Лунный плантатор

Руслан Ходяков, 2014

С чего началась эта история? Эта история началась с того, что Родику Оболенскому в руки попал красочный, глянцевый номер журнала «People». Журнал американский. Язык, естественно, английский. Статья, которую Родион прочел в журнале называлась: «Thomas Moor – Landlord of the Moon» (Томас Мур – Хозяин Луны). Я не в коем разе не пытаюсь привить русскому человеку заокеанские вкусы. Наоборот, пусть эти, акулы мирового империализма знают, что и мы не лыком шиты. «People» мы читаем на завтрак, после того как прочтем «Вечерку». Вот таки дела. Как к Родику попал этот журнал мы опустим. Мало ли как. Но если бы этого не произошло, то книги которую вы держите в руках наверняка бы не существовало. Это я буду утверждать со всей ответственностью.

Часть первая

Писающий мальчик

Глава первая

В которой Пузырьков пьет водку, поезд катится себе прямо, а мысли Пузырькова петляют как заяц на путях в свете прожектора головного электровоза

Что есть железная дорога, — размышлял Костя Пузырьков проводник 13-го вагона поезда «Жмеринка — Санкт-Петербург». Не то, что бы размышлял, а так, перекатывал кое какие факты в своем умишке отягощенном двумястами граммами водки. — Железная дорога есть — замечательная штука, венец прогресса конца прошлого века, изумительное транспортное средство с помощью которого любой мало-мальски приличный индивидуум может доставить свое бренное, испиленное женой, измученное любовницей, изъеденное начальством тело из пункта «а» в пункт»» с наименьшими потерями веса в глазах общественности. Так было и так будет.

Со времен братьев Уайт и по сей день катятся себе люди в вагончиках по долинам и по взгорьям мимо городов и населенных пунктов поселкового типа, мимо больших и маленьких деревушек, воль озер и океанов, через леса и сквозь африканские джунгли. Катятся себе и в ус не дуют. Потому как усы в наше время есть не у всех, в особенности у женщин, которым, как известно, этот продукт человеческой жизнедеятельности по половому признаку не положен.

Катятся они значит себе и думают о том, что как здорово все таки устроена наша с вами жизнь, что можно вот просто так ехать сидя на нижней полке плацкартного вагона, поглядывая в окошко за которым мелькают березки, разные там тополя и осины, тщательно пережевывать вареную курицу заботливо положенную в дорогу женой, которая сейчас черте с кем и черте что делает, ехать и думать о хорошем.

О том например, что раньше все поезда были сплошь на паровой тяге, а сейчас кочегару в поезде делать нечего потому как кочегарок в поездах нынче не делают — кругом сплошное электричество. Сидит себе машинист и кнопочки нажимает. Нажал кнопочку и вот тебе пятьдесят километров в час, нажал другую — сто километров, нажал третью и полный тормоз. Ходят правда слухи, что и машинистов поездах не станет, а из начальства будут лишь спутниковые антенны и ревизоры.

Что ж, человечество далеко шагнуло за последнее время по пути технического развития, но проводники в вагонах будут всегда.

Ведь если спутниковая антенна сможет обойтись без проводника, то ревизор вряд ли. Хоть она и сама, говорят, на полупроводниках, но билеты компостировать не в состоянии, а уж левых пассажиров сажать тем более. А на леваке как известно не то, что ревизоры, вся железная дорога держится, ну и еще начальнике состава, который даже ревизоров не боится, а если боится, то не очень.

На памяти Кости Пузырькова был один такой замечательный начсос — некто Евгений Максимович по фамилии Шапка, которому сам черт был не стрелочник.

Помнится насажал как-то Евгений Максимович Шапка левых пассажиров по самые некуда — от тамбура последнего вагона по тамбур электровоза. Да так, что из обелеченых клиентов во всем поезде было человек двадцать. Насажал он, значит человек триста левых и катит их в нужном направлении, то есть куда кому надо.

А тут со следующей станции ему передают, мол встречайте ревизию, да не откуда-нибудь а из самого главка. Передают ему стало быть по связи эту замечательную новость, а он хоть бы хны. Ну выпивши был конечно, но это не главное. Главное то, что зам начальника поезда мечется в панике, боится, что Шапку за такие дела с тремястами зайцев не то, что с работы снимут а вообще в тюрьму упекут, а вместе с Шапкой и его замначальниковская голова покатится.

Мечется значит он как мышь на рельсах, а Евгений Максимович сидит себе нога за ногу и только знай коньячок и чайного стакана потягивает под видом крепкого чая с лимоном. «Не дрейфь, — говорит Шапка. — Прорвемся!» — и дает машинисту команду на следующей станции не останавливаться. Так и пролетел поезд с грохотом мимо обалдевших ревизорских морд на перроне.

По шапке с занесением в личное дело Евгений Максимович получил, но с работы его не убрали и в должности не понизили потому как денег вырученных от левых пассажиров с лихвой хватило на то, что бы сунуть кому надо и стрелки перевести. Вот такой отважный, матерый был человечище! Разве такого спутниковой антенной заменишь? И стараться нечего. Компьютеры, конечно, штука хорошая, но и думать иногда надо.

Вот ему, например, Пузырькову, обычному проводнику, никакого компьютера не надо, что бы подсчитать сколько денег он получит с этой поездки. Потому как получит он не денег, а фигу с маслом. Несмотря на то, что работает проводником на два вагона. Этот, 13 — й, и соседний, 22 — й. До самой Орши не то, что левого — законно обелеченного пассажира не будет. Не сезон. Вот на Одесском в это время у ребят карманы от денег лопаются по диагонали, а из Жмеринки только бабуськи к родственникам в Питер тянутся с кошелками на перевес, то есть перпендикулярно всему телу.

И сидит он, Костя Пузырьков, на пару с бутылкой русской водки и думу думает как Чапаев перед тем как к Деникину сунуться, в том смысле что скоро надо будет к начальнику поезда идти ответ держать, почему денег нету. А ответ один. Не сезон и все тут. Да и рейс не тот, да и времена не те. Не возят уж хохлы колбасу да сало в Питер тоннами с «ридной Украины», потому как в Питере своей колбасной продукции завались по самое не хочу.

Вот раньше было время, что надо. В вагоне не продохнуть от копчено-чесночно-перечного запаха. Идешь по вагону — смотри в оба, а не то о какой ни будь замотанный в смоченную уксусом тряпку окорок споткнешься, а сверху тебя того и гляди шматом сала придавит. Красота! Есть с кого и за что денежку брать.

Дел невпроворот. То санинспекция нагрянет, то украинские пограничники, то белорусские, то свои родные россияне, то, опять же, ревизоры пожалуют. Со всем надо выпить-закусить. Всех умаслить.

А теперь что? Ничего.

По идее в поезде можно было бы всего два проводника оставить.

Заходят к примеру пограничники. Тот проводник, что в первом вагоне им говорит, разводя руками: «У нас никого нет». Проходят они через поезд, а тот проводник, что в последнем тоже разводит руками и хитро так замечает: «Ну, что? Убедились?»

Таки дела. Поэтому сидит Пузырьков, думает и водочку попивает. Не пьянства ради, а просто от скуки лютой. А за окном мелькают столбы без счета, унося мысли Пузырькова к заоблачным далям, практически к горизонту. Летят пузырьковские мысли, несутся вскачь, прыгают от одного к другому как блохи по перрону в жаркое лето… Вот к вечеру, глядишь Настюха заглянет — проводница из 1 — го и если Костя к тому времени не будет лежать пьяным в щебенку, то возможно он найдет в себе силы разобраться в конструкции застежки ее бюстгальтера.

О, Проводницы! О вашей доступности слагают легенды Гомеры железных дорог — певцы вагонных сцепок и линий электропередач. Стоит только проявить к вам немного теплоты и ласки, душевной щедрости как вы уже готовы разделить свое жесткое купейное ложе с первым попавшимся командировочным ловеласом и отдаться ему в такт перестука колесных пар под вагоном рядом с дребезжащей грудой подстаканников.

А все, думаете, почему? Потому, что железная дорога — это вам не только миллионы километров рельс помноженные на десятки миллионов шпал — это особый ритм жизни которому подчиняется все, что движется в вагонах по этим самым рельсам. Причем ритм, в буквальном смысле слова.

Когда-то Косте Пузырькову попался в руки журнальчик под названием «Наука и Жизнь». Там, в одной из статей некий профессор очень грамотно доказывал влияние разных ритмов на организм человека.

Дескать если взять отдельно какой-нибудь организм и подвергнуть его разным вибрациям, то запросто, без всякой водки, можно вызвать у него печаль, радость или, что особенно поразило Пузырькова, желание интимного характера.

Смычку науки и жизни Костя мог подтвердить на собственном опыте. Практически каждая новая проводница, будь она хоть трижды строгих правил, в первый раз пришедшая работать на железную дорогу, через несколько рейсов становилась преисполненной творческого энтузиазма честной давалкой.

Да Пузырьков и сам постоянно ощущал в себе прилив энергии лишь только стоило поезду выкатится за пятикилометровую санитарную зону города. Видимо есть нечто магическое, чарующие и фрейдисткое в этом бесконечном «трах-та-да-дах-трах» доносящемся из под вагона.

Пузырьков настолько уверился в этой теории ритмов, что все своим знакомым испытывающим проблемы с противоположным полом настоятельно рекомендовал побольше путешествовать железнодорожным транспортом или вообще в проводники записаться.

Такая она железная дорога. И случаются на ней разные чудеса.

Глава вторая

В которой Пузырьков разговаривает с призраками, обнаруживает в своем вагоне ноги неизвестного, и поддается скромному очарованию их владельца

Пузырьков смачно зевнул своим мыслям, поскреб пятерней тощую грудь сокрытую под стираной-перестираной майкой с выцветшей надписью METALLICA на которую сверху была надета сиреневая, не первой свежести форменная рубашка, для маскировки накрыл бутылку водки картонным пакетом из-под кефира и аккуратно поставил ее на батарею под столиком подальше от пытливого ока начальника состава который сам этого дела не употреблял и другим в ультимативной форме не советовал.

Понюхав пустой стакан в котором еще совсем недавно морем разливанным плескалась водка, Костя с нескрываемым сожалением ополоснул его водой из под крана и поставил в шкаф над раковиной. Повернувшись к вделаному в дверь купе зеркалу он критически осмотрел свою физиономию, сопя выдавил прыщик на подбородке, выдернул из левой ноздри несколько конкретно торчащих наружу волосинок, затем снял с верхней полки форменную фуражку, нахлобучил ее себе на нечесаный затылок, открыл дверь купе и вышел в коридор.

До неприличия пустой плацкартный вагон предстал хмельному пузырьковскому взору. Более ста погонных метров полок, обтянутых красным дерматином, окантованных потускневшим алюминием, нижних, сундукообразных и верхние, вздыбившихся к зениту, похожих на разведенные пролеты питерских мостов, тянулись в пыльные дали до следующего тамбура и дух странствий носился над всем этим.

Совершенно особый дух, пахнущий: копченой колбасой, водочныйм перегаром, нестираными носками, разлитым пивом, чесноком, луком, вареными яйцами, прокисшим лимонадом, сырыми простынями, потом, духами, одеколоном, мылом, зубной пастой, притухшей рыбой, угольной пылью, мочой, сгнившим виноградом, табаком, мокрыми тряпками, задохнувшимся от жары мороженым, пирожками, цветами, яблоками, сардельками и вчерашним супом. Все это смешалось, соединилось, слилось, взболталось, сроднилось, вспенилось, сгруппировалось, разложилось на атомы, дало реакцию и выпало в осадок в виде особого вагонного запаха — духа странствий.

Пузырьков хищно раздвинув ноздри втянул этот дух и улыбнулся, прищурив от удовольствия правый глаз.

Это был его мир. Здесь была его вотчина вверенная ему в пользование и обслуживание высоким начальством.

И пусть сегодня по плацкарте будто Мамай прошел, зато завтра будет новый рейс и потянутся пассажиры гуськом с перрона в вагон занимать указанные в билетах места, двигая тяжеленные чемоданы и коробки, толкая друг друга, чертыхаясь, извиняясь, успокаивая детей и целуя любимых на прощание.

А он, Пузырьков, вальяжный, деловой, при галстуке и сиреневой рубашке, в кителе со скрещенными молоточками на петлицах будет двигаться от купе к купе с усеянной многочисленными кармашками барсеткой для билетов в одной руке и именным компостером в другой, проверяя эти самые билеты и изымая их на предмет компостирования.

Костя повернулся к первому купе, достал из заднего кармана штанов компостер и представляя будто купе полно пассажиров немного надменно, по хозяйски, но с ноткой радушия произнес:

— Здравствуйте. Ваши билетики… Спасибо. Куда едем? К какой такой матери? А к теще, значит, на блины. Понимаю…

… — Клоц! — цокает щербатой пастью компостер…

— Сумочку уберите пожалуйста, — обращается Костя к следующему воображаемому пассажиру. — Это не сумочка, а кошелек? Все равно уберите. Можете под полку задвинуть и цепочкой к батарее приковать, что б не унесли. Куда едем?

… — Клоц! — компостер снова смыкает зубки…

— Так, бабушка, что это у вас в плетеной корзинке? Кролик? Крокоди-и-и-льчик??? Внучек из Африки в подарок привез? Хороший внучек. Славный. Знает как бабусю ублажить. А ну-ка покажите! Да спрячьте фотографию! Не внучка покажите. Крокодильчика! Нннннда… Такому крокодильчику в самый раз компостером работать… Зачем он вам? Яйца нести будет? Хм…

— Клоц!

— Бабуся! Придержите крокодила!!! Мало ли, что голодный! Билет давайте! Да не крокодилу, мне давайте! Мне! Он, что у вас билетами питается?… Приятной, бабушка вам дороги.

… — Клоц! — Пузырьков делает вид, что прокомпостировал билет несуществующей бабульки и качая головой переходит в соседнее купе…

— Здравствуйте… Не-не-не! Я пить не буду! Да подождите вы сало разворачивать! Дайте на билеты ваши полюбоваться. Куда едем?

… — Клоц!…

— Добрый день… Мне привет от дяди Изи из Казатина? И ему привет. Помню. Хороший такой чело… Я ему десять рублей должен!? Не знаю никакого такого дяди! Билетик, попрошу!

… — Клоц!…

— Здравствуйте. Ваш билетик. Куда едем?

… — Клоц!…

— Билетик попрошу… Добрый день.

… — Клоц!…

— Здравствуйте!

… — Клоц!…

Коля Пузырьков все больше входил в роль. Ему уже действительно начинало казаться, что вагон полон народу. Все куда-то едут, все куда-то спешат, торопятся, вещи по полкам распихивают, колбасу на газете режут, в окно провожающим машут, в спортивные костюмы переодеваются и ноги в шлепанцы засунуть норовят. Все именно так как и должно быть в нормальном человеческом плацкартном вагоне, то есть весело и по деловому. И он, Пузырьков, парит над всем этим шумом-гамом как коршун над аравийской долиной. Проверяет, контролирует, указывает и распоряжается согласно своим полномочиям.

И если где какой непорядок или там неувязочка, он тут как тут, дите успокоит, бабуську на место определит, вечно недовольного интелегента-чистоплюя урезонит, чемоданчик под полку втиснуть поможет и заклинившее окно в один момент расклинит если надо.

Любит Костя работу проводника, надо отдать ему должное. И даже жаль, что сейчас в вагоне пусто и не к чему Косте толком приложить свои таланты. Усилия его пропадают впустую, растрачиваются на миражи почем зря…

— Обидно… Ну, ладно! — проговорил Костя, вздохнул, сдвинул на лоб фуражку, поскреб рукояткой компостера взъерошенный вспотевший затылок и окинул мутным взглядом заполненную миражами-пассажирами плацкарту.

Миражи продолжали бродить по вагону: миражи-дети прыгали с полки на полку, миражи-мамы носились с пустыми термосами и завернутыми в газету памперсами с подмоченной репутацией, миражи-отцы семейств изо всех сил изображали бурную «предстартовую» деятельность, а сами думали только о том, как побыстрее свинтить в тамбур на перекур…

Миражи перемещались из купе в купе, разговаривали, задавали Пузырькову вопросы, махали в окно руками, и время от времени, как запрограммированные, произносили сакраментальное — «когда чай будет?». Но среди всего этого многообразия миражей рожденных образовавшейся в мозгу Пузырькова пустыней иссушенной спиртовыми испарениями, Костя заметил в шестом купе один странный, мираж не мираж, а просто пару ног в черных носках торчащих с нижней полки в проход. Ноги никуда не торопились, никого не пинали, никаких особых реплик в духе Шекспира или там Гамлета не произносили, и чаю, что подозрительно, не требовали.

Пузырьков насторожился.

Персонажи рожденные пытливым Пузырьковским умом тоже насторожились, замерли кто в чем, и вопросительно посмотрели на своего создателя.

— Всем сделать ша! — сказал Костя и они растаяли.

Ноги остались торчать как небывало.

Пузырькову стало ясно, что ноги ехали зайцем. С компостером на перевес он двинулся по коридору к месту, где самым возмутительным образом нарушались «правила проезда и провоза багажа», можно сказать нагло попирались торчащими в проход необелеченными ногами.

Добравшись до места нарушения Пузырьков практически сходу определил, что вышеозначенные конечности размера этак сорок третьего торчали из черных, идеально выглаженных брюк. В брюках бессовестно и безмятежно спало безбилетное тело пассажира — мужчины лет тридцати пяти, спало, подложив под голову тонкий черный чемоданчик типа «кейс», спало и видел сладкие сны в то время как в преисполненной служебного рвения душе Пузырькова с каждой секундой росло и ширилось справедливое негодование проводника обнаружившего на вверенной ему территории безбилетника.

Кроме брюк на безбилетнике была не совсем свежая, но чистая, белоснежная рубашка, расстегнутая в вороте и, ослабленный по вторую, пуговицу галстук цвета морской волны с набегающими барашками прилива.

Нельзя сказать, что физиономия безбилетника была гладко выбрита, но утверждать, что этих щек никогда не касалась бритва тоже никто бы не взялся. Такой тип растительности на мужском лице злые тещины языки называют «трехдневной щетиной», а романтично настроенные язычки их дочерей — «элегантной небритостью а-ля Брюс Виллис». (Впрочем, сосед Пузырькова по лестничной клетке, заядлый собачник по кличке «Ко-мне-Мухтар» почему то называл такой тип бритья «триминогом» и поэтому элегантной небритостью у него периодически, особенно по весне, щеголял дородный, черный как смоль ризеншнауцер, которого так и звали «Брюс». )

Таким образом про безбилетника можно было запросто сказать «элегантный молодой человек» принимая в расчет короткую, модную стрижку, точеный римский профиль лица и дорогие лакированные туфли, которые спящий аккуратно поставил на столик предусмотрительно постелив под них глянцевый номер иностранного журнала, раскрытый примерно посередине и вывернутый «наизнанку».

Журнал распластавшийся под подошвами туфель безбилетника и ему, по-видимому, принадлежавший, назывался «People» и был открыт на странице с фотографией улыбающегося, рыжего человека чудаковатой наружности. Рядом с фотографией рыжего чудака размещалась другая — детальный снимок Луны из космоса, четко отражающий все особенности лунного рельефа. На над фотографиями нависал набранный крупным кеглем заголовок: «Thomas Moor — Landlord of the Moon». Что в переводе означает: «Томас Мур — Хозяин Луны». Но это для особо грамотных товарищей умеющих читать по-английски. Костя Пузырьков по-английски читать не умел, да и личность необелеченного пассажира сейчас занимала его гораздо больше нежели все журналы мира сваленные в одну кучу.

«Ну, ща я тебе выдам!» — злорадно подумал он, вошел в купе, и, как дух возмездия нависнув над безбилетником, гаркнул:

— Ваш билет попрошу!

Незнакомец и бровью не повел. У Кости перехватило дыхание от такой степени нахальства безбилетного пассажира.

— Эй, приятель, слышь!? Билет предъяви! — громко произнес он.

Легкая, едва уловимая, тень скользнула по лицу спящего молодого человека. Словно где-то в вышине, белоголовый орлан, реющий над горами и долами в поисках добычи на долю секунды закрыл своим крылом солнце. И все.

Этого Пузырьков вытерпеть не мог. Он склонился над незнакомцем и прошипел ему прямо в лицо:

— Госпо-о-один хорош-ш-шый! Предьяви-и-ите биле-е-ет, пож-ж-жалу-у-йста-а-а!

Молодой человек, не меняя выражения лица открыл сначала один глаз потом другой, посмотрел на Пузырькова, и закрыл глаза.

— Закусывать вам надо, товарищ, — произнес он.

«Ах тааак!» — возопила обескураженная спокойствием безбилетника душа Пузырькова.

— Да я тебя сейчас… — проговорил Костя и запнулся, потому что сходу не смог придумать — что бы такого он мог сделать с этим наглецом в рубашке и брюках отказывающимся предъявить билет, поэтому Пузырьков просто грозно лязгнул компостером над самым ухом молодого человека и добавил. — Вот!!!

— Спокойно! — произнес тот. — Не рви сердце. — Молодой человек снова открыл глаза, на этот раз оба сразу, поднял руку, вежливо отстранил от себя проводника и сел на полке. — Оно того не стоит! — добавил он и спросил Пузырькова, глядя на его массивный компостер. — Звать то тебя как, кондуктор?

— Я не кондуктор, — сказал Костя и, повинуясь просто мистической уверенности, которая исходила от молодого человека, присел на противоположную полку. — Кондуктора в трамвае. Я проводник.

— Точно, — кивнул безбилетник. — Проводник. Конечно проводник. Как я мог проводника перепутать с кондуктором! Извини, брат! Так, что? Будем знакомится?

— Будем, — послушно кивнул головой Костя. — В смысле… То есть… — Пузырькову показалось, что он упустил, что-то важное. — Я хотел сказать… Константин! — Костя положил компостер на стол рядом с туфлями и вежливо протянул незнакомцу руку.

— Родион Оболенский, — молодой человек крепко и уверенно пожал протянутую руку. — Можно просто — Родик. Говорят, меня так мама называла. Хорошая была женщина! Правда бросила меня пяти месяцев от роду в ростовском детдоме с тех пор я ее и не видел… Но я на нее не в обиде. Разве можно обижаться на свою мать? Она мне жизнь дала. Правильно? — Родик посмотрел на Пузырькова умными серыми глазами.

— Конечно, — кивнул Костя. — Святое дело. На мать обижаться — грех. Как можно.

— А вот папа мой был…

— Турецкоподданый? — почему-то спросил Костя.

— Нет, — Родион пожал плечами. — Почему? Папа мой был профессор ботаники. Обычный совейский интеллигент. Жена, двое детей. Я третий, незаконнорожденный.

— То есть как? — спросил Костя.

— Очень просто. Моя незабвенная мамочка в далеком шестьдесят восьмом году училась в ростовском лесотехническом институте, где мой папочка читал свою ботанику. Много позже я побывал в Ростове и обнаружил в архиве этого института ведомость, где напротив предмета «ботаника», после имени и фамилии моей матери, стоит краткое слово «зачет», далее число и размашистая подпись моего папаши. Причем вторую гласную в слове «зачет» можно читать и как «е» и как «а». Я не удержался и дописал в эту графу свое имя. Получилось: Анастасия Оболенская, ботаника, двадцать восьмое, сентября шестьдесят восьмого года, зачат Родион Оболенский, точка. И подпись: Профессор, Никадим Плотников — мой папашка значит. Вот так вот, Костя, и появился на свет ваш покорный слуга. Мамина «зачатная», пардон, зачетная книжка послужила мне пропуском в этот мир, пусть не самый совершенный, но самый забавный!

Тут Родик допустил ошибку. Слово «пропуск» подействовал на Пузырькова как щелочек пальцев гипнотизера на человека пребывающего в гипнотическом трансе. Пузырьков неожиданно вспомнил для чего он приставлен к своему тринадцатому плацкартному вагону.

— А билет? — выпалил он и его рука рефлекторно потянулась к лежащему на столике компостеру.

— Что, билет? — Родик как ни в чем небывало посмотрел на проводника. — Какой билет?

— Как, какой билет? — Костя взял со стола компостер и ехидно помахал ими перед лицом Родика. — Такой билет! Твой билет! Подтверждающий твое право на проезд в моем вагоне!

— Ах, билееет! — Родион улыбнулся и стал хлопать себя по нагрудным карманам рубашки, бросая по сторонам взгляды, словно его билет лежит где-то на видном месте. — Сейчас, мастер, все будет! Что я не понимаю, что ли? У тебя своя служба, у меня… — взгляд Родика вдруг остановился на собственных носках. — Фиуууу! — присвистнул он. — Вот это да! — Родик протянул руку и потрогал большой палец правой ноги кончик которого проглядывал в самую что ни на есть банальную дырку.

Глава третья

В которой на том самом блюдечко с голубой каемочкой, купюры превращаются в оберточную бумагу, а рубли и доллары в лунные камушки

И тут Родион Оболенский произнес просто монументальную фразу, можно сказать — квинтэссенцию житейской мудрости закоренелого холостяка:

— В жизни каждого мужчины наступает время когда чистые носки проще купить, чем постирать!

С этими словами он взял с полки кейс, который до этого служил ему подушкой положил его на колени, бодренько так щелкнул замочками и откинул крышку.

— Где-то у меня была еще запасная пара носков, — пробормотал Родик глядя в чемоданчик. — Где-то была… Где-то здесь…

С легким, приятным, хлопком на стол купе, рядом с парой превосходных, лакированных туфлей упала плотненькая, похожая на карточную колоду пачка новехоньких пятисот рублевок перетянутых банковской лентой. Следом еще одна.. И еще… И еще…

Несметные, с точки зрения Пузырькова, богатства как из рога изобилия сыпались на обычный железнодорожный столик. Так чувствует себя экскурсант попавший на экскурсию в знаменитый форд Нокс, где штабеля золотых кирпичей высятся до потолка огромного хранилища, напоминая людям о бренности всего земного, и о том, что золото всего лишь строительный материал из которого можно соорудить что угодно, хоть будку летнего сортира.

Пачки пятисот рублевок были разбросаны по столу, там где недавно пассажиры плацкарты резали колбасу, ломали шоколад в плитках и сооружали бутерброды с майонезом, вареным яйцом, порезанным кольцами луком и жирными лоснящимися шпротами.

Пузырьков сглотнул слюну и новыми глазами, полными детского удивления посмотрел на Родика. Если бы на месте Родиона сидел Коперфильд, непревзойденный Гудини или там, на худой конец, Эмиль Кио, удивление Кости Пзырькова было бы меньше.

Всяких «фокусников» повидал он на своем веку. Но это вам не теща в чемодане — это Эльдорадо на белом пластике стола. Вот так, запросто, между делом, груду денег и как говорится, на бочку? Такого Костя еще не видел.

Он осторожно приподнялся с полки заглянул через крышку кейса. Кейс был по самые борта набит брикетами денег. Все пачки состояли только из пятисот рублевых купюр. «Здесь миллионов пять, не меньше, — с ужасом подумал Пузырьков. — Мамочка!» Всякие позывы требовать у Родика билет мгновенно улетучились. Он не мигая наблюдал за тем, как молодой человек наконец отыскал в чемодане, под грудой денег, пару девственно новых носков, скрепленных тонким ниточным стежком.

Двумя быстрыми ловкими движением, с помощью одного только указательного пальца, Родион снял поношенные носки и бросил их сверху на горку денег на столе. Затем, перекусив зубами стежек, соединяющий пару новых носков, он быстро одел их и, сняв со стола туфли, сунул ноги в уютные лакированные пространства, каким-то странным образом минуя процесс развязывания-завязывания шнурков.

— Во и все! — сказал Родик притопнув ногами. — Терпеть ненавижу рваные носки… Как-то одна горче любимая мною женщина по фамилии Рита Вайсертрегер, служившая, между прочим, прапорщиком в одной пожарной команде, сказала мне: «Родька! Ты стань хоть трижды новым русским, но будешь на БээМВэ кататься в рваных носках.» Новым Русским я так и не стал, но целые носки для меня теперь дело чести! Правильно я говорю? А? Чего молчишь? Язык компостером прикусил?

Родион улыбнулся, подмигнул Пузырькову, взял со стола пачку денег, разорвал с одного конца банковскую упаковку и вынул из пачки несколько пятисотрублевых листов.

— Знаешь, Константин, — сказал Родион раскладывая пятисот рублевки в руке веером. — Рваных носков я с тех пор не ношу, но у меня осталась одна проблема — что делать с поношенными носками? Демонстрирую еще один способ. Сам придумал. Только что, — Родик расправил купюры на манер карт. — Оп! — он виртуозно свернул из «веера» кулек. — Раз, — Родик кончиками пальцев взял со стола носки. — Два, — мастерски, как фокусник шелковый платок, затолкал их в бумажный конус, — Три! — торжественно воскликнул он, смял края кулька и спрятал его в кулаке. — Сим, салабим! Шалай-бахалай! Фокус-покус! — Родик сделал несколько пасов перед оторопевшей физиономией Пузырькова и показал ему пустые ладони. — Где? — хитро спросил он.

— У меня в нагрудном кармане? — с надеждой спросил Костя неожиданно севшим голосом, не понимая, как это можно завернуть дырявые носки в бумагу стоимостью четыре тысячи рублей.

— Правильно, — кивнул Родион.

Пузырьков осторожно коснулся нагрудного кармана рубашки, словно там находилась пластиковая мина с очень чувствительным спусковым механизмом. Перебирая щепотками ткань рубашки, он забрался внутрь кармана и бережно вытащил из него сложенный вдвое бумажный лист, как ему показалось — купюру.

Увы, надежды Пузырькова рухнули, сложились как гавайский сортир из пальмовых листьев под напором урагана «Мери». В руках он держал всего лишь обычный железнодорожный билет дающий право на проезд в обычном плацкартном вагоне.

— Ч… Ч… Что это? — не веря своим глазам спросил Костя у Родика.

— Как, что? — улыбнулся Родион. — Билет! Ты же сам раскричался: «Ваш Билет!!! Билет, попрошу!!!» — Родик передразнил Пузырькова. — Вот, держи, компостируй. Это мой билет от станции Нижние Чигири, до городу Санкт-Петербургу. Вагон «13», место «46», где я сейчас и еду на совершенно законном основании, а не зайцем, как ты, Константин, совершенно необоснованно подумал… И знаешь, что мне кажется, старина? Мне кажется, что это не просто билет «Нижние Чигири — Санкт-Петербург», вагон «13», место «46». Это билет совершенно в новую жизнь.

Родик откинулся назад, оперся спиной о пластиковую перегородку плацкарты и, закинув руки за голову, мечтательно посмотрел в окно за которым над изрубленной гигантской шашкой верхней кромкой леса, по серо-голубому предзакатному небу плыл бледный, полупрозрачный лик восходящие Луны.

— Это как билет на Луну, в необъяснимые светлые дали, где нас наконец ждет счастье и благоденствие, где не деньги правят людьми, а люди правят деньгами. Где вообще нет денег… Ведь на Луне нет денег, правда?

«А, что же там есть тогда?» — спросишь ты, дорогой мой Константин. И я отвечу: «Там есть Лунные камешки, которыми лунные человечки расплачиваются друг с другом». Причем эти камешки совершенно не надо добывать или, там, зарабатывать. На Луне горы лунных камешков, и каждый желающий может никого не спрашивая набить ими свои карманы, что бы потом расплатиться этими самыми лунными камешками в магазине или там, в ресторане, купить на них билет хоть до станции «Юпитер-сортировочная», хоть до Жмеринки. Представляешь себе такую ситуевину? А, старина?

Сидишь, ты, к примеру в баре или там уличном кафе под пластмассовым зонтиком и смотришь с Луны на нашу голубую землю, вот точно так же как я сейчас смотрю на Луну из окна этого поезда. Смотришь, и у тебя заканчиваются деньги, но не от того, что ты на Луну смотрела и деньги у тебя из кармана кто-то втихаря слямзил, а от того, что ты много пива выпил. Официант к тебе подходит, и типа, требует расплатиться, а ты говоришь ему: «Айн, момент!» (Это на их, лунном, значит «шеф, счаз усе будет». ) И выбегаешь из бара. И за рукав тебя даже никто не хватает, потому, что ты скоро вернешься.

Выбегаешь ты, Костя, из бара и прямиком рвешь к первой куче лунных камешков. Расталкиваешь народ и набиваешь кошелек доверху, потом возвращаешься в бар и с порога кричишь: «Официант! Мне еще пива! Бабок не меряно!»

Вот это жизнь, старичок! Вот о чем, я мечтаю! Иметь столько денег, что бы не задумываться над тем вопросом — сколько их все таки у тебя есть… Но так, к сожалению, бывает только на Луне. Эх, — Родик разочаровано вздохнул. — Эх, никогда не станут наши земные рубли, там, фунты-стерлинги, американские доллары и даже мексиканские пессо — лунными камешками. На этой стороне неба деньги приходится зарабатывать.

Вот взять, к примеру, одного моего знакомого коммерсанта Лешу Забубенного. Как он, ты думаешь себе на булку с сайрой зарабатывает? Банально и скучно. Ну есть у него две лесопилки под Смоленском. Ну пилит он там дуб и ясень круглосуточно. Потом из этого дуба паркет и гробы элитные делает. Ну зарабатывает на этом денег сколько-то. Ладно. Пусть не сколько-то, но достаточно, что бы и на Маврикий съездить и любовнице норковое манто прикупить.

И что? Одни проблемы. То дуб отсыреет, то ясень заплесневеет. То цена на дерево упадет. То дубовый паркет из моды выйдет, а войдет, к примеру ореховый. Где ж ты столько ореха под Смоленском напилишь?

Это с одной стороны. А с другой? Дуб — это вам не тополь. Что бы он вырос лет сто пройти должно, а то и больше. И дубрав на Смоленщине все меньше и меньше. И Гринпис с другой стороны напирает. Кричит: «Убей бобра — спасешь дерево!»

Вот и крутится Леша Забубенный, вертится, как окорок на вертеле, то с одного боку подрумянится, то с другого. Вроде богатый человек, а денег в займы попросишь — черта с два. Сразу рожу кривит, носочком ботинка асфальт проковыривает и бормочет: «Понимаешь, старина, прикупил я тут тридцать три гектара дубравы, в общем, все деньги в дереве, старичок, жду вот, у самого на одну кредитку надежда.»

И это не потому, что Леша Забубенный, мой детдомовский побратим человек жадный. Наоборот — широчайшей души человек! Глыбище! А потому, что он коммерсант до мозга костей. И денег у него действительно нет, потому как каждую заработанную копейку он снова пускает в оборот. Бизнес расширяет, так сказать. А расширятся можно до бесконечности. В этом и состоит смысл коммерции. Вот и получается, что вроде бы ты и богат несметно, а денег у тебя с гулькин нос. Несправедливость одна.

Я же считаю, что денег у нормального предприимчивого человека должно быть много, потому что деньги — это лунные камешки, которые никогда не кончаются, потому, что их всегда можно набрать за углом на ближайшей куче щебня, то есть изъять у населения или отдельно взятой личности. Причем без всякого криминала, на законном основании. Человек сам придет и сам отдаст тебе деньги и еще упрашивать будет, что бы ты их взял.

— Как это? — наконец выдавил из себя Костя Пузырьков, пребывавший все это время в глубоком ступоре.

Он никак не мог взять в толк, как это можно просто вот так сидеть над грудой денег, пялится в окно на подступающий закат и беспечно размышлять о каких то там дубах, лесопилках и лунных камешках.

— А вот так это! — Родик развернул кейс внутренностями к Пузырькову, подвинул его поближе к столику и одним махом сгреб все деньги которые лежал там обратно в чемоданчик. — Ты думаешь, что это такое? Волшебный чемоданчик? Черный ящик? Ты думаешь, я на «Поле чудес» побывал? Не-а! — Родион улыбнулся и покачал головой. — Это не просто кейс! Это ТО САМОЕ БЛЮДЕЧКО С ГОЛУБОЙ КОЕМОЧКОЙ! — Родик интонацией выделил последнюю часть фразы. — Здесь ровно двадцать пять миллионов рублей! Или без малого миллион долларов!

Глава четвертая

В которой выясняется, что деньги приносят счастье только тогда, когда не пахнут, и в которой рассказывается о том, как шутят подпольные миллионеры

— Да-да, Константин! И дыши! Дыши, Костя, глубже! Мы проезжаем Сочи! Нет! Мы проезжаем Рио-де-Жанейро, где как известно пятьсот тысяч мулатов и все поголовно в белых штанах! Нет! Какой, к черту, Рио! Это призрачный золотой Эльдорадо, который принадлежит нам без остатка! — глаза Родика засияли каким-то магическим огнем. — И знаешь, что самое интересное, Костя!? Самое интересное, что я не вкалывал за эти деньги на урановых рудниках, не убивали и не грабил, не долбил алмазные трубки, не воровал и не обманывал, не выращивал огурцы и помидоры в теплицах, не гонял чартерные рейсы из Турции, не торговал антиквариатом, не продавал за границу цветной метал, не строил космические корабли и не запускал в космос спутники! Я просто взял из задачника жизни чертовски сложное уравнение с двадцать пятью неизвестными и решил его в три счета. А когда я понял, что мой ответ сходится с ответом в конце задачника, ко мне пришел человек, встал на колени, протянул мне этот чемоданчик и сказал: «На, Родион, прошу тебя! Возьми эти деньги! Он твои по праву!»

— Но так, не бывает, — просипел Пузырьков.

— Бывает, Костя, бывает! — Родион по панибратски похлопал обалдевшего проводника по плечу. — Еще как бывает! И я сейчас докажу тебе это, так же в три счета, как решал свое последнее уравнение.

Я понимаю, что сейчас, Константин, тебе больше всего хочется меня придушить, чемоданчик забрать, а тело мое расчленить кухонным ножом и сбросить по частям с поезда на протяжении тысячи километров. Но, запомни, старик, одну простую вещь. Никогда! Никогда, слышишь? Никогда не иди из-за денег на преступление. Всю свою историю человечество только и делало, что преступало закон ради денег, ради богатства, ради золота. Целые государства и отдельно взятые индивидуумы шли на обман, предательств, разбой, убийство, подлог, мошенничество, ради богатства и может быть еще славы. Но так устроен этот мир, что зло только порождает зло, ложь умножает ложь. И за всю историю человечества неправедные, скажем краденые или отнятые деньги никому не приносили счастья и облегчения. Ты можешь сейчас отнять у меня мой «волшебный чемоданчик», но это не решит твоих проблем. Наоборот. С большой долей вероятности эти деньги принесут тебе только разочарование и несчастье…

— Да, ну!? — настало очередь усмехнутся Косте Пузырькову. — С такими деньжищами можно быть счастливым где угодно!

— Ха-ха-ха! Ответ не верный, — рассмеялся Родик. — Запомни. Деньги будут в радость только при соблюдении одного из трех условий: ты их выиграл, ты их заслужил, ты их заработал! Во всех остальных случаях тебя подстерегают большие опасности, начиная от угрызений совести и заканчивая цугундером. Этих денег, — Родик указал на содержимое кейса. — Ты не заслужил, не заработал, не выиграл. Ни одно условие не соблюдено. Поэтому, даже, если я сейчас тебе подарю этот чемодан, ничего хорошего тебе от этого не светит.

— Почему это? — обалдело спросил Костя, который теперь уже мог ожидать от Родика, что угодно. Вдруг этот полусумасшедший молодой человек возьмет да и отстегнет ему с барского плеча если не пол чемодана, то хотя бы пару пачек. У него их вон сколько. С другой стороны — чего в жизни не бывает?

— Почему это, почему это? — передразнил Пузырькова Родик. — Потому, что ты ничего не знаешь про писающего мальчика!

— Про кого-о-о-о? — Пузырьков уже действительно стал склонятся к мысли, что Родик — сумасшедший. Это ж надо до такого додуматься! Грязные носки в деньги заворачивать! А тут еще… — Про какого еще писающего мальчика???

— Про обыкновенного писающего мальчика, — как ни в чем не бывало пожал плечами Родион. — Про мальчика, который писает. Не понятно?

— Не-а, — как конь в стойле мотнул головой Костя.

— Объясняю, — сказал Родион. — Писающий мальчик — это мальчик, писающий в воду с кормы корабля пришвартовавшегося возле города Архангельска… Тепло? — с надеждой спросил Родион.

— Чего, тепло? — переспросил Пузырьков.

— Ну, как, — удивился Родион. — Неужели тебе ничего не напоминает? Архангельск. Причаливший к берегу парусник? Нет?

–…???

— Ладно, — махнул рукой Родион. — Даю наводку. На оборотной стороне памятник Петру Первому! Теперь понятно?

— И теперь не понятно, — обречено проговорил Костя.

— Вот и я сначала не понял, — вздохнул Родион. — За это поплатился. Понимаешь, это в пасьянсе, который не сошелся, можно предугадать какая карта осталась лежать рубашкой к верху. А жизнь — это не головоломка. Жизнь — чистейшая математика! Необходимо точно знать чему в каждом конкретном случае равняется и игрек и икс и даже зет! Если ты чего-то не знаешь, то уравнение просто не решается. Вот и я в последнем случае вычислил все иксы и игреки кроме писающего мальчика. Вот так, старичок!

— Я, конечно, извиняюсь, — осторожно проговорил Костя Пузырьков и на всякий случай чуть отодвинулся от Родика по ближе к коридору. — Но таких денег как у тебя в чемодане честным способом вряд ли кто заработать сможет.

— Вот, чудак-человек! — всплеснул руками Родион. — Я тебе о чем все это время твердил? Я же сказал что? Этих денег я не заработал, а заслужил…

— Это раз, — продолжил Костя. — А во вторых, — Пузырьков запнулся и на всякий случай добавил. — Как мне кажется… Как мне кажется с головой у тебя точно не все в порядке. Сидит с грудой денег в драном плацкартном вагоне, вместо того, что бы греться под тропическим солнцем где ни будь в Испании, едет сам не знает куда, вместо того, что бы ехать куда нужно. Талдычит мне про какой-то Архангельск, про какой-то парусник, про какого-то писающего Петра Первого…

— Писающего мальчика, — с улыбкой поправил Пузырькова Родион. — Петр Первый — это памятник в Архангельске, откуда начиналось возрождение России…

— Да, понял я! — оборвал Родика Пузырьков. — Но ты меня совсем запутал! Причем здесь писающий мальчик!? Какое отношение он имеет к деньгам у тебя в чемоданчике?

— В общем ты прав, — Родик задумался. — Действительно! А был ли мальчик? Но к деньгам он имеет самое прямое отношение. У тебя есть пятисот рублевая купюра?

— А зачем тебе? — с недоверием спросил Костя. — У тебя их вон сколько!

— Нет, — махнул рукой Родик. — У тебя есть твоя, личная, кровная, пятисот рублевая купюра?

— Ну… — нахмурился Пузырьков. — Где-то была… Одна.

— Покажи, — попросил Родион.

— Она в купе у меня, в бумажнике заныкана.

— Так принеси!

— А зачем тебе? У тебя своих…

— Да принеси, не бойся! — рассмеялся Родион. — Я тебе вон сколько денег показываю и то не боюсь!

— Ладно, — пожал плечами Пузырьков.

Он поднялся ушел к себе в купе. Закрыл за собой дверь на всякий случай. Достал из тайника бумажник. Нашел в бумажнике пятисотку. Потом, подумав секунду, сунул руку под столик, взял накрытую пакетом из под кефира бутылку водки, снял пакет, отхлебнул прямо из горлышка, подумав еще секунду, взболтал содержимое бутылки и отхлебнул по новой. Поморщившись, он накрыл бутылку пакетом, поставил ее на место и передернув плечами вышел в коридор.

Родик встретил Пузырькова радушной улыбкой.

— Ну, — спросил он. — Принес?

— Угу… На! — царским жестом протянул Пузырькову купюру.

— Ну-ну, — усмехнулся Родик. — Какие мы щедрые! Да собственно не нужны мне твои деньги! Просто сядь и внимательно посмотри на этот замечательный образец казначейского билета достоинством в пятьсот рублей. Просто сядь и посмотри на него внимательно. Что ты видишь?

Озадаченный Пузырьков присел, нахмурился и стал напряженно сопя рассматривать денежку.

— Нуууу… — протянул он. — Вот вид на город нарисован. Написано: Архангельск. Вот парусник какой-то. Вот памятник Петру Первому… — Точно! — обрадовано воскликнул Пузырьков. — Был я в Архангельске! И памятник этот видел! Только не думал, что он на пятисотке намалеван! Вот ты к чему эти разговоры завел про Архангельск, про памятник, про парусник… Подожди! — Костя снова уставился на купюру. — А писающий мальчик где? — он наморщил лоб и стал и стал еще более внимательно изучать купюру.

— А писающий мальчик здесь! — Родик, улыбаясь, взял из чемоданчик распечатанную пачку денег, вытащил из нее одну пятисотку и протянул Пузырькову. — У тебя в руках два билета банка России. У них нет никаких отличий за исключением серий и номеров и… Писающего мальчика! На моей купюре, если посмотреть на корму парусника, виден мальчик писающий за борт. А в остальном эти купюры идентичны. Ни одни эксперт, ни тем более банковская счетная машинка не отличит их друг от друга. Теперь ты понял!???

— Что? — Пузырьков не мигая смотрел то на Родика то на банкноты в своих руках.

— Это… — Родик приподнял чемодан, перевернул его и вывалил содержимое на стол. — Это ФАЛЬШИВЫЕ деньги!!! НЕ НАСТОЯЩИЕ!!! Вот в чем штука. Они, — Родион сделал паузу и со значением произнес. — Они НИЧЕГО НЕ СТОЯТ. Это бумажки, фантики! Гениальная шутка фальшивомонетчика. Если хочешь, последняя шутка Корейко — подпольного миллионера. Каково, а!? Изготовить идеальную фальшивку, неотличимую от оригинала и… И все таки ФАЛЬ-ШИВ-КУ!!! — по слогам проговорил Родион. Гениально! Надо мной еще никто так не шутил!!! Бис, Корейко!!! Брависсимо! — Родик привстал, чуть не ударившись головой о верхнюю полку, и демонстративно поаплодировал некому невидимому виртуозу. — Я в восхищении! Черт возьми, я действительно в восхищении!

— Фальшивка!? — не веря своим глазам переспросил Костя Пузырьков. — Не может быть! И, что теперь?

— Теперь — ничего, — Родик сел на свое место. — Сбывать фальшивые деньги — все равно, что сбывать краденое. Это не мой стиль. Чистый криминал. Уголовный Кодекс Российской федерации. Статья 186 — я. Часть первая. Изготовление или сбыт поддельных банковских билетов Центрального банка Российской федерации… Наказывается лишением свободы сроком от пяти, до пятнадцати лет. С конфискацией, естественно, имущества. Я человек принципиальный. У меня с законом только легкий флирт. Мой девиз: Быть богатым и не красть!

— А с деньгами ты, что будешь делать? — Костя кивком указал на груду денег.

— Дорогой мой Константин, — грустно улыбнулся Родион. — Замечательный мой кондуктор. Это не деньги. Это — жухлые листья опавшие с дерева надежды. Что я буду с ними делать? Хм… — Родик задумался. — А действительно? Что? — И он прищурившись посмотрел в окно плацкарты.

Глава пятая

В которой деньги как листья кружатся в хороводе ветра, напоминая о том, что скоро осень, а жить надо

Поезд мчался сквозь вечер все ближе и ближе подбираясь к большому городу на севере. Мчался, вращая под собой землю, которая для него была всего лишь гигантским шаром стянутым обручами железнодорожных веток. Родик смотрел как пролетают мимо холмы, деревья, лесочки, полустанки и заунывно звенящие во тьме железнодорожные переезды, возле которых в очередь выстроились глупые желтоглазые автомобили. А над всем этим плыла такая же желтая Луна, плыла ныряя в кроны деревьев или кокетливо прячась за крыши появляющихся из темноты домов.

Полыхая россыпью огней, из небытия расстояний, как кадр на снимке в ванночке с проявителем, проявлялся пригород Петербурга. Каким станет Питер на этот раз для Родиона Оболенского? Городом надежд или городом разочарований? Каким боком он к нему повернется? Родик не знал. Но в одном он был уверен твердо. Надо двигаться вперед. Снова искать, снова пытаться, снова ловить удачу за длинный пушистый хвост.

— Скоро прибываем? — спросил Родик проводника.

Пузырьков глянул на часы и подавшись вперед посмотрел в окно, как бы вспоминая местность по которой идет поезд.

— Угу, — сказал он. — Метелино проскочили. Пригород начинается. Через пол часа будем на Витебском вокзале… Дык с деньгами то чего? Жалко ведь, — с ноткой нытья в голосе проговорил он и расстроено посмотрел на груду спрессованных в пачки пятисотрублевок. Подумать только — такие деньжищи и ничего не стоят. А все из-за какого-то там мальчика. Кто он этот мальчик? Чей он этот мальчик? Родственника нам этот мальчик? На кой нам нужен это мальчик? Э-э-э-эх! — Пузырьков раздосадовано махнул рукой, привстал и привычным движением, по-хозяйски ловко, открыл окно.

Поток свежего ветра с очаровательным душком прокопченных шпал ворвался в плацкарту. Родион вдохнул этот ветер и зачаровано посмотрел на Костю Пузырькова как на волшебника, Великого Мерлина или, там, старика Хотабыча.

— Константин! — воскликнул Родик. — Да ты просто гений!

— Правда? — с надеждой спросил Пузырьков.

— Правда-правда! — Родик вскочил и, схватив со стола первую попавшуюся под руку пачку денег, сорвал с нее банковскую упаковку. — Идея грандиозная!!! Выбросить на ветер миллион долларов!

— На ветер!? Как на ветер!? — изумился Костя.

— Да-да! На ветер! Да за это… — у Родика перехватило дыхание от волнения. — За это можно пол жизни отдать! — и с этими словами он выбросил пачку купюр в открытое окно. Пачка рассыпалась на сотню пятисот рублевых купюр, которые как ночные мотыльки взмахнув крылышками, умчались в темноту по ходу поезда.

— Э… Э! Э!! Э!!! — Костя, с круглыми от ужаса глазами, потеряв дар речи потянулся к окну куда улетали деньги.

— Именно на ветер! — продолжал бесноваться Родик, хватая вторую пачку, срывая с нее упаковку и бросая в окно. — Миллион и на ветер! Вот так!!!

— Э-э-э-э-э!!! — Пузырьков никогда не чувствовал себя таким обделенным. Мимо его рта проносили восхитительный, подрумянившийся, с очаровательной хрустящей корочкой каравай стоимостью в один миллион долларов. — Может оставим хоть чуть-чуть? На память? А? — жалобно проскулил он глядя как деньги улетают в окно, прямо в отверстую пасть темноты. — Пожа-а-алуйста?

— Нет, Константин! — воскликнул Родик. — Нет, дорогой мой человек! — Родион взял из кучи денег очередную пачку. — Запомни, — он сорвал с пачки банковскую ленту. — Быть богатым — и не красть! — деньги полетели в окно.

— Ну, всего одну пачку, — промямлил Костя.

— Нет! — отрезал Родик. — Уголовный Кодекс Российской федерации. Статья 186 — я. Часть первая. Изготовление или сбыт поддельных банковских билетов Центрального банка Российской федерации… Каждя такая бумажка может стоить тебе пяти лет жизни, а за пачку тебя органы раскрутят на полную катушку! Вместо тог, что бы ныть, помог бы лучше. А то я так, до самого Питера не управлюсь!

— Я!? — переспросил Пузырьков.

— Ты!

— Я!? Деньги!? В окно!???

— Да! — подтвердил Родион. — Ты!

— Ни за, что, — отрицательно покачал головой Костя.

— Попробуй! — Родик взял со стола пачку и протянул ее Константину.

— Нет! — Костя протестуя замахал руками, боясь прикоснутся к упаковке пятисоток, словно они должны взорваться как только он возьмет ее в руки.

— Тебе понравится, — ободряюще улыбаясь заверил Костю Родион. — И не о чем тут жалеть. Это ведь все равно не твои деньги а мои… На, возьми пачку!

— Ни за что, — проговорил Костя, но его рука сама потянулась упаковке с дензнаками и приняла ее из рук Родика.

Пачка показалась Косте неимоверно тяжелой

— Теперь сорви с пачки ленту! — приказал Родион.

— Не буду, — Пузырьков отрицательно замотал головой.

— Срывай!!! — рявкнул Родик.

— Не могу, — простонал Костя, зажмурил глаза и, как чеку с гранаты, сорвал с пачки денег полосатую ленточку.

— И… Бросай… Деньги… В окно, — четко и уверено приказал Пузырькову Родион. — Ну!!!

— Господи… Господи… — прошептали губы Пузырькова. — Господи… Если ты меня слышишь… Господи, что я делаю??? — Костя резким движением выбросил в окно пачку денег и, не глядя как она рассыпалась на листы, взял со стола следующую.

— Молодец! — похвалил его Родик Оболенский. — Теперь ты научился относиться к деньгам проще!

Пузырьков распечатал новую упаковку и на этот раз с открытыми глазами выбросил ее в окно.

— Ой, — тоскливо обронил он, глядя, как деньги, которые были у него уже в руках разлетаются по ветру.

Пузырьков понял, что не забудет этого момента никогда. Он будет рассказать об этом всем и никто, никто не поверит ему, что он, Пузырьков, обычный, серый, простой человечишка, никогда не хватавший звезд с неба, своими руками выбросил на ветер миллион долларов.

— Ну-с, — Родик потер руки от предвкушения удовольствия. — Научно познавательную, воспитательную акцию «Деньги на ветер» позвольте считать открытой!…

… — Внима-а-а-ание, будьте остаа-аро-о-орожны на переходе! — занудным женским голосом, плоским как лист жести, проакал громкоговоритель над станцией Коблино в пригороде Питера. — В стор-а-а-а-ну Петербург-а-а-а, по перва-а-а-му пути без остаа-а-а-ановки пра-а-а-аследует скорый поезд! Кхем… Кхем… Повта-а-а-аряю! В стора-а-а-ану Петербурга-а-а-а, по перва-а-аму пути, без остаа-а-а-ановки пра-а-аследует скорый поезд! Ота-а-а-айдите от края пла-а-а-атформы и будьте оста-а-а-арожны на переходе! Нюра-а-а, переда-а-ай Пеа-а-атровичу, что я жду его, посля-а-а смены… Поа-а-ка…

Дребезжание громкоговорителя пробудило ото сна пьяненького Ваню Голубкова.

Ванечку в Коблино знали все. Лет двадцать, а может тридцать, а может сорок, Ваня сам не знал сколько лет назад, вот с этой же коблинской платформы, говорят из-за великой любви, а скорее просто по пьяне, он бросился прямо под отбойник проходящего поезда, но не помер, а только лишился обеих ног, зрения и жалости к самому себе. А как оклемался и выбрался из больницы, прописался слепым калекой при станции. Кормился тем, что народ подаст. Нынче подавали плохо, но зато у Макарки — станционного дворника, сегодня был день рождения и Ванечке обломилось двести грамм водки в пластиковом, хрустящем стаканчике и почти цельный, еще горячий, жареный куриный окорочек из буфета с черным хлебушком, на закуску.

Выпив за здоровье Макарки и закусив, Ванечка мирно уснул на старой потрепанной картонке у входа в вокзал со стороны перрона, подвинув поближе к коротеньким культям небольшую коробку для сбора денег с корявой надписью «помогитя на хлебушок».

И вот теперь Ваня проснулся, облизнул шершавым языком потрескавшиеся губы и проговорил, обращаясь к самому себе:

— Ить-ить! Шустрый из Жмеринки вот пойдет, слышь? Десятый час, еть, стало быть? А? Слышь? Собираться пора, ять его еть. За чекушкушкой пора, в качель его еть, слышь? Хватит у нас на чекушку то, а? Слышь?

Мелочи в коробке было не слишком много, но было. Короткими, заскорузлыми, черными от вечной грязи пальцами Ванечка выгреб из коробки монеты и переложил их в карман штопаного перештопанного пиджака.

— Ять его еть, — недовольно проговорил Ванечка Голубков. — Не хватит на чекушку-то, нет, слышь? Ну нечего… Может Макарка добавит… Макарка хороший, он добавит… Добрый Макарка, слышь? — Тут Ванечка прервал свое бормотание и замер, потому что в его тесный, наполненный непроглядной тьмой мирок ворвался вой пролетающего вдоль платформы скорого. Поезд летел мимо Ванечки в сверкающих искрах грохота колесных пар и пыльных сияющих клубах гонимого им ветра.

Ваня всегда замирал, когда мимо проносился поезд и стоял оцепенев пока шум не утихнет, словно пытаясь, что-то вспомнить. Что-то очень важное для себя. Но в сознании, непонятно откуда, возникало только одно женское имя «Лиза», круглое, прыткое и неуловимое как резиновый мячик на бетонных ступеньках, грустное, словно родом из детства.

Налетевший вихрь показался Ване слишком холодным. А когда грохот поезда затих вдали за переездом в воздухе послышался тусклый шелест.

— Листья! — восторженно проговорил Ванечка и поднял лицо к небу. — Листья! Ить-ить его, слышь! Осень скоро, слышь? — листья касались лица Ванечки, падали ему на плечи и в шепоте падения опускались на асфальт перрона. Много листьев. — Листья, слышь!? Слышь!!! — неизвестно откуда взявшийся ангел беспричинного детского счастья коснулся своим белоснежным крылом жалкой одежонки слепого, безногого калеки. — Слышь? Слышь?! Слышь!!!

Радуясь и матерясь Ванечка Голубков оперся на руки и толчком передвинул свое короткое, обрезанное почти по середине тело. Подавшись вперед он переставил обе руки и снова оттолкнувшись сделал еще одни «шаг» в направлении сходен с платформы. (Там, метрах в ста от станции находился малюсенький домик принадлежавший когда-то стрелочнику, а теперь занятый Макаркой под дворницкую. )

«Шаг»… Еще «шаг»… Еще…

Ванечка шел по «листьям» которые так странно, внезапно посыпались с неба на платформу, и которые продолжая падать и падать, тихо и загадочно шелестя.

Маленький, нищий, самый несчастливый, самый бедный человек на земле «шел» по шуршащему ковру из… денег и думал о том, что осень — это здорово… Слышь?