Дураки женятся

Саша Либуркин, 2019

Проза Саши Либуркина написана на том балансе между «литературой» и «нелитературой», которого требует состояние современного языка. Его миниатюры одинаково близки к посту в соцсетях и миниатюрам Ивана Бунина, понятны как искушённому читателю, так и новичку. По словам Виктора Куллэ о рассказах Либуркина можно сказать ровно то, что некогда писал Бродский о Довлатове: «двигало им вполне бессознательное ощущение, что проза должна мериться стихом…» Издается в авторской редакциию

Часть первая

Разговор у калитки

Черепаховый суп

— Когда мы приехали в эвакуацию, — рассказывала бабушка, — нас встречала толпа местных жителей. Я помню, кто-то громко кричал: «Жиды! Жиды приехали!» Но председатель колхоза позвал всех на собрание в клуб. Он был коммунист, он сказал: «Это советские граждане — евреи, эвакуированные от фашистов, они будут работать в нашем колхозе, также, как и все». И мы работали, зарабатывали трудодни, собирали хлопок. Мне было трудно делать норму, но со мной были мои дочери — Бэла, и твоя мама — Циля, и они мне помогали.

— Бабушка, а что вы ели? — спросил я.

— Что ели? Черепах на поле ловили и варили из них суп.

— Так вы ели черепаховый суп?! — воскликнул я восхищённо. — Вот повезло! А ты знаешь, что во Франции суп из черепахи считают роскошным деликатесом? Нам географичка рассказывала. Эх, мне бы хоть раз в жизни попробовать такую вкуснятину!

— Сынок, не дай Бог! — решительно ответила бабушка. — Ты даже представить себе не можешь, какая это гадость!

Дураки женятся!

Бабушку парализовало в шестидесятом. Я помню заплаканное лицо тети, и как она с горечью кому-то говорила:

— Скорая приехала вовремя, да толку с нее. Врач забыла прибор для измерения давления. Пока ездили туда и обратно, случился ещё удар. Сейчас пошли за пиявками, говорят, пиявки хорошо помогают!

Но пиявки не помогли, и левая сторона у бабки до самой смерти в семьдесят седьмом так и осталась парализованной. Сначала, года три, она вместе с дедом ещё ходила довольно далеко, в гости к моей тете, на Кишинёвский мост, потом лет пять гуляла только по двору, а последние десять лет она уже из квартиры не выходила. Дед все годы за ней преданно ухаживал: подавал горшок, мыл её и по утрам помогал надевать халат. Лишь иногда, вынося горшок, он кривил в усмешке губы и приговаривал себе под нос: «Дураки женятся!».

Вы слушаете «Голос Израиля»

Дед стоит, прислонив спину к кафельной печке, в синем свитере с вырезом и в клетчатой фланелевой рубашке.

— Слушай, дед, — спрашиваю я, — ты жил при румынах… ведь были публичные дома. А ты в них ходил?

— Сопляк! — сердито отвечает он. — А что это тебя так интересует? В публичные дома ходили солдаты. Порядочные люди к проституткам не ходили. Были чистые женщины — белошвейки, прачки… Да что ты понимаешь! Идиот!

Он уходит в соседнюю комнату, включает радио и долго настраивается на волну. И вот, наконец, сквозь адский треск и вой глушилок раздаётся заветное: «Вы слушаете"Голос Израиля"».

Куриные шейки

В середине семидесятых годов, в маленьком молдавском городе, жила одна женщина. Её звали Голда. Кроме племянника Бори, которого она воспитывала с трёх лет, родственников у неё не было. Голда была малограмотной, работала разнорабочей на заводе, а по вечерам ещё мыла полы в какой-то конторе. Женщина эта была очень бедной, и откладывала каждую заработанную копейку, мечтая пошить племяннику хороший костюм, купить модные туфли и рубашку — она хотела, чтобы её Боря на выпускном вечере выглядел не хуже других ребят. Возвращаясь домой поздно вечером, она гремела на кухне посудой, а потом заходила в комнату.

— Боря, почему ты не съел фаршированные шейки? — удивлённо спрашивала тётя Голда, щуря подслеповатые глаза. — Может тебе их подогреть?

— Я вчера их ел. А сегодня я не хочу! — отвечал племянник.

— А что же мне теперь с ними делать? — взволнованно говорила она. — Выбросить что ли? Там ещё полказана осталось!

— Делай, что хочешь. Выбрось, или ешь сама. Мне всё равно!

— Как же так? Я же на них деньги потратила! — приходила в сильнейшее беспокойство тётя. — Сейчас же иди на кухню и ешь шейки!

— Ешь сама свои шейки! А я не буду!

— Ах, так! Не будешь?

— Нет, не буду!

— Ну, тогда ты увидишь, что будет! — в ярости говорила она. — Я сейчас выйду на улицу, и буду кричать «геволт». Пусть все знают, какой у меня племянник!

— Иди, иди, покричи, — усмехался Боря, — пусть все соседи увидят, какая ты сумасшедшая!

Тётя Голда выбегала на улицу, приподнималась на цыпочки и пронзительно кричала, зажмурив глаза:

— Л-ю-юди! Л-ю-юди! Гев-о-о-олт! Гев-о-о-олт!

Боря выбегал за тётей на улицу и ласково обнимал её за плечи.

— Тётя, — говорил он, — пойдём в дом, я съем куриные шейки, вынесу мусор и даже вымою ноги на ночь. Не кричи. Ты разбудишь соседей.

Никаких вопросов

Давно, в молодости, к моему другу подошла девушка по имени Роза. Она была очень некрасивая.

— Игорь, — сказала она, — давай поженимся! У нас будет всё! Ты же знаешь, кто мой папа… Подожди… послушай: два раза в неделю ты сможешь спать где хочешь и с кем хочешь. И — клянусь! — никаких вопросов!

Самое главное

— Саша, ты каждый день слышишь, как мы с бабушкой, и мать с отцом говорим на идиш — и не можешь его выучить? Английский в школе учишь? А что ты на нём можешь сказать? Смеёшься? Идиот… а спроси нас, что хочешь, задай любой вопрос, мы тебе на трёх языках ответим, на русском, молдавском и на идиш! Зельцер восыр — это зельцерская вода, а фисташки — такие орешки, не знаю, почему их сейчас нет. При румынах в городском парке было кафе, твоя бабка, когда была девушка, любила туда ходить, там подавали зельтерскую и мороженое с фисташками… да, она любит об этом вспоминать. Когда было лучше при румынах, или сейчас? При советской власти лучше. Конечно, при румынах можно было своё дело иметь. У нас было своё дело. Ты видел котлован, который вырыли для нового дома быта? Там отрыли фундамент, так это фундамент нашей маслобойки. Я не ошибаюсь. Откуда знаю? Как мне не знать! Я на этой маслобойке с братьями три года отработал! А что потом? Случился неурожай семечек, и мы разорились. Обанкротились! При румынах было трудно. Я месяцами без работы ходил! Белый хлеб видели только по праздникам… а молдаване в деревне хлеба не знали, одну мамалыгу ели. Нет, при советской власти лучше. Смотри, Саша, я тебе объясню: самое главное всегда — это накормить семью. И вот сейчас ты идёшь в магазин, покупаешь за двадцать шесть копеек белый хлеб, литр молока за копейки, сахар и рис, и варишь большой казан сладкой рисовой каши — и всё — обед готов, вся семья сытая! Это главное, а не мороженое с фисташками… Почта была? Дай мне, пожалуйста, «Известия».

Некошерная мерзость

— Во время войны, в эвакуации, выжила вся семья моего деда — все восемь человек, включая детей, — рассказал недавно мой друг Миша. — От голода умер только дедушка, он один голодал — и умер…

— Как же так? — удивился я.

— А вот так, — объяснил Миша, — все ели кошек и собак, а дед не мог.

— Но почему?

— Ты что, не понимаешь? Это же мерзость не-кошерная!

Некорректное поведение

— Саша, наш дом стоял в центре города возле Николаевской церкви. Его разбомбили во время войны. Отец умер, и мы стали сдавать комнаты заезжим еврейским коммерсантам. Название у заведения было, а как же? Гостиница «Бристоль»… не три комнаты, Нусим, а четыре. Ну, что ты споришь, четыре! Прислугу мы не держали, моя мама сама убирала, а я ей помогала. Нет, Саша, комсомолкой не была. Меня один раз пригласили на заседание подпольной ячейки, но мать мне запретила, и я не пошла. Вот слушай, что было, однажды я зашла в комнату, чтобы убрать, но жилец, оказывается, ещё не ушёл, и стал ко мне приставать. Как ты не понимаешь… приставать! А я же была барышня, взяла, и ударила его по лицу… попала прямо в нос! У него пошла кровь. И тут открывается дверь, и входит моя мама. «Мадам, — говорит он, — какая ваша дочь жестокая. Посмотрите, что она сделала». Мама сказала: «Вы, наверное, с моей дочерью себя некорректно вели». Она дала ему платок, и мы ушли. Нусим, ты что, ещё не топил? Холодно. Принеси мне стакан чаю!

Что это за вера?

Когда я учился в пятом классе, был пионером, и несколько раз спрашивал свою бабушку, верит ли она в Бога?

— Нет, — решительно отвечала она, — в Бога я не верю. Я верю в человечество!

Что это за вера? Я не понимал.

Что-то другое

Однажды сестра рассказала мне, что когда ей было шесть лет, она, наша мама и бабушка убирали квартиру накануне какого-то праздника.

— Смотри, Анечка, — строго сказала ей бабушка, — главное — это всегда тщательно вытирать пыль. А если ты будешь плохо вытирать пыль — ты будешь плохой хозяйкой — и никогда не сможешь выйти замуж!

И примерно через месяц, подруге нашей матери — Зое, сделал предложение главный инженер одного из предприятий города. Свадьбу тогда, в пятидесятых, праздновали не в ресторане — стол накрыли в доме невесты. Гости уже расселись по местам, когда сестра забралась на стул, провела ладошками по верху шкафа и показала их маме.

— Смотри, мама, — сказала она изумлённо, — сколько пыли у тети Зои на шкафу… А она замуж вышла!

Мать покраснела, стащила дочь со стула, отвела в другую комнату и строго отчитала.

После этого случая, сестра уже не стремилась так тщательно вытирать пыль. Она поняла: чтобы выйти замуж, надо, наверное, уметь ещё и что-то другое!

Политическое дело

На осенних каникулах в шестьдесят шестом году вся наша семья гостила у родственников в городе Черновцы. Я учился тогда в третьем классе, а мой брат Павлик в пятом. Квартира, в которой жила родня, была большая, четырёхкомнатная, с длинными, прихотливо изогнутыми коридорами, и мы, с троюродным братом Лёней, весело носились по ней, видимо очень мешая взрослым отмечать ноябрьские праздники. Наконец, одна из наших тётушек сказала:

— Лёня, а что вы с утра до вечера сидите в квартире? Возьми братьев, и покажи им город. Поброди с ними по улицам, отведи их на Ратушную площадь, кстати, там, в кинотеатре, идёт новый фильм про войну. Сходите в кино, поешьте мороженого!

И вот мы не спеша прогуливаемся по очень красивой улице имени Ольги Кобылянской.

Холодно и сыро, льёт противный мелкий дождь, в лужах отражаются строгие фасады домов.

Но мы холода не чувствуем, нам втроём хорошо, мы рассказываем друг другу разные весёлые истории и анекдоты. В то время не было смешнее анекдотов, чем про Никиту Сергеевича Хрущёва.

— А этот, ребята, знаете? Никита Сергеевич приезжает на свиноферму, а ему поросята приветливо: «Хрю, хрю, хрю!» «Кормить лучше. В следующий раз, чтобы выговаривали!».

— Лёнчик, а вот этот, приезжает Хрущёв в колхоз. «Ну, как живёте»? — шутит Никита Сергеевич. «Да ничего живём», — шутят в ответ колхозники.

— А как Хрущёв был в сумасшедшем доме?

— Ну, их много!

— Слушай, Павлик, а песенку про Хрущёва ты слышал?

— Нет, не слышал.

— Помнишь, Кобзон на «Огоньке» пел «Куба любовь моя»? Так вот сейчас есть такая же песенка про Хрущёва!

Лёня остановился, подмигнул нам, выпрямился, сделал вид, будто у него в руках автомат и тихонько, вполголоса, запел:

Куба, отдай наш хлеб,

Мы отдадим твой сахар

Куба, Хрущёва давно уже нет,

Куба, иди ты на хуй!

— Лёнь, когда вернёмся, ты мне запишешь этот стишок?

— И мне, пожалуйста, — попросил я.

— Конечно, ребята, мне не жалко! — великодушно согласился Лёня. — В нашем дворе все её уже знают!

— Слушайте, робя! — возбуждённо закричал Павлик, когда мы вышли на Ратушную площадь, — вот что я придумал! А что, если этот стишок написать на бумаге и подсунуть незаметно в сумку какой-нибудь училке, хоть твоей классной, Саня, Варваре Александровне!

— А для чего?

— А для смеха! Она за платком — а там стишок! Вот будет хохма!

— Здорово ты, Пашка, придумал! Но я бы это не смог, — сказал, улыбаясь, Лёня.

Через несколько дней мы вернулись домой, началась вторая четверть, но идея, которую я услышал на прогулке в Черновцах, сильно меня увлекла. Я только и думал о том, как бы незаметно записать стишок о Хрущёве и подложить его в сумку классной руководительнице. И вот однажды, на большой перемене, увидев, что кроме двух дежурных и Варвары Александровны в классе никого нет, я вырвал из тетради в линейку двойной лист, достал из пенала новое пёрышко, вставил его в ручку, и, обмакнув перо в чернильницу, стал осторожно выводить букву за буквой, и слово за словом. Я писал медленно, красиво, с нажимом, и очень боялся поставить кляксу — я же писал этот стишок для учительницы! Вот, наконец, и последние два заветных слова «на хуй». Розовым квадратиком промокашки осторожно осушил написанный текст. Вторую часть плана, как подсунуть этот листок в сумку училки, я обдумать не успел. Чья-то наглая, предательская рука выхватила его у меня и закружила над головой.

— Варвара Александровна! — торжествующе закричал дежурный по классу Коля Олару, — смотрите, а Саша Либуркин глупости пишет!

… Они пришли к нам домой, классная руководительница и директор школы. Дед стоял навытяжку перед ними, растерянно улыбался, а рядом на стуле сидела парализованная бабка.

— Товарищ Халфин, — громко, с горечью говорила Варвара Александровна, выложив на стол злополучный листок, — я не понимаю, чему вы учите своего внука? Вы же советский человек, фронтовик, вам не стыдно? Куба — это же наш друг!

— Я шесть лет в параличе! — причитала в ответ бабка, приподымая над столом левую руку с сжатой в бессильный кулак пятернёй. — Что я могу? Это всё улица, улица виновата!

— Завтра с утра ждём родителей мальчика в школу, — решительно сказал директор. — Если они не придут, мы будем вынуждены сигнализировать по месту работы в партийный комитет. Поймите, — вздохнул он, — это дело политическое!

С тех прошло почти пятьдесят лет, своих старых — уже покойных учителей я давно простил, но я помню, я не забыл этот писклявый — отвратительный голосок доносчика: «А Саша Либуркин глупости пишет!».

Я его не простил. И не прощу!

Разговор у калитки

В тот день, зимой семьдесят первого года, я вернулся домой поздно.

— Где ты болтался? — спросил дед.

— Сегодня четверг, дедушка. Я был на станции юных техников. Мы строим железную дорогу.

— Тебя ждёт Виталик. Час уже, наверное, сидит.

Я вошёл в комнату. Мой друг поздоровался и тихо сказал:

— Уйдём отсюда, нужно поговорить, я бы не хотел, чтобы нас слышали.

Мы вышли на улицу, за калитку, и остановились. Было почти темно, нас освещали только бледная луна и слабый свет звёзд.

— Саша, — взволнованно сказал Виталик, — ты понимаешь, что через десять, ну, максимум, пятнадцать лет… мы точно будем жить при коммунизме?

Потом взглянул мне в лицо и спросил:

— Слушай, а ты готов жить при коммунизме?

— Не знаю. Я ещё об этом не думал… но, наверное, да… готов. А ты, Виталик?

— Я тоже готов. И знаю, каким нужно быть, чтобы жить при коммунизме. Главное — быть честным! И ещё — не жадным, уметь отдавать всё другим… понимаешь? Другим! Смотри, я дам тебе книжку, ночью прочтёшь, а завтра после уроков обсудим. Мне пора домой, тётя ждёт. Пока! До завтра!

Я вернулся в свою комнату и прочитал название книги: Иван Ефремов, «Лезвие бритвы».

Хорошие братья

Мой одноклассник Витя уходил в армию и пригласил меня на проводы. Он позвонил и сказал, что очень хочет увидеться и что его отец уже съездил в деревню к родне, откуда привёз клёвое вино — «Изабеллу». Витя добавил, что собирает он только самых близких друзей, все мы друг друга знаем, ну, а девчонки будут очень симпатичные. В назначенный день, ровно в шесть часов, я пришёл к своему другу. Витя познакомил меня с двоюродной сестрой Катей, весёлой белокурой девушкой. Она мне сразу очень понравилась. Катя была уже студенткой, училась на втором курсе пединститута. Мы успели перекинуться только несколькими словами, и тут нас пригласили к столу. Когда все расселись, отец Вити поднялся и сказал тост, он пожелал сыну хорошей и лёгкой службы. Родители посидели с нами ещё минут десять, и пожелав всем приятного вечера, ушли и больше не появлялись. После их ухода мы ещё немного поболтали и попили вина, а потом стол быстро отодвинули, освободив место для танцев. Витя потушил верхний свет, оставив гореть ночник, который отбрасывал на стену таинственный зелёный отсвет; я пригласил Катю, и мы все стали танцевать под музыку вокально-инструментального ансамбля «Цветы».

Катя обвила мою шею руками и спросила, правда ли, что я знаю наизусть много стихов, ей сказал об этом Витя. Я ответил, что да, особенно много Есенина, Блока, и такого хорошего поэта, может она не знает, Константина Бальмонта. Она сказала, что слышала, но не читала. После этого разговора я прижал к себе Катю теснее, и она доверчиво положила голову мне на грудь. Потом был быстрый танец, а вслед за ним Витя объявил «белый», и Катя пригласила меня. Я стал целовать её, сначала в щёки и шею, а потом мы стали целоваться в губы, взасос, но рукам я воли не давал, потому что считал — что для первой встречи это было бы слишком. Я только два раза танцевал ещё и с другими девушками, а вообще мы с Катей весь вечер были вместе.

Когда объявлялся перекур, выходили на веранду, где стоял большой старый диван и стулья. Разговоры велись обычные среди призывников: кто в какую часть может попасть на службу. Все единогласно согласились с тем, что нет ничего хуже, как попасть во флот, окажешься на корабле и тяни лямку целых три года, да и служба там тяжёлая. Дима, сказал, что неплохо было бы попасть в стройбат, конечно, там работать надо, но если повезёт, вернёшься домой при деньгах, и у родителей на первое время просить не нужно. Меня попросили почитать стихи. Я прочитал Блока, Есенина и по просьбе Вити одно стихотворение Бальмонта «Хочу», которое ему всегда нравилось:

Хочу быть дерзким, хочу быть смелым,

Из сочных гроздий венки свивать.

Хочу упиться роскошным телом,

Хочу одежды с тебя сорвать!

Я очень волновался, когда читал это стихотворение, потому что Катя не сводила с меня внимательного взгляда и ещё потому, что, если честно признаться, в свои семнадцать лет я ни с одной девушки и ни с одной женщины никаких одежд ещё не сорвал. Вечеринка прошла очень хорошо, прилично — никто не напился, и к половине двенадцатого все стали прощаться и расходиться. Ребята пошли провожать девушек, а Катю никуда провожать не нужно было — она жила в том же дворе, в соседнем доме. Я тоже собрался идти домой. «Жаль, что нужно уходить!» — вздохнул я вслух. «Слушай, Санечка, а давай я тебя провожу, — сказала Катя, взяв меня под руку, — заодно и прогуляюсь, так, недалеко, до парка». «Не заблудишься?» — спросил, улыбаясь, Витя. «Не волнуйся, не заблужусь», — улыбаясь, ответила Катя. «Ну, Саня, — шепнул Витя, обнимая меня на прощанье, — ты, в общем, не теряйся. Катька… с ней можно! Эх, не была бы она моя сеструха!» Мы с Катей вышли на улицу. Наверное, надо было ей рассказать какую-то смешную историю или почитать ещё стихи, но мне почему-то ничего не приходило в голову. Всё было так странно и хорошо, меня провожала замечательная девушка — раньше такого со мной не случалось. Я только спросил Катю, не холодно ли ей, и она ответила, что да, прохладно, и я накинул ей на плечи пиджак.

Мы вошли в парк, свернули на боковую тропинку, в сторону от главной аллеи, остановились под деревом и стали целоваться. Вдруг Катя неожиданно отстранилась. «Ты что?» — спросил я испуганно, но она постелила пиджак на листья и, ни слова не говоря, легла на спину, закинув правую руку за голову. Я растерянно сел рядом.

«Так… не теряйся, — лихорадочно думал я, — Витя сказал, что можно… но как?! Сначала, конечно, поцеловать… а потом? рукой под юбку? А дальше? а потом?!»

Пока я так раздумывал, ну точно, полминуты — не больше, Катя встала и сказала, что уже поздно, что завтра ей рано на учёбу, что непременно ещё увидимся, а провожать её не нужно, ей близко. Она ушла, и я остался один под деревом…

Когда Льву Николаевичу Толстому было тринадцать лет, его старшие братья, Григорий и Сергей, повели будущего писателя в бордель к проститутке. После того, как всё произошло, Лев Толстой, осознав своё падение, стал перед этой доброй женщиной на колени, плакал, рыдал и просил прощения, но, как он сам потом написал в своём дневнике, с четырнадцати до тридцати двух лет ни одной хорошенькой женщины мимо себя не пропускал, будь она хоть простого, хоть дворянского происхождения.

Какие замечательные братья были у Льва Толстого! Они его правильно воспитали! Меня же семья, школа и всесоюзная пионерская организация имени Ленина, воспитали, наверное, неправильно.

А с Катей я больше уже никогда не встречался, но иногда её вспоминал. Она была очень хорошая девушка, у неё были красивые — внимательные глаза и ласковые, нежные губы.

Остался без Лорки

Кажется, году в семьдесят восьмом мой брат пришёл с работы и сказал:

— Сейчас часа полтора беседовал у проходной с главным инженером нашей фабрики. Начитанный, умный человек! Хорошо знает поэзию!

— А кого из современных поэтов он любит? — спросил я с любопытством.

— Представь себе Вознесенского. Знает его стихи наизусть, и не раз бывал на вечерах в Политехническом, когда учился в Москве. Ну, я тоже в грязь лицом не ударил! Он думал, что твой брат — простой грузчик на складе. А ему грузчик — «Монолог Мэрилин Монро» выдал! Помнишь, я его готовил, когда поступал в театральный? «Кто там в приёмной скрипит лосиной? Невыносимо! Невыносимо!» Он сразу меня зауважал! Я ему, кстати, сказал, что у тебя есть «Дубовый лист виолончельный». А у него этого сборника нет. Слушай, Сань, он так загорелся, и предлагает тебе обмен: за Вознесенского отдаёт двухтомник Лорки. Может, поменяешься? А? Ты же Вознесенского не любишь, а Лорка, я знаю, тебе нравится.

Не помню, почему я не поменялся. Может, пожадничал. Так и остался без Лорки!

Поздно ночью

поэту Дане Курской

Я проснулся от громкого стука в дверь и включил настольную лампу.

— Нусим… — закричала бабушка, — Нусим, открой, это Павлик!

Дед подошёл к двери и открыл её, впустив брата.

— Вот, — раздражённо произнёс дед, — явился… Артист народного театра! Где ты шлялся? Идиот!

— Дед, ну, извини, — устало сказал брат, — у нас была репетиция.

— Репетиция? В два часа ночи?

— Ты не понимаешь! Через неделю мы сдаём спектакль…

— Павлик! — крикнула бабка, — я же не могу заснуть. Где ты был? Тебя набьют хулиганы!

— Бабушка, не волнуйся, я уже дома!

— Завтра тебе к семи на работу, а ты ещё с Сашей болтать будешь, — сердито сказал дед. — Верхний свет не включать. Если сам не поднимешься, так и знай — я налью тебе на голову холодную воду…

Как только за ним закрылась дверь, Павлик подошёл ко мне, и, торжествующе улыбаясь, сунул под нос свои руки:

— Понюхай, понюхай! Мои пальцы… Они пахнут женщиной! Я сейчас был с женщиной, Саня!

— Тише! Дурак… Убери! Что, опять? Где ты испачкал плащ? Он весь в пыли.

— Плащ — ерунда.

Брат снял его, бросил на стул и сел рядом.

— Я был с Аллочкой, сейчас расскажу.

— Павлик… — вдруг громко крикнула бабка, — не ходи поздно… смотри — попадёшь в яму Куприна!

— О чём она? — тихо спросил брат.

Конец ознакомительного фрагмента.