Царевич Алексей. Гибель последнего русского

Евгений Николаевич Гусляров, 1996

Самым страшным и таинственным событием времени преобразований Петра Великого стала гибель царского сына Алексея. Он стал знаменем старой, не желающей уходить с белого света Руси, и в истории его гибели можно угадать многие символы и предопределения. Это – книга фактов, необычной формы биографический роман, состоящий исключительно из свидетельств современников и участников той грандиозной драмы, из выводов непредвзятых историков, пытавшихся угадать смысл времени. Это роман особой документалистики, в которую вложены мысль и слово самой эпохи. В документах о человеческих судьбах есть захватывающее обаяние. Одной из задач моего повествования была опора на это обаяние и попытка подействовать документом на воображение читателя. Я добивался этого тут, как и в некоторых других моих книгах. Я бы хотел отнести свои поиски к несуществующему разделу науки, который можно бы назвать археологией духа. Содержит нецензурную брань.

Из дневника читателя

Истоки нынешнего состояния России, конечно, в прошлом. Особенно в первом великом переломе её истории, который произошёл по воле Петра Великого. Русская Атлантида, жившая порядками царя Алексея Михайловича, погрузилась тогда в небытие. Общая драма Руси немедленно отразилась на человеческих судьбах. Самым страшным и таинственным событием того времени стала гибель царского сына Алексея. Он стал знаменем старой Руси, и в истории его гибели можно угадать многие символы и предопределения. Личную драму его легче всего будет понять, разобравшись по возможности в общей беде того времени. Старая Россия проиграла, и это стало личной интимной трагедией царевича Алексея Петровича. Великое содержание той драмы состояло в том, что намертво сошлись Прошлое и Будущее. Дополнительная беда в этом противостоянии такая, что побеждает в России всегда будущее, но это не всегда означает благо. У нас, в России, так даже наоборот. Каждая победа светлого будущего приносит новые неизмеримые беды. Если бы иногда побеждало прошлое, может, не столь печальна была бы сегодняшняя наша жизнь. Царевич Алексей умирал в одиночестве. Его возможные сотрудники были растерзаны прежде. Те, кто ему сочувствовали, переоделись, перекрасились, приспособились. И остался он последним русским в истории, плохим или хорошим, того мы теперь не узнаем доподлинно. Но что он был таким русским, каких после него уже не было, это сущее. Я грущу о нём…

В этой книге предпринята новая попытка разобраться в трагедии, поделившей русское время на древнее и новое. Восстановить все возможные детали жизни, ставшей главной загадкой и главным содержанием сложнейшей эпохи русской истории.

То, что было прочитано мной перед тем, как появилась эта книга, вся эта масса бесчисленных документов, слов очевидцев и героев того времени побуждала на посильные размышления. Мне представлялись образы ушедшего времени между строк тех документов, слышались голоса, умолкшие три столетия назад. Воображение рисовало картины давно ушедшей жизни. Так является собственный опыт постижения истории. Каков он ни есть, а он дорог мне, поскольку этот опыт личный, мой собственный. По ходу чтения тех документов, которые собраны мной и обработаны для текста книги, у каждого читателя, коль скоро они явятся, будут собственные мысли и соображения, у каждого тоже свои. К сожалению, я о них не узнаю. Тогда и придумал я по ходу чтения этих материалов записывать кое-какие свои мысли. Вот и выходит — то, что написано, является, некоторым образом, дневником читателя. Заметками, сделанными по ходу освоения разного рода документов и первоисточников. Заметки мои, повторюсь, субъективно, всякий заинтересованный человек при чтении тех же самых документов волен сделать свои выводы, и тогда история Петра Великого будет выглядеть совсем иначе. Всякий человек имеет право на собственную истину. И чтением последующего повествования, сделанного в форме систематизированного свода документов, воспоминаний современников и мнений известных историков каждому вдумчивому читателю предоставляется возможность обдумать собственную версию развернувшейся исторической драмы. В том предоставляется ему полная свобода. Жанр подобного изложения жизнеописаний придуман не мной. Первым это сделал В.В. Вересаев в ряде своих книг, лучшей из которых является замечательный по оригинальности биографический роман в документах «Пушкин в жизни». Во всех деталях этой своей работы я следовал названному образцу. Как и в некоторых других моих книгах. В документах о человеческих судьбах есть захватывающее обаяние. Одной из задач моего повествования была опора на это обаяние, и попытка подействовать документом на воображение читателя.

Я бы хотел отнести свои поиски и усилия к несуществующему разделу науки, который можно бы назвать археологией духа. Или исторической реконструкцией человеческой души. Обычную археологию интересуют черепки и кости, разного рода ископаемые материальные свидетельства о живших когда-то людях. Это свидетельства внешних проявлений их жизни. Декорации, в которых они действовали. Можно без труда догадаться, что возможна и та археология, которая даёт возможность отыскать осколки человеческой души, окаменелости духа. Заметили ли вы, как разительно напоминают строчки, написанные рукой человека, порывистую строку кардиограммы. Это может подсказать, откуда является слово… Так вот, драгоценные россыпи окаменелостей духа легко обнаружить в старых рукописях, в старых письмах и дневниках. Тут есть слова, когда-то звучавшие на самом деле. Поступки, подлинность которых засвидетельствована в виде преданий. Можно даже восстановить мысли тех далёких людей. В самом общем виде их можно отыскать в летописях и литературных памятниках, в книжных листах подёрнутых волнующим цветом времени. В том числе даже и в фольклоре. Сказка и песня всегда формировала душу и склад русского человека. А сколько их в тех же допросных актах, которые заполняли сумрачные летописцы русского застенка.

С некоторого времени я испытываю огромную симпатию к тем людям, которые были на столетия моложе нас. И завидую им. Жившие в России восемнадцатого и девятнадцатого веков и раньше испытывали ещё великий интерес к жизни. Они полагали, что следующие за ними поколения будут жизнестойки и любопытны. Они хотели говорить с ними. Писали дневники и письма, делали подённые записи. Они чуяли ещё неповторимую цену каждого мгновения жизни… И это их желание говорить с нами, объяснить нам смысл своей жизни трогательно и достойно великого уважения и зависти…

В своих книгах я определённым образом хотел засвидетельствовать это уважение…

По слову, живому осколку души, легко бывает представить целиком живую душу, движение её и даже сами размеры этой души.

А, представив душу, легко судить о времени.

…Глухой страшной ночью с 7-го на 8-е августа 1689 года юный царь Пётр бежал из Преображенского в нынешний Сергиев Посад, в прочные стены Троице-Сергиевой лавры. Козни царевны Софьи показались ему в этот раз до смерти грозными. Пушкин, вызнавший детали этого панического бегства, пишет, что весь этот путь Пётр проскакал без штанов на неосёдланной лошади. Расстояние от славного в русской истории села Преображенского до названного, ещё более славного, монастыря — шестьдесят вёрст — больше шестидесяти двух километров. Это был подвиг, совершить который можно было только не сознавая себя от ужаса. Пушкин мог легко представить себе, что было с Петром после этого дикого марша. Он, Пушкин, сам когда-то проскакал, примерно, такое же расстояние верхом тоже на неосёдланной лошади, в штанах, правда. Ему надо было, во что бы то ни стало, повидать в последний раз своего лучшего друга, Кюхельбекера, которого везли по этапу в Сибирь через ближнюю к Михайловскому почтовую станцию. Пушкин потом две недели вынужден был лежать в постели, поскольку на разбитых в кровавый фарш ягодицах сидеть было немыслимо. Правда, можно было жить и действовать стоя. Такова была цена, которую заплатил Пушкин другу.

Петра тоже сняли с лошади и на руках отнесли в постель, потому что он не мог даже идти. И в этой постели он принимал первые осознанные и дельные решения, давшие ему, в конце концов, всю полноту царской власти.

На другой день туда прибыла и юная его жена Евдокия. Она не могла скакать на лошади, поскольку была на третьем месяце беременности. Был, выходит, и третий участник этой эффектной искромётной драмы. Медицина не сомневается, что физическое и духовное формирование не появившегося ещё ребёнка зависит от состояния материнского организма и тех событий, которые влияют на это состояние. Историки же, которые не боялись собственного воображения, задним числом решили, что эти события можно поставить эпиграфом судьбы, незадавшейся ещё во чреве матери.

Пётр специальными указами призвал в монастырь нужных ему людей. Одним из первых прибыл сюда генерал Патрик Гордон из Немецкой слободы. Отточенная всей прошлой авантюрной жизнью животная интуиция вновь не подвела его. Он приехал в монастырь с отрядом иноземных наёмников не потому, что ему интересно и дорого было будущее России. А лишь потому, что стрельцы грозились устроить надоевшим иноземцам грандиозный «немецкий погром», очередной очистительный шухер. В сущности, инстинкт самосохранения и гешефта, гнавший по земле этот таборный интернационал, спас заодно и Петра. Начиналось немецкое иго.

Тут же произошло ещё одно символическое действо. Царевич Алексей родился 18 февраля 1690 года в четвёртом часу ночи. На крестины его был приглашён, в числе многих, и упомянутый генерал Патрик Гордон, которому Пётр чувствовал себя обязанным теперь по гроб жизни. Вышел, однако, конфуз. Патриарх объявил, что присутствие нечистого верой басурманина на православном таинстве «неприлично». Пётр возражал, но не с той ещё свирепой настойчивостью. Гордон вынужден был покинуть это торжество. Царь был поставлен в очень неловкое положение. Так в первый раз царевич Алексей заступил путь будущему. Какие-то тайные колёсики, уже сбившиеся с осей, продолжали цеплять не теми зубьями не те приводы незадавшейся судьбы. Русь уходящая, не больно ещё, столкнулась чуть ли ни впервые с Россией нарождающейся.

Трагического размаха это противостояние достигнет после первого возвращения Петра из заграницы. В России неудержимым половодьем разливался новый бунт. Русь царя Алексея Михайловича заявляла о своих правах. Стрельцы, опять подстрекаемые царевной Софьей, собирались сжечь Москву, наново возвести её на престол, до той поры пока не подрастёт царевич Алексей Петрович. Мятежников убедили, что монарх умер в чужих землях. Но на всякий пожарный готовились и к убийству неугодного им царя по пути его в столицу.

Так обстоятельства напомнили Петру, что у него есть наследник, и народ, в отличие от отца, имеет на него свои виды.

Тут началось следствие и розыск, которые в правление Петра будто и не кончались. Кнут стал первым символом нашего возрождения. Это было недобрым предзнаменованием для русских реформ. Пряников от них мы так и не дождались.

Политическое зрение Петра было особого свойства. Оно падко было на внешнее. Не подозревая, что может стать когда-нибудь посмешищем для Гегеля, он твёрдо верил, что форма и содержание совсем не противоположны друг другу. Что понятия эти неразличимы. Из первых поездок в Европу молодой русский царь вынес два сильнейших впечатления. Это был город Амстердам, игрушечный, пряничный, умытый и до блеска вычищенный. А ещё — английский парламент. Двумя чудесами этими он был так поражён, что немедля захотел оба их иметь у себя дома. Так возник Петербург, который далеко не Амстердам, но о нём пока говорить мы не будем. А о парламенте — продолжим.

В английскую думу уже тогда можно было приходить почти всякому любопытствующему. Таким любопытствующим и случился тут Пётр 12 апреля 1698 года. Там видел он короля и диву давался, как непринуждённо и смело говорят с ним его подданные. Ещё более поражало, что они говорят ему правду, очень неудобную порой. Ему, Петру, переводили их речи. Тогда-то он и сказал крылатые слова, которых немало станет потом: «Весело слышать то, когда сыны Отечества королю говорят явно правду, сему-то у англичан учиться должно». Вот такое первое впечатление вынес он от европейского чиновника. Сыны отечества! И одеты они были подстать свободному слову — легко, чисто и целесообразно.

Отрубая бороды, часто вместе с головами, насильно переодевая коренного русака на английский и голландский манер, Пётр, в частности, хотел мгновенно получить того вылощенного веками парламентского бойца, преданного делу чиновника, наконец, какового можно бы назвать Сыном Отечества. Увы, глядя и теперь на пустынные лица наших парламентариев и прочих сановных людей, ничуть не тронутые мыслями о народной нужде, как, впрочем, и другими мыслями, достойными Сынов Отечества, я понимаю, сколь неисправимым оптимистом и прожектёром был Пётр Великий. Прости меня, Господи, если я грешу против родины, но кажется мне теперь, что Россия плохая мать, коль веками плодит чиновных татей, а проходимцев наделяет властью, которая, по вере моей — дар Божий.

Вот откуда взялась та первоначальная непримиримость между устоявшейся Россией, и тем, что шло ей на смену. Пётр привёз в Россию Европу в виде пародии, обезьяньей ухватки. Этого не могли не чувствовать истовые русские люди в самом начале перемен. Этой Европе, в обезьяньем обличии, они и сопротивлялись. Чтобы стать Европой, России нужна была бы тысяча лет. Пётр сделал её Европой в два десятилетия. Понятно, что ничего, кроме карикатуры, получиться у него не могло. Эта уродливая личина жива до сих пор.

Что-то в высшей степени несолидное, несмотря на смерть и ужас, чувствовалось русскому человеку уже в самом начале петровских реформ. Вспомним, как он борется самоотверженно и самозабвенно с бородой. Изводит её с великим энтузиазмом, великим насилием и великим бесчестием, страхом.

И вот какое коварство истории. Не проходит и сотни лет после этой беспримерной борьбы, как та же Европа, с которой он берёт пример, оглядкой на которую сверяет каждый шаг, отрастила вдруг на своём лице ту самую бороду, правда постриженную и пахнущую духами. Интересно, доживи Пётр до той поры, применил бы он снова свои крайние меры, чтобы реставрировать русское лицо, вернуть ему прежнюю ненавистную бороду, как новый знак европейской культуры и европейского превосходства. Она, эта борода, в России вернулась даже на царские лица. Ведь одно это может пошатнуть мысль о величии и непоколебимой уместности всех без исключения его перемен.

А вообще, драма старой России начиналась задолго до того. Начиналась она с того, что слишком разными по политическому и житейскому темпераменту оказались два человека, которые олицетворяли в то переломное время старое и новое — царь Алексей и царь Пётр. Красно, порой, говорили русские историки. Вот, например, С. Соловьёв: «…царевич Алексей, похожий на деда — царя Алексея Михайловича и дядю — царя Фёдора Алексеевича, был образованным, передовым русским человеком XVII века, Пётр был передовой русский человек XVIII века, представитель иного направления: отец опередил сына!». Умри, Денис, лучше не напишешь. Пышно сказано. Но что из того вышло?

Не построив изящной и лёгкой рессорной кареты, Пётр захотел лихо прокатиться в старом рыдване, доставшемся ему от отца. Он впряг в него удалых наёмных рысаков. Езда, однако, пошла шибко тряская, и некоторой части пассажиров показалось лучше пойти пешком. Кто их может судить за это? Разница темпераментов давала двум этим порфироносцам свои методы вершить державную политику. Разными, конечно, были у них и представления о том, как приобщить свой народ к цивилизации и прогрессу. К трудным задачам этих рассуждений отношу я попытку уяснить себе стихийную программу оппозиционера-царевича Алексея Петровича. Он, разумеется, не составлял её. Он придерживался той, которая досталась ему готовой от уходящего времени. Не хотелось бы показаться излишне подробным, но это иногда мне нужно будет, чтобы портрет стал похожим не только внешне.

Однажды царь Алексей Михайлович, который обладал незаурядным писательским дарованием, изложил руководство держателям своего соколиного хозяйства. Читать его и теперь истинное наслаждение. Тем более что в этом частном документе можно найти великую драгоценность — чувства и мысли общего характера, свойственные государственному человеку предреформенного времени. Ну, а поскольку государственные люди того времени не были столь далеки от настроения и забот своего народа, как ныне, то можно угадать и малую толику общего настроения в стране России того времени. Есть в «Уряднике сокольничья пути» такие слова: «…Хотя мала вещь, а будет по чину честна, мерна, стройна, благочинна — никто же зазрит, никто же похулит, всякой похвалит, всякой прославит и удивитця, что и малой вещи честь, и чин, и образец положен по мере… Без чести же малитца и не славитца ум, без чину же всякая вещь не утвердитца и не укрепитца, безстройство же теряет дело и воставляет безделье». Вот какова его личная программа, универсальная программа русского хозяйственного человека, которую можно распространить и на домашние дела, и на дела державные. Алексей Михайлович считал, что всякое даже малое дело, доведённое до совершенства, украшает большой мир, делает его более устроенным и приспособленным к нуждам человека. Потихоньку, постепенно сделать так, чтобы привести всё в надлежащий лад и порядок, сделать всё «по чину честно, мерно и стройно», вот какова долгосрочная программа тех преобразований, которая мила была старому русскому человеку. А буде можно что приспособить к этому делу из иноземных мудрёностей, то и это сгодится, лишь бы оно не много вносило «безстройства» и не «воставляло безделья». Теперь такой ход дел называли бы эволюционным путём развития. Несомненно, это распространялось и на дела политики. Логически эту программу можно продолжить словами Пушкина, которого стоит причислить к сторонникам «тишайшего» царя Алексея Михайловича: «Лучшие и прочнейшие изменения (реформы, по-нашему — Е.Г.) суть те, которые происходят от улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества…» Это из «Капитанской дочки». Вот такой представляется любезная уходящему русскому характеру формула постепенного преобразования жизни. Русская Атлантида погружалась в историческое небытие с мыслью, что образцовым усовершенствованием всякого дела, выбранного с большим раздумьем, можно исполнить Божий закон на земле.

Много говорено о дремучей тупости и патологически упорном нежелании русского народа принять просветительские реформы Петра Великого. Это, конечно, с подачи лощёной шпаны из той же Немецкой слободы и разного рода высокомерных иноземных наблюдателей. Главное, что в этом они смогли убедить самого Петра: «Русский человек, ни за что сам не примется, пока его не заставишь», часто говаривал он. Непредвзятые историки полагают, что в этом была его величайшая ошибка. «Повторять с иностранцами, будто бы русский народ ненавидел образованность и вести его к просвещению можно было только страхом, насилием, или, как выражаются учёные немцы, просвещенным деспотизмом (aufgeklerte Despotismus), было бы клеветой на русский народ». Так считал, например, замечательный историк Николай Костомаров. Высокомерие обязательно соседствует с невежеством, поскольку не даёт взглянуть на вещи с тем благонамеренным любопытством, которое предшествует истине. Русский мыслящий человек никогда не был простым, тупым в своём упорстве ретроградом, страдающим идиосинкразией ко всякому новшеству. Дело было совсем в другом. Процесс царевича Алексея некоторым образом коснулся этой непрояснённой стороны старого русского сознания. И этим-то наряженный над ним (царевичем) розыск имеет особенный интерес. Вот что можно, к примеру, узнать об одной из загадочных личностей петровского времени Александре Кикине, который был не последним человеком среди главных действующих лиц развернувшейся драмы. Он был когда-то близок Петру. Человеком был, несомненно, толковым, передовым. В конце концов, Пётр сделал его адмиралтейц-комиссаром. То есть, доверил его попечению одно из важнейших дел своего преобразования России. Значит, и Пётр не видел в нём ненавистного и тупого ревнителя старины. Между тем, этот Кикин был в постоянной плохо объяснимой оппозиции Петру. И мог бы сказать вслед за царевичем, что Пётр и сам ему «омерзел всеконечно».

Чего ему не хватало? В казённых бумагах Канцелярии розыскных дел именно этот вопрос и зафиксирован. Задал его на допросе сам беспощадный царь, ставший тогда наиболее дотошным и убийственно прилежным следователем. Царь спросил его в том духе, что умный человек, к каковым без сомнения относится Кикин, не мог ведь не думать о том, как всё плохо может окончиться? Вот как ответил ему Кикин: «Что ты толкуешь мне об уме? Ум требует простора, а с тобой было ему тесно». Какая мужественная красота в этом ответе! Это великолепный памятник всей той России, какая противостояла смертно и безнадёжно Петру. Одни только эти слова заставляют подозревать всю тупую ограниченность того приговора, будто эта замшелая косноязыкая традиционная Русь мазохистски желала и дальше киснуть в суеверии, невежестве и дикости. Мыслящую Россию, прежде всего, раздражала и оскорбляла, восстанавливала против себя сама манера петровских преобразований, та духовная кабала, при которой несчастьем было иметь собственный ум и собственный взгляд на вещи. В той России, которую создавал Пётр, умным мог быть только он сам. Он один знал, что нужно было России. Ему по штату полагалось всё знать лучше других. При Петре явилось не только абсолютное самодержавие, как принцип власти, но и абсолютное самодержавие духа, при котором становилось ненужным думать. Рабство налагалось не только на тело, но на душу и мысли. Вот почему в глухой оппозиции к нему оказалась не только и не столько тёмная и невежественная масса, но, может быть в ещё большей, мыслящая, элитная часть России… Кикин был предан смерти жесточайшей. Описывать её было бы мучительно… Добиваясь с таким упорством и смерти самого царевича, Пётр, мог руководствоваться, неосознанно даже, тайной убийственной неприязнью к чужой скрытой мысли, иной, чем его собственная…

По-другому мне трудно объяснить ту беспощадную настойчивость, с которой новая Россия добивалась гибели царевича Алексея…

Личную драму его легче всего будет понять, разобравшись по возможности в общей беде того времени. Если применить к той поре нынешние категории, то Петра можно назвать первым новым русским. Царевич же остался старым русским, со всем, что дорого было уходящей России.

Продолжу о некоторых причинах упорного и почти всеобщего противостояния Петру. О причинах, которые не соответствуют примитиву, распространяемому недоброжелателями русского народа. Это необходимо мне, чтобы лучше понять судьбу царевича Алексея Петровича, в которой как в капле росы, отразилась участь уходящей страны-сказки — Руси царя Алексея Михайловича. Которая, каюсь, из моего далёка представляется мне подобной чудному Острову-Буяну, русской Атлантиде… Дело, повторю, не в том, что Россия испугалась света из Европы, как боятся его запечные тараканы… Вот какой важный момент, по какой-то причине обойдённый историками, есть в том же деле царевича. Он, этот момент, как раз и говорит ещё об одном обстоятельстве, питавшем грозную оппозицию миллионов, так обнадёжившую царевича. И о причинах которой недосуг было думать грозному царю до розыска. Пётр захотел вдруг остановить дело, которое уже успешно приближалось к нужному ему результату. Голландский резидент во время суда над царевичем доносил своему двору удивительное: «Мне, говорили что ген.-лейт. князь Долгорукий был дважды пытан и что признания его так поразили Царя, что Его Величество задался мыслью, не лучше ли положить конец всем допросам и дальнейшим разысканиям всей этой нити замыслов и интриг…».

Чего же испугался неустрашимый Пётр?

Он обнаружил, вдруг, что за ним пустота. Переодевшиеся в немецкое платье вельможи обновились только снаружи. В словаре современного воровского жаргона есть известное слово «редиска», означающее нехорошего, ненадёжного человека. Придумали его творцы нового языка и юмористы с маузерами из знаменитого ведомства Феликса Дзержинского. Россия стала тогда огромным трагически-страшным огородом, где изобильно произрастала эта редиска. Спасительная мимикрия заключалась в том, чтобы подкраситься кумачёвым цветом снаружи, оставаясь белым внутри. Черезвычайная комиссия и создана была для того, чтобы точно распознавать вредный революции мыслящий овощ. Это не ново было. Ещё при Петре изобильно расплодилась редиска в немецких камзолах. Этот Василий Владимирович Долгорукий был ближайшим доверенным лицом Петра, крупной начальственной персоной в гвардии. Из материалов розыска можно понять, что огонь подобрался уже к избранному войску Петрову. Пётр впал в минутную растерянность, но скоро собой овладел, а Долгорукова казнить не велел. Призрачное восстание гвардии его остановило…

Откуда же эти оппозиционеры в ближайшем, казавшимся таким надёжным окружении царя-реформатора. Не обошлось и тут без тёмной личности светлейшего князя Александра Даниловича. Что бы там ни говорили, а именно Меншиков и его шальное счастье так же стали одной из начальных причин той упорной оппозиции, в которую ушли сливки общества, обладающие умом, соответствующей культурой и влиянием. Эта-то высокая оппозиция и образовалась как раз по поводу царёвой неразборчивости к любимцам и фаворитам, а потом уже обернулась неприятием всех его преобразований. Царское ли это дело, дать первое место в душе и в державе беспородному, но наглому голодранцу с родословной не лучше, чем у подзаборного пса. И потом, эта немчура, от которой прохода не стало. Рюриковичей и гедеминовичей, вельможных бояр, вписанных в бархатную книгу родов, это могло уязвить в самое их нутро, в сердцевинную глубину гордости, пышно взошедшей на генетической опаре, заквашенной в незапамятной древности. Тень Меншикова плотно застила взгляд даже государственной элиты на реформы Петра. Что уж говорить о народе.

Великая же беда для народа была, разумеется, и в том, что переделка России потребовала громаднейших денег. Благо от перемен предполагалось в отдалённом будущем, а разорение пришло в момент. Народ и не догадывался о том, каково будет это благо, а непосильный гнёт выдавил уже все соки из него. Я попробовал себе представить, что стало бы, если в какой-нибудь стране, даже в нынешней парализованной России, ввели вдруг те же налоги, которыми третировал несчастную русскую чернь Пётр Великий. Я думаю, всё-таки взвыли бы народы, даже если бы объяснить все эти поборы самыми благими целями. Тем более что и мы этих реформ накушались досыта и цену их хорошо усвоили.

Вот краткий только перечень сборов, на которых держались петровские преобразования.

Налоги брали с «орлёной» бумаги (это так называемый «гербовый сбор», им сопровождалось оформление всякого официального документа). Брали деньги, если рождался ребёнок. Если помер кто, к общему горю присоединялась ещё и немалая царская подать на мертвеца. Как же мог относиться народ к преобразованиям Петра, если его корабельная нужда потребовала введения даже этого налога на трупы… Всё, что попадалось царю-реформатору на глаза, немедленно облагалось сбором — свечи, лошади, бани, трубы, конская шкура, хомуты, дуги, бороды, усы, ульи, кровати, дрова, орехи, арбузы, огурцы, родниковая вода, рыба…

Обложив ещё и сортиры, Пётр вплотную приблизился бы в исторической памяти к римскому императору Веспассиану, обессмертившему себя циничной фразой: «Деньги не пахнут»… Да, ещё и гробы! Налог на гробы помимо трупов был верхом изобретательности преобразовательного царского ума. Они-то, гробы, надо думать, и приносили царской казне главный достаток. Люди при Петре мёрли, как мухи. Один Петербург потребовал от России, как утверждают иностранные резиденты и наблюдатели того времени, трёхсот тысяч жизней. Это, конечно, цифра не точная. Иноземцы всегда порочат, унижают и возвышают наши достижения, смотря по тому, какого они свойства. Но, и из наших лучших знатоков вопроса, ни один не знает даже, в какую сторону её, эту цифру, корректировать…

Народная масса, однако, волновала Петра мало. В отличие от чиновной и духовной элиты, она выступала открыто, и тот же царевич, судя по некоторым данным, руководил жестоким подавлением, например, бунта Кондратия Булавина. Именно от него Пётр узнал о смерти этого ярого выразителя тогдашних народных настроений: «Милостивейший Государь Батюшка, получена здесь ведомость, что вор Булавин застрелился сам и войско его разбито. И которой с сим прислан из Азова, посылаю к тебе Государю, и с сею викториею поздравляю. Сын твой Алексей. Из Преображенского. Июля в 18 д. 1708». Возможно, Пётр, пытаясь приучить его быть государем в своём стиле, и поручил подавление народного бунта царевичу, чтобы поглядеть, как это у него получится.

Интересно было бы узнать, что при этом чувствовал царевич Алексей. Ведь уже в то время он испытывал к отцу все свои чувства в полной мере. Он не мог также не знать, что народ, в большинстве, разделяет по отношению к царю Петру очень похожее настроение, что Кондратий Булавин, в сущности, союзник его.

Не хочу быть несправедливым к нашим великим историкам, может, не все их тома я прочёл с должным вниманием, но заметил я у них мало сочувствия простому русскому человеку, которых у матушки России двяносто девять и девять десятых процента населения. А ведь это-то и есть питательная среда Истории. Я сам живу жизнью этого простого народа, и у меня есть основания думать, что народ должен бы шарахаться от всякой реформы, даже от слова такого, как чёрт от ладана. И началось всё это опять же от времён Петра. Всякая затея сверху, всегда неясная, всегда понимаемая превратно, обраставшая и направляемая толками и слухами, реально отражалась на простом человеке только новым лихом, политикой государственного грабежа и нищетой. При Петре народная беда достигла крайних пределов. Доказательством тому одна достаточно яркая картинка. На содержание двора своей немецкой невестки, жены царевича Алексея, Пётр выделил деревеньки с несколькими тысячами крестьян. Эти крестьяне в результате царских преобразований настолько обнищали, что принцессе пришлось самой их подкармливать, чтобы они не поумирали с голоду.

Времена менялись, но никак не менялось неуважение к народной нужде. Это стало самым стойким из наследия Петрова. Поразительной моральной слепотой отличалась даже избранная часть нации. В некоторых деталях быт этой элитной части народа был таков, что заставляет думать о большом дефиците нравственного чувства даже у тех, кто имел в душе подлинную искру божию. Когда-то я собирал материалы для книги «Лермонтов в жизни». Нашёлся для неё эпизод, который стоил мне немалого душевного томления. Однажды кучка молодых светских шалопаев решила организовать пирушку в одном из знаменитых пятигорских гротов. Только на свечи, драпировку грубого камня и на шампанское был потрачен годовой сбор с нескольких крепостных деревень. А надо сказать при этом, что в деревнях этих люди никогда не знали достатка. Хотя бы такого, чтобы иметь хоть раз в неделю мясо во щах для детей. Никому, даже гениальному Михаилу Лермонтову, по случаю примкнувшему к этой кучке, не показалось тогда, что люди, так весело и бессмысленно предающие свой народ, обречены. Это глубокое отчуждение народа от собственной элиты, от тех, кто был призван устроить разумное и достойное существование его, окончательно оформилось и тянется у нас опять же со времён Петра. Чуждая власть делала чуждыми и все её затеи. Даже те, которые и на самом деле, могли обернуться благом…

«А все в Петербурхе жалуются, что-де знатных с незнатными в равенстве держат, всех равно в матросы и солдаты пишут, а деревни-де от строения городов и кораблей разорились…». Эти слухи доходили до царевича и тогда, когда был он в бегах.

Положение русской деревни с той поры мало улучшилось. Может ли эта деревня (сейчас это более трёх четвертей народной массы) понимать и боготворить реформаторов? Суть всякой русской реформы Николай Карамзин объяснил двумя фразами: «Говорят россиянам: было так, отныне будет иначе. Для чего? — не сказывают». И ещё: «…Всякая новость в государственном порядке есть зло».

Это не проходило бесследно. Вот самый краткий курс русской истории, начиная от смерти Петра. Народ, которому нечего было копить, кроме ненависти, становился всё решительнее и страшнее. Он накопил этой ненависти столько, что однажды она в одночасье смела всё, что дала петровская реформа почти за триста лет… Власть, бюрократию, иностранщину… Правда, взамен получили новых реформаторов, потом ещё новых. И так будет бесконечно.

Если вы хотите окончательно погубить Россию, не призывайте казней египетских на её голову, дайте ей реформаторов, так будет проще и надёжнее… Всё становится хуже, и только капитал ненависти растёт. Его не сдать в банк. Но кошмарные проценты с него иногда приходят по счетам. Вот о чём надо знать и помнить всякому правительству в России. Прошедшим, нынешнему и будущим тоже.

Выходит, отношение к себе и своему эксперименту над Россией Пётр знал. И не заблуждался в том, каково оно на самом деле. На смертном одре он скажет: «…я один тащил в гору, а миллионы — под гору».

Петру, по избытку сил, надобно стало затеять вдруг большое дело, а, если при этом в общем хаосе человек не знает равновесия и уюта, это уже его личное дело. Надо ли пояснять, что этот путь революционный, который Россия опробовала не однажды, и который в теперешнем и, видно, конечном итоге, ничего ей не принёс, кроме нищеты, бездарной власти, безысходности, лишил её всяческой исторической перспективы. Конечно, мне удивительны грандиозные усилия Петровы. Пётр один дал такой толчок русской истории, что потребовались недюжинные усилия науки, чтобы осмыслить явления петровской эпохи.

Заодно, поглядеть, что было до Петра. И только тогда образовалась в отечественном знании наука русской истории. Был у нас один Нестор, а после Петра явились грандиозные Татищев, Болтин, Голиков, Карамзин, вслед за ними Соловьёв, Ключевский, Платонов, Бильбасов, да и ещё целая самородная россыпь. Личность и преобразования Петра стали почвой, на которой выросла великая русская историческая наука. Тем не менее, и тут можно сказать одно и то же: он хотел как лучше, потратил невероятные силы, а получилось…

И вот царевич стал знаменем обиженных и обделённых. Повторю, может и не совсем ещё осмысленно. Уходящая Россия, Русь царя Алексея Михайловича, сказочная и вещая, самобытная, таящая свои виды на будущее, тщательно пропалываемая Петром, в испуге и озлоблении столпилась вокруг царевича, выдвинула его вперёд.

Старая Русь действовала больше инстинктом. Ей было мало дела до того, что у царевича не было задатков вождя, что его слабая подпорченная натура не могла противостоять чудовищной воле царя.

В чём старая Русь видит главную беду. У неё отнимают Бога-отца. Её делают сиротой. Она видит наступление немцев. Её делают пленницей. Пётр шёл воевать другие народы, и не заметил, как покорили тихой сапой его собственный. Бирон стал первым итогом петровских преобразований.

Да, царевич был слаб и духом, и телом, и царь, упорно добивавшийся его смерти, боялся не его, а тех, что стояли за ним. Они-то и отличались немалым мужеством и волей. Вот эпизод, который произошёл сразу после смерти царевича Алексея Петровича. Царь Пётр без всякого перерыва продолжил бесконечную оргию трудов и разгула. У него всякое дело оканчивалось буйным праздником, как всякая патетическая строка в героическом житии заканчивается восклицательным знаком. И вот старая Русь вновь напомнила о себе беспримерным по отваге и бессмысленности подвигом. Некий подьячий Ларивон Докукин пробрался в праздной толпе близко к Петру. Но вовсе не для того, чтобы ткнуть его ножом. Он подал ему присяжный лист, каковыми печатные дворы наводнили тогда Россию. Подписавший такой лист обязывался служить новому наследнику престола двухлетнему Петру Петровичу. Кроме всего прочего, это обеспечивало на полтора десятка лет вперёд безопасность Екатерины, как матери наследника. И регентши, конечно, коль не стало бы Петра Великого. Вместе с этим продолжилось бы и безотчётное счастье Меншикова. Докукин же, от имени старой России, подал царю лично в руки означенный документ, в котором было заявлено: «За неповинное отлучение и изгнание от всероссийского престола царского Богом хранимого государя царевича Алексея Петровича христианскою совестию и судом Божиим и пресвятым евангелием не клянусь и на том Животворящего Креста Христова не целую и собственною рукою не подписуюсь; ещё к тому и прилагаю малоизбранное от богословской книги Назианзина могущим вняти в свидетельство изрядное, хотя за то и царский гнев на мя произлиется, буди в том воля Господа Бога моего Иисуса Христа, по воле Его святой, за истину, аз раб Христов Илларион Докукин страдати готов. Аминь, аминь, аминь». Это был решительное действие, подобное тому, когда бросают себя на амбразуру. Гадать, чего тут больше — безумия или отваги — дело бесполезное. Судить об этом могут только те, кто способен на подобный поступок. Его три раза подвергли жесточайшей пытке. Он никого не выдал, хулил Петра и Екатерину и кричал, что пришёл добровольно пострадать за правду и имя Христово. Его колесовали. Этот подвиг Докукина, ничего не менявший в поступи времени, давал, однако понять, какие люди стояли за царевичем. И какая бы сила появилась, если бы затеял Алексей настоящее единоборство с отцом.

Неподдельными у Петра выходили только корабли и солдаты. Решить будущее России могла только война. И победа любой ценой. Пётр в знаменитых письмах к царевичу так пишет о главном его недостатке: «…паче же всего о воинском деле ниже слышать хвощешь, чем мы от тьмы к свету вышли, и которых не знали в свете, ныне почитают. Я не научаю, чтоб охоч был воевать без законныя причины, но любить сие дело и всею возможностью снабдевать и учить: ибо сия есть едина из двух необходимых дел к правлению, еже распорядок и оборона». И продолжил: «Не хочу многих примеров писать, но точию равноверных нам Греков: не от сего ли пропали, что оружие оставили, и единым миролюбием побеждены, и, желая жить в покое, всегда уступали неприятелю, который их покой в некончаемую работу тираном отдал?» Только войском достигались, по мнению Петра «все великия прогресы». Это была политическая внешняя программа, которая ужасала тогдашнюю Европу. Ссылками на неё полны и многие гораздо более поздние спекулятивные выпады против державных целей России. Даже Гитлер оправдывал свою войну, потрясая перед публикой завещанием Петра Великого, которое, правда, оказалось поддельным…

Опасность такого правителя, как Алексей Петрович виделась Петру в том, что он не хотел воевать, не имел к тому пристрастия. И тем мог растратить и потерять все Петровы приобретения, а Европу забыть «страха рускаго».

А что взамен видел царевич. Он, как сказано уже, не оставил после себя политической программы. Но, можно угадать стиль его правления, коль он до этого бы дожил, по письмам, по некоторым его комментариям к прочитанному, и особенно по листам допросным, которые заполнялись до ужаса прилежными следователями Канцелярии розыскных дел, руководимых Петром лично.

На допросе в застенке этой канцелярии возлюбленная его Ефросинья говорила: «Да он же, царевич, сказывал: когда он будет государем, и тогда будет жить в Москве, а Питербурх оставит простой город. Также и корабли оставит, и держать их не будет. А и войска де станет держать только для обороны. А войны ни с кем иметь не хотел, а хотел довольствоваться старым владением, и намерен был жить зиму в Москве, а лето в Ярославле…».

Судить тут царевича не за что, если ты, конечно, сам не допрашиваешь его в том же застенке от имени царя. Такая политика тоже имеет право на существование. Жизнь простого народа она, точно, облегчила бы. Мирные государи бывали благом. Царя Фёдора Алексеевича, предшествовавшего Петру, историки всегда поминали добрым словом. А он был самым миролюбивым царём. Известен не победами, а заключением мирных договоров, которые, однако, не принесли России разорения и позора.

В письмах к царевичу Пётр винит его в том только, что не видит в нём несокрушимого воина. Это, конечно, великий недостаток в глазах человека, не умеющего решить внутренние проблемы иными средствами, чем топор и плаха, а внешние другими, чем шпага и мушкет. Не знаю, имел ли в виду царевич более надёжные средства для прочности царства, но они ведь есть. И существовали всегда. Не их ли искал Алексей Петрович, скупая в европейских странствованиях исторические, духовные и дидактические сочинения известных ему европейских авторов. Ни о том ли выспрашивал у немецких профессоров. Не это ли имел в виду, когда отвечал европейским жуирам, советовавшим ему, прежде всего, освоить искусство бальных танцев: «Я бы сначала хотел набрать ума в голову, а потом уже постараюсь обучить и свои ноги».

Между прочим, в процессе царевича Алексея был один небывалый ещё момент. Ко всем его винам добавилась доселе неслыханная. Впервые в России была взята под подозрение способность пытливого читателя размышлять над книжной строкой. Диктатура впервые обнаружила опасность не только в мятежном топоре и пуле, но и страх вольной заёмной мысли. Это очень любопытная история. Царевич читал знаменитого в то время Барония и конспектировал его.

Цезарь Барониус был историк римско-католической церкви. В церковной иерархии занимал выдающееся положение. Был одно время духовным отцом самого папы римского. Кардинал. Библиотекарь Ватиканской библиотеки. Царевич мог читать его «Деяния церковные и гражданские». То, что теперь называлось бы «Избранное». Эти деяния были переведены ещё в XVII столетии, но царевич читал их в рукописи. Изданы на русском языке они были только через год после его, царевича Алексея, смерти. Вот некоторые выписки в альбомах царевича из этого Барония:

«Не цесарское дело вольный язык унимать, не иерейское дело, что разумеет, не глаголати (глаголет Амвросий)». То есть, царевич, фактически, отмечает для себя, что не царское это дело — затыкать людям рты, не давать воли говорить то, что думается. И, наоборот, если ты уверен, что знание твоё разумно и полезно, то ты обязан делиться этим с другими. Отчаянный, до нелепого, напрашивается вывод. Царевича можно объявить чуть ли ни провозвестником свободы слова на Руси.

«Феодосиево приготовление к войне и заповедь воинам, чтобы не брать дров и постелей у хозяев на квартирах». То есть, у царевича заметно сочувствие той мысли, что война не должна всей тяжестью ложиться на плечи народа.

«Ирина Цесарева подати отпустила подданным».

«Адриан Второй, Папа Римский странным (странникам) Греческим сам есть носил, и с ними обедал, и руки и ноги им умывал».

Вот ещё замечательные слова, которые могут дать представление о царевиче и его образе мыслей: «Свидетельствуюсь Богом, что я никогда не предпринимал против отца ничего несообразнаго с долгом сына и подданнаго и не помышлял о возбуждении народа к восстанию, хотя это легко было сделать, так как русские меня любят, а отца моего ненавидят за его дурную низкаго происхождения царицу, за злых любимцев, за то, что он нарушил старые хорошие обычаи и ввёл дурные, за то, что не щадит ни денег, ни крови своих подданных, за то, что он — тиран и враг своего народа».

Особняком стоит в документах о розыске свидетельство французского резидента Ла Ви. Он утверждает, что царевича не сразу сломили. Что мужество его было отменным и сообразным с мятежной целью: «…Царевич с твердостию, которой в нём никогда не предполагали, сознался, что не только он хотел возбудить восстание во всей России, но что если Царь захотел бы уничтожить всех соучастников его, то ему пришлось бы истребить всё население страны. Он объявил себя поборником старинных нравов и обычаев, также, как и русской веры, и этим самым привлёк к себе сочувствие и любовь народа».

Может во всём этом не так уж много содержится государственной мудрости, но человечность и желание учитывать народные чаяния во внутренней политике государства тут налицо. Наверное, таким же было бы и правление его. А мудрость приходит с опытом.

Предупреждаю, ни в каком разе не пытаюсь я разобрать по косточкам то, что сделано Петром, чтобы охаять его. Явление Петра было исключительно. Я думаю, что случайности тут никакой нет, и он, в самом деле, был выдвинут временем, божьим промыслом, чтобы дать России шанс стать полноправной хозяйкой истории. И он достиг, в конце концов, того, чего хотел. Русский государь впервые встал вровень с великими людьми своего времени. Главное, он заставил сопредельные народы бояться России. Не надо забывать, что именно эта цель являлась смыслом всякой прежней державной политики. Впрочем, как и нынешней.

Я сочувствую ему. Казалось бы, это не то слово, которым можно исчерпать всё отношение к делу Петра, но именно сочувствие и печаль приходят первыми, когда вижу, чем, в конце концов, обернулись его беспримерные усилия. Драма самого Петра началась и завершилась после его смерти. В жизни он больше был триумфатором. Я избрал себе самый лёгкий, и, мне кажется, безошибочный путь, чтобы оценить всякое значительное начинание. Окончательно великим оно становится, если имеет великие последствия. Следовательно, всякую реформу, всякое преобразование можно считать удавшимися, когда их результаты видны и сегодня. Когда они и теперь греют мне душу, делают мою жизнь осмысленней и полнее, влияют на меня лучшим образом.

Известный настоятель Кентерберийского монастыря Хьюлет Джонсон написал цикл проповедей, в которых утверждал, что душевный комфорт даже и всякого отдельного человека зависит от его инстинктивного убеждения, что вектор истории совпадает с его душевными порывами, что путь истории пролегает через его сердце. И только тогда это означает, что история всего народа развивается в нужном направлении. Слова эти, кажется, рождены поэтическим порывом. Но, может, тут есть некоторая истина, откуда бы тогда эта неизбывная вечная кручина в русском человеке…

История развивается сама по себе, а русский человек сам по себе. Он одинок во веселенной, и уже устал от этого одиночества…

О царевиче же Алексее Петровиче я хочу думать, как о том русском человеке, который первым ощутил эту вселенскую хандру, который первым учуял этот разлад между движением истории и собственной душой…

Предчувствие не обмануло его, реформы Петра остались достоянием своего времени, феноменом и украшением истории, не более того.

Как же, скажут мне, а не забыл ли ты, что Пётр ввёл нас могучей рукою в семью цивилизованных народов. Что сделал он Россию Европой. Когда мне говорят теперь, что благодаря Петру, мы вошли в эту семью, стали европейцами, то позвольте не поверить тому. В лучшем случае это иллюзия, мираж, оптический обман зрения. О том, что так скоро Европы не строятся, я уже говорил. Продолжу следующим.

Вот с напряжённым вниманием и любопытством вглядываюсь я за окно своего кабинета. Там, за этими окнами, должна быть Европа, какой мы стали по воле Петра. И та Европа, которая окружает меня каждодневно, изумительна.

Настоящую Европу я представлял себе следующим образом. Там люди осознанно выдвигают стоющих людей, чтобы они управляли текущими делами государства, первое из которых — благо народа. Там обдуманная свобода, ограничена, однако, рамками, которые не дают ей превратиться окончательно в орудие трибунных плутов и политических мошенников. В Европе у человека есть права, которые государство способно всё же защитить. Свобода там не входит в противоречие с законом. Там у честных людей есть право не подпускать к себе близко какого-нибудь проворовавшегося наглеца, сукиного сына, запятнавшего себя нечестностью и шулерством. Во всяком случае, есть право не допускать его распоряжаться своей судьбой. Там, вот чудо из чудес, правительство, которое не умеет править, от которого нет пользы, уходит в отставку. Там с террором подонков общества борются, и даже, бывает, с успехом. Там президенты и премьеры в посланиях и телевыходах к народу стыдятся пустой болтовни. Там нагромождение нелепиц трудно выдавать десятилетиями за реформы. Там воспитана культура владения капиталом, деньгами, без чего не бывает цивилизованной и успешной экономики. Там не может быть, наконец, государственного человека без чести, судьи без совести. Там не существует диктатуры бездарности, при которой процветают писатели без таланта, певцы без голоса, юмористы без чувства юмора. Ну, если всё это и есть, то всё же не в таких всеохватных размерах, как в той России, которая со времени Петра прикидывается Европой. Своё достоинство мы потеряли, а чужого не приобрели. Вот откуда у нас неизбывная грязь на улицах, вот откуда неимоверная нечистота в политике, вот откуда дикое воровство, вот откуда надменное и злобное чиновничество, убийственное его презрение к человеческим нуждам. Восемьдесят процентов государственной федеральной и муниципальной элиты у нас воры и мздоимцы. Это научно установленный факт. Другим двадцати процентам, наверное, просто ничего не дают, вот они и не берут. Губернаторы по ухваткам своим никак не вышли из времени Иоанна Грозного, и ныне они понимают дело своё так, будто отправлены нашим президентом-батюшкой «на кормление». Громадные чиновничьи состояния возникают в считанные годы именно в тех местах России, где воровал и куролесил при Петре Великом страшный царский наместник Матвей Гагарин.

Повешенный, правда, по справедливости. Под цивилизованной внешностью и респектабельным пиджаком дикость и отсутствие культуры у нас не переводится. Вот мой вам совет, никогда не смотрите на чиновника пристально, иначе вы обязательно увидите его настоящий облик троглодита, и испугаетесь до нервного тика, а то и до смерти.

Только написавши это, я понял, что всё можно было сказать короче. Пётр не угадал большой разницы между цивилизацией и культурой. Человека внешне цивилизованным можно сделать указом или дубиной, но культурным его этим не сделаешь. Культура воспитывается из поколения в поколение. Культурная революция — это полная чушь.

Пётр боролся с чиновным воровством виселицей и плахой, но ничего этим не достиг. Он и не подозревал, что дикость можно искоренить только культурой. Мы и до сей поры этого не поняли. Ужесточаем меры против взятки, например, не думая вовсе о том, что в диком пространстве действуют только волчьи законы.

О каком долгом пути к цивилизации мы можем говорить, о каких успехах на этом пути, когда сказанное тысячу лет назад точно попадает в наш сегодняшний день: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет…».

И не столь уж дико при сегодняшней власти прозвучит это давнее, тоскливое — «да и пойдите княжить и володеть нами». Когда-то давно это сработало. Может, стоит подумать и о таком повороте реформы нынешней, переставшей сознавать свои истинные задачи, власти. Может в этом и есть настоящий выход для неё? Может, особенный русский путь в том и заключается, что двигаться к будущему тут сподручнее всего включив задний ход, а сегодняшний день напитать прошлым проверенным опытом.

Такова ли та Европа, о которой мы мечтали. Неужели и там пустота вместо права, пустота вместо экономики, пустота вместо будущего, пустота вместо продолжения истории. Нужели и там в своём тяжком пути люди вдруг утратили уже инстинкт, требующий от них продолжения упорного движения к совершенству, к сохранению себя в потомстве.

От всего этого жизнь, которая даётся нам единственный раз, давно стала для нас бессмысленной, потому что утратилась её цель. Неужели и там у народа не стало повода сознавать грандиозное счастье от того, что выпал ему этот неповторимый шанс — жить на прекрасной земле, продолжать свою великую миссию. Как не стало этого повода и у каждого отдельного человека. Не верю, что именно это хотели позаимствовать мы у Европы. И не этого хотел для нас Пётр. Очарован в Европе был он чем-то другим, наверное. Чего так и не довёз до родных пределов…

Вот откуда моё сочувствие Петру, и печаль о том, что не удалось ему…

Моё сочувствие доходит до того, что готов думать я: не его вина в том, что суровая романтика, руководившая им, не пустила корни в русской почве…

Это отступление в нынешний день мне понадобилось для того, чтобы пояснить одну не прошенную мысль, которая, возникнув, оскорбила однажды моё безусловное почитание великой истории Отечества. Дала повод усомниться в целесообразности её исходов. Уж не чуяла ли та старая уходящая Русь инстинктом своим наш нынешний погибельный день, и сопротивление той старой Руси было не бунтом ретроградов, а предчувствием нынешнего печального времени, с которым тогдашние чуткие вещие люди знали тайную связь. Нельзя ли то сопротивление расценить как завет нам и заботу о нас, хлебнувших, наконец, полною мерой мёртвую воду перемен. В таком случае, нам надо будет по-другому отнестись к тем людям, к их метаниям, исполненным смертельного благородства.

И к царевичу Алексею Петровичу, пытавшемуся встать во главе неосознанного, таинственного, как божье предопределение, отпора грозному погибельному будущему, нам надо будет отнестись по-иному. Тогда нам легче будет понять, что имел в виду Вольтер, догадавшийся сказать, что царевич погиб только потому, что был слишком русским. Ему вдруг не стало места в стране с тем будущим, в котором мы теперь живём.

Переодев в немецкий камзол и царевича Алексея, царь захотел пойти дальше. Он задумал сделать из него немца даже и по сути. Использовал для того сначала наличных приставников, прибитых к его двору европейским сквозняком, а потом и вовсе послал учиться в германскую землю. Женил на немецкой принцессе. Кстати сказать, это был первый в истории русской монархии брак наследника трона с иностранкой. После Петра такие браки станут нормой. Так что, в конце концов, православное самодержавие станет немецким по крови.

Впрочем, Пётр в воспитании наследного принца был не слишком настойчив. И это усугубило предстоящую беду.

Со страниц допросных актов царевич Алексей предстаёт безумцем. Во время составления этих актов, он таким уже и был. Его свели с ума неслыханные пытки и непосильное нервное напряжение, невыносимое предчувствие конца. Об этом сумасшествии говорят дипломаты. Иностранный наблюдатель при петербургском дворе Плейер доносил своему двору об общей молве, что царевич помешался в уме и «пил безмерно». «Все его поступки показывают, — пишет французский посланник де Лави, — что у него мозг не в порядке». Голландский резидент де-Биэ: «Говорят, что умственные способности его не в порядке…».

Дураком, однако, он никогда не был. «Отец твой умён, только умных людей не знает; а ты умнее его и умных людей знать будешь лучше», говорил про него упоминавшийся князь Василий Долгорукий. У меня есть повод сказать даже, что царевича был на редкость проницательным человеком. Вот как судил он о скором будущем России близкому человеку своему Ефросинье: «…Отец мой, не знаю, за што меня не любит, и хочет наследником учинить брата моего, а он ещё младенец, и надеется отец мой, что жена его, а моя мачиха, умна; и когда, учиня сие, умрёт, то-де будет бабье царство!» Эта его прозорливость дала повод знаменитому историку Иловайскому удивиться точности его предвидений: «Между прочим, он метко предсказал скорое наступление бабьего царства и предчувствовал грядущее господство на Руси немцев. Насильственное устранение его от престола более всего принесло пользу сим последним, а для русского народа отнюдь не было благодеянием…». Выходит, он знал точный просчёт отцовской политики. Неоправданно широкая опора на немецкий гений. Излишнее пристрастие к иностранцам. Слово «немецкий» я употребляю тут в тогдашнем значении этого слова «нерусский», «европейский». По инерции это пристрастие прокатилось через века царской внутренней политики. Лет уже через сто после смерти Петра знаменитый покоритель Кавказа, генерал Ермолов (кстати, полный тёзка царевича Алексея), имевший чувство юмора, подпорченное опасным умением глядеть в корень, нарвался на серьёзную неприятность следующим образом. Император Александр Первый хотел наградить его за подвиги в войне двенадцатого года и, будто бы, спросил: «Что я могу сделать для тебя, Алексей Петрович?». «Сделайте меня немцем, Ваше Высочество!», будто бы, ответил Ермолов…

Как далеко зашёл этот упорный разлад между народом и верхами русского общества, принявшего всё-таки реформы Петра, можно угадать из народного же словотворчества. Когда русские верхи настолько отдалились от своего народа, что перестали говорить с ним на одном наречии, тогда народ и назвал их «шаромыгами», обнаружив своё понимание милых европейских светскостей — Cher ami. А заодно, назначив себе вечную дистанцию от государства, от чиновника, от казённой культуры. Определив для себя и смысл, и качество власти этой, и всей культурной элиты. Пушкин вернул отечеству настоящий наш язык. Но даже и он иногда говорил по-русски чистым французским языком. «Сделалась метель», ведь это же прямая калька из какого-нибудь Шарля Нодье.

Ну и вот ещё какое дело. Это ведь при Петре окончательно оформилось то рабское, подобострастное отношение к загранице, ко всякому иностранцу, которого нам, наверное, так и не истребить. Любой проходимец, шарлатан и бездарь, каких и у нас у самих хоть пруд пруди, нам милее и диковиннее, если он с иностранным клеймом. Взгляните хоть на сегодняшние афиши, в излишнем и черезвычайном изобилии развешенные по русским городам и даже весям. А ведь вся эта тлетворная назойливая перелётная саранча неплохо кормится, опустошая непрочное духовное пространство и жидкие наши карманы. Это ведь тоже, если вдуматься, наследие Петра. Духовный исполин Чехов, вынужден был сознаться, что выдавливает из себя раба по капле. А ведь это он таким макаром протестовал против того худшего, что навязал России Пётр. Значит, оппозиция петровского времени никуда не исчезала. Злословить власть тихомолком Россия научилась при Петре. И непрерывно занимается этим до сей поры. Отдалённые искры политического заговора в России всегда тлели на каждой кухне. Тот, кто сможет соединить и подуть, как следует, на эти тлеющие огни, получит пожар. Это потому, как полагает тот же историк Иловайский, что при Петре русский человек окончательно сформировал в себе рабскую психологию, но не навсегда забыл о воле. Надо думать, что у царевича неплохо было развито и чутьё политическое, поскольку эту тайную оппозицию, этот постоянно сжатый, потный от напряжения кукиш в кармане он думал обратить в реальную силу. Он знал, в чью сторону направлен этот кукиш. И это давало ему надежду. Царевич чувствовал нервный пульс потревоженной России. В определённой степени держал руку на этом пульсе.

Долгое время, лет двадцать, Пётр, не сказать, чтобы основательно, но осознанно, готовил его всё же к наследованию престола. Забота о воспитании наследника, тем не менее, выглядела крайне неосмотрительно. После того, как он, царь, засадил в монастырь его мать, и вплотную занялся великолепной рутиной собственного вхождения в историю, он полностью упустил сына из виду. Рядом с царевичем моментально образовался слой придворных неудачников и невостребованных честолюбцев. Имевшие свои резоны и страхи, они восстановили сына против отца. Уже лет в пятнадцать родитель ему «омерзел всеконечно». Меншиков озаботился приставить к нему педагогов, которые научили его пьянству. Первым его учителем был Никифор Вяземский, во всём похожий на Никиту Зотова, первого учителя самого Петра, возглавившего позже Всепьянейший собор в царёвом негласном министерстве потех и шутовства. Главное, великолепный князь Меншиков скоро понял, что рассчитывать на приязнь царевича ему не приходится. Алексей Петрович был убеждён, что место в государстве, которое должен бы занимать он сам, прочно занято уже бывшим базарным лотошником. Тот ворочал государственным делом вместо наследника престола, когда Петра не было у державного руля. И выходило, что Меншиков стоял очень часто к этому кормилу ближе самого царя. Кормило его кормило.

Петровское следствие по делу царевича, наряженное раздольно и с оглушительной помпой, обнаружило обширный и опасный заговор, грозивший России гибелью безвозвратной. Так ли уж серьёзен был этот заговор для Петра?

Лично для меня этот вопрос получил вдруг принципиальное значение. Он мог уменьшить образовавшуюся тяжесть в душе, где-то там, где бережём и лелеем мы тайную гордость за прошлое, которое может унизить или возвысить каждого из нас, какими бы равнодушными мы не прикидывались к нему.

История остаётся частью нашей сути, сколько бы не учили нас неуважению к ней. У человека можно отнять всё, даже инстинкты. И, если не станет у каждого из нас этого интуитивного чувства принадлежности к осмысленному, в лад продолженному до сего дня прошлому, мы окончательно станем толпой, а не народом. Мне хочется знать Петра мудрого, а не озлобленного. И потому с некоторой поры касаюсь я страниц истории нашей со страхом и трепетом. И жаль мне порой, что документа нельзя утаить и поправить.

Так вот, если и был этот заговор, то уж больно странно он выглядел. Старая, уходящая Русь, согласно деталям этого заговора, просто хотела спрятать царевича, как остатки разбитой гвардии прячут знамя до поры, пока не сформируются новые полки. Отсюда этот отчаянный план укрыть Алексея Петровича за границей, куда, как казалось, не достанет рука Петрова.

И, надо сказать, план этот был вполне работоспособным.

По всей России разошлись вдруг предречения ростовского епископа Досифея, сменившего на этом посту знаменитого Дмитрия Ростовского, что Петру осталось жить лет пять-шесть, не более. Сама Богородица будто бы явилась епископу во сне и объявила этот срок. И, как покажет скорое будущее, небесная покровительница старой Руси нисколько не ошиблась. Пётр умер в отведённые ею сроки. Если бы царевич уцелел до той поры, история России пошла бы по другому пути, и никто не может сказать, не был ли бы этот путь для неё иным, но тоже благом. Впрочем, и заговорщики об этом не думали. Главный из вдохновителей царевичева побега, Александр Кикин, сознался на допросе, что действовал исключительно из корыстных соображений: «…я побег царевичу делал и место сыскал в такую меру — когда бы царевич стал на царстве, чтоб был ко мне милостив». Это же могли бы сказать и все остальные. Даже божий наместник при царевиче, духовник Яков Игнатьев, не упускал из виду будущего патриаршего места для себя… Постоянное царское нездоровье стало причиной брожения. Условный рефлекс мыслящей пешки, пытающейся разом оказаться в дамках, вот что выдвинуло заговорщиков из бездействующей толпы. И они обретались недалеко от цели.

Прусский император, шурин царевича, на правах ближашего родственника, был готов защищать его жизнь даже новой войной, хотя не окончил ещё две уже начатых.

Немаловажно было и то, что в России народились внук и внучка монаршей бабки, старшей в цесарском роду герцогини Луизы. Этот внук её, между прочим, станет российским императором Петром Алексеевичем Вторым. Кроме того, беглый наследник престола величайшей державы мог быть решающим козырем в руках любого умелого политического игрока. Европа смутилась. Большой интерес к судьбе царевича проявили некоторые дальновидные политики сильно униженной Петром Швеции. Они пытались завладеть «непотребным сыном» Петра Великого, чтобы руководить потом неустойчивым настроением значительной части русского народа, который видел в Алексее Петровиче избавление от наступающего царства Антихриста.

Потрясающие и страшные в подробностях усилия потратил великий император, чтобы вернуть сына. В ход пошло всё — ложь, преступление клятвы, освящённой именем Божьим, угроза новой всеевропейской войной. Есть такое вышедшее из употребления слово — раж, синоним болезненного исступления. Несомненно, признаки такого ража можно угадать в длительном беспримерном упорстве, с которым Пётр руководил мировой облавой на сына. Сознаюсь, именно тут впервые поколебалось моё безусловное почитание главного героя родной истории. Я пожалел, что занялся его жизнью столь подробно. Живой и подлинный Пётр становился много грубее и непривлекательнее придуманного, облагороженного сказаниями, даже теми, которые лелеяла неподкупная народная память. Я вспомнил, как разочарован был Гулливер, рассмотревший вблизи, миловидное издали, лицо некой юной великанши на острове Бробдингнег. Как он шокирован был выступившими на первый план грубыми подробностями. Некоторые детали, громадные поры на жирной коже и холёная родинка, с близкого расстояния оказались тошнотворными. В них не осталось никакой прелести.

Романисты средней руки, чтобы изобразить ужас, обязательно вызовут на страницы своего повествования потустороннюю силу. Им непременно понадобятся копыта, рога, хвост. Ужас же обыденного может изобразить только очень большой талант. В жизни царевича Алексея этот посюсторонний рутинный ужас наступил с того момента, когда он, спасая жизнь, убежал в Вену, под крыло шурина своего, прусского императора Карла VI. Когда-то давно, в казахстанской степи, я видел охоту змеи-щитомордника на птенцов розового скворца, которые вывелись среди камней древнего могильника. Щитомордник появлялся у гнезда и птенцы, уже готовые встать на крыло, цепенели в смертной истоме и теряли волю к полёту. Бесконечное пространство неба и степи сужалось для них до размеров этой узкой трагической сцены, где хозяйкой становилась смерть. У них, этих птенцов, не оставалось выхода. Ужас этот можно только чувствовать, описывать его — непосильное и бесполезное дело. Всё это изведал царевич Алексей Петрович. Из всех чувств, которые испытывает человек, царь оставил ему только чувство смертного страха. Думаю, что только состояние висельника, уже потерявшего опору под ногами и чующего, как плотно к горлу пришлась верёвка, может передать его тогдашнее состояние. Долго это переносить нельзя.

Тут — или с ума сойти, или сдаться. Царевича постигли, похоже, сразу обе эти крайности.

Тогда, на какое-то время, они остались двое на белом свете.

Большая любовь и великая ненависть схожи тем, что владеют людьми безраздельно. Им, двоим, стало тесно в этом мире. Заповедные участки европейской истории сохранили достаточно подробные следы царственной охоты на русского принца.

Я читаю строки давней, до жути деловой переписки, которой обменивались участники того прославленного европейского сафари (Толстой в тайной переписке и называл царевича оперативной кличкой «зверь») и чувствую, что строки эти до сей поры не выветрились от того дремучего кошмара, который сопровождал царевича в его движении к неумолимому концу. Дело в подлинниках выглядит так:

Пётр I цесарю Карлу VI из Амстердама, 20 декабря 1716 года: «Я принужден вашему цесарскому величеству с сердечною печалию своею о некотором мне нечаянно случившемся случае в дружебно-братской конфиденции обявить, а именно о сыне своём Алексее… Он незнамо куды скрылся, что мы по сё время не могли увидать, где обретается… Того ради дали коммиссию резиденту нашему, при дворе вашего величества пребывающему, Веселовскому, онаго сыскивать и к нам привезть».

Пётр I Аврааму Веселовскому, 20 декабря 1716 года из Амстердама: «Даётся наш указ резиденту Веселовскому, что где он проведает сына нашего пребывание, то разведав ему о том подлинно, ехать ему и последовать за ним во все места, и тотчас, чрез нарочные стафеты и курьеров, писать к нам; а себя содержать весьма тайно, чтоб он про него не проведал».

Авраам Веселовский Царю, 3 января 1717 года из Вены: «…я отыскал вагенмейстера, который отправляет всех отьезжих почтовых лошадей, и распрашивал его: он мне сказал, что в октябре отъехал на экстрапочте некоторый офицер с женою и двумя ещё персонами до Цибингена по Бреславльской дороге, и указал мне отвозившаго почтальона, который на распросы мои сказал, что отвёз до Цибингена, откуда он, офицер, поехал до Кросена прямо к Бреславлю и спрашивал у почтмейстера, сколько миль до Бреславля?»

Авраам Веселовский Царю. Из Вены от 21 февраля: «Вчерашняго дня приезжал ко мне известный референдарь (высокопоставленное лицо, держатель имперской печати, один из подкупленных агентов Веселовского. — Е.Г.) и сказал мне в конфиденции, что цесарь имеет подлинную ведомость, что Коханский (под этим именем царевич въехал в Вену. — Е.Г.) обретается здесь инкогнито, токмо у цесаря ещё не являлся».

Пётр I Аврааму Веселовскому, 24 февраля 1717 из Амстердама: «…Надлежит тебе послать двух верных и неглупых людей, одного в Италию до Риму, а другого до Швейцарской земли, и повелеть им накрепко о том же проведывать, и тебе писать. Также надо ещё в Вене проведывать, в Неаполе, Милане, Сардинии».

Пётр I Аврааму Веселовскому, 6 марта 1717 из Амстердама: «…посылаем к тебе 4-х человек наших офицеров, под претекстом. Из них капитану Румянцеву весь тот секрет от нас сообщён, и с ним с одним ты откровенно в том поступай и советуй; а ему велено всё то исправлять, что ты ему велишь. И тако приложи старание, дабы ту особу каким-нибудь способом в Мекленбургию к войску нашему вывезть, и в таком случае можешь и сам с ними для лучшаго охранения ехать».

Авраам Веселовский Царю. Из Вены от 10 марта: «Во всех домах за городом в городе чрез шпионов сам Коханскаго искал; однако найти не мог, и подлинно он отсюды отлучился… Вчера вечером на ассамблее разговаривали при мне два тайные советника о отлучении Коханскаго из государства, и один из них обнадёжил меня, что имел он письмо из Тироля, что он проехал пред шестые неделями чрез Инспрук в Италию, имея при себе 5 служителей».

Авраам Веселовский Царю. Из Вены от 20-го марта: «Вчера прибыл сюда капитан Руманцов с 3 офицерами и вручил мне вашего величества милостивейший указ, по которому известную коммиссию исполнить уже поздно было: Коханский за 10 дней до того уехал отсюда, и удостоверил меня известный референдарь, что оный отправился в Тироль, под протекциею цесарскою…»

Авраам Веселовский Царю. Из Вены от 4-го апреля: «…ежечасно ожидаю известий от Румянцева, который уже 11-й день уехал в Тироль».

Авраам Беселовский Царю. Из Вены от 10 апреля: «…капитан Румянцов, возвратясь сюда, объявил мне, что известную персону он нашёл в Тироле в крепости Эренбергской, под протекциею цесаря, которая уже в январе с двумя цесарскими драбантами туда прибыла».

Александр Румянцев Царю 10 апреля 1717 года из Вены: «…Повторяе доношу, что я из Вены в Тироль ездил и его подлинно там нашёл в Тирольской провинции, в одной крепости, Эренберх, которая имеет расстояние от Вены 78 миль, между Италиянской и Швейцарской дороги, и живёт под протекциею цесарской, и содержится за крепким караулом: не токмо его, ни служителей его из крепости не пущают».

Авраам Веселовский Царю. Из Вены от 15 апреля: «После аудиенции у цесаря, советовал я капитану Румянцову немедленно ехать в Тироль и жить неподалеку от Эренберха инкогнито, дабы стеречь, чтобы известную персону куда не увезли, или не упустили из своих земель; в каком случае велел следовать за ним, и о том ко мне писать».

Нота Министерства иностранных дел Пруссии графу Волкре (Volkra) цесарскому послу в Англии 25, (14) апреля 1717 года: «…Цесарь, по родству, по несчастному положению принца и по великодушию цесарского дома защищать невинно гонимых, дал ему покровительство и защиту… Цесарь приказывает спросить короля Английскаго, намерен ли и он, как курфюрст и как родственник Брауншвейгскаго дома, защищать принца? Переговоры должен граф Волькра вести в величайшей тайне…»

Авраам Веселовский Царю. Из Вены от 3 мая: «…Уведомился он (Румянцев), что известную персону вкратце при нём вывезли оттуда в Италию до крепости Мантуа, и он намерен был ехать за ним, объехав Эренберг кругом, в след».

Авраам Веселовский Царю. Из Вены от 2 июня: «…Возвратился сюда капитан Румянцов из Италии с подлинным известием, что известная персона в Неаполе, и он Румянцов едет к вам, я более ничего здешнему двору не предлагал, опасаясь, чтобы не увезли её в иное место».

Из инструкции Петра I Толстому и Румянцеву. 1 июля 1717: «Мы не оставим искать всех способов к наказанию непокорство его; даже вооруженною рукою цесаря к выдаче его принудим; пусть разсудит, что из того последует?..».

Пётр I Алексею Петровичу в июле 1717: «…посылаю ныне сие последнее к тебе, дабы ты по воле моей учинил, о чём тебе господин Толстой и Румянцев будут говорить и предлагать. Буде же сего не учинишь, то, яко отец, данною мне от бога властию проклинаю тебя вечно; а яко государь твой, за изменника объявляю и не оставлю всех способов тебе, яко изменнику и ругателю отцову, учинить, в чём бог мне поможет в моей истине».

Пётр I цесарю Карлу VI от 10 июля 1717 года из Спа: «…Посылаем к вашему величеству нашего статских чужестраных дел коллегии тайнаго советника Петра Толстова, которому повелелено о всём, касающемся того дела, пространно вашему величеству на приватной аудиенции донести, такоже сына нашего видеть, и письменно и изустно волю нашу и отеческое увещание оному объявить и просить вас, дабы оный сын наш немедленно с ним был к нам отпущен».

Авраам Веселовский Царю. Из Вены от 14 июля: «Прилагаю подробный счёт 300 червонным, данным мне в Амстердаме, в том числе: двум шпионам, которые искали за городом известную персону несколько недель, 12 червонных; одному шпиону, который искал в городе, 6 черв.; курьеру, отправленному в Швейцарию, 83 черв.; за стафет 3 мая 21,5 червон.; 2 июня капитану Румянцеву на проезд до Парижа, с прочими офицерами, 100 червонных».

Из протокола Венской конференции 18 (7) августа 1717 года по письму Петра I от 10 июля того же года: «Это происшествие чрезвычайно важно и опасно, потому, что Царь, не получив удовлетворительнаго ответа, может с многочисленными войсками, расположенными в Польше по Силезской границе, вступить в герцогство и там остаться до выдачи ему сына; а по своему характеру, он может ворваться и в Богемию, где волнующааяся чернь легко к нему пристанет. Необходимо как можно скорее найдти средство к отпору, особенно заключением союза с королём Английским. Наконец, не надобно терять ни минуты в бездействии. Резолюция цесаря: Placet».

Пётр Толстой и Александр Румянцев Петру I. 1 октября 1717 года из Неаполя: «…Между царевичем и вицероем (вицекоролём, наместником цесаря Карла VI в Неаполе) в пересылках один токмо вицероев секретарь употребляется, с которым мы уже имеем приятство и оному говорили (токмо ещё в генеральных терминах), хотя и без указу вашего величества, обещая ему награждение, дабы он царевичу, будто в конфнденции, сказал, чтоб не имел крепкой надежды на протекцию цесарскую, понеже цесарь оружием его защищать не будет и не может при нынешних случаях: понеже война с Турками не кончилась, а с Гишпанцами начинается; что оный секретарь обещал учинить…».

Пётр Толстой Аврааму Веселовскому. 1 октября 1717 года из Неаполя: «Мои дела в великом находятся затруднении, о чём к вам на предбудущей почте буду писать обстоятельно; а ныне только вам объявляю, ежели не отчаится наше дитя протекции, под которою живёт, никогда не помыслит ехать… Сего часу не могу больше писать, понеже еду к нашему зверю, а почта отходит…».

Наместник Неаполитанского королевства Даун Карлу VI из Неаполя от 28 (17) июня 1718 года: «Надеясь более всего действовать страхом, он [Толстой] так и поступая, сказал ему, царевичу, при первом свидании: царь будет считать его изменником, если он не возвратится, и не отстанет, пока получит его живым или мёртвым, во что бы то ни стало; он, Толстой, имеет повеление не удаляться отсюда прежде, чем не возьмёт его, и если бы перевели его в другое место, то и туда будет за ним следовать. Царевич поражён и смешан сими словами…».

Царь Пётр, в отличие от своего отца, не любил охоты, но тут, в его инструкциях, во всей переписке обнаруживаются все приёмы профессиональной, правильно организованной травли с двуногими гончими.

Царевич сдался, и был почему-то весел при этом. Наверное, как всякий слабый человек, он был рад, что освободился, наконец, от непосильного груза для хлипкой своей души.

Теперь о смерти царевича. Все возможные причины её, даже самые невероятные, исчислены историками подробно и описаны детально. Нам остаётся только присоединиться к той версии, которая представляется наименее фантастической и подкреплена обстоятельствами и логикой последних дней царевича Алексея Петровича.

Хотя нашей логике с теми обстоятельствами может оказаться не по пути.

Говорили, что царевича извели ядом, что его задушили подушками в камере, что, отворив кровь, казематные доктора умышленно перерезали ему вены, есть так же леденящее душу

описание того, как Пётр лично отрубает своему сыну голову топором, выхваченным у палача. Стоит, однако, внимательно исследовать обстоятельства его последних дней, чтобы понять, что все эти страсти могли и не понадобиться. Приведу описания этих дней, строго следуя допросному делу царевича Алексея Петровича:

«Июня в 24 день [1718] царевич Алексей спрашиван в застенке о всех его делах, что он на кого написал своеручно и по распросам и с розыску сказал, и то ему всё чтено: что то всё написал он правду ль, не поклепал ли кого и не утаил ли кого? На что он, царевич Алексей, выслушав того всего именно, сказал, что то всё он написал и по распросам сказал самую правду, и никого не поклепал и никого не утаил… И в том им, царевичем, розыскивано, чтоб он сказал самую истину: все ль правда, не клеплет ли кого, и не таит ли кого, и что ещё больше в нём есть?

А с розыску сказал тож, что и выше сего; а больше ничего не знает и никого не таит и не клеплет. Дано ему 15 ударов».

Запомним эти пятнадцать ударов кнутом уже истерзанному прежним ходом следствия царевичу 24 июня 1718 года.

Вот ещё выписка из «Записной книги С-Петербургской гварнизонной канцелярии»:

«26 июня по-полуночи в 8 часу начали сбираться в гварнизон его величество, светлейший князь, князь Яков Фёдорович, Гаврило Иванович, Фёдор Матвеевич, Иван Алексеевич, Тихон Никитич, Пётр Андреевич, Пётр Шафиров, генерал Бутурлин; и учинён был застенок, и потом, быв в гварнизоне до 11 часа, разъехались. Того ж числа пополудни в 6 часу, будучи под караулом в Трубецком роскате в гварнизоне, царевич Алексей Петрович преставился».

Запомним и это. Был новый допрос с пристрастием, уже без всякой нужды, поскольку следствию давно всё ясно было. Этот допрос в присутствии самого царя, конечно же, не обошёлся без кнутобоев, поскольку это, «учинён был застенок», надо понимать однозначно. Перед смертью было ещё 25 июня, и в этот день, надо думать, кнутобои тоже не были оставлены без дела. Профессор Дерптского университета Ал. Г. Брикнер утверждает, что кроме этих роковых дней царевича жестоко пытали ещё до его перевода в крепость, что с 18 по 24 июня ему было дано сорок ударов кнутом. Вся же процедура допросов и розысков над царевичем тянулась целых четыре месяца. Специально для этих заметок я сделал маленькое разыскание о том, что такое была эта русская пытка с пристрастием, что такое был петровский розыск.

Русское изобретение кнут иностранцам бросалось в глаза. Многие писали о нём.

«Кнут есть ремень из толстой и твёрдой кожи длиною в 3,1/2 фута (т. е. более метра. — Е.Г.), прикреплённый к палке длиною в 2 фута, посредством кольца», пишет Дж. Пери, капитан и строитель доков, приглашённый в Россию самим Петром.

«Кнут есть род плети, состоящей из короткой палки и очень длиннаго ремня», поясняет камер-юнкер Берхгольц.

Русский Григорий Котошихин, которому этот предмет несравненно роднее, даёт более развёрнутое описание: «А учинён тот кнут ремённый, плетёный, толстый, на конце ввязан ремень толстый, шириною на палец, а длиною будет с 5 локтей».

В словаре петровского времени прежний мастер-кнутобой, грозный архангел застенка, поименован теперь званием кнут-мейстера, и это как-то сразу и легко примирило экзотическое туземное мастерство с наступившей на Руси эпохой преобразований. Надо сказать, кнут явился немалым стимулом при движении Отечества к цивилизации и прогрессу. Тут я должен попросить прощения за смысловую тавтологию, поскольку кнут и стимул почти одно и то же. На слоге древних латиноязычных свинопасов стимул означал острую палку, с помощью которой древние римские свиньи также направляемы бывали к нужной цели.

То, что движение России к прогрессу было непростым и мучительным, доказывают следующие свидетельские впечатления, оставленные невольными прихожанами главного храма петровского цивилизаторского гения — Тайной канцелярии розыскных дел.

«Есть два рода наказания кнутом. Первой род наказания определяется за преступления не очень важныя: с преступника снимают рубашку, один из палачей берёт его за руки и кладёт себе на спину; другой палач, или кнутовой мастер, даёт ему определённое судьёй число ударов. При каждом ударе палач делает шаг назад и потом шаг вперёд; кнутом бьют так сильно, что кровь течёт при каждом ударе, а на коже у осуждённаго делается ссадина или рана шириной в палец. Эти мастера так ловко владеют кнутом, что редко случается, чтобы они ударили два раза по одному месту… Второй и тягчайший род наказания кнутом состоит в том, что подсудимому связывают руки за спиной и верёвкой, прикреплённой к рукам, подымают его вверх, привязав ему к ногам тяжести. Когда он поднят таким образом, руки выходят из составов плечных, и тогда палач даёт ему кнутом столько ударов, сколько судья прикажет. Удары даются с промежутками, в которые дьяк допрашивает пытаемаго…»

«…В час боевой ударов бывает тридцать или сорок; и как ударит по которому месту во спине ж, на спине станет так слово в слово будто большой ремень вырезан ножом, мало не до костей…»

«Ужаснейшим образом изсечённых кнутом подносят к огню для поджаривания; поджаренных снова секут, и после втораго бичевания вновь кладут на огонь. С такими переменами производится Московская пытка».

«Сначала подымают обвинённых на дыбу (Strappado), и если это не подействует, то их секут; а Русские палачи — мастера этого дела и могут, как говорят, с шести или семи ударов убивать человека. Иногда сообщники преступника подкупают палача и заставляют его засекать обвинённого до смерти, чтобы отвратить от себя наказание».

Для дальнейшего вывода мне хватит двух этих жутких моментов: убить человека можно было шестью-семью ловкими ударами кнута, кнут-мейстера можно было взяткой или угрозами вынудить нечаянно перестараться во время розыска.

Вернее всего выходит, что царевича до смерти засекли кнутом.

Пётр хвастал своею жестокостию, замечает Пушкин: «Когда огонь найдёт солому, — говорил он поздравлявшим его в связи с окончанием дела Алексея Петровича, — то он её пожирает, но как дойдёт до камня, то сам собою угасает».

Пётр и к этому результату шёл с той же жестокой настырностью, трудно объяснимым изуверским напором. Может даже закрасться подозрение, что это вдохновенное упорство не совсем здорового свойства. А все эти благонамеренные объяснения, будто интересы Отечества для Петра были дороже родного сына, неостроумная попытка смастерить очередное пустое красное словцо.

Такие мелочи, об этом сказано уже, как благоденствие подданных Петра мало волновали. Порядок он измерял трепетом и жутью. Он не был маньяком-садистом, его неслыханная жестокость не бессмысленна. Политическую гармонию в государстве, по его мнению, мог гарантировать только страх. Надо ли говорить, что реформы, авторитет которых покоится на таком зыбком фундаменте, ни почтения, ни понимания не вызовут. Тут для Петра и таилась главная опасность. Если бы нашёлся подлинный вождь, половодье гнева, конечно, снесло бы и Петра и всех, на кого он опирался. За царевичем пошло бы громадное большинство. Ещё не умершая старая Россия могла лягнуть агонизирующим ударом до смерти. Но, как говорилось уже, по складу характера царевич таким вождём быть не мог. Однако Пётр, заглянувший в бездну, закусил удила и понёс, как напуганная лошадь. Он не умел ориентироваться в обстановке чем-либо иным, кроме топора и кнута.

Ещё один готовый ответ есть у того же Д.И. Иловайского: «Только эта смерть могла упрочить наследие престола за маленьким сыном Екатерины и успокоить опасения за свою будущую судьбу как Екатерины, так и Меньшикова. Тогда как первая показывала вид печали, последний даже не скрывал своего удовольствия после кончины царевича».

Второй смертный приговор царевичу вынесли историки. У них не оказалось даже той малой доли благородства, которая не даёт честному кулачному бойцу трогать упавшего. Тем более, бездыханного. Историки продолжали избивать его после смерти. Известно, что историки могут изменить историю. Кому-то из них опять захотелось сказать красно, и сказано было, что смерти царевича потребовали интересы государства, а Пётр, кровью надорвавшегося сердца своего, утвердил этот смертный приговор. И пошла писать губерния, и до сей поры пишет. Однако никакой крови сердца мало-мальски прилежный историк не обнаружит на листах того приговора. Содержание и распорядок жизни Петра не изменились. Он так же активно писал указы, которыми надеялся изменить будущее, так же буйно радовался успеху своих текущих дел.

К казённому дешёвому гробу, купленному и убранному на конфискованные у Кикина и Долгорукова деньги, стояла в очередь народная Россия, а царь, Меншиков и другие новые русские вельможи неумеренно пили в день смерти царского сына за случившиеся уже победы русского оружия. На другой день победительное пьянство продолжилось спуском на воду очередного корабля… Один только лейб-гвардии Преображенскаго полка сержант Никифор Подуруев, ходил в это время по погребальным лавкам и, опять на конфискованные деньги Тайной канцелярии розыскных дел, покупал траурные дополнительные драпировки и ленты для гроба царевичего. Говорили, что на девятый день, когда о душе умершего следует молиться, чтобы дух его был причислен к девяти чинам ангельским, Меншиков предложил Петру некое вовсе уж непотребное увеселение, и Пётр не вспомнил об этом богоугодном деле.

Наша наука история, родившаяся из желания разгадать грандиозную фигуру Петра, подпала под обаяние его. Культа Петра, как мы видим, при его жизни не было. Он один тогда насаждал его. Алтарный кумир Петра воздвигли историки при Екатерине Великой. Наука история, как неопытная барышня, нечаянно влюбилась в него, старалась не замечать неудобные для восприятия черты.

Все, кто противостоял ему, были взяты нашей историей под подозрение. Документы, касающиеся царевича Алексея Петровича, например, оказались долгое время вообще никому не интересными и невостребованными. Первым Николай Устрялов ужаснул культурную публику, издав знаменитый шестой том «Истории царствования Петра». Россия увидела, наконец, какие три кита легли в основание её прогресса — застенок, кнут и дыба.

Вольтер догадался сказать ближе всех к истине: «Великое преступление несчастного Алексея состояло только в том, что он был слишком русским…». Его и судили, как последнего русского, который берёг в себе всё, чем должна была отличаться Россия от остального мира. Погубил ли бы он Россию после Петра? Нет. Как ни разу не погиб, например, Китай, правители которого, придерживаясь разных политических взглядов, при всей жестокости, не убивали в народе его самобытности, не лишали национальных особенностей, одежды, косичек, в конце концов. Они, эти косички, отпали сами собой. Несмотря на все преобразования и жажду цивилизации, этот удивительный народ сохранил самобытную культуру, древний дух, связь со своей многовековой историей и традициями. И этот драгоценный груз истории не мешает ему стремительно идти к первенству в нынешнем мире. Китай, оставаясь древним, ухитрился не стареть. Россия же, в последнее время по воле бездарных и случайных правителей уже чуть ли не через каждое десятилетие примеряя памперсы и начиная новый отсчёт своего исторического времени, стала похожей на дряхлого выродившегося младенца. Не сохранила своей мудрости, и не приобрела чужого ума. А, если и набралась чего, то не того, что ей на пользу. Известно ведь, что русскому хорошо, то немцу смерть, и, наоборот, разумеется.

Самым трагическим итогом прошедших после Петра лет стало то, что у нас не стало чувства национального достоинства. Это не просто унижает, это уничтожает народ. Пример старой допетровской России убеждает, странным образом, что даже предрассудки могут служить на пользу нации, давать ей веру и достоинство, и все те духовные блага, которые приносит народу чувство осмысленного существования в истории. Защищая старую Россию от новой, Николай Карамзин грустил вот о чём: «Не говорю и не думаю, чтобы древние россияне под великокняжеским или царским правлением были вообще лучше нас. Не только в сведениях, но и в некоторых нравственных отношениях мы превосходнее, т. е. иногда стыдимся, чего они не стыдились, и что, действительно, порочно; однако ж должно согласиться, что мы, с приобретением добродетелей человеческих, утратили гражданские. Имя русского имеет ли для нас теперь ту силу неисповедимую, какую оно имело прежде? И весьма естественно: деды наши, уже в царствование Михаила и сына его, присваивая себе многие выгоды иноземных обычаев, всё ещё оставались в тех мыслях, что правоверный россиянин есть совершеннейший гражданин в мире, а Святая Русь — первое государство. Пусть назовут то заблуждением; но как оно благоприятствовало любви к Отечеству и нравственной силе оного!». Нравственная сила оставила нас.

К такому ли итогу хотел привести нас Пётр?

Он толкнул Россию, а куда она покатится, он не предполагал. И, судя по тому, что он не оставил после себя даже мало-мальски внятного завещания, это его не особенно и волновало. Удивительное дело, Пётр Великий, единственный из государей, кто никак не озаботился будущим своего дела. В той исторической свистопляске, которая началась после него, Россия выжила только благодаря своей счастливой звезде и, как видно, исключительной к ней Божией приязни. История Петра, это больше всё-таки история его личных амбиций, и в этой части её вполне можно считать и необычайной, и величественной.

Вот ещё несколько попутных мыслей, которые возникали по ходу чтения документов, составивших розыскное дело Алексея Петровича.

О проницательности царевича мы уже говорили. Дар предвидения его уникален. Надо думать, что даже у Петра этот дар не был развит так, как у царевича Алексея Петровича. Предвидение — это дар богов, дело таинственное. Правители, отмеченные им, бывают редкостью. В сущности, главный политический талант в том и заключается, чтобы принимать решения и предвидеть — к чему они приведут. Человек с развитым предвидением не может восставать против хода Истории. И надо думать, что все эти угрозы сжечь корабли и провалить Петербург в тартарары только пьяный и озлобленный бред царственного неудачника. «Я по истине себя очень зазираю, что я пьяный много сердитую и напрасных слов говорю много; а после о сём очень тужу… Пьяный всегда вирал всякия слова и имел рот не затворенный», — каялся царевич

Между прочим, у него был очень хороший литературный стиль. Мне его конспекты из Барония чем-то нуловимо напомнили конспект Пушкина к «Истории Петра Великого». Может быть потому, что читал я их почти одновременно. Вот примеры:

«Петр I, когда призывал купца Мейера в сенат, то всегда приказывал ставить для него стул». «Князь Ромодановский был истинный бич горделивости боярской». «При императрице Анне Иоанновне академик Крафт был должностным её астрологом. Сохранилось в календаре 1730 года его предсказание о вскрытии Невы 9-го апреля (что и сбылось)». «Пётр однажды в Саардаме оттолкнул мальчика, который бросил в него гнилым яблоком, что Пётр перенёс терпеливо». «На возвратном пути претерпел он бурю. Пётр, ободряя с ним бывших, говорил им: «Слыхали ль вы, чтоб царь когда-либо утонул?». «Указано было наказывать за поединки сметрной казнью». «Пётр пригласил несколько генералов к себе обедать, отдал им шпаги и пил за здоровье своих учителей. Шведские офицеры и солдаты также были угощены и проч.». «Пётр запретил делать гроба из выдолбленных дерев, дубу и сосны (из экономии), а из досок указанной меры. Еловые, березовые и ольховые позволено и долбить». Это Пушкин.

Царевич Алексей: «Поединки проклинает церковь». «Собор в Гишпании уставил, чтоб Королевы, по смерти мужей своих, не брачилися, но шли бы в монастырь». «Иоанн Папа 12-й через блядей (это, ныне изгнанное из литературных текстов слово, означает, прежде всего, еретика, вруна, отступника — Е.Г.) своих сделал, чтоб было Цесаря Оттона и Леона убили, а как они ушли, то он престол приял помощию бабиею и Леона проклял». «Никифор, Цесарь Греческий, с архиереов поборы брал и палаты хорошия ломал, а на месте их конюшню делал». «Оттон Цесарь римского старосту Рогфреда, из гроба выняв, казнил». «Альберикус Морзорский Епископ сыну своему, от бляди рождённому, утупил престол». «Чудная повесть о Оттоне Цесаре и о жене Комитовой, которого он обезглавил напрасно». «Папа Сильвестр Второй был чародей, что сомнительно, однакож астрономию знал, что недалеко друг от друга». «При чхании поздравление уставилося в Риме, во время мору (Плиний пишет, что и у поган было)». «В Люзитании на Соборе в Етмерике положено, чтоб о умерших зла не говорить…». «Медведь от ловцов до церкви ушёл и мощам кланялся святой Гудилии (Есть сумнительно)». «Чёрт научил Французов побожности, по которой Цесарь Людвиг велел людям пост чинить».

Тут можно, конечно, заметить, что материал и литературные дарования не схожи ни по теме, ни по размерам. Но сам метод конспекта и черновика будущих работ у царевича Алексея и Пушкина, практически, одинаков. Составляются фразы, подобные контрапунктам в будущей симфонии. Эти фразы напомнят потом о мыслях, которые возникли по ходу составления плана, дадут настроение всему произведению, работе целиком. Легко представить себе, что царевич мог готовить себя к написанию крупного исторического документального полотна по истории церкви, например. Как Пушкин готовил себя к написанию монументальной истории петровского времени.

Он, царевич, свободно ориентируется в современной ему литературе: «Феофила Цесаря смерть и разверзение уст и прочая, подобна нашему повествованию о нём».

Он любит историческое чтение. Сам Пётр, между прочим, полагал, что История и География есть два основания Политики.

Он был, однако, неудачник чистой воды. Невезение фатальное, куда ни кинь. История его любви, например, назревала как великая драма. Шекспир бы многое отдал за этот сюжет. Наследник престола великой империи променял царство за поцелуй последней подданной, полонянки, рабыни, крепостной девки. История эта в будущем обещала стать величайшим примером чувства, на которое только способно человеческое сердце. Кончилась она, однако, скучно. Всё это обернулось пошлой картинкой, иллюстрирующей ловкость мастеров царского тайного сыска. Есть сведения о том, что Евфросинья, запретная любовь его, оказалась корыстной шпионкой, прелестным сексотом Тайной канцелярии розыскных дел. Наёмницей царского оберсыскаря Петра Толстого. Страстные разговоры царевича, откровенность которых была усугубляема обстановкой интимнейшей, и те были озвучены этим живым фонографом на следствии, во время очной ставки, в присутствии самого Петра. Откровения её стали решающими в деле царевича. Тут и взошла его смертная звезда.

Ефросинья, несостоявшаяся жена его, родила в застенке. Следствие было милостиво к ней. Говорят, она даже вышла замуж за какую-то мелкую сошку, проводившую дознание об участии её в заговоре против царствующей персоны. Последний отпрыск Петра Великого, наполовину крестьянин, неизвестен истории. Однако, в нём было больше подлинной русской царской крови, чем во всех взятых вместе поколениях русских царей, начиная с Екатерины Великой. Странно думать, что остатки отшлифованных веками благородных царственных генов ушли и растворились в глухой чухонской чернозёмной толпе. И наверняка они, эти гены, не пропали вконец, и время от времени вылезут вдруг в каких-нибудь неправдоподобно породистых и одарённых буйными талантами Ломоносове, купце Третьякове или Шаляпине. Пётр не до конца истребил эту последнюю кровь Рюриковичей, она ушла в народ. Жизнь не скупится на неподъёмные для досужего ума символы. Народ, жаждавший царствования Алексея Петровича, как царства Божия, утаил-таки его кровь, сроднился с нею, и, может когда-нибудь, по капле этой крови Петровой, по атому, будет в каждом из нас. Эта последнее участие Петра в будущем Отечества представляется мне самым неистребимым и по-особому трогательным. Может за то и простил народ Петру всё, и полюбил его самой надёжной любовью, любовью после гроба. Пётр стал родным своему народу в самом натуральном смысле. Иной крови, во всяком случае, по мужской линии от Петра Великого не осталось. Где-то она бродит сейчас?

«Обречён с рождения на судьбу злополучную»

7 августа 1689 года царю Петру угрожала страшная опасность. Против жизни его составлен был заговор царевной Софией. К счастию государя, он был вовремя предуведомлён. Двое стрельцов прискакали к нему в Преображенское около полуночи. Царь покоился глубоким сном. Его разбудили. Стрельцы донесли о заговоре и наименовали главных участников, «умышлявших смертное убивство на государя и государыню-царицу». Внезапно пробуждённый, страшно перепуганный, Пётр, прямо с постели, босой, в одной сорочке, бросился в конюшню, вскочил на коня и скрылся в ближайший лес; туда принесли ему платье; он наскоро оделся, и, не теряя ни минуты, с величайшею поспешностью пустился по дороге к Троицко-Сергиевой лавре. В пять часов проскакал он шестьдесят вёрст… Столь же поспешно, в ту же ночь, отправилась из Преображенскаго в Троицкий монастырь царица Наталья Кириловна с дочерью; с ними поехала супруга Петра, Авдотья Фёдоровна: она была уже беременна…

Семевский М. Царица Евдокия Федоровна Лопухина. // РВ. 1859. Т.21. №10. С.222. Далее цитируется как Семевский (1).

Пробуждённый от сна Пётр выскочил в одной сорочке, босой, бросился в конюшню, сел на коня и ускакал в ближайший лес. Туда принесли ему платье. Он оделся и вместе с Гаврилом Головкиным во весь дух пустился в Троицкую лавру, куда поспел через пять часов.

Костомаров Н.И. Русская История в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. Книга II. СПб. 1876. С. 482

Пётр с обеими царицами, с царевной Наталией Алексеевной, с некоторыми боярами, с Гордоном, Лефортом и немногими потешными убежал в Троицкий монастырь (без штанов, — говорит Гордон).

Пушкин А.С. История Петра. Подготовительные тексты. ПСС в 10 т. Изд. «Наука». М. 1965. Т. IX. С. 30

7 [августа 1689], среда. Ночной порою много стрельцов собралось в замке, или Кремле, причём никого не допускали, кроме определённых и известных лиц. Сие вызвало такую тревогу среди партии младшего царя, что все, кто смог получить весть об этом, поспешили в Преображенское. Вскоре после полуночи несколько стрельцов и других […] явились в Преображенское и уведомили царя Петра Ал., что множество стрельцов или солдат гвардии по приказу собираются в Кремле, должны с оружием прийти в Преображенское и умертвить разных лиц, особливо Нарышкиных. Предупрежденный об этом, царь поднялся с постели весьма спешно, не надев сапог, [вышел] в конюшню, где велел оседлать коня, и поехал в соседний лес, куда к нему доставили одежду и облачение. Одевшись, он с теми, кто был наготове, во весь опор поскакал в монастырь Святой Троицы.

Гордон Патрик. Дневник, 1684-1689. — М.: Наука, 2009. С. 202

Таким грустным событием встретила Евдокия первый год своего супружества.

Есипов Г.В. Царица Евдокия Фёдоровна. Русские достопамятности. Т. 1, выпуск 5. М. 1863. С. 30. Далее цитируется как Есипов Г.В. (1)

Царевич Алексей Петрович, первенец-сын, как бы до дня своего рождения уже был обречён на судьбу злополучную. Его отцу угрожает смерть от ножей злоумышленников, его мать в страшном испуге, в поспешном бегстве, вслед за мужем, ищет спасения…

Семевский М. (1). С.222

Чрез год с небольшим после брака, царица Евдокия 18 Февраля 1690 года в четвёртом часу ночи разрешилась от бремени сыном, царевичем Алексеем Петровичем. Царь был очень обрадован рождением своего первенца, принял поздравление стрельцов Бутырскаго полка, и чрез неделю дал великолепный фейерверк на Пресне.

Устрялов Н. История царствования Петра Великаго. Т. VI. Царевич Алексей Петрович. С.-Петербург, 1859. С. 11. Далее цитируется как Устрялов Н. (1). С указанием тома и страницы.

Царевич Алексей родился в 1690 г., когда отцу его было ещё 18 лет.

Терновский Ф. Император Пётр I в его отношениях к царевичу Алексею. Киев. 1911. С. 2. Далее цитируется как Терновский Ф. С указанием страницы.

Лишь только Монархиня разрешилась от бремени, и наречено было имя Царевичу, в ту же минуту послал Государь генерал-адъютанта своего в крепость к обер-коменданту с тем, чтобы комендант тотчас же возвестил народу эту радостную весть пушечными выстрелами. Но как пред тем дано было от Его Величества строгое повеление никого не впускать в крепость после пробития вечерней зари, вследствие чего каждому часовому отдан был этот строгий Монарший приказ, то новобранец, стоявшей на часах при входе в крепость, остановив посланного генерал-адъютанта, сказал: «Поди прочь! Не велено никого впускать». — «Меня Государь послал за важным делом». — «Я этого не знаю, а знаю одно: не велено мне никого впускать; и я застрелю тебя, ежели не отойдёшь!» — Нечего было делать: адъютант возвращается к Государю и доносит ему обо всём. Нетерпеливый Монарх, в сюртуке, без всяких отличий, идёт сам в крепость и говорит тому же часовому: «Господин часовой! Впусти меня!» — «Не впущу!», — отвечает солдат. — «Я прошу тебя!» — «Не впущу!» — повторяет он. — «Я приказываю!» — «А я не слушаю!» — «Да знаешь ли ты меня?». — «Нет!». — «Я Государь твой!». — «Я ничего не знаю, кроме того, что он сам же приказал никого не впускать» — «Да мне есть нужда». — «Я слышать ничего не хочу». — «Бог даровал мне сына, и я спешу обрадовать народ пушечными выстрелами». — «Наследника!», — вскричал часовой с восхищением. — «Полно, правда ли?» — «Правда!» — «А когда так, что за нужда, пусть хоть расстреляют меня завтра! Поди, и сегодня же обрадуй народ этой вестью».

Великий Государь на минуту заходит к обер-коменданту, объявляет о рождении сына, повелевает тотчас возвестить народу радость эту сто одним пушечным выстрелом, поспешает в Собор, приносит усерднейшее благодарение Богу при звоне колокольном, а солдата жалует сержантом и дарит ему 10 рублей.

Достопамятные сказания о жизни и делах Петра Великого, собранные редакциею журнала «Русская старина». С.-Петербург, 1876

Новорождённый царевич был наречён именем своего знаменитаго деда. В этот день был у государей «стол, ради рождения царевича Алексея». Первый день жизни Алексея Петровича ознаменовался распрей и ссорами. Генерал Гордон, приглашённый к торжественному столу, должен был после жаркаго спора удалиться из дворца, по настоятельному требованию (патриарха) Иоакима, ненавистника Немцев. Он объявил решительно, что иноземцам при таких случаях быть неприлично; вся эта сцена, разумеется, обидела генерала, оскорбила и царя Петра.

Семевский М. (1). С.222

Немцев не любил он с восьми лет

Царевич… состоял под надзиранием Царицы, матери своей, до 1699 года.

Голиков И.И. Деяния Петра Великаго, мудраго преобразителя России, собранные и достоверных источников и расположенныя по годам. Сочинение И.И. Голикова. Том седьмой. Издание второе. М. 1838. С. 15. Далее цитируется как Голиков И.И. (1). С указанием тома и страницы.

Где жил он, кто окружал его, чем занимали ребёнка, какое направление дано ему в те драгоценные годы, когда первыя впечатления ложатся на душе основаниями будущих нравственных проявлений?.. Все это до сих пор не объяснено.

Есипов Г. Кабачок Мартышка. Русский вестник. 1860. Т. 30. Ч. I. С. 115

Царевича окружили люди, недружелюбно относившиеся к затеям государя.

Костомаров Н.И. (1). С. 824

Россия волнуется бурями преобразования, все истомлены и жаждут пристать к тому или другому берегу; для всех одинаково важен и страшен вопрос: сын похож ли на отца?

Соловьев С.М. История России с древнейших времён. М.: «Мысль». 1988. Т. XVII. С. 6. ). Далее цитируется как Соловьев С.М. (1). С указанием тома и страницы

К несчастию сего Принца, окружаем был от самых пелен людьми, заражёнными предразсудками суеверия, которые всё вводимое родителем его не только не одобряли, но и охуждали, называя оныя еретическими и богопротивными.

Голиков И.И. (1). Том седьмой. С. 15

…Бабушка особенно полюбила внучка и с рук на руки передала его избранной кормилице. То была Марфа Афанасьевна, жена Вас. Ив. Колычова. Василий Иванович принадлежал к одной из старинных дворянских фамилий; многие из предков его были лицами именитыми в XV, XVI, XVII веках, при дворе великих князей и царей московских; а один из них, Фёдор Степанович, в иноках Филипп, митрополит Российский, приял мученический венец при царе Иване Грозном, и причтён к лику святых…

Семевский М.И. Кормилица царевича Алексея. СПб. 1861. С 4-5. Далее цитируется как Семевский М.И. (2).

Царица Наталья Кирилловна очень любила своего внука и именем Олешеньки звала Петра, например, из Архангельска. Шести лет царевич стал учиться грамоте. Учителем к нему определён Никифор Вяземский…

Устрялов Н. (1). Т. VI. С. 144

Вяземский, Никифор Константинович, нигде не называется Князем. Не от Вязём ли, села Князя Бориса Алексеевича Голицына, в 40 верстах от Москвы, происходит его фамилия, Вязёмский? По крайней мере, в 10 верстах от Вязём была у него своя деревенька, для коей поручал он однажды Якова Игнатьевича (духовника Царевичева) просить у Князя семян. Было ещё имение в Вологде. В Москве у него был дом.

Собрание документов по делу царевича Алексея Петровича вновь найденных Г.В. Есиповым с приложением рассуждения М.П. Погодина. М. 1861. С. XIX. Далее цитируется как Г.В. Есипов и М.П. Погодин. С указанием страницы.

За Божиею благодатью, по твоему царскому желанию, сын твой благополучный великий государь царевич и великий князь Алексей Петрович всея великия и малыя и белыя России в немногож времени совершеное литер и слогов по обычаю аз-буки учит Часослов.

Некто званием от последних Никишко Вяземский многопокорно рабски челом бью.

Н. Вяземский — царю Петру. С Москвы, июля 29 числа 201 (1696) году. Устрялов Н. (1). Т. VI. Приложения. С.-Петербург, 1859. С. 298

Божиею ревностию ревнуя по благочестии подражателю. Великому Государю Царю и Великому Князю Петру Алексеевичю, всеа Великия и Малыя и Белыя Росии Самодержцу. Тепле поборая по святей кафолической вере, и тщателно защищая соборную и апостолскую церковь и любезно заступая вся християны, от Бога вручённые Своея Царския державы. Странно сотворившегося действа в самый день Пятдесятный, в он-же святым учеником и апостолом от Безначалного Отца благодать Пресвятого Духа премудрость и разум дадеся. Что ныне повелехся делом совершати, приступил к светлей Твоей деснице, от Тебе умна солнце — изливающе свет благодати. Благословенному и царских чресл Твоих плоду светлопорфирному Великому Государю Царевичю и Великому Князю Алексею Петровичю, всеа Великия и Малыя и Белыя Росии, сотворил о безначалном Алфы начало, что да будет всегда во всём забрало благо. Откуда-же и како мне сие бысть — не вем!.. но токмо «Сердце Царево в руце Божии». Повем: ниже мысль моя земленоревностная (sic) имеяше, или когда смеяше дерзати. Желаю дабы Господь Бог Тебе даровал Великому Государю здравие Моисеево, лета веку его равныя, силу Самсонову, мир Соломонов, обладание Августово, славу Александрову, победу над врагами яко царю Констянтину на Максентия, яко Давиду на Галиафа, и вся благая желании сердца Твоего царского да исполнит. Твоего Царского Пресветлого Монаршеского Величества малейший и последнейший раб Никишко Вяземской, к стопам Твоим царским припадая, кланяюся. С Москвы, июня 2-го числа 204 (1696) году.

Письмо Никифора Вяземского — царю Петру. 2 июня 1696. Труворов А.Н. Русская старина, 1991. — Т. 70. № 6. — С. 602

Вяземский был, впрочем, человек бездарный и слабый; он не умел заслужить уважения своего питомца, который в последствии бил его неоднократно. Но главным несчастием было то, что до девяти лет царевич находился под надзором матери, косневшей в предрассудках старины и ненавидевшей всё, что нравилось Петру. Окружавшие его родственники с матерней стороны, Лопухины, также, без сомнения, оставили самое невыгодное впечатлите в уме слабого отрока: по крайней мере, враги Петровы смотрели на царевича, как на будущую надежду свою, и стрельцы, при розыске 1698 года, говорили вслух, что он немцев не любит.

Устрялов Н. (1). Т. VI. С. 15

Такой приговор делает г. Устрялов над лицами, окружавшими отрока Алексея; подобные же приговоры делали и предшествовавшие ему историки, и во всех случаях приговор этот голословен. Никто не взял на себя труда остановиться с надлежащим вниманием над личностями, окружавшими царевича, сколь возможно ближе познакомится с характером матери-царицы, ея свойственников и свойственниц, наконец, с первыми приставниками и приставницами наследника престола.

Семевский М. (2). С. 3

Ещё во время стрелецкого бунта, когда царевичу было 8 лет, в народе говорили, что он немцев не любит, и хотели посадить его на царский престол, убив предварительно Петра, как такого государя, который начал веровать в немцев. Пётр знал это и рано стал видеть в сыне своего соперника…

Терновский Ф. С. 6

Когда вскоре после государственного переворота 1689 года начались преобразования, столь не нравившиеся массе, народ надеялся как на избавителя на царя Ивана Алексеевича. После кончины последнего недовольные стали ожидать спасения от царевича Алексея. Ещё в то время, когда царевич был мальчиком, народ обращал на него особенное внимание. Говорили, что Алексей ненавидит иностранцев, не одобряет образа действий отца и намеревается погубить тех бояр и сановников, которые служили покорным орудием в руках Петра при исполнении его планов.

Брикнер А. Г. История Петра Великого: В 2 т. Т. 1. — М.: ТЕРРА, 1996. C.314. Далее цитируется как Брикнер А.Г. (1).

В России уже около того времени начали ходить слухи о разладе царевича с царём… Однажды какой-то монастырский конюх Кузьмин разсказывал стрельцам следующее: «Государь немцев любит, а царевич их не любит, приходил к нему немчин и говорил неведомо какия слова, и царевич на том Немчине платье сжёг и его опалил. Немчин жаловался государю, и тот сказал: для чего ты к нему ходишь, покаместь я жив, потаместь и вы»… Недовольные настоящим утешали себя будущим. Ходили слухи, что наследник престола также недоволен, что он окружил себя всегдашними представителями недовольных — казаками и ведёт борьбу с боярами, потаковниками царя, считавшагося незаконным, антихристом. «Царевич», говорили в народе, «на Москве гуляет с донскими казаками, и как увидит котораго боярина и мигнёт казакам, и казаки, ухватя того боярина за руки и за ноги, бросят в ров. У нас государя нет, это не государь, что ныне владеет, да и царевич говорит, что он мне не батюшка и не царь».

Брикнер А. Царевич Алексей Петрович в произведениях иностранных драматургов и беллетристов // Исторический вестник, 1880. — Т. 3. — № 9. — С. 146-158. — Сетевая версия — И. Ремизова 2006 С. 150. Далее цитируется как Брикнер А.Г. (2).

Года чрез полтора после первого родился у него [Петра] второй сын, Александр, умерший в младенчестве.

Устрялов Н. (1). С. 11

Надежда на реакционное движение против преобразований Петра, на участие наследника в таких действиях могла сделаться опасной не только для царя, но и для его сына. Имя Алексея могло сделаться знаменем заговора против Петра.

Антагонизм такого рода легко мог повести к личной вражде между отцом и сыном. Уже довольно рано стали думать о возможности такой, борьбы, решительного разлада между Петром и Алексеем.

Брикнер А. Г. (1). Т. 1. C.314

Сделать из сына немца

В древней летописи Русской находится любопытный рассказ, как великий князь Владимир разлюбил жену свою Рогнеду, как та хотела его за это убить, не успела и приговорена была мужем к смерти; но когда Владимир вошёл в комнату Рогнеды, чтоб убить её, то к нему навстречу вышел маленький сын их Изяслав и, подавая меч Владимиру, сказал: «Разве ты думаешь, что ты здесь один?». Владимир понял смысл слов сына и отказался от намерения убить жену. Но обыкновенно мужья и жёны, когда ссорятся, забывают, что они не одни; и Пётр, постригая жену, забыл, что он не один, что у него остался сын от неё.

Соловьев С.М. (1). Т. XIV. С. 138

Единственным средством для избежания антагонизма между Петром и Алексеем было бы целесообразное, вполне соответствовавшее духу и направлению царя воспитание царевича, развитие в нём склонности к приёмам западноевропейской цивилизации, любви к труду и познаниям, обучение его тем самым наукам и ремёслам, которыми занимался отец.

Брикнер А. Г. (1). Т. 1. C. 314

Пётр знал людей, но не умел или не всегда хотел понимать их. Эти особенности его характера печально отразились на его семейных отношениях.

Ключевский В.О. Сочинения в девяти томах. М.: «Мысль», 1989. Т. IV. С. 40

Когда царю стала надоедать жена, он тайно посоветовался с духовенством и опытными людьми, желая узнать, нельзя ли найти какую-то зацепку, чтобы получить право на развод. Не получив благоприятного ответа, он заявил, что все они невежды и что, если бы он посоветовался по этому вопросу в Риме, там бы нашлись более ловкие люди.

Вильбуа. Рассказы о российском дворе. // Вопросы истории. №12, 1991. С. 204

Тогда решено было удалить Авдотью Фёдоровну в монастырь: по крайней мере, из Лондона царь прислал повеление боярам Л.К. Нарышкину и Т.Н. Стрешневу, также духовнику царицы, склонить её к добровольному пострижению. «О чём изволил ты писать к духовнику, и ко Льву Кириловичу, и ко мне», отвечал Стрешнев 19 апреля 1688 года, «и мы о том говорили прилежно, чтобы учинить во свободу, и она упрямится. Только надобно ещё отписать к духовнику, и сами станем и ещё говорить почасту. А духовник человек малословный; а что ему письмом подновить, то он больше станет прилежать в том деле». Пётр подтвердил свою волю по возвращении из Лондона в Амстердам, повелев и князю Ромодановскому 9 мая года, содействовать Стрешневу: «Пожалуй сделай то, о чём тебе станет говорить Тихон Никитич, для Бога…»

Семевский М. Царица Евдокия Федоровна Лопухина. // РВ. 1859. Т.21. №10. С. 224

Женившись по старине, Петр задумал и избавиться от жены по старому русскому обычаю: уговорить нелюбимую постричься, а не согласится — постричь и насильно.

Соловьев С.М. История России с древнейших времён. М.: «Мысль». 1988. Т. XIV. С. 146

18 Июля 1698 года, в Вене был дан в честь русскаго посольства великолепный обед… Явился заздравный кубок, наполненный мозельвейном; все гости встали и пили здоровье императора, провозглашая его по очереди друг другу, пока кубок не обошёл всего стола. Во всё это время гости стояли. Перед обедом условились было, чтобы Лефорт провозгласил таким же образом здоровье императрицы и потом Римскаго короля, барон же Кенигсакер здоровье царицы Московской; но ни то, ни другое сделано не было, потому ли, что обряд был слишком продолжителен, или, вероятнее, потому, что царь уже сомневался, не была ли его жена в заговоре с Софией…

Семевский М. Царица Евдокия Федоровна Лопухина. // РВ. 1859. Т.21. №10. С. 225

Через два года он возвратился из чужих краёв; Евдокия с нетерпением ожидала его к себе: он не посетил ея, а был у Анны Монс.

И.С. Первая супруга Петра I Евдокия Феодоровна // Русский архив, 1863. — Вып. 7. — Стб. 543

25 августа в 6 часу пополудни вернулся он из-за границы, и в тот же вечер успел побывать в нескольких домах, в городе и в Немецкой слободе; навестил бояр, повидался с семейством Монс, и на ночь удалился в Преображенские. Не посетил он только одной особы, которая нетерпеливее всех, между страхом и надеждою, ожидала его возвращения, — царицы своей, Авдотьи Фёдоровны.

Семевский М. Царица Евдокия Федоровна Лопухина. // РВ. 1859. Т.21. №10. С. 226

Говорят, будто царь вёл со своею супругой тайный разговор в чужом доме в течение четырёх часов, но слух оказался ложным. Другие вернее говорили, что царь имел свидание с любимою своею сестрою, Наталиею (Гвариент говорит, что свидание происходило в доме Виниуса, и что Пётр имел действительно свидание с Евдокией Фёдоровной. Это известие вернее: с сестрой, вероятно, царь виделся прежде).

Корб И.-Г. Дневник путешествия в Московское государство. Цит. по: Рождение империи. М. Фонд Сергея Дубова. 1997. С. 763

Как бы то ни было, но все эти беседы не повели ни к чему.

Семевский М. Царица Евдокия Федоровна Лопухина. // РВ. 1859. Т.21. №10. С. 226

Никто не может сказать, что жена нынешнего царя неплодная, так как от брака с ней родился царевич, тем не менее, однако же, она отвержена, но причина сего развода, без всякого сомнения, весьма важная, так как царь, находясь около Азова, постановил до тех пор не возвращаться в Москву, пока жена не будет пострижена в монахини и не будет заключена в Суздальский монастырь, находящийся в 30 милях от столицы.

Корб И.-Г. Дневник путешествия в Московское государство. Цит. по: Рождение империи. М. Фонд Сергея Дубова. 1997. С. 194

24-го, 25-го сентября 1698 (4-го, 5-го октября). Все друзья царицы вызываются в Москву, но сомнительно, чтобы они явились, а когда по городу прошли слухи о разводе с царицей, стали видеть в том предзнаменование беды.

Корб И.-Г. Дневник путешествия в Московское государство. Цит. по: Рождение империи. М. Фонд Сергея Дубова. 1997. С. 501

Пётр прибегнул к силе. Недели три спустя после его свидания с женой, царевна Наталья Алексеевна, исполняя волю брата, взяла от царицы ея сына, царевича Алексея, бывшаго осьми лет и семи месяцев. Из кремлёвских палат Алексей был отвезён в село Преображенское; а 25 сентября 1698 года, говорит Гордон, волею-неволею, в самой простой карете, без свиты, Авдотья Фёдоровна отправлена в Суздальско-Покровский девичий монастырь. В подлинных актах того времени даже не записан день ея ссылки.

Семевский М. Царица Евдокия Федоровна Лопухина. // РВ. 1859. Т.21. №10. С. 226

По удалении Евдокии в Суздальский Покровский девичий монастырь, Пётр вознамерился отправить сына, для воспитания, в Германию, под надзором Саксонскаго генерала Карловича, приезжавшего в Москву в 1699 году. Царевичу предназначено было жить в Дрездене, куда между тем Лефорт приказал сыну своему Генриху ехать из Женевы. «Я ожидаю всемилостивейшего повеления моего короля», писал Карлович Петру из-под Риги в феврале 1700 года, «снова отправиться в Москву и с нетерпением желаю повергнуться к стопам вашего величества, не сомневаясь найти вас в добром здравии и в неизменном намерении послать вашего светлейшего принца со мною в Германию. Для достойного принятия его, всемилостивейший государь мой (Август II) сделал все распоряжения: самым тщательным попечением и заботливостию о принце он докажет, как приятно ему получить столь драгоценный залог из рук вашего величества». Смерть Карловича, убитого под Ригою на приступе к Динаминду 1-го марта 1700 года, остановила отъезд царевича. Вскоре началась Шведская война; поражение под Нарвою так озаботило Государя, что он отложил до другого времени посылку сына за границу.

Устрялов Н. (1). Т. VI. С. 17

Без успеха ищем мы следов, указаний, подробностей, как в это время обходился Пётр с своим сыном, к чему приготовлял его, в каких отношениях Алексей Петрович был к Екатерине и Меншикову?

Есипов Г. (2). С. 115

Озабоченный победами Карла XII, Пётр не решился отправить сына за границу и хотел воспитать его дома. Наставником ему назначен в начале 1703 года человек замечательный умом и образованиием. Барон Генрих Гюйссен (Huissen и Huyssen), известный у нас под именем Гизена, из древней благородной фамилии цесарскаго (прусского) города Эссена, получивший образование в лучших университетах немецких…

Устрялов Н. (1). Т. VI. С. 19

На одиннадцатом году возраста его Монарх определил к нему воспитателя Барона Фон-Гизена, мужа, достойнаго таковаго звания; главное же надзирание над ним вверил любимцу своему Князю Меншикову.

Голиков И.И. (1). С. 15

Гюйссен в то время уже несколько лет состоял на русской службе… Назначение его собственно заключалось в том, чтобы быть литературным агентом России по заграничной печати и располагать по возможности общественное мнение Западной Европы в пользу молодого русского государства. Для этой цели он должен был переводить и печатать различные царские постановления, склонять иностранных учёных к тому, чтобы они писали статьи и книги для прославления России, опровергали клеветы о России, распространённые за границею; наконец, приглашать туда искусных офицеров, ремесленников и других полезных людей.

Герье В. Кронпринцесса Шарлота, невестка Петра Великого 1707-1715. По неизданным письмам. Вестник Европы. Санкт-Петербург, 1872, т. III. С. 22. Далее цитируется как Герье В. (1). С указанием страницы.

В марте 1703 года в Шлюссельбурге Гюйссен написал Наказ о воспитании царевича, в девяти статьях, сохранившийя в переводе Шафирова. Предоставляя учение религиозное единоверному (православному) наставнику, Гюйссен очень подробно и основательно говорит о нравственном образовании; потом переходит к самому учению: до начала и по окончании его, утром и вечером царевич должен был прочитывать две главы из Библии, явственно и с прилежанием, так, чтобы Ветхий завет пройден был однажды, а Новый дважды; между тем в течение шести месяцев исключительно заниматься французским языком, как легчайшим и наиболее употребительным, по руководству грамматики, изданной для французскаго дофина; окружавшие царевича лица должны были говорить с ним по-французски; в часы отдохновения объяснять ему иллюминованныя географическия карты из атласа Янилотова; приучать его понемногу к употреблению циркуля и приготовить к изучению Арифметики и Геометрии; между тем упражнять в штурмовании, танцовании и конской езде; для забавы же занимать умеренно игрою в труктафель (бильярд) и балгауз (игра в мяч). По прошествии 6 месяцев, когда царевич может понимать Французских авторов, начать изучение Истории и Географии, как истинных оснований Политики, по руководству Бунона и Пуффендорфа, с присовокуплением Французских курантов и историческаго Меркурия; в то же время преподавать Геометрию и Арифметику; учить слогу и чистописанию; читать Пуффендорфово сочинение о должности человека и гражданина, le droit civil dans l’ordre naturel, Фенелонова Телемака, и обучать военным экзерцициям. Все это могло быть пройдено в два года; после того изложить царевичу: о всех политических делах в свете; об истинной пользе государств; об интересе всех государей Европы, в особенности неограниченных; о всех военных искусствах: Фортификации, Артиллерии, военной Архитектуре, Навигации и проч. В заключение составить заблаговременно на Французском языке комнатную библиотеку.

План учения был одобрен, и Царь указом из похода назначал Гюйссена обер-гофмейстером царевича, с жалованьем по 1000 рублей. Опасаясь принять на себя столь великую ответственность, Гюйссен предложил эту должность Александру Меншикову, сам же вызвался состоять под его начальством; что также одобрено.

Устрялов (1). Т. VI. С. 14-15

Злой гений царевича

Обременённый борьбою с Карлом XII, Государь приезжал в Москву на самое короткое время. Меншиков находился постоянно в С.Петербурге.

Устрялов (1). Т. VI. С. 17

Этот коварный попечитель, живя в Петербурге, как бы намеренно предоставлял осиротившему царевичу свободу проживать под Москвою в Преображенском, проводить время по своему усмотрению, привыкать к бражничанью и окружать себя по преимуществу лицами чёрного и белого духовенства, с духовником его Яковом Игнатьевичем во главе, вообще с людьми, недружелюбно смотревшими на нововведения Петра и на его пристрастие к иноземцам.

Иловайский Д.И. Пётр Великий и царевич Алексей. Русский архив. 1912. Книга 3, № 9. С. 7. Далее цитируется как Иловайский Д.И. (1). С указанием страницы.

По взятии Ниеншанца, где был первый поход царевича в звании солдата Бомбардирской роты, после торжественнаго вшествия в Москву, в ноябре 1703 года, Пётр, в присутствии царевича, Меншикова, Головкина и других министров, сказал Гюйссену: «Узнав о ваших добрых качествах и вашем добром поведении, я вверяю единственнаго моего сына и наследника моего государства вашему надзору и воспитанию. Не мог я лучше изъявить вам моё уважение, как поручив вам залог благоденствия народнаго. Не мог я ни себе, ни моему государству сделать ничего лучшаго, как воспитав моего преемника. Сам я не могу наблюдать за ним; вверяю его вам, зная, что не столько книги, сколько пример будет служить ему руководством». В марте 1704 года царевич отправился с Гюйссеном из Москвы в С.-Петербург; оттуда под Нарву и находился там во всё время осады ея.

Устрялов (1). Т. VI. С. 15

Более полугода находился царевич в рядах осаждающего войска и был свидетель всех осадных работ, наконец, взятия Нарвы.

Семевский М.И. (2). С. 6

Вначале у него была склонность к учёбе: он знал геометрию, историю, изучал немецкий язык; но он совсем не любил военное дело, не хотел его изучать, и в этом его особенно упрекал его отец.

Вольтер. Анекдоты о Петре Великом. Пер с франц., коммент. И вступ. ст. С.А. Мензина М. 2004. С. 13. Далее цитируется как Вольтер (1). С указанием страницы.

По взятии Нарвы штурмом, выстроены были триумфальныя ворота, и домы освещены с остроумными надписями. Царь ходил с своими генералами, при звуках музыки, с барабанным боем и пением певчих. Осмотрев всё, он пришёл в главную квартиру Фельдмаршала Огильви и сказал царевичу:

«Сын мой! Мы благодарим Бога за одержанную над неприятелем победу. Победы от Господа; но мы не должны быть нерадивы и все силы обязаны употреблять, чтобы их приобресть. Для того взял я тебя в поход, чтобы ты видел, что я не боюсь ни труда, ни опасностей. Понеже я, как смертный человек, сегодня или завтра могу умереть, то ты должен убедиться, что мало радости получишь, если не будешь следовать моему примеру. Ты должен, при твоих летах, любить всё, что содействует благу и чести отечества, верных советников и слуг, будут ли они чужие или свои, и не щадить никаких трудов для блага общаго. Как мне невозможно с тобою всегда быть, то я приставил к тебе человека, который будет вести тебя ко всему доброму и хорошему. Если ты, как я надеюсь, будешь следовать моему отеческому совету и примешь правилом жизни страх Божий, справедливость и добродетель, над тобою будет всегда благословение Божие; но если мои советы разнесёт ветер, и ты не захочешь делать то, чего желаю, я не признаю тебя своим сыном: я буду молить Бога, чтобы он наказал тебя в сей и в будущей жизни».

Устрялов Н. (1). Т. VI. С. 16

Как видно, уже в то время вместо мягких, ласковых отношений между отцом и сыном господствовали, с одной стороны, строгость, с другой — страх.

Брикнер А. Г. (1). Т. 1. C.315

Царевич, со слезами на глазах, схватил руки Государя, целовал и жал их с горестью и говорил: «Всемилостивейший Государь-батюшка! Я ещё слишком молод и делаю, что могу. Но уверяю ваше величество, что я, как покорный сын, буду всеми силами стараться подражать вашим деяниям и примеру. Боже! сохрани вас на многие годы в постоянном здравии, чтобы я ещё долго мог радоваться столь знаменитым родителем».

Устрялов Н. (1). Т. VI. С. 16

Но в этом же году над головой несчастного всходит и роковая звезда: Пётр узнал в доме Меншикова мекленбургскую пленницу, Екатерину, которую взял к себе, и её отношения, если даже не положительные действия, вместе с кознями Меншикова решили впоследствии судьбу царевича; но не станем упреждать события.

Погодин М.П. Суд над царевичем Алексеем Петровичем. Эпизод из жизни Петра Великого. В сб. Непотребный сын. Судна царевичем Алексеем Петровичем. Сост. Р.И. Беккин. — СПб.: Лениздат. 1996. С. 421. Далее цитируется как Погодин М.П. (1). С указанием страницы.

По-видимому, дело воспитания в руках Гизена пошло недурно. Но злой рок или вернее какой-либо недобрый гений царевича, вроде его коварного попечителя Александра Меньшикова, поспешил это дело испортить. Уже в следующем 1705 году барон Гизен был отдалён от царевича; его отправили за границу с разными неважными поручениями, каковы: в Берлине присутствовать при погребении Прусской королевы, в Вене поздравить императора Иосифа I с восшествием на престол и предложить Польскую корону принцу Евгению Савойскому (после отречения Августа II) и т. п. Как будто никто другой не мог исполнить сих поручений. За границей Гизен пробыл около четырёх лет. В этом случае Пётр обнаружил явное равнодушие к воспитанию своего наследника, при котором оставался наставником ничтожный Вяземский.

Иловайский Д.И. (1). С. 6-7

Не видать ли уже здесь, в отстранении Гизена, как и прежде в удалении Нейгебауера, тайного намерения Меншикова приучать царевича к праздности и лени, давая ему простор и свободу для препровождения времени с его родными, приверженцами старины, с попами и монахами, к которым он получил известное расположение ещё при матери, и тем приготовить будущий разрыв с отцом? Меншиков мог под каким-нибудь благовидным предлогом подать злоумышленный совет Петру послать Гизена в чужие края… С этой стороны можно, кажется, поверить царевичу, который объяснил позднее цесарю, что Меншиков с умыслом дал ему дурное воспитание, не заставляя учиться и окружая дурными или глупыми людьми.

Погодин М.П. (1). С. 423

…Некие иностранные писатели, из каковых Бишинг, Левек и Кокс утверждают, что будто Меншиков умышленно отлучил от него Гизена и старался соделать Царевича развратным.

Голиков И.И. (1). Том седьмой. С. 15

К совершенному-же его несчастно, скоро приучили его и к вину, коим отягощая ум его, паче ещё отнимали у онаго силу к основательному разсужденью.

Голиков И.И. (1). Том третий. С. 384

Царевич и сам упрекал Меншикова в том, что он нарочно развил в нем склонность к пьянству и к праздности, не заботясь о его воспитании; упрёк этот был повторяем неоднократно и разными современниками.

Брикнер А. Г. (1). Т. 1. C.315

Пётр виделся с сыном раз в два года

В 1705 году Андрей Артамонович Матвеев, находившийся в Париже, доносил о странном слухе, распространившемся при французском дворе; то был перевод народной русской песни об Иване Грозном, приложенной теперь к Петру; великий государь при некоторых забавах разгневался на сына своего и велел Меншикову казнить его; но Меншиков, умилосердясь, приказал вместо царевича повесить рядового солдата. На другой день государь хватился: где мой сын? Меншиков отвечал, что он казнён по указу; царь был вне себя от печали, тогда Меншиков приводит к нему живого царевича, что учинило радость неисповедимую. Когда французы спрашивали у Матвеева, правда ли это, он отвечал, что все эти плевелы рассеиваются шведами и прямой христианин такой лжи не поверит, потому что это выше натуры не только для монарха, но самого простолюдина. В 1705 году нельзя было предвидеть, что через тринадцать лет позже осуществится, хотя в несколько ином виде, басня, забавлявшая французский двор, и что катастрофа царевича окажется вовсе не «выше натуры монарха».

Брикнер А. Г. (1). Т. 1. C.314

Царевич между тем достиг семнадцатилетняго возраста. По отъезде Гюйссена, он жил постоянно в селе Преображенском, без всякаго занятия, получая на содержание 12 000 рублей, и только посещал токарнаго мастера Людвика де-Шепера, который доносил Царю: «Его высочество государь-царевич неоднократно в доме моём был и зело уже изрядно точить изволит: кажется, он великую охоту к сему имеет».

Устрялов Н. (1). Т. VI. С. 17

С 1707 по 1709 год царевич в Москве, по поручению Петра, управляет делами государственными, — любопытно знать, как он управлял? — в духе ли Петровских преобразований и нововведений? Мог ли он радовать Петра, как надёжный наследник престола?

Есипов Г. (2). С. 116

В течение 12 лет (от 8 до 20 г. жизни царевича) царь виделся не более 5 или 6 раз с сыном…

Терновский Ф. С. 6

В конце 1706 года он (царевич) посетил свою мать, постриженную в Суздальско-Покровском монастыре; посетил её тайком, без отцовского позволения. Тётка царевича, Наталья Алексеевна, известила государя. Тот потребовал к себе сына в Жолкву, изъявил свой гнев за своеволие и поручил заняться заготовкой провианта: хлеба, сена, овса, набором рекрут, осмотром новобранцев и проч.

Семевский М.И. (2). С. 8

Дошедшие до нас от сей эпохи многочисленные письма царевича к царю отличаются краткостью, «толковостью»: но в них постоянно проглядывают боязнь и робость перед грозным отцом.

Иловайский Д.И. (1). С. 21

Это было в начале 1707 года. Царевичу было только семнадцать лет. Однако, вопреки панегиристам Петра, явил во всех делах деятельность замечательную. Лучшие доказательства её сохранились в десятках писем к отцу.

Семевский М.И. (2). С. 8

Милостивый Государь Батюшко. Приехал в Смоленск, Мая в 15 день и всякого провианту здесь по моему осмотру и по ведомости, которую я взял у Петра Самойловича за ево рукою и что вычел я на Смоленской гварнизон послал ведомость в сём покете; а что делал впредь, буду писать к тебе Государю. Сын твой Алексей благословения твоего прошу. Из Смоленска Мая в 17 д. 1707.

Царевич Алексей — Петру. Мурзакевич Н.Н. Письма царевича Алексея Петровича к его родителю государю Петру Великому… Одесса. 1849. С. 7. Далее цитируется как Мурзакевич Н.Н. С указанием страницы.

Милостивый Государь Батюшка. Доношу тебе Государю, написано мне в пунктах, чтоб собрать хлеб с Смоленского уезду и с приписанных к нему трёх пригородов и с обретающимися кругом, по сторонам, вблизи городов. И с Смоленского уезду с пригородами собрать повеленного числа и к наличному хлебу невозможно для того, что в Смоленском уезде и с пригороды 20 499 дворов. И на всякой двор достанется сухарей и муки по четверти с полутором четвериков, овса по 6 четвертей с осминою. Сена по 100 пуд. А обретающияся вблизи все городы приписаны к Брянску (и мне по пунктам данным, мне взять их невозможно), и я приписал оные и дальние городы, 16 городов (кроме Смоленских 3 пригородов), и о том писал я к Москве. И на те все, и Смоленские городы, разположил я на двор по 1 четверти овса, по полутора четверика сухарей, сена по 16 пуд по 20 фунтов, и о сём послал я указы вчерашнего дня. А в которые городы посланы указы, посылаю ведомость к тебе Государю с сим письмом. Да в Смоленске ис собранного наличного хлеба расход есть, и впредь им давать ли? Сын твой Алексей. Из Смоленска Майя в 20 д. 1707.

Царевич Алексей — Петру. Мурзакевич Н.Н. С. 8

Милостивый Государь Батюшко. Получил я вчера писмо от Гаврила Ивановича, писанное по указу твоему, чтоб собрать овёс, и старого треть, а две доли из нового. И по указу твоему изполнять буду, толко имею печаль о сём, что не получил милостивого твоей руки писания себе. Поздравляю тебе Государю в день тезоименитства твоего, и с полученною викториею над Быховым. Дай Боже и впредь такое щастие. Сын твой Алексей. Из Смоленска. Июня в 23 д. 1707.

P.S. В зборе у нас только: овса 2 805 чет. Сухарей 503 чет, и ныне плотят по немногу.

Царевич Алексей — Петру. Мурзакевич Н.Н. С. 11

Милостивейший Государь Батюшко. Письмо твоё Государь милостивое (а определении рекрут и Петровских солдат и стрелцов Астраханских) я получил Июля в 31 д. в вечеру. И по тому письму Астраханских стрелцов отправил в Оршу Августа в 3 д. А рекрут и Петровских солдат отправляю ныне; а когда отправлю всё, буду писать к тебе Государю подлинно. Поздравляю тебе Государю с новополученною викториею над неприятелем, за Сестрою рекою; дай Боже и впредь щастие, чего усердно желаю. Сын твой Алексей. Из Смоленска. Августа в 5 д. 1707.

Царевич Алексей — Петру. Мурзакевич Н.Н. С. 14

Сентября 21, 1707, из Смоленска: «Получил сегодня письмо от батюшки. Изволит писать, чтоб мне ехать к нему в Минск… и оттуда пишут ко мне друзья мои, чтоб мне ехать без всякаго опасения, и мню, что к вам скоро буду без опасения». Значит — уже 1707 года друзья Царевича об нём безпокоились и предвидели ему опасности.

Собрание документов по делу царевича Алексея Петровича. Г.В. Есипов и М.П. Погодин. С. VIII

Милостивейший Государь Батюшко. Приехал я к Москве в 24 д. в ночи, и на утра осмотрел фартецию кругом Китая от Приказу Артиллерии до стены, что в Василиевском саду. Сделано 1 болворок совсем и уже пушки поставлены, а на прочих нижние также, и у иных и верхние в оных местах, и кроме дёрну (глиною с хворостом) отделываются в иных местах, и штормпал положены. На Неглине, где был тележный ряд, болворок поднят, толко ещё брустер незделан и фланка, которая к Неглинским воротам сваи побиты, и зачели делать и по Неглине до Неглинских ворот бьют сваи-ж. У Ахотнаго ряду кругом круглой башни, в Неглине, начали делать полболворка. У Боровицких ворот роют до фундамента, где зачинаю болворок. По Москве-реке между Тайницких и Москворецких ворот оставливают брёвнами и насыпают землёю, и делают бруствер. А от Тайницких ворот до Водовзводной и от Москворецких ворот, до Васильевского саду такожде будет оставлено брёвнами. На Кремлёвских башнях бойницы пробиты, и пушки ставят. Гварнизон с сего числа стану смотреть, и что явится буду писать к тебе Государю; а по ведомости от господина Гагарина всего гварнизону 2 500, а роботников 24 792 человека, и указанное число велел я прибавить, чтоб было 30 000. Сын твой Алексей. Из Преображенского. Октября в 27 д. 1707.

Царевич Алексей — Петру. Мурзакевич Н.Н. С. 19

Милостивейший Государь Батюшко. Дело здешнее городовое было до сего времени худо (для того, что были надсмотрители над работными худые), и я того ради предлажил всем министром дабы они всяк себе взял по болворку и делал скоряе. И ныне разделено им всякому по болворку, и кому где определено, тому в сём письме ведомость. А дерновая работа уже гораздо худа, для того, что здесь уже снег пал. Артиллерию, что надлежит к наличному, велел готовить. Гварнизон, по данным Мусину пунктам, чтоб был в 13 000, и о сём говорил я, и господин Стрешнев людей боярских доставил к смотру, и ныне их смотрю, также господин Иванов рекрут, и господин Курбатов посацких. Хотели поставить вскоре, а как их пересмотрю, буду смотрить ланс-армею. Сын твой Алексей. Из Преображенского. Ноября в 8 д. 1707.

Царевич Алексей — Петру. Мурзакевич Н.Н. С. 20

Милостивейший Государь Батюшко. Писмо твоё Государь получил вчера, за что всеусердно благодарствую, и впредь того желаю. И по тому писму изполнять буду всею силою; а чтоб зделать пять полков, я то каким возможно образом набирать буду. А об афицерах указ сказан прежде сего писма за неделю, чтоб афицеры, которые кроются, и недоросли все являлися мне; а кто неявится, и у тех будут отписаны деревни. И по тому указу недоросли записываются, а афицеры ещё нет. И ныне я по указу твоему пошлю добрых людей с салдаты, и стану их искать, и како не сыщу, велю деревни отписывать вовсе, а отсылать буду к Ершову вовсе. А царедворцев в городах собранных нет: все собраны к Москве (и которые на Елце, и тем велено-ж быть) и из них молодых выбрав велю учить, и зделаю их самих рядовыми, и потом отдам в вышеписанные полки в афицеры; (а которые афицеры есть заподлинные и тех туда-ж отдам), такожде и кодетов и недорослей велю учить… Сын твой Алексей. Из Преображенского. Февраля в 3 д. 1708.

Царевич Алексей — Петру. Мурзакевич Н.Н. С. 23

«Отец поручил мне управление государством, — говорил он в Вене об этом времени, — и все шло хорошо. Царь был доволен».

Устрялов Н. (1). Т. VI. С. 162

Так точно, если б Петр был особенно недоволен когда-либо, то, верно, нашлось бы указание о том в его письмах, коих он писал в день по десяткам. Непременно вкралась бы по его характеру какая-нибудь жалоба к Меншикову, Ромодановскому или Головину, Апраксину. Нигде не находим мы ни одного слова, ни одного намека о неудовольствии.

Погодин М.П. (1). С. 450

Никифор Вяземский доносил царю 14 января 1708 года: «Сын твой начал учиться немецкого языка чтением истории, писать и атласа росказанием, в котором владении знаменитые есть города и реки, и больше твердил в склонениях, которого рода и падежа. И учитель говорит: недели две будет твердить одного немецкого языка, чтоб склонениям в твёрдость было, и потом будет учить французского языка и арифметики. В канцелярию в положенные три дни в неделю ездит и по пунктам городовое и прочие дела управляет; а учение бывает по все дни». Таким образом, на царевича наложена была двойная обязанность, не в уровень его нравственным и физическим силам: осьмнадцатилетний молодой человек вместе с правительственною деятельностию должен был твердить склонения, усиленно заниматься математикою, фортификациею, к чему, как видно, он не имел склонности по природе. Когда отец спрашивал у него, какую книгу прислать ему для перевода, то он отвечал: «Учиться фортификации по указу твоему зачал, также и лечиться. А что изволил писать о книжке, какую мне для переводу прислать, и я прошу о истории какой, а иной не чаю себе перевести».

Соловьев С.М. (1). Т. XVII. С. 21

Если б царь был когда-нибудь недоволен, то верно делал бы выговоры, и эти выговоры были бы видны из ответов царевича. Ничего подобного не случалось, и только однажды царевич счёл нужным оправдываться и написать к отцу: «А что ты, государь, изволишь писать, что присланные 300 рекрутов не все годятся и что я не с прилежанием вручённые мне дела делаю, и о сём некто тебе, государю, на меня солгал, в чём я имею великую печаль. И истинно, государь, сколько силы моей есть и ума, вручённые мне дела с прилежанием делаю. А рекруты в то время лутче не мог вскоре найтить, а ты изволил писать, чтоб прислал их вскоре». Царевич так огорчён выговором, что писал к Екатерине о покровительстве, и, получив новое письмо от царя, отвечал ему: «Письмо твоё меня от прежнего письма печали зело обрадовало, что вижу милость твою паки к себе»…

Погодин М.П. (1). С.424

«Лучше бы мне быть сыном последнего земледельца…»

В Полтавской баталии он не участвовал Пётр известил его о великой победе собственноручным письмом.

Устрялов Н. (1). Т. VI. С. 19

…В январе 1709 года царевич, отводя новонабранные полки к отцу в Сумы, простудился и выдержал злую лихорадку. Вероятно, слабость царевича после болезни и лечения была причиною, что Алексей оставался в Москве во время Полтавской битвы.

Соловьев С.М. (1). Т. XVII. С. 20

Примечательно, что царь в этом году построил по обету церковь во имя св. Алексия, человека Божия, в тверском Жёлтикове монастыре.

Погодин М.П. (1). С.425

Милостивый Государь-батюшка! Письмо твоё о преславной и никогда слышанной виктории чрез Мурзина я получил, с которою тебе, Государю, поздравляю, и доношу, что о сём, по благодарении Богу, изрядно у меня веселились и у тётушки и трудившихся при сём поздравляю. И никогда народ весь так весел небыл как о нынешней виктории. Сын твой Алексей. Из Преображенскаго. Июля в 10 д.

P.S. Получил я от тебя Государя писмо с подлинною реляциею, за что паки всеусердно благодарствую.

Царевич Алексей — Петру. Мурзакевич Н.Н. С. 60-61

…Около Царевича, с самых молодых его лет, находилось несколько лиц, составлявших какое-то особое дружеское общество; они имели свои виды и действовали сообща, в отдалении от прочих, наблюдая разныя предосторожности: говорили между собою, а иногда и переписывались, языком условным, употребляли тайныя азбуки. Вот эти лица: Василий Григорьевич, Андрей Фёдорович, Алексей Иванович, Иван Нарышкины. Из них Алексея Ивановича мы видим по прежним документам при Царевиче ещё в 1702 г. Вероятно, все они поступили к Царевичу по родству их с матерью Петровой, Наталией Кириловной Нарышкиной.

Никифор Кондратьевич Вяземской, учитель и надзиратель Царевичев с детства.

Василий Иванович Колычов, муж кормилицы Царевича.

Фёдор Борисович Еварлаков, принадлежавший к домовому управлению Царевича.

Из духовных лиц: Духовник Царевича Яков Игнатьевич.

Благовещенский ключарь Иван Афанасьевич.

Протопоп Алексей.

Священник Леонтий Григорьевич из Грязной слободы в Москве.

Упоминаются ещё в числе лиц, кому посылались поклоны: Андрей Михайлович, Иван Иванович (не Нарышкин ли?), Михаил Григорьевич Нарышкин, Фёдор Григорьевич.

Из женских лиц упоминаются часто (в его переписке): Акулина, дочь Вологодского архиепископа Варсонофия.

Подобно тому, как родитель царевича устроил ради потехи всепьянейший собор и раздавал разные клички членам этого собора, царевич Алексей составил около себя такой же кружок друзей и всех их наделил насмешливыми прозвищами (отец Корова, Ад, Жибанда, Засыпка, Захлюста, Молох, Бритый, Грач и пр.). Они хвастались своим пьянством. «Мы вчера повеселились изрядно», писал однажды царевич к своему духовнику: «отец духовный Чиж чуть жив отошёл до дому, поддержим сыном»; а в письме царевича один из собеседников его, Алексей Нарышкин, приписал: «мы здесь зело в молитвенных подвигах пребываем, я уже третий день не наливался, и главный наш не умножает».

Всё общество связано было между собою теснейшею дружбою: по крайней мере, Царевич всех членов искренно любил, принимал участие в их судьбах, помогал в случае нужды, подавал советы, ждал с участием от них известий; во многих местах писем оказывается даже нежность и тонкость его чувства…

Собрание документов по делу царевича Алексея Петровича. Г.В. Есипов и М.П. Погодин. С. II-III

Особенно Яков Игнатьев, который был духовником царевича, имел на него громадное нравственное влияние.

Костомаров Н.И. (1). С. 824

Мы видели, как часто ненависть к царю, неодобрение его преобразований принимали вид религиозного протеста; восстания происходили во имя благочестия; царя считали антихристом; бунтовщики говорили об обязанности «стоять за дом Богородицы». Нельзя отрицать существования некоторой связи между царевичем Алексеем и сторонниками таких начал средневекового византийского застоя. Недаром он интересовался личностью и судьбой Талицкого, доказывавшего, что с царствования Петра началось время антихриста. При таких обстоятельствах близкое знакомство царевича с попами и монахами могло считаться делом опасным и для него самого, и для всего государства. В то самое время, когда Алексей по летам своим мог бы приступить к участию в делах и сделаться помощником отца, он находился под сильным влиянием своего духовника Якова Игнатьева, принадлежавшего к реакционной партии и бывшего средоточием того кружка попов и чернецов, в котором вращался особенно охотно злосчастный наследник престола.

Брикнер А. Г. (1). Т. 1. C.319

Яков Игнатьевич с самаго начала возымел на Царевича сильное влияние, почти до самаго последняго времени. Приведём отрывок из его письма в 1714 или 1715 г., в котором он описывает первое свидание с Царевичем: «…Во время первопришествия твоего ко мне в духовность, лежащу пред нами, во твоей спальне; в Преображенском; на столце, святому Евангелию, и мне тя пред ним вопросившее сице: будеши ли заповеди Божия исполняти, и предания Апостольская и святых отец хранить, и мене, отца своего духовнаго, почитати, и за Ангела Божия и за Апостола имети, и за судию дел своих, и хощеши ли мене слушати во всём, и веруеши ли, яко и аз, аще и грешен есть, но такову же имею власть священства от Бога, мне недостойному дарованную, и ею могу вязати и решати, какову власть даровал Христос Апостолу Петру и прочим Апостолом, глаголя: его же аще свяжете на земли, будет связан и на небеси, и его же аще на земли, будет разрешён и на небеси, и хощеши ли смирения моему священству и власти во всём повиноватися и покорятися? И на сия вопрошения моя благородие твоё пред святым Евангелием сице ответствовал: Заповеди Божия и предания Апостольския и святых его вся с радостию хощу творити и хранити, и тебе, отца моего духовного, буду почитати и за Ангела Божия, и за Апостола Христова и за судию дел своих имети и священства твоего власти слушати и покоритися во всём должен».

Обращаю внимание на этот язык: не слышится ли в словах стараго нашего Протопопа Якова Игнатьевича сам Григорий VII, основатель папской власти. Не чувствуется ли сродства этой речи с притязаниями Патриарха Никона? Не объясняется ли ею характер первых наших раскольников?

Прибавим, что Яков Игнатьевич во всё время жесточайших пыточных истязаний, повторявшихся много раз в продолжение года, битый и жжёный, не показал ни на кого, между тем как из писем Царевича, открытых случайно после его казни, в 1720 году, видно, что у него были многие друзья, посвящённые в его тайны с Царевичем

Собрание документов по делу царевича Алексея Петровича. Г.В. Есипов и М.П. Погодин. С. IV-VIII

Во хмелю царевич проявлял не один весёлый нрав, но также вспыльчивость и, подобно отцу, давал волю своим рукам и своему языку. Так: в трезвом состоянии он очень почитал и слушался своего духовника, а в подпитии случалось жестоко его бранить и даже драть за бороду.

Иловайский Д.И. (1). С. 9

Заметим, истины ради, и некоторые тонкие черты: Царевич просит духовника уведомить, как чует сердце об его браке. В письме к мужу кормилицы, Василью Ивановичу Колычеву, июля 6, 1707 г., Царевич пишет: «Бог тебя простит, что написался Ваською, только впредь не делай сего».

Собрание документов по делу царевича Алексея Петровича. Г.В. Есипов и М.П. Погодин. С. XIX

Однажды Алексей покаялся ему [Якову Игнатьеву], что желает отцу своему смерти, и духовник отвечал: «Бог тебя простит; мы и все желаем ему смерти для того, что в народе тягости много». Тот же духовник старался поддерживать в Алексее память о матери как невинной жертве отцовского беззакония; говорил ему, как любят его в народе и пьют про его здоровье, называя надеждою российскою.

Соловьев С.М. (1). Т. XVII. С. 14

Но главным виновником несчастнаго настроения его был Александр Кикин: некогда любимый денщик Государя, впоследствии адмиралтейц-комиссар, человек умный и бойкий, он из видов любостяжания втёрся к царевичу и представлял дела отца в ненавистном виде.

Устрялов Н. (1). Т. VI. С. 18

Александр Васильевич Кикин, один из ближайших друзей царевича Алексея, был очень богат: в одной Москве у него было 125 больших лавок. В них торговали его собственные крестьяне. Великолепныя каменныя палаты Кикина, находившияся близь с.-потербургскаго адмиралтейства, были конфискованы в 1716 году. Сам Кикин, в числе других, за взятки и разныя злоупотребления был высечен, лишён чинов и сослан. Но Пётр находил в нём необходимые для службы способности, и в том же году простил Кикина, при чём большая часть его имений не была ему возвращена. Нужно заметить, что Кикин с 1691 года употребляем был в качестве шпиона вместе с Ушаковым, Инсаровым, Румянцовым, Волковым и другими. Штелин, Голиков, Полевой и другие рассказывают предание о том, что будто бы А.В. Кикин три раза стрелял в спящаго государя, и три раза пистолет осекался, после чего он сам повинился в своём злодейском умысле, при чём Пётр простил его. Рассказ этот едва ли не одна из тех выдумок Штелина и ему подобных баснословцев, которые очень хорошо уничтожились изследованиями г. Устрялова. Любопытен, как характеристическая черта того времени, следующий факт: брат Кикина, Пётр Васильевич, нещадно высеченный кнутом за растление 13-летней девочки, пытанный за фальшивую подпись, тем не менее, ведал в 1704 году рыбными промыслами и мельницами во всей России.

Семевский М. (1). С. 231

Эта партия простирала виды свои очень далеко: позднее духовник требовал, например, чтоб Царевич тотчас уведомил его о начале беременности его жены, что мы видим из следующаго ответа: «Мая 6, 1712. Из Познани: О зачатии во чреве сопряжённыя мне хощеши ведати, радетель, и возвещаю, что весьма до отъезда моего подлинно познати было не можно ещё, а повелел я жене, аще будет возможно сие познати, чтоб до меня немедленно писала. И как о сём получу известие, есть ли что, или нет, о том писанием не умедля вашей Святыни возвещу». Беременность жены Царевича так же была важна для его друзей, как и для недругов.

Собрание документов по делу царевича Алексея Петровича. Г.В. Есипов и М.П. Погодин. С. XII-XIII

Но, может быть, скажет при сём кто: для чего же зла сего не предупредил родитель его? Таковой пусть разсмотрит того времени Историю Его Величества, и увидит, что великий родитель сей находился тогда в самых крайнейших безпокойствиях, по причине властолюбивых предприятий правительствовавшей сестры своей и многих на здравие его умышлений и заговоров… Увидит сего Монарха в одно и то же время занявшагося безпрестанным обучением вводимаго им регулярного воинства, строением Флота, обучением себя мореплаванию, исправлением многих злоупотреблений и нравов подданных, и, следовательно, увидит, конечно, что не было ему отнюдь времени самому смотреть, так сказать, за бывшим ещё в пеленах сыном своим; а потом паче ещё заняли Его Величество наступившая с Турками война, двукратные его под Азов походы, строение в Воронеже Флота, обозрния его многих городов и, наконец, предприятое им в Европейския Государства для научения себя самого достойному царствованию и для просвщения подданных своих путешестием. Но при всём сём, однако-ж, отнюдь сего сказать не можно, чтоб толико попечительнейший о пользе отечества Государь забыть мог единаго своего сына и наследника, и оставить его без должнаго о нём призрения. Но можно-ли Государю и человеку, занявшемуся сколь великими, столь и безчисленными делами, проникнуть в сердца окружавших сына его, закрытые непроницаемою завесою притворства?

Конец ознакомительного фрагмента.