее вас место и быть туда приглашенным — не одно и тоже».

«Я прекрасно помню, что мне было отказано в разработке королевского проекта по транспортировке флота. Милостиво прошу простить мою дерзость и упрямство, но я бы хотел продемонстрировать недальновидность привлечённых к этому делу учёных».

«Вы смеете сомневаться в компетенции Королевского Совета? — возмутился Карл. — Господа Польхем и Сведенборг доказали свой авторитет и преданность многолетним трудом, их деятельность не нуждается в оценке бродячих алхимиков».

«Ваш гнев справедлив, — склонив голову, сказал Дюжон, — но всё, чего я милостиво прошу, дайте мне возможность продемонстрировать результат моих трудов. Силы горнего мира, применимые к материи, способны создавать явления, которые можно назвать не иначе как чудесами, а в чудесах нуждаются все, кто участвует в большой войне».

«У вас есть минута объясниться», — сказал Карл.

«Сейчас, под светом Луны, вышедшей из тени, я завершу мазь, что изменит законы тяготения и позволит производить транспортировку тяжёлых объектов малыми силами».

«Господа, — обратился Карл к окружающим, — я не могу отказать себе в удовольствии увидеть действие удивительного вещества».

Стоявший рядом капеллан в сутане священника наклонился к монарху, и я расслышал его шёпот: «Ваше Высочество, этот человек заигрывает с дьяволом».

«Любая война — театральное представление дьявола, но человек должен бояться только Господа, — сказал Карл. — Месье Дюжон, делайте что должно».

«Марсель!» — прозвучал в ответ хриплый приказ.

Homunculus подобострастно бросился к телеге, откинул кусок грубой холстины, явив взглядам общества перегонный куб, несколько колб и разномастных мешочков.

Алхимик поставил куб на землю и расположил под ним плоскую горелку: «Petroleum¹⁴», — скомандовал он, и слуга, достав нужную колбу, залил в неё густую тёмную жидкость.

Марсель переливал и смешивал содержимое колб, повинуясь указаниям хозяина.

«Mercurio supernatat, stibium, sulfur¹⁵», — слышались указания на латыни.

Тем временем затмение приближалось, и мы с Кристофером занялись отладкой зрительной трубы.

И вот момент настал. Кирасиры погасили факелы, и когда тень начала скрывать ночное светило, Железная Голова прильнул к окуляру и тихо произнёс: «Всевышний установил закон, дающий направление телам небесным, и волей его наступает тьма, угодная Ему».

Диск Луны скрылся, звёзды засверкали ярче, и вся процессия затихла, а гвардейцы пригасили факелы.

Как только светящийся край прочертил черноту неба, послышалось шипение — это карлик Дюжона зажёг горелку. Содержимое ёмкости размером с небольшую бочку издавало утробный, чавкающий звук, а из воронки куба шёл тёмный едкий дым.

«Последний ингредиент, — прохрипел Дюжон, достал из кармана пузырёк с тёмно-красной жидкостью и, откупорив пробку, добавил в нагреваемую смесь несколько капель. Дым сменил цвет и в свете факелов выглядел грязно-жёлтым.

Алхимик принюхался, нахмурился, и я расслышал презрительное бормотание: «Лундские доктора… совершенно никаких гарантий… не тот состав».

«Что-то не так, месье Дюжон?» — усмехнулся Железная Голова.

Пьер затравленно оглянулся, и взгляд его задержался на Эмеренции.

«Господа, я буду признателен, если вы наберётесь терпения и уделите мне ещё немного внимания. Отдельно приношу извинения юной госпоже Польхем, которая из-за моей недостойной персоны вынуждена красть время своего сна. Позвольте мне преподнести вам подарок в знак моего искреннего раскаяния и уважения к вашему отцу».

Все присутствующие замерли на мгновение от подобной дерзости. Игнорировать вопрос короля — поступок опрометчивый, за который можно не только попасть в темницу, но и лишиться головы.

Далее события развивались стремительно. Воспользовавшись замешательством присутствующих, Дюжон снял с пальца перстень и отдал его слуге, прошипев что-то, как змея, ему на ухо. Держа перстень перед собой, homunculus скачками, подобно сатиру, приблизился к Эмеренции. Девушка растерянно отшатнулась, но карлик схватил её руку, надел кольцо на палец и впился в кисть долгим поцелуем. Девушка испустила глубокий выдох и пошатнулась, а уродец бросился обратно к хозяину.

«Ещё немного терпения, благородные господа», — произнёс алхимик, схватил голову слуги, и подведя его к кубу, надавил пальцами на челюсть — изо рта уродца в адское варево закапала кровь, и дым сменил цвет на изумрудно-зелёный.

Я бросился к Эмеренции, которая без чувств упала в мои объятия, на её руке виднелись два маленьких отверстия от зубов карлика.

Карл щёлкнул пальцами, по его движению гвардейцы бросились и заломили руки Дюжону и его слуге.

«Вы безумны и отвратительны, месье Дюжон, и будете повешены в этой роще вместе со своим отродьем», — сказал король.

«Я рискнул своей шеей во славу короны, Ваше Величество, и смею надеяться на милость получить возможность объясниться», — прохрипел алхимик.

«На Страшном Суде получишь слово, жалкий прислужник Сатаны», — сказал король и сплюнул себе под ноги.

«Для того, чтобы состав работал, требуется кровь девственницы. То ли доктор, к которому я обратился, оказался шарлатаном, то ли его пациентка не так строго блюла свою честь, но состав крови оказался бракованным. В Лунде не купишь непорочную кровь и за пять сотен талеров. Но сейчас всё получилось, позвольте мне продемонстрировать результат, и, если вы не увидите обещанного чуда — поступайте с моей шеей, как будет угодно».

«Заткнуть ему рот?» — спросил начальник королевской стражи.

«Подождите, — сказал Железная Голова сквозь зубы, — Я дам вам ещё один шанс продемонстрировать своё сатанинское зелье, но, если ничего не произойдет, карлик будет повешен у вас на глазах, а потом, когда с вами обоими будет покончено, тела скормят свиньям».

«Благодарю, Ваше Величество», — Дюжон показал зубы в жуткой ухмылке.

«Мой король, не позволяйте этому человеку закончить сатанинское дело, — слова сами собой вырвались из моего рта, — кровь, помимо веществ, питающих тело, содержит флюид, производимый мозгом и являющийся вместилищем души. Я готовлю научную работу по результатам анатомических исследований, где докажу, в каких частях и субстанциях тела находится человеческая душа!»

«Господин Сведенборг, — сказал король, не глядя на меня, — я ценю ваши научные изыскания, и в подобающем месте и времени вы всегда получите слово, но сейчас замолчите, либо я расценю вашу инициативу как дерзость».

«Марсель!» — отдал короткий приказ Дюжон.

Homunculus вырвался из рук растерявшихся стражников и, подобно псу, стал рыться под тентом повозки, откуда извлёк крупное яблоко.

Дюжон обмакнул пальцы в получившуюся мазь и вытянул руку ладонью вверх. Жалкий раб, прихрамывая, побежал к своему хозяину и положил яблоко в ладонь. Омерзительная смесь, распространяя неприятный серный запах, капала, блестя в свете обновлённой Луны. Алхимик произнёс странную фразу на языке, который показался мне искажённой латынью, и разжал дрожащие пальцы — яблоко поднялось вверх на расстояние локтя. Послышался всеобщий вздох удивления. Королевский капеллан дрогнувшим голосом начал читать Pater noster¹⁶.

Я держал в руках дрожащую Эмеренцию, и в наступившей тишине мне показалось, что я услышал шёпот разрываемого пространства, в разверстую рану которого, тихо и подло, подобно Змею-искусителю, явилось Зло, пропитав густой тьмой ночной воздух.

Я вручил возлюбленную в руки её отца, чтобы совершить ещё одну дерзость.

«Господин Дюжон, — сказал я, пытаясь перебороть желание задушить его голыми руками, — вижу, эксперимент удался, но как учёный-практик должен напомнить, что наша цель — ремонт и транспортировка кораблей, а не фокусы с летающими яблоками».

Алхимик посмотрел на меня с холодным презрением, а я продолжил: «Заставьте взлететь вот хотя бы perspicillum, и вопрос вашего участия в проекте будет решен».

«Месье Сведенборг, — сказал Дюжон, — вы слишком переоцениваете свои способности и ту роль, что была…»

«Принесите зрительную трубу, — отдал приказ Железная Голова гвардейцам и обратился к Дюжону. — Не вам высказываться о способностях господина Сведенборга. Делайте своё дело».

Дюжон густо намазал дорогостоящий инструмент мазью, с трудом приподнял его, прочел заклинание и разжал пальцы. Perspicillum с глухим стуком упал на землю и линзы вылетели из трубы.

«Да будет проклята твоя душа и вечно блуждает, забывшая сама себя. Да не познаешь ты никогда брачного союза, и сердце твоё будет стучать в пустоту вечно», — прошипел Дюжон, с ненавистью глядя мне в глаза.

«Вы шарлатан, — ответил я, не отводя взгляда, — предоставьте Господу определять место человеческой души».

«Месье Дюжон, — снова вмешался Карл, — убирайтесь из Лунда, убирайтесь из Швеции. Даю вам сутки и, если вы будете пойманы на территории моей страны, даю вам слово, ваша шея окажется в петле».

«Вы отпускаете его, Ваше Величество?» — услышал я шёпот капеллана.

«Проходимец обещал чудо и показал его — это вопрос королевской чести», — отрезал Карл.

Алхимик и homunculus, бросив повозку, поспешили удалиться в темноту рощи в страхе, что милость короля может оказаться недолговременной.

Много часов я провёл в раздумьях, пытаясь осознать, как злосчастный случай с этим шарлатаном повлиял на последующие события. Всё началось с того, что Эмеренция, укушенная сатанинским существом, слегла с неизвестным недугом, сопровождавшимся лихорадкой и жаром. Я имел некоторые познания в медицине и каждый день посещал дом Польхемов, общаясь с придворным лекарем и пытаясь развлечь Эмеренцию беседой. Лекарь (весьма надеюсь не тот, что продал кровь Дюжону) рассказывал, что в первые дни болезни, когда девушка лежала в лихорадке, глаза её наливались кровью, и в бреду она говорила на языке, схожем с латынью, однако слов не удалось разобрать.

В один из последующих дней случился разговор, повлиявший на всю мою жизнь.

Я посетил дом Польхемов и справился о самочувствии девушки. Она ответила слабым голосом, что чувствует себя лучше. Несчастная была бледна, и взгляд её был таковым, как будто сквозь стены на неё смотрело что-то необъятное и пугающее. Я ловил себя на мысли, что так выглядят люди, поражённые смертельным недугом, но тут же убеждал себя, что это лишь иллюзия, вызванная переживанием за здоровье дорогого мне человека.

Чтобы отвлечь больную от терзающих её мыслей, я излагал свои размышления о теории крови, которую много позже подробно описал в трактате «Экономия животного царства¹⁷».

«Кровь содержит все вещи, что существуют в мире, и является вместилищем всех веществ, наличествующих в теле. В ней имеются всевозможные соли и масла, спирты и водные элементы. Она содержит богатства трёх царств мира: животного, растительного и минерального. Но самое удивительное, что кровь содержит также одухотворенный флюид, что является вместилищем души. Это удивительный элемент, принадлежащий иному царству — Царству Небесному. Настанут времена, когда знание о флюиде будет принадлежать классической науке, а не только адептам алхимических знаний. Посему и крови непорочной девы проходимец Дюжон придал столь важное значение, ибо кровь сия содержит частицу силы души, имеющей подобие души Пресвятой Девы. Но я хочу вас успокоить, милая Эмеренция, в том, что нельзя похитить и подлостью использовать то, что управляемо лишь волей человека и Господа нашего. Я, как ваш отец и все домочадцы, возношу молитвы за благополучие вашей души и уверяю — вы скоро будете здоровы».

«Я благодарю вас, господин Сведенборг, — слабым голосом отвечала Эмеренция, — но я хотела бы поговорить, если будет угодно, о другой теме, обсуждаемой нами ранее».

«Да, конечно, я вовсе не хотел вызвать у вас неприятные воспоминания».

«Дело не в этом, — девушка отвела взгляд, — помните, вы говорили, что одним из главных даров человеку Всевышним является свобода?»

«Это одна из важнейших и интересных тем, должных волновать ум человека».

«Я не обладаю столь глубокими знаниями и способностями мыслить, но, — Эмеренция на мгновение осеклась, — мне хотелось бы воспользоваться этим даром».

«Безусловно, им нужно воспользоваться, — улыбнулся я, — только следует помнить, что столь сильное свойство личности может как поднять человека очень высоко, так и склонить ко Злу. Впрочем, вам подобные предупреждения ни к чему, но я, как человек, стремящийся к благочестию, должен их выразить».

«Господин Сведенборг, в том, о чём я хотела бы вас попросить, я не вижу Зла, хоть сердце мое страдает и волнуется».

«Можете просить меня о чём угодно, Эмеренция, я с удовольствием выполню вашу просьбу».

Эмеренция прижалась к подушке, и по щеке её скатилась слеза.

«Господин Сведенборг, вы достойный человек, заслуживающий уважения и… любви. Но обращаясь к вашей мудрости, я прошу вас предоставить мне свободу и отменить помолвку».

Я замер, как мне казалось, на целую вечность, пока страшные слова укладывались в моей голове, а когда пришёл в себя, собрался с духом и ответил.

«Я понял вас, но мне хотелось бы знать, не вызвана ли ваша просьба тяжёлым положением, в котором вам довелось оказаться? Не отравлены ли вы чем-то, что смущает ваш разум?»

«Вы человек большой души, господин Сведенборг. Я молода, но даже мне понятно, что людям с такими душами, как у вас, приходится играть в игры, берущие начало в высших духовных сферах. И там, где видна длань Господа, по непостижимому моим умом закону появляется и великое Зло. Я простая слабая девушка, и, простите, не уверена, что вы сможете меня защитить от тех сверхъестественных стихий, которые будут всегда бушевать вокруг вашей персоны. Позвольте мне выбрать скромный земной путь, не занимающий внимание высших существ, кромсающих и перекраивающих миры и царства. Умоляю вас, дайте мне воспользоваться свободой стать незаметной как для Господа, так и для лукавого».

Я был расстроен и одновременно тронут речью девушки.

«Милая Эмеренция, я хочу сказать, что испытываю к вам то прекрасное чувство, что является столь же ценным даром, что и свобода. Клянусь своей душой, что бережно сохраню его и буду любить вас всегда. В моей жизни никогда не будет другой женщины. Посему, с искренними чувствами, я исполню вашу просьбу и буду молиться, чтобы вы распорядились даром свободы со всей присущей вам мудростью».

Так закончилась моя история с Эмеренцией Польхем, и видит Бог, я сдержал данную клятву. Девушка выжила, и дни её были долгими, но причины отказа всё же мучают меня до сих пор: то ли Эмеренция попала под чёрные чары алхимика, то ли причина крылась в том, что я не смог уберечь её от, коварного карлика, а может она попросту поняла, что не способна меня полюбить, и брак всегда будет являться страданием.

Посему удивлению и волнению не было предела, когда я встретил Эмеренцию на ферме в образе Софии, нагой, подобно юной Еве до грехопадения. Я вспомнил откровения, пережитые мной в земной жизни.

В тот период, когда духи стали посвящать меня в тайны небесного бытия, дано мне было увидеть и таинства небесного брака, когда супружеские отношения сохраняются в ином мире; так же в высших сферах могут воссоединиться люди, разделённые случаем, либо злой волей. Посему я склонен сделать вывод: проклятье Дюжона и укус его слуги спровоцировали отказ Эмеренции, но здесь, на ферме, справедливость будет восстановлена.

«Вы помните меня? — спросил я Софию-Эмеренцию. — Понимаю, вам не довелось видеть меня в столь юном возрасте, но право, я нахожу нашу встречу не случайной.

«Нет, — улыбнулась девушка, — но я тебя никогда забуду, — она брызнула на меня водой и звонко расхохоталась».

Мы искупались. София общалась с задором, наивными шутками и смехом, оставляя без ответа мучившие меня вопросы. Затем девушка сказала: «Если захочешь, увидимся следующей Луной», — после чего нырнула в реку. Воды сомкнулись над юным телом, и наступила тишина. Я ждал, приходя во всё большее волнение, которое переросло в настоящую панику. Я выкрикивал её имя, нырял, и готов был разрыдаться, когда заметил ее гибкую фигуру среди деревьев рощи — она помахала мне рукой и скрылась из виду столь же неожиданно, как появилась, отчего я подумал, не было ли мне всё это наваждением.

Появившись в Гимназиуме, я с нетерпением дождался конца занятий, чтобы задать мучивший меня вопрос, видели ли братья девушку по имени София, и кто она такая? Рассказал и о том, что в воспоминаниях о земной жизни она является моей несостоявшейся невестой.

В фермерском сообществе возникла тишина, показавшаяся мне напряжённой. Братья перебросились смущёнными взглядами, а кузнец Миколаич опустил глаза и сжал челюсти так, что в бороде были видны побелевшие губы.

Наконец староста Иеронимус взял слово:

«Брат Сведенборг, так получилось, что София, не будучи фермером, волей Эгрегора такая же полноправная обитательница фермы, что и все мы. С одним отличием: она не меняет циклы и не посещает Дазайн. Общаться с Софией не запрещено правилами, но она не является предметом обсуждения в Гимназиуме».

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

2

Видимость, во множ. числе видимости. Apparentiae. Образы и предметы, видимо являющиеся на небесах, но в действительности не существующие, имеющие одно только объективное, а не субъективное значение. Иногда это же слово употребляется и в отвлеченном значении, в смысле качества, свойства предмета (А. Н. Аксаков).

3

Душа и дух. На латинском четыре слова: spiritus, mens, animus, anima, для которых у нас только два — дух и душа; для первых трех — дух, для последнего — душа. Вот оттенки первых трех значений: spiritus — это дух, личность духовная, житель духовного мира; mens — совокупность духовных, сравнительно внутренних начал, образующих духовного человека, разум и воля его. Наше слово ум в значении славянских речений умы ангельские, умные телеса ангельские соответствует латинскому mens, т. е. означает цельность духовного существа; в этом смысле я употребил это слово в н. 110, 170 для передачи выражений mens naturalis, mens spiritualis. Английское mind вполне передает латинское mens, а французские переводчики составили для него новое слово — Le mental. Animus относится более к природным, сравнительно внешним началам духа. Mens и animus почти то же, что pneuma и psyche, поэтому animus и anima я передавал словом душа, а mens и spiritus словом дух (А. Н. Аксаков).

4

Angelus Domini — Ангел Господень (лат.).

5

Abi in crucem — провались ты (лат).

6

Иоанн 1:1.

7

Природный, — ое. Naturalis, — ia. Относящееся к природе или естеству человеческому; внешнее в сравнении с духовным. В природном мире природный человек; в природном человеке природные начала; в природных началах природный смысл: mundus, homo, sensus naturalis. У нас, в богословии, принято слово естественный человек в значении его доблагодатного состояния, но это слово не могло бы передать всех оттенков латинского в различных сочетаниях его; к тому же оно имеет у нас и другие значения, да и корень его естество (essentia) означает совсем иное (А. Н. Аксаков).

8

Парасоль (фр. parasol — букв. «против солнца») — зонт, предназначенный для защиты от солнца. Парасоль был изобретен во Франции в XVII веке и стал первой разновидностью зонта, появившейся в Европе.

9

Zonnedoek (нидерл. — «защита от Солнца») — изначально навес от полотна или парусины, растягиваемых над палубо для защиты от Солнца. Позже этим словом стали обозначать ручные зонты.

10

За научные труды и ряд важных изобретений, в 1719 году Сведенборгу был дарован дворянский титул, с чем было связано изменение его фамилии со Сведберг.

11

Исайя 2:4.

12

E fructu ar bor cognoscitur — По плоду узнается древо (лат.).

13

Beata stultica — блаженная глупость (лат).

14

Petroleum — нефть (лат).

15

Mercurio supernatat, stibium, sulfur — Ртуть, сурьма, сера (лат).

16

Pater noster — Отче наш (лат).

17

Экономия животного царства — двухтомное сочинение Э. Сведенборга о животном царстве. 1741год.