Живые мишени

Роман Всеволодов, 2017

Роман «Живые мишени» рассказывает о последних днях жизни Николая Второго и его семьи. Опираясь на многочисленные документальные свидетельства, автор предлагает собственную версию одной из самых трагических страниц российской истории. В книге нет ни одного выдуманного персонажа, каждый из них предстает во всем многообразии и противоречивости своего характера. Автор подкрепляет собственную версию происходивших событий текстами официальных документов, писем, стенограмм, обильно цитируемых на страницах книги. Но роман можно назвать и одой юности – хрупкой, уязвимой, пылкой, беззаветной, бесстрашной и восторженной. Главное внимание писателя сосредоточено на образах невинно убиенных дочерей Николая Второго, до последних дней сохранивших чистоту своих помыслов и силу дочерней любви.

Глава восьмая

Последний час прошел для Николая Александровича в особенной тревоге и в попытках уверить себя в том, что к волнению его не примешивается страх, что Александра выберет не его, а сына, что она решит остаться с больным ребенком. Да, так нужно, так должно поступить матери, ни в коем случае нельзя оставлять сына, чья тяжелая болезнь на этот раз может оказаться смертельной. Но ведь это был ее собственный порыв — поехать с мужем неведомо куда, чтобы быть рядом в самые тяжелые минуты. А они, верно, близятся, эти тяжелые минуты… Не случись этого порыва, оказавшегося вдруг таким важным для Николая Александровича, он был бы только рад, что с Алексеем остается мама. Кому же, как не ей, утешить боль его, умалить страдания?! Но теперь, когда он знал, что она решает, с кем быть, кого из двоих выбрать, — разом все изменилось для ее супруга.

Воздух в легких сразу стал тяжелым и холодным, и на сердце как будто кто-то принялся сильно надавливать. Мысль о том, что Александра сейчас примет окончательное решение и с виноватой улыбкой начнет объяснять, что все-таки должна остаться с сыном, была неприятна, — оттого что опять выберут не его, кому-то предпочтут, как еще с самого детства отец предпочитал ему младшего брата.

Когда-то Николай так мечтал о рождении сына, наследника, своего продолжения в этом мире, обретении ощущения вечного присутствия в мироздании, — что при тяжелых родах императрицы на вопрос, кого спасать, если придется выбирать, императрицу или ребенка, он почти без колебаний ответил: «Если будет мальчик, спасайте ребенка». В ожидании зачатия мальчика к кому только не прислушивались! Кого только из «блаженных» не привозили во дворец! Мычащего юродивого Митьку, чье коровье бормотание, ничего общего не имеющее с человеческой речью, находчиво объяснял его друг Елпидифор… кликушу Дарью, что принималась прорицать только будучи основательно связанной… С Дарьей, кстати, императорскую семью свел генерал Орлов, который стал все чаще наведываться во дворец, — справиться о своей протеже. И сколько потом появилось гнусных, подлых сплетен о том, что родившийся наконец-то цесаревич подозрительно напоминает скорее не отца своего, государя императора, а генерала Орлова… Когда граф этот вскоре внезапно скончался, то тут же сплетни эти вовсе в гнусный мушиный рой превратились. И ведь дело чуть ли не до ссоры дошло, когда Николай Александрович узнал, что Александра ездила к генералу на могилу.

— Он так дорог тебе? — с вызовом смотрел он в глаза супруги.

— Но… ведь если бы не он, у нас, может быть, и не было Алексея…

В первые секунды, услышав эти слова, Николай чуть было не лишился дара речи. Вот так… признаться… запросто… что появление сына — заслуга другого мужчины. Но, глядя в глаза супруги, тут же понял, что она имеет в виду совсем другое, что она просто благодарна покойному уже генералу за то, что тот нашел блаженную Дарью, которая своими неустанными молитвами даровала императорской семье рождение сына. Взгляд Александры был так прям, так чист, что не допускал ни малейшего подозрения в ее неверности. И Николай окончательно отбросил все сомнения, лишний раз убедившись, что гнусные слухи вызваны не ее предательством, а подлостью, низостью душ людских.

О том, что такое настоящая ревность, узнать Николаю Александровичу довелось гораздо позже, испытав все самые мрачные тяготы ее, от которых все сердце покрывается рубцами. Ревность пришла с появлением «старца Распутина», которому волшебным образом удалось заговорить боль цесаревича, унять его страдания. Ревность приходила постепенно, со временем, вначале была только радость за выздоровевшего сына. Вполне понятным казалось, что Александра благодарно поминает имя этого крестьянина, видимо, и правда обладающего даром исцеления. Но с каждым днем имя это вспоминалось Александре все чаще и все ласковее звучало в ее устах. А сам он становился все ближе, как будто подкрадывался. Потом начались слухи, сплетни, вызванные непониманием того, почему какой-то крестьянин оказался столь близко к царской семье.

— Они завидуют, — объясняла императрица, — сами со своими обязанностями не справляются, за высокие жалованья, между прочим. А понимать то, что крестьянин простой, едва грамотой владеющий, может больше, чем они, сильно бьет по их самолюбию. Думаю, больше правды в истории о твоем министре, который целовал икону, клянясь, что воровать ни за что не будет, а потом оказалось, что в поцелуе бриллиант с оклада себе в рот засунул и домой унес. Многие из твоих министров не только соображают мало, но еще и вороваты. А Григорий воров не любит — как при этом с ними сладить?! Конечно, будут клеветать на него. Сильно клеветать.

И Николай соглашался, верил, верил и спорил с другими, — даже когда кончились слухи и начались прямые высказывания, сначала робкие, потом все более подробные… Он отмахивался от слухов и сплетен, от отчетов и донесений, вопросов и рекомендаций… Но все чаще, чаще, чаще, чаще роились эти буквы чужого имени вокруг — РАСПУТИН. Дошло уже и до подлейших карикатур в газетах, где прозрачно намекалось на то, что императрица путается с мужиком, у которого чуть ли не скипетр в руках и корона на голове вскоре окажутся. Николай Александрович решил поговорить с женой, объяснив, что, конечно, ни на секунду не верит всему этому и даже малейшее сомнение было бы непомерным оскорблением для чести императрицы… но все равно… несмотря на это… правильней было бы… исключительно для поддержания репутации семьи (о которой все-таки тоже надо думать) ограничить общение с даровитым крестьянином и слушать его советы откуда-нибудь издалека, а не принимая его лично во дворце. Александра объясняла, что им не может быть никакого дела до гнусности душ людских и что очень важно, чтобы отец Григорий обязательно был бы рядом и мог в случае болезни Алексея мгновенно помочь, вновь исцелив ребенка молитвами и заговорами. Николай покорно соглашался. Но кто уже только не говорил ему о недопустимости такого положения — ему, императору! Он чувствовал, что нервы скоро не выдержат, и был благодарен премьер-министру Столыпину, решившему выслать Распутина из столицы.

— Так надо, — объяснил он недоумевающей супруге, — это было не мое решение. Но, поверь, так надо.

А потом, совсем скоро, довелось пережить едва ли не тяжелейшие минуты в жизни, когда жена за руку подтащила его к постели стонущего, кричащего от боли Алексея, задыхающегося, бьющегося в складках одеяла, словно это волны огромного моря, которое вот-вот поглотит тебя, и ты не выдержишь, захлебнешься… Мальчик был похож на утопающего в своей постели, он беспомощно взмахивал руками, и движения эти можно было принять за последние уже судороги.

— Вот! — кричала Александра, и кричала еще сильнее, надрывнее, чем ребенок. — Пожалуйста! Полюбуйся, мой дорогой! Полюбуйся! Нет, не отворачивай глаза! Смотри! Вот чего ты добился! Какие-то гнусные сплетни важнее для тебя, чем жизнь нашего сына! Пусть он умрет, но лишь бы о нас с тобой ничего дурного не говорили, да?! Был бы Григорий, он смог бы что-то сделать. Ты не можешь, а он смог бы. И мальчик бы не болел.

Александра произнесла имя это, имя чужого мужчины, какого-то крестьянина, с такой ласковой надеждой, с такой отчаянной верой, с болью расстояния, что уже тогда, в ту минуту, Николай, в душе, про себя, проклял его. Но Распутина пришлось вернуть. Таких минут у постели больного сына Николай больше не смог бы перенести.

Возвращенный в столицу Григорий, почувствовав свою силу, сначала осмелел, а потом и обнаглел до последней крайности, он уже считал себя вправе давать советы самому государю — как поступить в том или ином случае. Город наполнился записками, нацарапанными рукой безграмотного крестьянина. Записки эти выполняли роль рекомендательных писем, решая зачастую судьбы самых высоких сановников, и многие, очень многие уже начинали думать, что у блаженного старца в стране теперь больше власти, чем у императора. На одной из очередных карикатур был изображен огромный старец в мужицкой рубахе да сапогах, и под подписью «Российский царственный двор» он, как легкие перышки на ладонях, держал императора и супругу его. Эта карикатура особенно больно кольнула императора, напомнив ему о действительной разнице огромного Распутина и низкорослого Николая. Но ничего нельзя было поделать. Распутин всегда мог шантажировать его болезнью сына, и те безумные глаза жены у постели Алексея никак не могли забыться.

Нервы были уже ни к черту. Больше всего хотелось поставить на место этого зазнавшегося старца, и, когда решалось — вступать ли в войну с Германией или нет, все определила телеграмма Распутина, который советовал ему, Николаю, чуть ли не в повелительном тоне, ни в коем случае не начинать войны. Вот это было уже слишком. Что он возомнил о себе?! Думает, ему дано право советовать самому императору, начинать войну или нет!

Никто так и не узнал, что в принятии решения о начале войны роковую роль сыграла телеграмма Григория, чудом оправившегося после покушения, да измотанные нервы Николая Александровича. Если бы Распутин тогда прислал другую телеграмму — с советом об обязательном начале военных действий, то Николай Александрович, верно, выполнил бы требование двоюродного брата, кайзера Германии Вильгельма о прекращении Россией мобилизации. Но Николай Александрович слишком хотел поставить на место зарвавшегося бродяжку.

Конец ознакомительного фрагмента.