В поисках шестого океана. Часть третья. Возрождение

Светлана Нилова

После столкновения с нарко-мафией семья главной героини вынуждена скрываться, ускользая из океана в океан.География романа охватывает пространства от бирюзового рая Полинезийских островов до оранжевого ада пустынь Невады. Событийность – от безмятежности детства, до отчаянья обманутой женщины.Но героиня не просто собирает воедино осколки своей разбитой жизни. Она ищет. Ищет свой шестой океан.Там, где любовь.Заключительная часть романа «В поисках шестого океана»

6. Монтерей

Я вновь увидела и уже не могла покинуть его. Океан — первая любовь моей жизни. Как я тосковала по нему в пустыне Нью-Мексики и на равнинах Калифорнии! Теперь же я вновь встретилась с ним и уже никуда не хотела уезжать. Прибрежный городок Монтерей я выбрала из-за названия, но, попав в него, поняла, что именно в нем хочу жить.

Приняв такое решение, я вдруг увидела себя рядом с черноволосой высокой девушкой, живущей в трейлере. Видение было как раз кстати: из него я подробно поняла, где смогу найти жилье. Девушку звали Дороти Хоуп*, и она совсем не удивилась, когда я обратилась к ней. О том, что и ей нужна компаньонка, она повесила объявление на местном сайте неделю назад. Но желающих поселиться в трейлере рядом со стоянкой да еще около кладбища не находилось. О цене мы договорились быстро.

Работу я нашла тоже быстро: на большом складе. Работа начиналась рано, изматывала сильнее, чем на ферме, но и к ней я привыкла. К тому же работать надо было только до четырех и все вечера я проводила у береговой линии.

Жизнь наладилась. Утро — кофе без сахара и кусочек сыра без хлеба. Работа. Обед. Работа.

Вечер — пробежка вдоль берега, купание. Книга перед сном. Сон.

Вокруг кипела жизнь. Дороти ссорилась со своим дружком, потом бурно примирялась, переезжала к нему и через неделю возвращалась, побитая. Или через две недели. Я не запоминала.

Мне хватало информации на работе. Платили нормально, но снимать жилье в одиночку я бы не потянула, поэтому предпочитала жить с Дороти. Опасалась только, что она все же выйдет замуж, и тогда уже мне придется искать новую компаньонку.

Но недели сменялись неделями, ничего не менялось.

— Заведи себе парня! — твердила Дороти, когда ее отношения были на подъеме. — Разве это не классно, когда тебя любят и делают разные приятные вещи? Давай, Софи, не кисни! Я плохих вещей не посоветую.

Когда же отношения с дружком были на грани разрыва, Дороти твердила:

— Они все — придурки! Даже самые лучшие из них! Правильно, что ты одна. Никто не трахает тебе мозг и не лезет под юбку. Как я тебе завидую!

И тот и другой монолог я слушала молча, давая Дороти выговориться, а сама думала:

«Неужели вся моя жизнь пройдет вот так, между двумя монологами соседки по квартире, работой, спортом и книгами по вечерам? И больше в моей жизни не будет ничего интересного и стоящего?»

В такие времена меня начинала мучить депрессия.

Зачем я живу? С какой целью?

Ведь даже мои видения — результат жутких экспериментов — отступили и почти не появлялись. Я вспоминала свое безмятежное детство и бурную юность, и мне казалось, что в моей жизни уже было всё: любовь, дружба, предательство, чудесное спасение. Я уже получила от жизни столько, что хватило бы на несколько человек.

Взять хотя бы Дороти. Она родилась в Ситке, на Аляске, и всю жизнь мечтала переехать в Калифорнию, чтобы проводить время на пляже. Переехала. И это событие стало главным пунктом в ее жизни. Теперь она хотела свадьбу и белое платье, но с кем бы ни встречалась, толку не было. Не знаю, о чем мечтал ее нынешний дружок, но свадьба в его планы явно не входила. В его жизни главным событием была тюрьма, куда он попал по глупости, убив кого-то на ринге.

А что значительного было в моей жизни? Слишком много всего. Может быть, события просто неправильно распределились? Поэтому все сконцентрировалось от восьми до двадцати одного. У кого-то эти тринадцать лет будут тянуться всю жизнь.

Я снова начала рисовать. Это произошло внезапно, когда после работы я пила кофе в ближайшей от склада забегаловке. Пятно на салфетке напомнило силуэт дельфина. Я достала из сумочки ручку и завершила рисунок. Дельфин у меня улыбался. Я дорисовала ему морскую фуражку.

В ближайшем магазине я купила альбом, карандаши и пастель. Сначала класть на белоснежную бумагу первую линию было страшно. Словно она выползает из моего прошлого.

«Ты бездарна!» — слышались мне слова Диего, и судорога сводила руку. Неужели я так и не избавлюсь от этого «наследства»? Но ведь в сексе получилось? К сожалению, оценить мои рисунки было некому и я решила: пусть я бездарна, я буду рисовать просто для удовольствия. Я рисовала Монтерей, каким он представлялся мне в прошлом, силуэты деревьев на закатном небе, береговую линию и паруса прекрасных яхт в лазурной дали.

Дороти вздыхала:

— Вот бы хоть раз покататься на такой яхте! А ты бы хотела, Софи?

Я качала головой:

— Нет. Мне хорошо на суше.

Но это была неправда. Я вспоминала нашу «Нику» и родителей, и нашу кочевую жизнь…

Иногда я плакала. Тихо-тихо, чтобы никто не узнал. Плакала по моей тяжелой, трагичной, сумасбродной, ослепительной жизни. Прошедшей жизни.

То, что происходило со мной теперь, жизнью называть не хотелось. Работа — спорт — книга — сон — работа. А ведь кто-то так живет всю свою жизнь. И считает это жизнью. Не знаю почему, но праздничная легкость, с которой я жила на ферме, куда-то улетучилась, и остались только унылые будни.

Даже рисунки не спасали меня от них.

У меня не было друзей, я боялась пускать кого-то в свою жизнь. Дороти знала обо мне только то, что я приехала с фермы и была замужем. Больше я ничего не рассказывала.

Но все-таки один дружок из прошлого у меня остался. Это был Сэм Найколайски. Мы не виделись с ним Бог знает сколько лет. Он не мог приехать ко мне на суд, потому, что в то время поступил на службу в армию. А потом я не смогла встретиться с ним, потому, что он уехал на похороны отца. Когда я была замужем, Диего очень ревностно относился к моей переписке и читал все письма, и я ничего не писала Сэму о том, как мне плохо. И одиноко. И так не хватает его.

После того как я сбежала от Диего, мы переписывались с Сэмом довольно откровенно. Я писала ему обо всем, что чувствую. Я очень боялась, что мою почту могут взломать, поэтому никогда не упоминала, где я живу и чем занимаюсь. Я писала только, что адвокаты занимаются разводом и что, похоже, я останусь совсем без денег. Сэм тоже мало что рассказывал о себе. Он все еще служил в армии, но в подробности меня не посвящал, видимо, это было запрещено. Сэм писал о разных мелочах, об общих знакомых, о своих многочисленных родственниках и о своих девушках.

В девушках Сэма я запуталась. Каждые два месяца Сэм присылал мне очередную фотографию с длинноногой красоткой и спрашивал: «Ну как?» и уже через месяц писал: «Мы решили остаться друзьями». Судя по тому, что такие письма я получала с завидной регулярностью, список «друзей» Сэма Найколайски неуклонно расширялся. Почему Сэм не мог остановиться? Зная легкий характер Сэма, мне казалось, что дело в девушках. Сэм был настолько прост, что ужиться мог бы с любой. Что ему нужно? Приласкать, накормить, выслушать, похвалить. И все: душа Сэма, выросшего без матери, откликалась на любую ласку. Почему же он их бросал? То, что инициатором разрывов был Сэм, я не сомневалась. По собственной воле Сэма бросить нельзя, в этом я была уверена. Или надо быть полной дурой, чтобы отказаться от такого красивого, сильного, покладистого парня. «Ну, ничего, — думала я, читая про очередную подружку, — Сэм еще слишком молод, чтобы заводить серьезные отношения».

Сэм действительно был очень и очень молод, ему едва исполнилось двадцать три, а вот я в свои двадцать два чувствовала себя не то чтобы старой, но уже достаточно потрепанной. И мне не хотелось больше ничего: ни отношений, ни семьи, ни новых друзей.

Вообще в семье Найколайски женились рано. Все братья Сэма были уже женаты, и я давно запуталась в его племянниках и их русских именах. Русские имена это тоже была традиция.

Еще Сэм писал, что учит русский язык и что французский, по сравнению с ним, вообще легкотня. Я вспомнила, как Сэм страдал на уроках французского. Он с трудом осиливал английскую грамматику, куда ему было до французской! А если русский язык еще сложнее — Сэму не позавидуешь.

Завидовать можно было мне: французский язык был для меня родным, папа рассказал и прочел мне столько французских сказок! К сожалению, я сама мало читала на французском, поэтому при письме могла пропустить непроизносимые буквы или, наоборот, от усердия написать лишние. На уроках французского в школе я не очень-то выделялась. Вторым моим языком был английский. Мы всегда говорили на нем, общаясь с целым светом. Он был везде. И даже папа, отдавая нам приказания на Нике, говорил именно на английском. Четкий и лаконичный, этот язык был хорош там, где требовалась логика и трезвый ум. Мне нравился английский, и я тоже считала его родным.

Итальянский язык был для души, он завораживал, в нем было столько экспрессии! К сожалению, мне не с кем было говорить на нем. Я с удовольствием слушала итальянские песни, читала книги и представляла, что именно на этом языке говорили мои предки. Если брать точнее, то не только на этом, но и на корсиканском. Но корсиканский язык, так же как и галлейский, канули в прошлое. Умерли, лишившись своих носителей. Хорошо, что Россия большая страна и их язык не умрет, даже если Сэм так его и не выучит.

У Сэма в его письмах проскакивали ошибки даже в тех словах, которые безграмотно написать просто невозможно, но Сэм умудрялся. К тому же он вовсе игнорировал знаки препинания, он считал, что это лишнее, и писал, как говорил. Зато его письма были живые, наполненные жизненной силой, которой мне так не хватало.

С тех пор как я поселилась в Монтере, я отправляла Сэму письма с рабочего компьютера. Менеджер иногда разрешал мне пользоваться им в личных целях.

Когда от Сэма в положенный срок не пришло письмо, я поначалу не придала этому значения. Ну, загулял братишка, или очередная командировка. Про свои «командировки» Сэм упоминал вскользь. Просто предупреждал, что месяц или два он будет не на связи. В этот раз он тоже предупредил меня, но у меня почему-то сильно тянуло сердце и я все время думала о Сэме. Я даже сходила в православный храм и поставила свечку за него. Так делается у русских. Я не нашла святого с именем Семен, поэтому поставила свечку к иконе Девы Марии.

Два месяца я пребывала в неведении и, в конце концов, решила позвонить на Аляску. Мне повезло, я дозвонилась сразу. Мне ответил Фрол.

— Софи? Как же, помню… Сэм просил тебя найти, но я не знал — как, а тут ты сама звонишь — чудо!

Фрол оказался очень разговорчивым.

— Где Сэм? — перебила я.

Если соблюдать все вежливости, то я так все деньги потрачу на телефонные разговоры.

— А ты не знаешь? — удивился Фрол. — Сэм в госпитале, я только что вернулся от него.

У меня потемнело в глазах, я стала опускаться на пол, трубка вырвалась из рук и повисла на шнуре. Сэм! Мой самый лучший друг! Все что у меня осталось от счастливого детства!

— Алло! Алло! — орала трубка. — Софи, куда ты пропала?

Я пришла в себя и схватила трубку.

— Что с ним?

— Не могу сказать, что и как, — замялся Фрол, — не по телефону. Сама увидишь.

— Где он, Фрол? В каком госпитале?

— Записывай, адрес такой.

Я уже писала в блокноте, прямо в середине, не разбирая строк, размашисто и непонятно.