Голова рукотворная

Светлана Волкова, 2021

«Голова рукотворная» – история двух очень разных людей. Художника Мосса при виде бабочек охватывает панический страх, с которым он безуспешно борется всю жизнь. Врач-психиатр Логинов берётся вылечить недуг пациента новым необычным методом. Эта книга о природе наших страхов, о том, чего мы боимся, о непростых отношениях учёного и объекта его изучения, о тонкой грани между любовью и зависимостью от любви, о людях и той необъяснимой силе, которая движет их поступками, о том, что мы сами делаем со своей головой.

3

Тревога за Марину обрушилась на Логинова с новой силой, когда Мосс вышел, а он в очередной раз набрал номер жены. Длинные гудки… Тишина…

За дверью, в крошечной приёмной, должен ожидать следующий пациент. Логинов специально оборудовал помещение таким образом, чтобы приходящие к нему визитёры не пересекались друг с другом. Проблемы у всех деликатные, а среди пациентов есть люди публичные, и элементарная медицинская этика диктует сделать всё возможное, чтобы сохранить их инкогнито. Этика… Именно её нарушение когда-то ставили ему в упрёк бывшие коллеги по университету…

Дверь приоткрылась, и заглянула помощница Кира.

— Феликс Георгиевич, приглашать?

Логинов всё ещё смотрел на экран телефона.

Миниатюрная, с волосами цвета мокрой коры, чуть раскосыми русалочьими глазами и россыпью веснушек на белом лице — будто кто-то просыпал пшено в снег — улыбчивая Кира деликатно ждала его ответа.

Логинов тряхнул головой, прогоняя пасмурные мысли, и, не глядя на неё, ответил:

— Я сам.

Он прошёл в приёмную. Новый пациент — шумный, с арбузным животом, одетый всегда в рубашку-поло дорогой марки, с неизменной клюшкой для гольфа в руках — сидел, развалившись в кресле, нога на ногу, и смотрел спортивный канал на большом настенном экране. Гольфист — так про себя называл его Логинов, помечая в ежедневнике его визит латинской буквой G. Этот парень был помешан на гольфе, что в последнее десятилетие было не таким уж редким явлением. Особенно в кругу состоятельных людей. Если бы он просто оставался фанатом — пусть буйным, агрессивным, — в этом не было бы никакой патологии. Мало ли одержимых болельщиков — что ж, всех лечить? Но Гольфист стал воспринимать окружающий мир как большое поле для гольфа. Нет, он не был агрессивен, а скорее, капризен как ребёнок. Родственники мирились с этим его заскоком, считали прихотью, эдаким пунктиком — у каждого второго, если не первого, есть нечто похожее. Подумаешь, клюшку с собой таскает, разговаривает на непонятном спортивном сленге, выдалбливает лунки на дорогом паркете. Во время путешествий его жена заранее предупреждала портье о «милой шалости» супруга, и оплаченные неудобства плюс щедрые чаевые мирили отельных служащих с прихотью постояльца. Ну, дырка в полу, и не такое бывало! Бизнесу и хорошей прибыли причуды Гольфиста не вредили — наоборот, его деловая хватка только усиливалась. Всё продолжалось до поры до времени, пока Гольфист не снёс клюшкой голову маленькой комнатной собачке, присевшей мирно сделать свои дела на выстриженной лужайке. Ошалевшей хозяйке удивлённый её криками Гольфист лишь сказал: «Это же был мой шестнадцатый мяч!» И тогда семья забила тревогу.

— Геннадий Андреевич?

Гольфист подскочил с кресла, заулыбался, прижимая к пузу блестящую клюшку, посмотрел на доктора детскими кругленькими глазками.

«Вот с таким же наивным чистым взглядом он в один прекрасный день проломит чью-нибудь башку, — подумал Логинов, — не исключено, что мою».

— Геннадий Андреевич, нам придётся отложить приём, примите мои самые искренние извинения. Возникло неотложное дело.

Гольфист надул полные губы, и Логинову показалось, что он сейчас заплачет.

Вошла Кира, взяла пациента под своё заботливое крыло, договорилась о другом времени, с трудом найдя окошко в плотном расписании доктора.

Логинов выскочил на улицу, на ходу накидывая пальто и не попадая в рукава. Март выдался мокрым, простуженным, с сильными ветрами и потоками талого снега, бегущего прямо под ноги. Одежда мгновенно впитывала влагу, как пористая губка, и казалось, что уже не отдаст её никогда: настолько сложно было за ночь всё просушить.

Логинов повернул ключ зажигания в автомобиле и рванул с места. Машина нервно вырулила с тихой калининградской улочки, задев бортик клумбы, и, въехав на шоссе, помчалась в сторону Светлогорска, затем, миновав сам город, в посёлок Отрадное.

Маленький чистый пригород, уютный летом и ранней осенью, тонул в серой дымчатой слюде — полупрозрачной, со взвесью водянистого бисера. Доехав до боковой дорожки, ведущей к воротам двухэтажного дома, он бросил машину, выскочил и побежал к калитке. Ветер с близкой Балтики забирался под воротник, развязывал шарф, свистел в уши: поторопись!

Тревога нарастала.

«А вы, док, вы боитесь чего-нибудь?» — влетел в голову недавний вопрос Виктора.

Какая жестокая, холодная ирония в том, что он — тот, кто много лет работает с тревогами других, — сам не в силах преодолеть их. Сапожник без сапог. Ни один страх не влезал в его душу так глубоко, как страх за жену. Как часто он говорил пациентам: «Не путайте страх и тревогу. Вы боитесь смерти, но тревожитесь за близких. Это разные вещи». Сейчас ему верилось, что его тревоги и страхи смешались в один змеиный клубок, протянули щупальца к его сердцу, опутали изнутри. Ни один из рецептов, проверенных и надёжных, с ним, медиком, не работал.

Зачем он накручивает себя? Ведь ничего плохого пока не произошло. Всё тихо в твоей голове. Всё тихо в твоей голове. Всё тихо в твоей голове.

Логинов надавил всей ладонью на кнопку звонка у двери, одновременно вытаскивая из кармана связку ключей. Тишина.

…Выдохнуть — и мысленно вылить на голову ушат холодной воды. Ничего плохого не произошло…

Всё тихо в твоей голове.

Замок щёлкнул, дверь тихонько скрипнула, отворившись.

Но уже в холле, погружённом в мягкий полумрак, Логинов понял: нет, он не ошибся. Марина дома. С Мариной снова беда.

Сработала сверхъестественная интуиция, которая никогда его не подводила. Жена иногда забывала взять с собой телефон, а то и вовсе его теряла, и волноваться не было особой причины. Но именно сегодня с утра по какому-то её полувзгляду, полувздоху на кухне, по неуловимым жестам, по наэлектризованному «не задерживайся долго, милый» и ещё по тысяче необъяснимых невесомых сигналов он почувствовал: близок кризис.

— Марина? Ты дома, Мышка?

Его голос пузырчато булькнул в тишине. Никого. Но Логинов знал: она здесь. В доме два этажа и пристройка. И ещё гараж. Она спряталась. И надо было найти её.

* * *

Он бросил пальто на стоящее в холле кресло и, не снимая ботинок, прошёл на кухню, из кухни в гостиную. Никого.

Комнат в доме было шесть: две на первом этаже и четыре наверху. Логинов шёл по уже знакомому тревожному маршруту. Шторы на окнах были плотно задвинуты, хотя день ещё не угас, он рывком отодвигал их, впуская в комнаты жиденький белёсый свет.

Обыскав весь первый этаж, Логинов взлетел по лестнице на второй, одну за одной распахивая двери.

— Мышка, это я! Где ты, родная?

Никого.

Он снова спустился вниз, заглянул в гардеробную комнату, котельную, осмотрел стенные ниши, закрытые деревянными дверцами с вертикальными прорезями. Тревога нарастала с каждым новым пустым пространством, Логинов как будто бы за секунду знал о ждущей его пустоте: вот он касается ручки очередной двери, а картина уже отпечаталась чёрно-белым снимком где-то на донышке сознания — там нет никого, нет никого, нет никого. Так ритмично ухало сердце.

Он остановился на секунду у гаража, и тут его словно озарило: платяной шкаф в гостевой комнате!

Пару мгновений, взлёт вверх по лестнице — и он у шкафа. Зеркальная дверца плотно закрыта, но Логинов каким-то собачьим чутьём почувствовал: Марина там.

Осторожно, чтобы не напугать её ещё больше, он открыл дверцу. Его изображение в зеркале дрогнуло и отплыло в сторону.

— Это я, Мышка, не бойся.

…Она сидела, забившись в самый угол, накрыв голову подушкой. Свет, ворвавшийся в темноту шкафа, потревоживший иллюзорную защищённость, заставил её приподнять от коленей испуганное заплаканное лицо.

— Феликс?.. — Марина сощурилась и закрылась от него рукой.

— Да, Мышка. Я здесь, всё хорошо.

— Ты так долго не приходил…

Логинов подхватил её на руки и, баюкая как ребёнка, понёс в спальню.

— Почему ты не позвонила мне, Мышка? Ты же обещала. Мы же договорились с тобой, помнишь? Как только ты почувствуешь что-то.

— Что? — она посмотрела на него с искренним непониманием.

Это был сигнал, что кризис позади. Почти позади.

— Что-то необычное, — осторожно продолжил Логинов. — Захочешь чего-нибудь очень сильно… То сразу наберёшь мой номер. Тревожная кнопка, помнишь, Мышка?

— Чего-нибудь сильно захочу? — медленно, нараспев произнесла Марина. — Я хочу чашку какао.

Логинов положил её на кровать, накрыл двумя одеялами, потому что её била дрожь, погладил по вьющимся медно-рыжим волосам. Потом принёс ампулы с успокоительным и противосудорожным, распаковал упаковку со шприцами. Пока лекарство бежало в тоненькую голубую вену, он заметил на запястье жены изящный золотой браслет в виде двух сплетённых змеек с рубиновыми глазами.

— Мышка, какой красивый… — Логинов не решился спросить напрямую.

Марина сонно повела глазами:

— Конечно, красивый! Как и всё, что ты мне подарил!

Логинов тяжело вздохнул. «Впрочем, — подумал он, — если она считает, что это мой подарок, значит, кризис и правда позади. Хоть одна хорошая новость».

— Я видела вчера, как ты что-то затачивал в гараже. Что-то мелкое. Гвоздь? — спросила Марина.

— Шляпная булавка. Это для пациента.

— Расскажи, пожалуйста, — ласково попросила она.

Логинов иногда обсуждал с ней необычные случаи из своей практики, не называя имён пациентов, и эта привычка вскоре стала некой семейной традицией, которая ещё более их двоих объединила. То, что Марина спросила об этом именно сейчас, говорило об одном: она всё ещё осознаёт вину и хочет, чтобы он говорил о себе, а не задавал ей вопросы, на которые она не сможет ответить.

— У меня был один пациент сегодня. Очень интересный парень. У него лепидоптерофобия. Боязнь бабочек. Обсессивно-компульсивное расстройство. В общем-то, случай из учебников: навязчивые мысли, страхи… Только от сеанса к сеансу картина меняется. Не в худшую, но и не в лучшую сторону, а куда-то вбок. Я ещё не подобрал к нему ключ.

— Он боится бабочек? — медленно переспросила она, поднимая бровь.

— Да, панически. Но обычное лечение здесь не подойдёт. Это не простая психопатия, здесь что-то другое. Что… не могу пока понять.

Марина кивнула:

— Ну, если посмотреть бабочке в морду — это и правда кошмар. Она же страшная.

— Ты права, Мышка. Эти фасеточные глазищи, как у инопланетного гидроцефала, усики, хоботок. Прямо ужас, если разобраться. — Он улыбнулся и поцеловал её в висок.

— Я его понимаю.

— Но не будем об этом, а то ты у меня их тоже забоишься! — Логинов пощупал её пульс. Пятьдесят ударов.

Марина зевнула, подложив руку под подушку. Она явно теряла интерес к начатому разговору. Как и пульс, это тоже было признаком очередной стадии выхода из кризиса.

Он поправил одеяло на её плече.

— Я просила какао! — намеренно капризно, по-детски надула губу Марина.

— Сейчас, Мышка!

Он знал, что она заснёт раньше, чем он успеет достать турку, но всё равно спустился на кухню, вытащил упаковку какао и молоко, включил плиту.

* * *

Первый раз беда случилась с Мариной пять лет назад, спустя два года после их свадьбы. Ей было двадцать семь. Они только что приехали в Прагу, где Логинов получил практику при кафедре психиатрии медицинского факультета Карлова университета. Он пропадал до ночи в кабинете, вёл несколько интересных тем на факультете и, чтобы молодая жена не заскучала, выдал ей пачку купюр на обновки. Марина загорелась идеей: к девятому числу каждого месяца покупать или шить в ателье новое платье. Ведь девятого они познакомились — почему бы не устраивать маленькие праздники двенадцать раз в году?

— Я каждый месяц буду готовить тебе сюрприз! — Её глаза загорелись, она на время забыла о родном Петербурге и родителях, по которым скучала, о подругах и брошенной ради мужа работе флористом-декоратором на свадьбах.

Ей тяжело давались все их переезды. А это был третий с момента знакомства: до Праги они жили в Германии и Финляндии. С Марининой железной неспособностью к языкам — при абсолютном музыкальном слухе — завести новые знакомства было непросто, и Логинов немного переживал за жену, всегда жизнерадостную, общительную, а сейчас скучающую в одиночестве.

К очередному девятому числу она задумала сшить зелёное платье в пол, нашла неплохое ателье в Старом городе, где портниха знала русский, купила изумительную ткань. Когда платье было смётано и Марина съездила на первую примерку, Логинов заметил перемены в её всегда солнечном настроении.

— Что-то не ладится с платьем, Мышка?

Она не ответила, ушла на лоджию с журналом, закрыла за собой дверь.

Минут через десять раздался звонок на городской телефон. Логинов снял трубку.

— Господин Феликс, доброго вам дня и здоровья, не сочтите за дерзость… покорнейше прошу меня извинить… Нижайшая моя просьба, чёртмядери…

Логинов не сразу понял, кто звонит. Когда сообразил, что это Маринина портниха, чуть не расхохотался в голос. Дама, похоже, изучала русский по классической литературе и эпистолярным прошениям царским чиновникам. Её высокопарный слог, припудренный сильным чешским акцентом, неуместное многословие и просительные интонации так контрастировали с внезапным «чёртмядери», как сорняк, проросшим сквозь частокол устаревшей речевой витиеватости, что он никак не мог взять в толк, что, собственно, ей надо.

— Я, милейший господин Феликс, не дерзнула бы отвлекать занятого человека. Но дело чересчур важное. Ваша чудесная супруга не могла ли по случайности захватить часть платья с манекена?

— Пани Бронислава, боюсь, я не совсем понимаю, — нахмурился Логинов. — Часть платья с манекена?

Портниха таким же тяжёлым слогом объяснила, что из клиентов на примерке сегодня у неё была только «всемилейшая пани Марина» и неожиданно после её ухода закройщица обнаружила, что у манекена, стоящего у окна, вернее, с надетого на него красного платья из тафты пропал воротничок, расшитый стразами.

— Я, чёртмядери, не посмела бы умыслить… Но… может быть, случайно супруга ваша, выходя из ателье…

Логинову трудно было представить, как случайно, уходя из ателье, можно захватить «часть платья», особенно если оно прикреплено булавками к манекену. Он даже разозлился, но вежливым тоном заверил пани Брониславу, что она ошибается и что «всемилейшая пани Марина» никак не могла «случайно» что-то прихватить в ателье.

Он попрощался с портнихой, повесил трубку и вышел на лоджию.

— Представляешь, Мышка, твоя портниха спрашивает про какой-то воротничок со стразами…

Договорить он не успел. Её реакция была неожиданной и просто его ошеломила. Марина вскочила, заплакала, закричала, что он её ненавидит и ненавидел всегда, бросила книгу на пол, и ему стоило немалых усилий втащить жену в квартиру, чтобы не обрадовать соседей первым в истории их безоблачного супружества скандалом и не дать им «погреть уши».

— Ты что, думаешь, я воровка? Нет, ты думаешь, я воровка!!!

— Что ты, Мышка! Перестань, успокойся! Никто так не думает.

Она подбежала к стеллажу и начала одну за другой скидывать книги и безделушки.

— Нет, ты врёшь мне, ты думаешь!

Он впервые столкнулся с такой её реакцией, и, несмотря на то что каждый второй его пациент был истериком и, как врач, он знал наперёд, что делать в подобных случаях, в собственном доме — уютном и тихом — к этому он оказался не готов.

Марину трудно было узнать. В подобной ситуации они вместе посмеялись бы над чудаковатой пани Брониславой да и забыли бы о казусе. Но сейчас глаза её изменились, стали даже другого цвета — холодные, дикие, крылья носа побагровели, губы дрожали.

— Мышка, всё хорошо. Иди ко мне!

Он подошёл обнять Марину, но она вырвалась с визгом, подбежала к стоящим в прихожей сумкам и вытряхнула на пол всё содержимое.

— Ты думаешь, я воровка!

Её будто зациклило на этой фразе, словно больше в её лексиконе и не было слов. Когда-то, ещё будучи студентом Санкт-Петербургской медицинской академии, Логинов вывел свою классификацию истерик. Та, что сейчас владела Мариной, с лингвистической блокировкой, неспособностью слышать чужие реплики, уродующая лицо замороженными надбровными дугами и округлёнными побелевшими верхними веками, — эта истерика значилась у него восьмым номером по десятибалльной шкале.

Он почти насильно заставил её выпить успокоительное, сильно жалея, что не завёл привычки держать ампулы и шприц в квартире. Когда Маринин голос затих и она сидела, всхлипывая, в кресле, обхватив колени цепкими худыми руками, Логинов нагнулся подобрать разбросанные на полу вещи из её сумок и вдруг заметил что-то красное и блестящее. Он уже знал, что именно.

Логинов молча навёл порядок и подошёл к жене, держа в руке нелепый воротничок со стразами.

— Ты не хочешь ничего мне рассказать?

Она смотрела на него испуганно, как провинившийся ребёнок. Логинов присел на корточки у кресла.

— Мышка, тебе он понравился, да? У тебя просто не было с собой наличных, чтобы заплатить, так ведь?

Она сидела не шевелясь, опустив глаза в пол.

— Ты вернулась за кошельком, правда? Или взяла эту штуку, чтобы примерить дома, у зеркала, потом вернуть, — подсказывал он ей.

Марина молчала.

— Ничего страшного, а ты так разволновалась. Надо было позвонить мне, я бы заехал после работы и заплатил.

«Ну кивни же!» — мысленно шептал он ей. Марина не реагировала.

— А пани Брониславу ты забыла предупредить, — уже не спрашивал, а утверждал Логинов. — Я позвоню ей сейчас, расскажу о недоразумении.

Пока он искал телефон портнихи, успел трезво поразмыслить над ситуацией. Марина — человек с тонким вкусом, лучший питерский флорист, всегда избегавший кричащих цветов в одежде и интерьере, — его изысканная Марина тайком сняла с манекена аляповатую безвкусицу. Он взглянул на воротничок: стекляшки, стразы, грубая вышивка на кайме… Поверить в то, что ей мог понравиться этот предмет, Логинов, знавший, как ему казалось, жену вдоль и поперёк, отказывался. Он мог купить ей ожерелье «Картье» или «Тиффани», а её прельстила откровенная дешёвка. Но не это его беспокоило. И даже не сам факт воровства. Люди иногда не осознают, что воруют, — просто «заимствуют», как, например, книги или зонты. Если друг взял без спросу том из твоей личной библиотеки и не вернул, почему-то это не считается кражей. Так же и с ателье. Подумаешь, ну проснулась в Марине внутренняя ворона, клюнувшая на блестящее, она примерила воротничок, потом прихватила с собой — потому что плохо лежал, никто не остановил. Да, это плохо, безнравственно… Но её реакция — вот что не давало Логинову покоя. Истерика, настойчивое отрицание случившегося говорили о большом чувстве вины, которое переживала Марина. Логинов понимал, насколько ей в этот момент было тяжело. Она совершила то, что сама возвела для себя в степень табу, и, нарушив установленные собственной моралью правила, испытала новую, незнакомую ей эмоцию. Возможно, эйфорию от содеянного, удовольствие, экстаз. Возможно, боль. Теперь это уже позади, и чувство вины — вот что оставалось в осадке всех перенесённых ею сегодняшних переживаний, и сила этого чувства очень насторожила, обеспокоила Логинова.

Пани Брониславе он сказал, что супруга решила примерить воротничок с новым платьем, потом отвлеклась на телефон, забыла предупредить… Он ещё что-то соврал, потом заехал в ателье и заплатил за безделицу несправедливо большие деньги.

— Компенсация морального ущерба, пани Бронислава. Простите мою забывчивую жену.

— Что вы, господин Феликс! Да я готова подарить его с искренностью и пламенностью сердца моего!

Логинов заверил, что это лишнее, и, выпив с портнихой для вежливости чашку чая, удалился.

Марина в ателье больше ни разу не приехала. Платье осталось недошитым, а Логинову пришлось ещё раз съездить к пани Брониславе — оплатить начатый портнихой труд.

Во второй раз всё повторилось через месяц. Теперь это были две чайные ложки, которые Марина спрятала в рукаве. Ложки принадлежали пожилой коллеге Логинова по университету — дородной красноносой пани Иве, к которой они были приглашены на именины. В отличие от портнихи пани Ива пропажи не обнаружила, но Логинов по нюансам изменения настроения жены понял: что-то не так. А возможно, как он потом сам себе признавался, и предвидел повторение случая с воротничком. Когда они вернулись домой, он спросил Марину напрямую, но на этот раз она не закатила истерику, а только сжалась в комок, закрылась от него руками, будто бы он собирался её ударить, и тихонько завыла, как щенок.

— Я случайно, понимаешь? Я не хотела, милый. Я ведь не воровка… Я не знаю, как это произошло, ты веришь мне? Давай всё вернём и забудем.

Логинов кивнул. Да, он верил. И знал: забыть не получится. Проблема, мучившая огромное количество людей в мире, пришла в его дом. И самое страшное, как врач, он понимал — избавиться от неё будет непросто. Если не невозможно.

Коллеги по университету, с которыми осторожно проконсультировался Логинов, были едины во мнении: клептомания поддаётся лечению очень плохо. Были, конечно, случаи полного выздоровления, но чем больше он углублялся в изучение этой темы, тем больше убеждался: если больной ничего не крадёт, это не значит, что болезнь удалось купировать. Человек не совершает действие физически, но это не значит, что его не совершает мозг. Это он, мозг, с его нейронами, дендритами и аксонами, с его эфемерным механизмом хрустальных часов, отмеряет минуты благополучной жизни и проводит тонкую черту: вот здесь ты здоров, а вот здесь уже нет. И что происходит? Снижается выработка серотонина, появляются признаки маниакально-депрессивного психоза, и, если не дать выход пару, для больного это может закончиться суицидом.

Клептоман не может не воровать. Ему необходимы эмоции на грани экстремальных, он абсолютно и необратимо зависим от них. До момента воровства он испытывает нечто сродни зуду внутри, и будто чья-то волевая рука подталкивает: иди и возьми, всё равно что. Это чувство иногда возникает спонтанно, когда взгляд больного падает на какую-нибудь вещицу. Как вспышка, мгновенно рождается вожделение, и сознание молниеносно настраивается только на одно: выждать момент и схватить, спрятать. И тогда наступит облегчение. После же приходит невероятное чувство вины, настолько сильное, полярное к только что испытанному во время кражи, что неизвестно, какое из состояний — до, во время или после — является наиболее тяжёлым. В случае с Мариной тяжелейшим было именно состояние после.

В течение последующих трёх месяцев она украла сумочку у зазевавшейся дамы в театре, штатив от фотоаппарата зеваки-туриста на Вацлавской площади, четыре шляпы из ресторанных гардеробов и мелочь с тарелочки туалетной консьержки в парке Стромовка. И каким-то невероятным образом пойманной за руку не была. Каждый раз после случившегося Логинов находил её в ужасающем состоянии и каждый раз боялся, что не успеет прийти ей на помощь. Она забивалась в угол, плакала, однажды даже расцарапала всю себя ногтями. Вина её перед самой собой была уродливой, огромной и, точно гигантский спрут, растекалась ядом по венам, отравляла кровь, превращала жизнь в ничто. Последующие недели Марина не выходила на улицу: ей казалось, что её сразу поймают. На это время Логинов брал отпуск или отгулы, раскидывал срочных пациентов по коллегам и неотрывно находился рядом с женой, не давая вине полностью раздавить её.

О том, что Марина заболела, Логинов не сообщал никому. Знал только профессор Станкевич, его старый научный куратор по клинической психиатрии. К нему в Петербург Марина поехала «на беседу» после десятого эпизода, который привёл её в полицию. Это был детский велосипед, который Марина случайно увидела в парке. Никого поблизости не было, а велосипед оказался таким красивым — малинового цвета с синими звёздами, — что сдержаться Марина не смогла. Позже в полицейском участке она объясняла, что просто хотела посмотреть, как он едет, потому что они с мужем планировали ребёнка, но её аргументы представителей закона не убедили.

Логинову стоило немалых трудов поднять все возможные связи, чтобы вытащить Марину из этой истории и избежать ненужной огласки. Да и денег стоило тоже немалых.

Станкевич долго беседовал с Мариной, согласился наблюдать её в течение года, определил классическую депрессию, но после нескольких сеансов психотерапии и курса пароксетина, который чтил в ту пору за лучший антидепрессант, должен был признать, что лечение не продвигается: почти каждый раз из его кабинета немыслимым образом исчезал какой-нибудь предмет. Логинов, взявший длительный отпуск и сопровождавший Марину в поездке в Петербург, исправно возвращал всё профессору. Надежда оставалась на нейролингвистическое программирование и когнитивно-поведенческую терапию, одним из достоинств которых была замена негативного состояния Марины на позитивное и вывод из депрессии, провоцирующей клептоманию.

Пройдя такой курс в закрытой клинике «Ново Печте», Марина почувствовала некоторое облегчение. К тому времени Логинов приучил её обсуждать любое изменение настроения с ним, и несколько месяцев никаких воровских желаний Марина не испытывала. Они разговаривали утром перед его работой, вечером за ужином и несколько раз в течение дня по мобильному. Душевное состояние Марины оставалось стабильным. Но вскоре всё повторилось: однажды, вернувшись с работы и зайдя в ванную, он обнаружил, что за стенкой шкафчика торчит уголок рамки. Потянув за него, Логинов вытащил старую икону Святой Варвары в золотом окладе. Оставалось только догадываться, как она оказалась в его доме.

Марину он нашёл не сразу. Она забралась в бочку в саду и, когда он обнаружил её там, была уже без сознания. В больнице определили сильнейшее отравление, промыли желудок. Она пробыла в реанимации три дня, а когда её перевели в палату, написала ему СМС: «Прости меня».

Прощать было нечего, он понимал, что она больна и не виновата в этом. Только другие не понимали, даже коллеги. По университету поползли слухи, Логинов потерял несколько важных пациентов. «Врач, не способный справиться с недугом собственной жены, вряд ли сможет помочь другим». Так они рассуждали.

Когда Марина вернулась из больницы, он сделал ей подарок: коробочку, полную разноцветных бабочек. Она открыла её, и бабочки разлетелись по комнате. Это было волшебно, и Марина смеялась, как ребёнок, потом схватила его за руки, прижалась к нему и прошептала:

— Этого больше не повторится никогда. Слышишь, никогда!

Логинов очень хотел в это верить. Но медик, сидящий в нём, был скептиком. И этот медик оказался прав. Не прошло и недели, как Милош Бранек, декан кафедры психиатрии, пришедший к Логинову домой поговорить о делах, уходя, не обнаружил в своём кармане ключей от автомобиля.

— Потерял, наверное, возле дома, — мягко откашлявшись и многозначительно посмотрев на Логинова, сказал он. Бранек уже был в курсе проблем Марины.

Логинов благодарно кивнул и, оставив ненадолго гостя в комнате, обшарил все возможные тайники. Ключи были в Марининой косметичке.

— Вот же они, — деланно весело произнёс Логинов, протягивая Бранеку связку. — В прихожей валялись, на коврике.

— Да-да, спасибо. Это я, старый дурак, всё вечно роняю. — Он неуклюже раскланялся и вышел.

Они переехали в Ригу, где Логинову нашлось место в частной клинике. Он никогда не произносил «пришлось уехать», но дела обстояли именно так.

Маринино лечение проходило медленно и малорезультативно. Единственное, чего удалось добиться — не без помощи мощного гипноза у известного немецкого психиатра Марка Рильке, — это того, что она теперь при выходе из кризисного состояния напрочь забывала о содеянной краже. Это не перекрывало болезни кислород, но Марина хотя бы не мучилась больше суток. Она просто забывала о происшествии, как будто его и не было вовсе.

Однажды она обнаружила у себя на шее серебряную подвеску «Пандора» и никак не могла вспомнить, откуда она. Логинов убедил её, что это его подарок. Сам же объездил все места, которые она посетила накануне, пока не нашёл приятельницу — тучную розовую Элю, которой вещь принадлежала. Та обрадовалась, долго благодарила, сделала вид, что поверила, будто подвеска случайно оказалась на лестничной клетке, Марина прихватила её с собой, потом вспомнила, что видела такую же на Эле… Логинов научился виртуозно врать.

На обратном пути он зашёл в магазин «Пандора» и купил жене точно такую же подвеску.

Марина какое-то время их жизни в Риге была здоровой. «Условно здоровой», как говорил профессор Рильке. Логинов соглашался и считал, что если что-то и способно помочь Марине, то только лечение Рильке. Сам Логинов в медицинской практике много перенял у профессора, часто советовался с ним по поводу своих пациентов и каждый раз замечал, что, если в психиатрии и существует какой-нибудь метод от того или иного расстройства, этот метод известен Рильке.

Рижская жизнь была скучна. Они жили в пригороде, Марина бо́льшую часть времени проводила дома, читала, грустила, что в её состоянии было нежелательно. Наконец, однажды она сообщила, что хочет записаться в местный хор. Бирюзовые глаза горели энтузиазмом, и Логинов поначалу даже обрадовался этому. Какое-никакое хобби было бы ей полезно.

Он навестил руководителя хора и как бы невзначай, заранее прося прощения, предупредил, что может пропасть какая-нибудь безделушка, просил не поднимать шума по этому поводу. Хормейстер понимающе кивнул, но Марину ждал очень холодный приём. Однажды к ним в дом пришли двое полицейских и положили перед Логиновым листок бумаги. Это был список пропавших вещей — тридцать пять пунктов. Их разномастный ряд просто ошеломил Логинова: диапазон от золотой галстучной булавки до тромбона был просто карикатурен. Особенно потому, что он точно знал: ни одного «эпизода» за это время у Марины не было. Шельма-хормейстер задумал списать на больного человека всё, что пропало за годы.

Обыск в их доме, позорный и по-латышски долгий, результатов не принёс, как Логинов и ожидал. Но с тех пор не проходило ни дня, чтобы Марина не просилась уехать подальше из этих мест. Словно в подтверждение тому, что оставаться больше нет возможности, она почти открыто похитила соседского кота — прямо из рук девочки, выгуливавшей его на тонкой шлейке.

Логинов предполагал, что тогда в ней говорила картавым языком не болезнь, а желание манипулировать им, но это уже было неважно: оставаться в Риге он и сам больше не хотел.

Пока Логинов искал новую практику и новое жильё, Марина приносила в дом добычу почти еженедельно. Профессор Рильке посоветовал скорее переехать, потому что навязчивая идея злого гения места, владевшая Мариной, только ухудшала её состояние.

Тогда и возникла идея переехать в Калининград, где их не знал никто. Хотя самого Логинова, конечно, знали — те, кто имел хоть какое-то отношение к психиатрии, не могли не читать его статьи. В узких, «своих», кругах помнили, что к Логинову когда-то обращались власть имущие, например, министр одной из дружественных славянских стран и олигарх одной из стран дальних и недружественных. А такое не забывается.

Они сняли дом на побережье, недалеко от Светлогорска, и чистый морской воздух, новые лица — приветливые и открытые, янтарные сосны и белый песок, казалось, никогда не вернут Марину в её персональный ад.

Болезнь молчала год, и Логинов начал думать, что она уснула. Не ушла совсем, нет, Рильке прав, она, как грибница в засушливое лето, просто спит до поры первого дождичка, которого может не быть годами. Но Логинов вопреки трезвому рассудку профессионала всё же надеялся, почти верил. До этого дня.

* * *

Он поднялся в спальню, долго смотрел на спящую жену, думал о том, что, несмотря на все новейшие методы лечения, болезнь всё-таки подступает, цепляется, запускает свои щупальца в организм, и даже если она затаилась, обманула — не верь, это лишь для того, чтобы собрать силы на новый удар. Болезнь коварна, хитра и, пока она не убита, всегда будет на шаг впереди тебя. Кто знает, какой окажется сила новой волны и что им предстоит пережить. Год передышки дал ему надежду на выздоровление, но сегодняшний день вновь отбросил их в точку, когда надо было всё начинать заново. А ведь в следующий раз он может не успеть примчаться так быстро. Что тогда будет с любимым человеком? Марина задохнётся, забравшись в какой-нибудь ящик? Если не от сознания совершённого преступления, то от элементарной нехватки воздуха? Или её загрызёт сторожевая псина, каких здесь полно, в миг, когда болезнь прикажет ей украсть стеклянный плафон над крыльцом чужого загородного дома? А может, подстрелит сам разгневанный хозяин, когда она войдёт в прихожую, чтобы взять безделушку? Но вероятней всего, на самом пике кризиса, который раз от раза становился всё коварнее, Марина не сможет справиться с неуёмным чувством вины. Оно, это чувство, сильнее её самой, и однажды Марина просто сведёт счёты с жизнью.

Вопросов было много. Ответ всего один: надо было срочно принимать меры.

Во-первых, как бы хорошо и комфортно им ни было в этом большом полупустом доме, необходимо познакомить Марину со всеми соседями в округе. Со всеми домовладельцами и по возможности с прислугой. Это даст шанс, что, когда кто-нибудь из них увидит её в своём саду, они не сразу бросятся вызывать полицию или спускать собак.

Во-вторых, надо продать Маринину машину. Тогда круг её перемещений ограничится Светлогорском.

В-третьих, очень важно найти надёжного человека, кому придётся доверить их тайну и на помощь которого можно рассчитывать. Это должен быть исключительно порядочный человек, каких нынче мало, а не просто помощник на зарплате. Он приходил бы днём, когда Логинов на работе, проводил бы время с Мариной… Только где такого найти? Здесь они изолированы, и изоляция эта была предпринята намеренно: очень хотелось забыть прошлые скандалы. За несколько месяцев, проведённых в Отрадном, Логиновы так ни с кем дружбы и не завязали, знали лишь ближайших соседей — слева и справа от дома, да и то старались свести общение к минимуму. Им хорошо было вдвоём, никто больше не нужен, и уединение пришлось так кстати. Но Маринина проблема диктует свои правила, и ничего не остаётся, как принять их. Только где, где найти помощника?

Логинов осторожно, чтобы не разбудить жену, снял браслет с её руки. В полоске света блеснули два змеиных рубиновых глаза. Красивая вещица. Яркая, злая.

Марина проспит до позднего вечера, а то и до утра. Есть время решить ещё одну важную проблему.

Он спустился в холл и набрал номер давнего знакомого, эстонца Райво Тамме, которого знал ещё по Праге. Выйдя на пенсию, Тамме, бывший полицейский, помотался по рыбалкам всех доступных значимых водоёмов Восточной Европы, а полгода назад перебрался в Россию и осел в Калининграде, открыв частное детективное агентство.

— Привет, Феликс. Снова та же незадача? — без предисловий начал Тамме.

Логинову нравилась его прямолинейность, немногословность. По своей натуре Тамме был молчуном, а его угрюмость, по молодости раздражавшая окружающих, с годами начала видеться Логинову бесценным человеческим качеством. Эстонец никогда не задавал лишних вопросов, не ковырял душу, не заглядывал сочувственно в глаза. Вот и сейчас Логинов был благодарен Тамме, что тот сразу перешёл к главному, а не начал расчёсывать старую рану. Да и не к месту в эту минуту было бы клоунское «Здорово, старик! Сколько лет, сколько зим!», расспросы про жизнь, про жену. Ответы ведь на ладони: жизнь так себе, с женой неладно, раз уж ты слышишь мой голос в трубке.

— Незадача… Можно и так сказать, Райво.

— Что-то серьёзное в этот раз?

— Браслет.

— Дорогой, как считаешь?

Логинов потрогал пальцем отточенные чешуйки на змейке.

— Думаю, да. Золото, рубины. Тяжёлый. Возможно, антиквариат.

— Ювелирка — дело серьёзное. — Тамме зашуршал листком бумаги, делая записи. — Добуду сводки краж, посмотрю, что можно сделать.

— Не сразу могут хватиться, — вздохнул Логинов.

— Известное дело. Но вернуть надо. Это не пепельница, как в прошлый раз. Я позвоню кому надо. Мои люди проверят камеры наблюдения.

Тамме всегда говорил рублеными фразами, будто взвешивал каждое слово, а взвесив, подносил его на жестяном подносе. Лёгкий прибалтийский акцент совсем не придавал его речи тягучести, а лишь удлинял паузы, внося особую весомость в сказанное. Поэтому обычно запоминалось всё, что он говорил.

— Мне нужен её сегодняшний маршрут. Километраж. Посмотри по одометру, перезвони мне. Потом одежда. Подробно. Если она была в шляпе — очень хорошо, на камерах сразу видно. И список всех знакомых, кого гипотетически можно навестить.

— Райво, я тебе так благодарен…

— Не за что пока. Собирай информацию.

Тамме сухо попрощался и нажал отбой.

Логинов прошёл в кабинет, включил настольную лампу, похожую на луковку крокуса, и в комнату влился тягучий медовый свет. Открыв ключом ящик письменного стола, который всегда был запертым, он вытащил толстую тетрадь и сделал запись:

«Марина. Рецидив». Затем описал все детали, поставил число и день недели. И только закончив, обратил внимание на предыдущую запись, сделанную чуть больше года назад:

«Марина. Посещение галереи “Арсенал” в Риге. Жёлтый шёлковый платок “Гермес”. Вытащен во время фуршета из кармана плаща посетительницы. В тот же вечер возвращён хозяйке — Вере Мосс».