Мост, колодец и тень

Роман Владимирович Арефкин, 2020

Пережив тяжёлую утрату, потеряв связь с реальностью, Олег отправляется в Швецию, где эксцентричный психотерапевт вызывается помочь, посвящая в свои собственные открытия. Раз за разом, переживая последствия случившегося, Олег сталкивается с потаёнными сторонами человеческой психики, пространства и времени, а также – с древними секретами старой Скандинавии. Олегу предстоит научиться использовать открывающиеся коридоры времени, чтобы исследовать предпосылки рокового перелома в собственной жизни и принять непростое решение.

Часть 1

Я не помню, какое по счёту утро я встречаю в этих стенах. Дважды в день меня вызывают на беседы доктором, которые больше напоминают допрос, но кажется — этому скоро придёт конец. Я представлял это совсем по-другому. У нас всегда говорили, что в этой части света, тюрьма или психушка — что санаторий, проблема лишь в том, что «санаторий» тоже может изрядно надоесть.

Если верить календарю, который я храню среди тех немногих личных вещей, что у меня имеются, я здесь уже третью неделю, и по мне до сих пор не было никакого конкретного решения. Судя по всему перед судьёй — дилемма, отправить меня в общую тюрьму, закрыв глаза на сомнительные обстоятельства моего дела, или же признать душевно-больным и закрыть в лечебнице. Моя защита тем не менее, рук не опускает, похоже для них это теперь некий вопрос принципа.

В больнице, в целом, не так плохо. Я вижу одних и тех же людей, которые мне изрядно осточертели, но всякий раз, когда все неприятности дня остаются позади, стоит мне сомкнуть веки и я возвращаюсь к образам тех людей, которые продолжают подталкивать меня к жизни.

В послеполуденный час, в это время года, день отступает здесь крайне поспешно, и я выработал «восхитительную» привычку — сижу у стены, опёршись затылком о гладко выкрашенную поверхность, и смотрю на то, как тень ползёт по стене напротив, этакая изощрённая форма солнечных часов в моём, заметно опустевшем, мире. В такие часы я раз за разом прокручиваю историю случившегося, чтобы задержать настойчивое разрастание пустоты внутри себя.

Итак, меня зовут Олег, на данный момент мне тридцать пять лет, я приехал из России, привезя с собой удивительный груз проблем, разобраться в которых вызвались специалисты, потратившие ни один год на работу с психами, лицами прожившими неудачный суицид, а иногда и попросту раздавленными депрессией, одинокими осколками нашего, всё еще столь разрозненного, общества.

Я приехал не один, как ни странно, меня повсюду сопровождал мой отец. Мужчина разменял шестой десяток, за всю свою жизнь он разве-что путешествовал по регионам нашей родины, теперь же им помыкали обстоятельства.

Приехали мы отнюдб не в Стокгольм, наше место назначение — местечко под названием Шиксаль. Это не так далеко от столицы, но нами двигало вовсе не желание пройтись по историческим местам.

Шиксаль представляет собой небольшой городок, если не сказать деревню, с потрясающей инфраструктурой, гармонично вписывающейся в природные ландшафты. В отличие от уродливо-урбанизированных городов, где мне приходилось бывать, здесь инфраструктура лишь застенчиво вписывалась в то, что было возведено веками естественного хода вещей, потрясающе…

К сожалению, ни я, ни мой отец, не имели возможности наслаждаться видами. В Шиксаль нас привел тяжкий поворот в моей судьбе. На родине, в России, я был женат. Мою супругу звали Инна, она была на четыре года младше меня и как выяснилось позже — бесконечно более проницательна.

Мы познакомились с ней так давно, что многие из наших самых близких друзей, там, на родине, восхищались тем, как складывалась наша, на первый взгляд — заурядная, жизнь. Ещё в университетские годы я заприметил её. Она на четыре года младше, и я долго изнывал в нерешительности сделать первый шаг. Друзьям я рассказать не мог, меня бы попросту не поняли, а дома — об этом и речи не могло идти. Мне оставалось только смотреть на неё в унылых коридорах университетских корпусов, когда непродолжительные перерывы между лекциями дарили мне эти мгновения, которые затем превращались в часы смятения, по приходу домой. Я ругал себя за нерешительность, но ждал, надеясь, что неожиданная оказия подарит мне возможность, которую я не упущу.

Впервые такое случилось, когда я уже окончил университет и начинал работать в компании, где незадолго до этого проходил практику. Инна была уже на старших курсах, но это всё равно не решало моей проблемы. Бывали моменты, когда мне хотелось на всё наплевать и призрев нерешительность — подойти к ней и всё сказать.

Нет, разумеется мы были знакомы. Неоднократно я заводил с ней беседы и мы были чем-то вроде друзей, насколько это возможно. В целом, всё моё положение рядом с ней выглядело нелепо. Пока в один из дней мне всё-таки не представился мой «счастливый случай»

Инна, ещё со школьных лет, занималась художественной гимнастикой и лёгкой атлетикой, выступая на довольно престижных региональных соревнованиях, что обеспечивало ей внушительный репутационный рост и многообещающие перспективы в лучших университетах города. Кроме того, такие занятия спортом выточили из неё образец красоты, заставляя всех вокруг терять дар речи при её появлении. Она была высокого роста, по женским стандартам конечно, её русые волосы плавными волнами спадали на нежные плечи, а фигура её хоть и была словно высечена «рукой античного скульптора», так и не приобрела этих мужественных черт — которые отягощали образы многих увлечённых спортсменок. Когда она смотрела на меня, я видел её большие, глубокие, тёмно-зеленые глаза, в которых хотелось раствориться и больше никогда не возвращаться в реальность, казавшуюся на её фоне бесконечным серым, бессмысленным пространством. Улыбка, образованная тонкими, чувственными губами, наводила на о мысли о портретах эпохи позднего ренессанса, и то как она говорила — это могло выбивать твердь у меня из-под ног, заставляя цепляться своим вниманием за каждое её слово.

Когда Инна училась на выпускном курсе, судьба подарила мне шанс, направив её на практику именно в ту компанию, где уже работал я. Теперь, как мне казалось, нашему сближению ничего не должно было воспрепятствовать. Едва ли не каждый день мы разговаривали на самые отстранённые темы. Я же прилагал все усилия, дабы из разряда её старых, университетских знакомых оказаться в качественно-новой роли. Так продолжалось некоторое время, пока в один из осенних дней, не произошёл странный случай.

Вернувшись с занятий, Инна почувствовала себя плохо. Весь предыдущий день она страдала от необъяснимой боли в животе, но списывая всё на естественные свойства деликатного женского организма, она прикладывала усилия, чтобы это обстоятельство не отразилось на её образе жизни. В тот день она вновь пошла на тренировку. Лил дождь, и на улице царила совершенно нерасполагающая атмосфера. Все два часа интенсивной тренировки, она привычным образом заставляла себя работать, невзирая на увещевания тренера. На обратном пути домой, в метро, ей стало плохо, она побледнела и потеряла сознание. Сотрудники метрополитена вызвали скорую, которая госпитализировала мою будущую жену в больницу. Это была отвратная, с плохой репутацией, муниципальная больница, в которой, спустя ещё два часа, Инне диагностировали развивающийся приступ аппендицита, с угрозой скорого перехода в перитонит. Все показания требовали срочного хирургического вмешательства.

В тот день, я не дозвонился до неё и снедаемый волнением, я попытался узнать у её родителей, в чём же было дело. Когда мне удалось это сделать, они уже были с ней в больнице. Поняв, о каком именно месте шла речь, я бросился к ней. То, что я обнаружил — не укладывалось ни в какие рамки, я позволить не мог, чтобы Инна оставалась в этих условиях. Благодаря моему отцу, мне удалось договориться о том, чтобы её приняли в частной клинике, в срочном порядке, и я тут-же перевёз её туда, на свой страх и риск, понимая — в таком состоянии могло случиться что угодно. Отцовская машина, которую я водил с такой осторожностью, несколько раз едва не попала в аварию, я забыл обо всём на свете, все мои чувства обострились и больше всего мне хотелось услышать от докторов, что ситуация нормализуется.

Хорошо всё, что хорошо заканчивается. После операции в частной клинике, Инна очень быстро пошла на поправку. Она не хотела оставаться в койке ни дня дольше, чем то требовали минимальные предписания. Я же не мог позволить, чтобы она ходила пешком там, среди грязных, холодных, продуваемых всеми ветрами, улиц нашего города. Сам город, который был мне родным, в один момент превратился в бесконечное «минное поле» опасностей. За каждым углом мне виделась угроза для Инны, и я всем сердцем желал оградит её от всего этого, бесконечного хаоса. Я не желал, чтобы она ходила по неприветливым улицам города, перемешивая ногами извечную грязь, обильно посыпаемых реагентом, дорог. Даже общетсвенный транспорт стал казаться мне источником бесконечных опасностей, а люди, чьи лица я иногда наблюдал, стоя в пробке, напоминали мне призраков, глядящих на меня с противоположной стороны бытия, оттуда, гже надежда уже не живёт. Я дал себе слово, что с этого времени буду прилагать все усилия, чтобы обеспечить Инне комфорт, в котором ей ничего бы не угрожало, и только тогда, как мне казалось, и я сам мог бы обрести благостное спокойствие.

Мне пришлось согласиться с условиями моего отца и принять то, что он издавна готовил для меня. Я стал управляющим одного из отделов его заводов, потонув в бесконечной рутине бюрократической работы, но это позволяло мне заботиться о том, что я так любил. Мои мечты в один момент были пущены под откос, и то, что наполняло меня образами будущей жизни — уступило место бесконечным бумагам, цифрам, переговорам лишённым всякого смысла. Я стал довольно большим «подшипником» в бизнес-механизме построенным моим отцом, в стране, где весь рынок принадлежит монополиям, мы никогда не знали конкуренции, и следовательно — развития. Инна, и её благополучие стали моим мотивом к существованию.

Вскоре, после того как она окончила университет, мы уже были намного больше, чем просто друзьями. Я сделал ей предложение.

В тот день я впервые, так мне казалось, увидел подлинную грусть в её глазах. Это было столь далеко от того, что я ожидал, когда делаешь предложение. После всего, что я сделал для неё… Она обещала, что будет думать, сказала, что ей нужно время… Я, разумеется, выразил понимание этой её просьбе. Однако тогда впервые в моей душе пылало пламя негодования. Я не мог взять в толк, чем была вызвана эта нерешительность. И мои родители, которые всегда твердили, что эта моя увлечённость граничила с помешательством, не упустили возможность указать на неблагодарность со стороны Инны.

Я не желал никого слушать, я ждал, наблюдая, как каждый день превращался в переполняемую, тягостными мыслями, чашу.

Спустя почти год, в течение которого я отчаянно пытался делать вид, будто всё было нормально, Инна, столь же неожиданно для меня — сообщила о том, что принимает моё предложение. Я был вне себя от счастья, а вот мои родители лишь в очередной раз упрекнули меня в моей глупости. Так вышло, что этому решению Инны предшествовала покупка дорогой квартиры в элитном доме, на этаже, с панорамными окнами из которых открывался удивительный вид на едва ли не бесконечную серость города, который теперь каждое утро лежал на нашей ладони. Спускаясь с этой высоты, Инна покидала пределы «наших владений» на дорогом автомобиле, которому едва ли понимала цену, всё это выводило из себя моего отца, но я не мог иначе. Я понимал, что так я, под видом искренней заботы, привязывал её к той жизни, которую для неё построил. Наша квартира, на упирающемся, в серое небо, этаже, была клеткой без прутьев для птицы с подрезанными крыльями. Инна обитала здесь, где я мог безмолвно контролировать каждый её шаг, и это даровало мне крупицу покоя — который служил отдушиной за те часы, дни, годы ненавистного существования. Мой отец, смирившись с тем, что он называл неизлечимой сентиментальностью, научился использовать мою страсть в качестве надёжного поводка для меня самого. Наблюдая, как я нуждался в контроле над Инной, он не гнушался возможностями всякий раз ткнуть меня носом в то, сколько это всё стоило. Так мы, я и моя супруга, оказались пленниками наших собственных иллюзий. Чтобы это ощущение, пробравшееся и поселившееся в наших сердцах, не задушило нас окончательно, мы предпочитали уповать на спасительный плот самообмана — изображая семью, в которой муж и жена бесконечно любят друг друга и столь же бесконечно доверяют — верят друг другу, понимая, как далеки от истины эти концепции.

Наше существование в этом «анабиозе жизни» продолжалось семь лет, пока мы, эмпирическим путём, не пришли к тому, чтобы позволить нашим иллюзиям окончательно размыть границы здравого смысла. Инна пропадала целыми вечерами, возвращаясь домой поздно вечером, не отрываясь от дисплея своего смартфона, куда сыпались бесконечные сообщения от личностей — происхождением которых я никогда не интересовался. Все эти обстоятельства утратили всякую значимость, когда и мне стали доступны те маленькие радости жизни под вуалью бесконечной имитации счастья. В те часы, что Инны не было дома, я тоже срывался — покидая наше роскошное жилище, и мои нереализованные желания уносили меня прочь, позволяя на несколько часов полностью позабыть про «оковы», которые мы сами же себе и выковали.

Так продолжалось какое-то время, мы прятали наши жизни за вуалью из видимой, бросающейся в глаза роскоши. Таким образом у нас получалось создавать впечатление благополучия, которое традиционно воспринимается как мерило счастья.

Однажды, возвращаясь домой, я обнаружил несколько дюжин пропущенных вызовов, все они были сделаны с телефона моей матери. Это могло означать что-то очень серьёзное, и с нелёгким сердцем я припарковал машину вблизи дома, не зная чего ожидать. Во дворе было много народу, в основном жильцы комплекса и соседних домов, а также просто прохожие, которым довелось стать свидетелями полёта изящного, женского тела, облачённого в вечернее платье, с верхнего этажа элитного дома. Инна упала на асфальт, всего в нескольких метрах от стоявшей рядом скамейки, на которой часто сидели вечно скучающие домохозяйки, коротающие растянувшиеся едва-ли не в «прямую бесконечности» дни своих жизней.

Это была ужасная картина. Упав с такой высоты, то, что некогда вызывало во мне неутолимую страсть, теперь напоминало вздутую пульпу биомассы. От удара вокруг разбрызгалась кровь с фрагментами ткани. Я стоял и смотрел, лишившись дара речи. Помню, как ко мне поспешил мой отец, он схватил меня, будто опасаясь, что я был готов упасть в обморок. Нет, я крепко стоял на ногах, просто в тот момент из меня вдруг ушла вся жизнь, какая бы убогая она ни была, она, уподобившись ленивому морскому угрю, выскользнула из моей груди и причудливым манером проскользила в одному ей известных направлений. Я мог только смотреть. Так я стоял до тех пор, пока тело не увезли, а сотрудники клининга, с остервенением, принялись замывать то место на асфальте, где за доли секунды Инна простилась с жизнью. Я продолжал стоять и смотреть на то места, от соприкосновения с которым Инна обрела покой.

Лишь когда мои ноги предательски задрожали и подхваченный руками моего отца, который всё это время оставался в своей машине неподалёку, наблюдая за мной, я был сопровождён наверх, в квартиру…

В квартире, я лишь разулся, сбросил куда то пиджак, и проделав путь в спальню, позволил ногам подкоситься, рухнув на кровать. Сон поглотил меня в тот же момент.

Я не помню, как проходили последующие дни. Какие-то люди, среди которых периодически мелькали знакомые лица, посещали меня, но все они казались мне лишь тенями, отчаянно пытавшимися прикоснуться к моей реальности. По правде же тенью становился я. Не ел, не пил, вскоре меня увезли в больницу.

На календарь я тогда и смотреть не мог, при виде выстраивающихся в ряды дат меня начинало трясти, я отсчитывал — сколько дней минуло с того вечера. Так меня поглотил омут отчаянья, вслед за которым, как это и случается, пришло отупение и беспомощность.

Отец, который состарился на глазах моей матери, с завидным упорством возил меня по специалистам, которые, в итоге, все как один, разводили руками, уповая на время — ка на единственное лекарство. Некоторые ещё говорили про надежду, которой становилось меньше день ото дня.

Однажды, один из психотерапевтов, вызванных по такому случаю из Неаполя, поведал моему отцу про своего коллегу из Швеции, с которым они познакомились на каком-то семинаре. Выходило так, что тот швед специализировался на терапии пост-травматических синдромов, работая с военными, жертвами маньяков и лицами, пережившими сильные эмоциональные потрясения. Проблема была в том, что тот швед принципиально не выезжал к клиентам, ни за какой «гонорар» Одним из объяснений этого «финансового аскетизма» было оборудование, которым орудовал «душевных дел» мастер. Другое объяснение заключалось в уникальной обстановке места, где «целитель» обитал. Это был маленький городок Шиксаль, который не обозначался на большинстве карт в силу своей территориальной и административной незначительности.

Под напором матери, отец принял решение дать шведу шанс. Мы отправились туда в самом конце лета, и моё первое прибытие в Шиксаль оказалось сродни погружению в океаны золотой листвы. Это было настоящим потрясением для моих чувств, которые, ка мне тогда казалось, уже были мертвы. После бесконечной серости и грязи наших бетонных улиц, я почувствовал как мои лёгкие наполнял аромат увядающих трав, чувство — сопровождаемое звуками шелеста листвы, журчания рек, пения птиц, которые вовсе не собирались покидать этот край, невзирая на все признаки «гибели лета» Тогда в моём сознании родилась метафора — «милостивое умирание», так я прозвал то, что наблюдал вокруг себя. Я понятия не имел, что смерть могла быть такой.

Доктор Кристенсен принял нас в своём фамильном доме, который оказался небольшим, но весьма уютным коттеджем, построенным несколькими поколениями предков доктора. Здание представляло собой традиционное для данной местности сооружение — основание было возведено из скреплённых раствором камней, так, чтобы эта структура выделялась снаружи. Считается, что некоторые камни в основании, чьи края более всего выступают наружу, несут в себе память о прикосновениях предков. Верхняя часть дома была собрана из могучих сосновых брёвен, толстых, подогнанных один в один. В доме было три печи, но поддерживать тепло всеми ими — оказывалось затратным и трудоёмким делом. Потому хозяин дома, живший в одной части здания, использовал другую его часть в качестве своей рабочей зоны.

Доктор Кристенсон был пожилым — лишь оп возрастным меркам той действительности, в которой я привык жить. Когда я увидел его в первый раз, передо мной предстал довольно высокий мужчина с седыми волосами, лицом, которого едва коснулась сеть морщин. Он носил очки, но нуждался в них, судя по всеми, лишь когда работал. Одевался доктор прилично, как если бы собирался на официальную встречу. Скрытые в рукавах хлопчатой рубахи руки доктора были длинными, довольно тонкими. Но жилистыми. Рукопожатие Кристенсона позволило мне понять, что передо мной стоял мужчина, не отпустивший от себя своих сил и стати.

Наша первая беседа состоялась в первый же вечер, после ужина, когда доктор попросил моего отца оставить нас наедине в его кабинете. Этот разговор, во многом, и послужил отправной точкой в моей истории.

— Я полагал, что увижу сломленного человека, но пока что передо мной лишь опустошённый сосуд. — говорил доктор, глядя на то как из-под металлического абажура настольной лампы лился приятный, тёплый свет — Мне прежде всего следует выяснить, нет ли в этом сосуде бреши…

Сказав это, доктор направил на меня округлые линзы своих очков, в которых забавно отражался свет лампы. Я, к некоторому недовольству самого доктора, продолжал молчать и просто глядел в ответ.

— Ваш отец поведал мне вашу историю. — продолжил Кристенсон, опершись скрещёнными предплечьями о крышку своего стола — Честно сказать, меня это не особо впечатлило.

Сказав это, доктор очевидно поймал на себе мой встревоженный взгляд, посему он поспешил упредить мою реакцию сделав жест, призывавший не спешить с выводами.

— Ваш отец переживает за вас, и я понимаю природу этого явления. Однако, он по столь же понятным причинам, не может понять причину вашего нынешнего состояния.

С этого момента он завладел моим вниманием. В действительности, все те специалисты, с которыми я сталкивался до него, говорили лишь обо мне, и никто не затрагивал Её. Для всех этих людей, как и для моего отца, Инна умерла, исчезнув из этого мира, забрав с собой смысл моей жизни, сделав меня «бумажным трафаретом» — подобием человека, антропоморфной фигурой которая выделялась в мире живых людей своей невыразимой плоскостью.

— С профессиональной точки зрения, мне было бы полезно узнать историю ваших отношений, так поступают люди моей профессии, и вы уже видели таких немало, верно?

Я кивнул, один раз, коротко, давая свой ответ.

— Как вам спится по ночам? — таким был его следующий вопрос, заданный тоном полнейшего безразличия, как если бы мы вели самый непринуждённый разговор и за неимением других тем был задан этот.

Я рассказал ему о том, что сперва я проваливался в темноту, которая, словно прожевав меня, выплёвывала обратно поутру — навстречу предстоящему дню. Я чувствовал себя измотанным с самого утра, обрекая свой день на неясное, спутанное существование за пределами жизни других людей.

Затем, спустя какое-то время, я стал видеть первые сны. До этого я никогда не придавал значения ночным видениям, и быстро забывал всё, что видел.

— Эти сны были другими. — сказал я, всматриваясь в лицо доктора, пытаясь разглядеть его глаза за круглыми линзами очков. В ответ Кристенсон лишь кивнул, призывая меня продолжать.

— Там нет цвета, понимаете? — и вновь доктор отвечал мне молчанием — Словно смотришь чёрно-белый фильм, без звука, не ощущая ничего, кроме восприятия образов.

— Что это за образы, можете вспомнить? — доктор сделал незначительное ударение на этом вопросе, словно придавая ему значение, выделяя среди всего прочего, что я рассказывал.

Я же только пожал плечами в ответ:

— Это место…, я там никогда не был ранее. Так мне кажется. Нет, я уверен… Я никогда там не был. Там есть гора, не очень высокая, я имею в виду, она не оголяется скалами на вершине, вся покрыта лесом. Лес смешанный, судя по всему. Какие-то реки, я не слышу их, но словно знаю о их присутствии. Под моими ногами колышется трава, не высокая, ровная — как ковёр, это покрытие тянется далеко, увлекая меня идти дальше и дальше. Периодически там встречаются ледники, просто площадки покрытые льдом, как если бы то были локальные фрагменты зимы посреди очевидного лета.

Я вновь посмотрел на доктора, мне хотелось получить обратную связь, понять, внимал ли он моим словам. Кристенсон на мгновение задумался, будто бы то, что я упомянул этакую мелочь — лёд на траве — было куда важнее самой темы нашего разговора.

— Продолжайте. — сухо ответил Критсенсон, отводя взгляд в сторону.

— Я неоднократно обнаруживал себя там, в этих странных землях, лишённых, по сути, всяких признаков жизни.

— Были там какие ни будь животные или птицы? — спросил доктор — Что-нибудь ещё, кроме вас самих?

Я задумался. Ответ на этот вопрос лежал на поверхности, однако, меня удивляло внимание доктора к тем деталям, которые я считал совершенно ненужными.

— Там определённо не было ни одного животного или птицы. Вообще ничего такого, если вы понимаете меня…

Сказав это, я осёкся, я вдруг понял, что сам то я едва ли понимал, к чему хотел подвести своего собеседника.

Доктор внимательно посмотрел на меня.

— Стало быть, ни одной живой души? — спросил он, как то подозрительно протягивая слова, словно давая мне понять, что он знал то, о чём мне вовсе не хотелось говорить.

— Олег. — Кристенсон впервые снял с переносицы свои очки и отложив их в сторону, потёр переносицу, сильно при этом зажмуриваясь — Несколько лет назад, я пережил клиническую смерть, попал в аварию…

Доктор продолжал смотреть куда-то в сторону, а поскольку в данный момент в кабинете единственным источником освещения была настольная лампа, взгляд Кристенсона исчезал в притаившихся тенях, нашедших своё убежище между шкафом и книжными полками.

— Я пережил клиническую смерть, находясь на искусственном обеспечении жизни несколько дней. Клиницисты, боровшиеся за мою жизнь, склонялись к тому, чтобы уже отключить меня от оборудования, но сложилось по-другому.

Я, разумеется, не знал этой истории, и мне отчего-то стало не всё равно. Нет, это не было чувство сострадания или даже сочувствия, скорее во мне вспыхнул интерес. Я не успел сформулировать вопроса, прежде чем Кристенсон продолжил:

— Все эти дни, что сознание моё отсутствовало в мире живых людей, я вовсе не был поглощён безраздельной тьмой, как это принято полагать. Я не видел тоннелей к свету, как это часто описывают сторонники религий и никто никуда меня не звал. Вместо этого, я обнаружил себя в месте, которое ты описал с такой поразительной точностью.

Я помню своё удивление, услышав это признание от доктора. Сперва мне показалось, что я его неправильно понял, и мне захотелось переспросить. Однако под его взглядом я осознал, что наши мысли касались одного и того же предмета.

— Я видел гору, про которую ты говорил, и леса, которые ты описал, я блуждал меж этих деревьев. От моего внимания, разумеется, не укрылись и эти феноменальные сгустки льда, там, посреди лета. — теперь Кристенсон откинулся на спинку своего кресла, под его массой, незакреплённые колёса сделали треть оборота назад — Если бы вам достало желания продвинуться вглубь тех краёв, вы бы и не такое увидели.

Я вопрошающе поглядел на доктора, тот впервые улыбнулся.

— Когда меня вывели из комы, я ощутил себя опустошённым, как если бы меня лишили чего-то, что уже стало укореняться во мне. Словно бы душу мою вырвали с корнем. Я утратил интерес ко всему, что наполняло мою жизнь смыслом. В той аварии погибла моя супруга…

Сказав это, доктор бросил взгляд на стоявший на краю стола портрет в небольшой, металлической рамке.

— Как долго вы были женаты? — вдруг спросил я, сам не ожидая такого вопроса.

— Шестнадцать лет. — ответ пришёл после секундной паузы на общёт прожитых отрезков времени, которыми люди условились измерять свои жизни.

Следующий мой вопрос осел у меня на языке, и очевидно доктор заметил это.

— После стольких лет, само собой разумеется, мы превратились скорее в ближайших друзей, понимая друг друга и зная друг о друге едва ли не всё. Но с её потерей ушло и нечто такое, чего я в последние годы уже не ценил, а воспринимал как данность. Такое бывает…, намного чаще чем об этом говорят.

Мы разговаривали какое-то время о видении, по сути — сне, обнаруживая удивительные совпадения в наблюдаемых объектах. Кристенсон, ка это ни странно, обнаруживал все эти совпадения не столько с удивлением, сколько с удовлетворением от подтверждаемой одному ему известной теории. Это наблюдение занимало меня. Доктор словно знал нечто такое, что скрывалось за приделами моего понимания и это обстоятельство, уже само по себе, провоцировало во мне интерес — первое живое чувство со дня смерти Инны.

Дни, проведённые в доме доктора пролетали один за другим, я был поглощён компанией этого человека. Кристенсон стал для меня проводником, двигающимся именно в то направление, в которое я хотел смотреть.

— Я могу с наивысшей степенью уверенности заявить, — говорил доктор — что я видел там город. С виду это был типичный для западной или северной Европы город, характерный для периода, соответствующего нашему позднему средневековью.

— Как вам удалось это определить, если вы могли видеть город лишь однажды и издали? — я не упускал возможность задавать вопросы, покуда это позволяло мне избавляться от липких сомнений, что словно болотные пиявки — цеплялись к моим суждениям.

В таких ситуациях доктор никогда не спешил с ответом, предпочитая обдумать вопрос. Я ценил этот его подход, ведь более всего остального мне нужна была правда.

— Архитектура, комбинации зданий и функции целых узлов сооружений, — отвечал Кристенсон — подобное можно увидеть лишь на схемах населённых пунктов четырнадцатого-пятнадцатого веков. Я никогда не был специалистом в этих вопросах, как и многие дилетанты я лишь видел картины художников да исторические киноленты, но после посещения этой земли, я понял, что с каждым днём память будет обкрадывать меня унося по крупицам пережитое в вечность. Поэтому я начал поднимать источники, сверяться с серьёзными, научными трудами, находя подтверждение одним своим доводам и опровержения — другим.

Я слушал эту его тираду, не перебивая, с видом впитывающей, каждое его слово, губки.

— Там были другие? — мой вопрос прозвучал внезапно, оборвав речь Критсенсона на полуслове. Доктор был явно не готов к тому, чтобы я его перебивал, он уставился на меня через линзы очков, его взгляд вовсе не выражал ни раздражение, ни смятение. Напротив, доктор едва-заметно вздохнул, словно вздох облегчения, и ответил:

— Я думал вы никогда не спросите… — сказал Кристенсон, медленно снимая очки и массируя переносицу — Да, там были люди… Я видел их с той позиции, с которой мне открывался вид.

— Что они делали? Кем они были? — я разразился градом вопросов, как если бы устал от слишком долгого дефицита речи — Вы говорили с ними?

Кристенсон вернул очки на прежнее место на своём лице и поглядел на меня. На его худых губах отразилась улыбка, это была гримаса сочувствия, спрятанная за столь невинный жест.

— Олег, вы, очевидно, проводите слишком близкие параллели между тем, что мы имеем в нашей жизни и тем, свидетелями чего мы стали.

Я не стал долго раздумывать над услышанным, эта реплика отозвалась во мне тревогой.

— Вы же не хотите сказать, что после всех этих обнаруженных нами совпадений, вы полагаете, что это были иллюзии, галлюцинации, навеянные нашим воображением?

Доктор откашлялся и замотал головой.

— нет, нет… Этого я не утверждаю. То не были просто иллюзии, но я бы, на вашем месте, не стал спешить с далеко-идущими выводами… всё-таки это не научно…

Я проглотил это замечание, как если бы не заметил его, однако за ним мне виделся упрёк.

— Все последние дни я хочу спросить вас об одном, но мне так тяжко даётся этот вопрос. — я посчитал, что если и озвучивать смелость моей гипотезы, то именно сейчас тому было самое подходящее время — Скажите, после всех этих ваших изысканий, как вы считаете, существует ли жизнь за пределами смерти?

Кристенсон, и это было более чем ожидаемо, замер в задумчивости. Его взгляд медленно сполз по мне, переместившись на кипу бумаг, лежавшую перед ним. На листах с различными схемами, записями и грязноватыми пометками на полях, сгущались тени, через окно в комнату вливались дозированные потоки янтарного, осеннего солнца.

— Меня удивляет, — медленно отвечал Кристенсон — что вы используете столь прямолинейные определения для явления, столь неопределённого и я бы сказал эфемерного. Я затрудняюсь ответить на ваш вопрос однозначно, ещё и потому, что мы не пришли к единству терминологического аппарата.

— Боже правый, Кристенсон! — не выдержал я и позволил очередной, пробудившейся от сна, сильной эмоции взять верх над нормами поведения — Мы говорим сейчас не в рамках научной теории! Прошу вас, будьте откровенны и скажите, что вы думаете на этот счёт!

— Мне кажется, — отвечал доктор — что задавая этот вопрос, вы ищите не столько моего мнения, сколько подтверждения вашего же собственного довода. А что, если мой ответ вас разочаруют своим несоответствием с тем, что вы сами хотите услышать?

Это замечание смутило меня, наверно от того, что я понимал его правдивость. Доктор видел меня насквозь, и впервые я ощутил себя эмоционально и мысленно «обнажённым» перед этим человеком. Дабы скрыть своё смущение, я перешёл в «наступление»

— Вы полагаете, что я не способен принять альтернативную точку зрения? Вы держите меня за узколобого кретина?

— Я думаю, вы уходите слишком далеко в этих, эмоционально-окрашенных, терминах. — спокойно отвечал доктор — Вы абсолютно нормальный человек, переживший потерю и связанную с этим травму. С точки зрения психологии, мне понятно ваше стремление найти этакий «якорь надежды», чтобы держаться за него. Однако это путь в никуда! Поймите, если вы уверуете во что-то, будь то загробная жизнь или ещё что, это во-первых не вернёт вашу супругу, а во-вторых — отсрочит восстановление.

В его словах сквозил ледяной, уродливый здравый смысл, ставший мне столь чуждым, словно бы это я был «существом из зазеркалья» оказавшимся в рациональном мире людей.

— Но всё-же, Кристенсон, скажите, что вы думаете по этому поводу?

Доктор вздохнул и пожав плечами, ответил.

— С одной стороны, я не имею никаких сведений, которые позволяли бы мне судить о существовании феномена, о котором вы говорите. — произнося эти слова, его голос звучал несколько неуверено, он отвёл взгляд от бумаг и записей, которые мы разбирали, говоря о наших видениях — С другой стороны, Олег, я слишком большой скептик, чтобы хоть что-то отрицать!

Я счёл этот ответ демонстрацией попытки «усидеть на двух стульях», маскируя свою трусость сделать вывод, который мог бы нанести ущерб его репутации в научных кругах. Я пытался отнестись к этому с пониманием, однако испытывал раздражение от того, что все эти наши беседы и выяснения, откровения и обнаружения — сводились к тому, что мы обсуждали что-то эфемерное, фабулистическое, и практически не имеющее право на существование, поскольку всё остальное человечество предпочло наложить своё «табу» на эту тему.

Следующей ночью я не мог уснуть. Наверно впервые за последние месяцы я столкнулся с этой проблемой. Сколь долго я не лежал с закрытыми глазами, сон не пробивался ко мне сквозь пелену темноты. Я вставал с постели и пытался утомить сознание чтением скучнейших научных трудов по узким медицинским дисциплинам, где лишь каждое пятое слово было мне понятным.

Тогда я оделся и вышел на улицу. К своему удивлению я обнаружил свеже-выпавший снег. Я не заметил, чтобы снаружи был снегопад, однако повсюду лежала белая пелена из мокрого снега, прилипавшего к ногам и охотно собирающегося в плотные комки. Воздух стал заметно холоднее, но я решил не возвращаться в дом за дополнительной одеждой. Намереваясь прогуляться в прилегающем к имению Кристенсона парке, я пошёл меж деревьев, ветви которых сильно прогнулись под налипшим на них снегом. То тут, то там я сбивал комья снега с ветвей, позволяя тем выпрямляться — возвращая себе привычное расположение в пространстве.

Под ногами, как ни странно, я не ощущал холода, разве что намокли штанинины над самыми ботинками, ветра почти не было и я ощущал себя более чем комфортно. Вопреки ожидаемому чувству усталости, за которым я охотился в этом лесу, моей «добычей» стал энтузиазм — столь необычно было испытать эти предвестники зимы в незнакомом мне месте. Эта мысль, тем не менее, напомнила мне о Инне. Когда над нашим городом висело жаркое, летнее солнце, она ещё была жива, а я делал так много — чтобы не замечать как наша жизнь шла под откос. Сейчас, оказавшись наедине с этими ощущениями первого снега, в ещё не успевшим достаточно остыть воздухе, я поймал себя на мысли, что больше всего мне бы хотелось оказаться на пороге дома моих родителей, где прошло моё детство. Невзирая на серость, грязь и шум большого города, на тысячи неприветливых, угрюмых лиц, которые встречаешь повсюду — я бы отыскал одно единственное лицо, и услышал бы один-единственный голос, сделав всё возможное, чтобы предотвратить случившееся. Но разумеется, это было невозможно. Пространство и время не считались с моими желаниями и не давали права на «работу над ошибками» Свежевыпавший снег, здесь, в шведском Шиксаль, в тот-же миг стал метафорой того, как под этой нежной массой я похоронил свою жизнь.

Занятый этими размышлениями, я сам того не заметил, как оказался возле одной из местных рек. Она была совсем не широкой, но вода в ней текла резво, то и дело унося в своём течении крупные горбыли древесных обломков.

Возле берега снег, из-за непростой кривизны ландшафта, лёг неравномерно, лишь частично скрыв чёрные камни. Я двигался против течения, глядя на воду, при такой температуре, снег не имел власти над этой субстанцией. Я ещё какое-то время двигался вдоль берега, глядя как на противоположной стороне над водой зависали ветви деревьев. Казалось, что из этих тёмных зарослей на меня могло смотреть множество глаз обитателей этой безмолвной ночи. Но вскоре моё внимание привлёк иной объект, я увидел впереди мост, соединяющий два берега. Это было сооружение из прошлого, всеми своими чертами демонстрируя принадлежность к ушедшей в прошлое эпохе. Мост был сложен из камня, имея надёжное основание на каждом берегу, напоминающее башенки, он протягивался над рекой довольно широким, каменным полотном с высокими оградами, что должно было предотвращать падения неосторожных прохожих в медленно-текущую воду. Там, где мост впивался в скалистый берег, в силу своей конструкции, образовывал арочные своды, тени которых навсегда укрывали эту часть берега от глаз прохожих.

Подобные конструкции не были бы причиной для столь искреннего любования, если бы не факт даты их возведения. Я не преставал задаваться вопросом, как велись эти работы тогда, при отсутствии грузоподъёмных технологий, когда вся тяжёлая работа выполнялась человеческими руками. Разумеется я никогда не был специалистом в этих областях, и вполне вероятно, я мог много не понимать в принципах подобных работ, тем не менее, мне казалось, что для своего времени подобные сооружения были свидетельством незаурядных способностей людей — обречённых жить в темноте религиозного мракобесия.

Другим обстоятельством, которое удивило меня, стало состояние моста. Дело в том, что все подобные конструкции у нас в стране, неминуемо становятся жертвами уличных форм искусства, покрываясь многослойными пластами безвкусных граффити. Здесь же, при отсутствии видеокамер, нарядов полиции, регулярно патрулирующих злачные места, да и собственно — злачных мест, сооружения оставались нетронутыми вездесущей рукой «постмодерна»

Я приблизился к основанию моста. Чтобы пройти по нему, мне следовало подняться по пристроенной лестнице, ступени которой делали три поворота на пути своего восхождения наверх. Однако я не спешил подниматься, стоя здесь, где даже мысли мои заглушал звук вечно-текущей воды, я всматривался в темноту арки, образованной основанием моста и берегом. Мне казалось, будто это портал, открывшийся передо мной, из которого веяло холодом, и от которого нельзя было так просто оторвать взгляд.

Я не смогу сказать, как долго я стоял там, завороженный простотой этой картины, созерцая нечто и ничто одновременно. Я понять не мог, что притягивало мой взгляд, словно магнит, чьё поле оказалось едва способно зацепить металлическую стружку на отдалении. Этого явно было недостаточно, чтобы заставить меня пройти туда, вступить под своды этой теневой арки, однако и отпускать — не отпускало. В какой-то момент я начал пристальней всматриваться, словно отыскивал признаки чего-то живого, что могло обрести форму и медленно, боязливо покидая своё укрытие — выползти под этот тусклый свет луны. Наверно это и есть подлый трюк воображения, ведь стоит позволить ему сорваться с «повода» здравого смысла и оно утаскивает тебя так далеко, где легче лёгкого потерять собственное «я»

Когда моего плеча коснулось нечто, я едва не лишился дыхания. То был вовсе не испуг, не эффект неожиданности заставший меня врасплох на грани вновь обретших возбуждение нервов. Прикосновение было лёгким, как дуновение ветерка, но в отличие от потока воздуха, эта сила не обтекала мою плоть, напротив — она находила путь сквозь меня, пробираясь через одежду, кожу, мышцы и кости — дотрагиваясь до той моей сути, что ещё совсем недавно пребывала в состоянии скорее мёртвом, чем живом.

Незнакомец, если я так могу его назвать, стоял позади меня. Он был высоким, даже для самых смелых человеческих мерок. Весь его вид лишь отражал понимание о антропоморфности, имея четыре конечности, голову — посаженную на удлинённой шеи, все атрибуты человека и столь мало человеческого в своём облике.

Он был что тень, отброшенная существом, вид которого, явись он мне в тот момент, неминуемо лишил бы меня рассудка. Его руки, если эти когтистые верхние конечности можно было так назвать, поднялись к моей голове. Когти на пальцах были столь длинны, что существо, при желании, могло легко выпотрошить меня. Я удивился, как орудуя этой своей лапой, создание не оторвало мне руку — прикоснувшись к моему плечу ранее.

Немного отведя свои руки в стороны от моей головы, тварь наклонилась, приближая своё, лишённое всяких выразительных черт, лицо ко мне. Тёмное пятно на том месте, где должно было находиться лицо, приобрело очертания, напоминавшие человеческие, однако эти черты принадлежали самой обобщённой концепции человека, и оттого казались особенно чуждыми мне. Разрез в материи тени пересёк так называемое лицо от края до края, и распахнулся беззубой пастью. Я тут же уловил сильнейший запах речной тины, застоявшейся, цветущей воды и затхлости. Это разом напомнило мне о всех моих впечатлениях, которые когда-либо я пережил, оказываясь вблизи рек, озёр, водоёмов со стоячей водой. В моём сознании всплыли все истории о утопленниках, людях — исчезнувших вблизи рек, о русалках, обитающих за кряжистыми горбылями и поджидающими своих незадачливых жертв.

Когда тварь начала говорить, всё моё внимание словно обратилось в узел, я всецело принадлежал ему.

— Назови себя! — голос создания не имел ни одной характеристики, которую я мог бы описать, как и отсутствие эмоции, из-за чего становилось по-настоящему жутко.

Я, тем не менее, не был лишён дара речи, отвечая, я словно слышал свой голос со стороны. Я назвал ему своё имя, затем кто я и как здесь оказался. Это заняло некоторое время, но казалось, что с появлением этого создание, время — как таковое — утратило свою силу и свой непрерывный ток.

— Ты знаешь кто я? — спросило создание, и на этот раз я отделался односложным, коротким ответом.

— Я жил здесь издавна, ещё с тех самых пор, когда другой, деревянный мост соединял эти два берега. И до этого, когда между берегами, разделёнными куда как более бурной рекой, протянулся подвесной мост. И до этого, когда никакого моста здесь не было и в помине, а люди жили племенами, совершая свои глупые ритуалы

— Кто ты такой? — спросил я, понимая, что создание вовсе не лишило меня способности руководить своими действиями.

— Меня называли по-разному, в зависимости от того, какие причудливые верования были свойствены жившим здесь людям. Мне приписывали самые различные черты — в то время, пока я был лишён оных. Но в одном твои собратья были правы — ни стрела, ни меч, ни пуля ни святая вода, ничего не в силах причинить мне вред. Слишком многие пытались убить меня, но я пережил их всех, поспособствовав тому, чтобы последние мгновения их несчастных жизней были окрашены в незабываемо-красные тона их крови.

— Что ты хочешь от меня? — таким был мой следующий вопрос, который заставил чудище вновь пригнуться ко мне. Всякий раз, делая это, оно пыталось увидеть во мне что-то такое, чему я не мог подобрать объяснения.

— Обычно, узрев меня, твои собратья испытывают другую эмоцию. — констатировало чудище, наконец отринув от меня, позволяя впервые за затянувшуюся паузу вздохнуть чем-то иным, нежели ароматом застоявшейся воды — Ты другой! То, что ты чувствуешь — мне не приелось!

Сколь долго я не смотрел на незнакомца, мне не удавалось определить — что именно я ощущал. То не было страхом или отвращением, вместо этого создавалось впечатление, будто чудище, непостижимым образом, опустошило меня.

— Кто ты такой? — я задал другой вопрос, не получив ответа на предыдущий — Что ты здесь делаешь?

— Меня называли по разному, на протяжении отрезков времени, что вы зовёте веками. Вам удобно отсчитывать ваши жизни этими смешными мерилами. Я же живу ровно столько, сколько существует эта земля.

В этот момент, я посмотрел туда, где ноги чудища соприкасались с поверхностью земли. К своему изумлению я обнаружил, что даже на свежем снегу не оставалось прогалин от стоп монстра. Чудище попросту не стояло на поверхности, а словно вырастало из земли — образовывая с ней непрерывную связь.

— Здесь, в Скандинавии, они называли меня «чудом», из века в век приписывая мне сумасбродные свойства.

Мой взгляд, очевидно, в тот момент, выражал полнейшее недоумение.

— Они говорили, что я живу под мостами, в страхе от лучей солнца, которые, прикоснувшись ко мне, обращают меня в безжизненный камень. Поселив меня, в своих поверьях, под мост, они приписали мне страхи, за которые сами же были в ответе, будто это я алчу их никчёмные ценности, поджидая торговцев, проезжавших в своих повозках. Якобы это я вершу насилие над их женщинами, утягивая тех за длину волос под мостовые арки. Туда же я уносил, согласно их байкам, их бестолковых детей, чтобы те ослепли и служили мне тысячу лет, опять таки — не надуманная ли цифра. Им невдомёк, что я столь часто появлялся среди них, в кабаках, во время громких попоек, слушая всю ту ахинею, что они несут. Но кое в чём они были правы. Я никогда не появлялся перед человеком просто так, без весомого на то основания.

— Весомого основания…. — повторил я, взвешивая слова чудища, пробуя их на вкус, пытаясь понять, что же он такого в них вкладывал.

— Если ты спросишь любителей баек про троллей, они дадут тебе чёткие инструкции, что нужно делать при моём появлении. — отвечало чудище — Они скажут, что перво-наперво, нельзя пожимать предложенной руки. Нельзя, ни при каких обстоятельствах, называть троллю своего имени. И не менее важное — не стоит показывать троллю своего страха.

Все эти, перечисленные одно за другим, правила, теперь имели не так уж много смысла для меня. Тролль был здесь, передо мной. Он уже знал моё имя и прикоснулся к моей руке, а что касается моего страха — он почуял нечто, что удивило его самого. Мне оставалось только ожидать участи, которую уготовило это существо. И хотя здравый смысл подсказывал бы любому на моём месте, что лучшим в данной ситуации решением было — бежать куда-подальше, я не испытывал стремления спастись, вместо пресловутого инстинкта самосохранения я испытывал нездоровое любопытство к происходящему.

— Я выбираю тех, чей дух слаб и кому настало время раствориться в действительности. — сказав это, тролль в очередной раз втянул воздух с мерзким шипением, при этом его туловище раздувалось, могло показаться, что вместе с ночным воздухом, чудовище втягивало сущность моих жизненных сил.

— Ты убьёшь меня? — наконец спросил я, уже привыкнув, глядя троллю в импровизированное лицо

— Этот термин существует лишь у вас, людей. Вы, преследуемые примитивными инстинктами, от которых так и не смогли отказаться за тысячелетия своего существования, проливаете кровь друг друга, обрекая ближнего на муки, физические страдания, во имя удовлетворения самых низменных своих потребностей.

Эта тирада показалась мне несколько затянутой, от неё веяло философией и излишним нравоучением. Однако я не решался перебить тролля, полагая, что его слова станут последним, что я слышал в своей жизни.

— Ты, человек с гордым именем, — тролль едва-заметно усмехнулся — удивляешь меня тем, что не страшишься своей участи. Однако это вовсе не пламя отваги, что согревает твоё сердце, нет-нет! Ты гоним другой эмоцией, и ради избавления от неё, ты готов поскорей спрыгнуть в могилу!

Тролль был прав, до того момента я не мог подобрать нужных слов, чтобы выразить своё состояние, в котором пребывал. Увлекшись теориями доктора Кристенсона, я позволил себе зачать пламя заранее обречённой надежды. Мои желания оказались сильнее здравомыслия, когда уже почти мёртвый дух вдруг стал подавать признаки жизни, цепляясь за призрачную надежду.

— Ты бредишь идеей, озвучить которую боишься! — продолжал тролль — Это свойственно вашему племени, лицемерие и трусость.

Чудище замолкло на мгновение и я смог ощутить дрожь, пробежавшую по моему телу. Слова, которыми тролль закончил свою тираду, вонзились мне в сердце подобно ледяным иглам и теперь холод и бессилие разливались по содрогаемому телу.

— Что бы ты сказал, человек, если бы я дал ответ на тот вопрос, которым ты себя так здорово мучаешь? — этот вопрос тролля застал меня врасплох, на секунду мне показалось, будто я готов был выйти из насланного на меня оцепенения.

— Ты можешь знать это? Но как?

Тролль, к моей полной неожиданности, схватил меня своими лапами за плечи. Когти тут же вонзились мне в плоть, но ни моя одежда, ни плоть не получили повреждений, вместо этого моё сознание на миг потухло и когда я вновь смог видеть, я был среди знакомых мне мест. Холмы, поросшие травой, раскинувшиеся по обе стороны от холмов леса, чьи верхушки мерно раскачивались на ветру, небо — наполненное мириадами звёзд и в то же время — солнце, освещающее всё обозримое пространство таким странным, не поземному холодным, светом.

Это было место из моих снов, сомнений быть не могло. Тролль заставил меня увидеть то, что я видел на пике угасания своего сознания, он ещё раз позволил мне очутиться там, где доктор Кристенсон коротал свои дни клинической смерти.

Я вспомнил о докторе, и вместе с тем моего сознания коснулась мысль — «город!» Доктор рассказывал о наблюдаемом им городе, описав примерное место расположения оного.

— Сюда теперь сбегают твои мыслишки, верно? — голос звучал приятным баритоном и принадлежал мужчине. Я увидел его в нескольких шагах от меня. Он был моего роста, худощавый, одет в странные одежды — словно материя — свёрнутая причудливым образом вокруг его тела, позволяя рукам и ногам выходить наружу. Голова мужчины, покоящаяся на тонкой шее, была украшена копной длинных, кудрявых волос, спадавших ему на плечи. Вокруг рта виднелась растительность — многодневная небритость. Из-под не густых, карих бровей на меня смотрела пара тёмных, выразительных глаз.

Я уставился на мужчину в полнейшем недоумении, а он, словно бы я должен был догадаться, продолжал говорить.

— Ты уже бывал здесь, и почему-то хочешь вернуться! Я прав?

Я отрицательно покачал головой. Не возвращения сюда я искал, меня влекла совсем другая идея.

— Мне говорили, — отвечал я — где-то здесь должен быть город.

Я посмотрел в сторону леса, что-то подсказывало мне, будто это было именно то направление, коим мне следовало идти.

Мужчина улыбнулся. Это была добрая, приятная улыбка, как если бы он искренне хотел поддержать меня.

— Если ты того желаешь, я отведу тебя туда, куда ты хочешь!

Я поглядел на незнакомца, затем вновь в сторону леса.

— Я буду признателен… — единственный ответ, пришедший мне на ум в этой ситуации.

Мы двинулись в путь. Мужчина зашагал впереди, и я не сразу заметил, как на траве под нами оставались следы моего проводника, каждое касание его стоп земной поверхности оставляло кровавый отпечаток. Однако я не задавал лишних вопросов, мне хотелось во что бы то ни стало увидеть город, о котором рассказал Кристенсон, но в отношении которого доктор сам предпочёл предать свою идею.

Мы шли быстро, преодолевая один холм за другим, однако я не чувствовал усталости и легко поспевал за своим гидом. На протяжении этого пути мы не разговаривали, пока не достигли рубежа леса. Здесь мужчина остановился, и повернувшись ко мне, сказал:

— Когда мы пройдём тропой через этот лес и ты увидишь стены города, прояви терпение, мы не сразу подступим к его стенам. Однако, когда мы всё же окажемся внутри, не удивляйся — никто из обитающих там не будет видеть тебя или слышать, ты не сможешь вступить с ними в контакт.

Меня удивило это обстоятельство, но я был не в том положении, чтобы настаивать на ответах. Слова моего проводника давали мне надежду на скорый визит в то места, куда я стремился попасть. Поэтому я шёл. Мы пробирались через лес, это было совсем не трудно, мой гид вёл меня хоженой тропой, позволяя ускользать от контакта с цепкими ветвями дико-растущего кустарника. Пространство здесь было тёмным и мрачным, но вопреки этой атмосфере, я ощущал скорее покой, нежели разумное волнение.

Я понял, что лес заканчивался по тому, как редели стволы деревьев, вскоре стало заметно светлее. Спустя ещё немного — мы стояли на краю высокого холма, с которого открывался вид, захвативший меня целиком. Это был вид на долину, небо над которой словно провисало, в буквальном смысле этого слова. Синеватое пространство с неисчислимым количеством звёзд словно выпячивалось к городу, образуя некое подобие воронки. Нечто подобное можно было видеть на компьютерных моделях «чёрных дыр», которые любили показывать в научно-популярных фильмах про космос.

Сам же город выглядел именно так, как его описывал доктор Кристенсон. Не очень обширный, он был обнесён высокой каменной стеной, с несколькими воротами в различных частях. Застройка в городе, и это было видно с нашей позиции, делилась на уровни — простые домишки в один-два этажа с черепичными крышами, затем возвышался уровень зданий в три-четыре этажа, с балконами, колонами, стены этих зданий были украшены лепниной. В центре города располагался замок — сердцевина этого образования. Он не был массивным, а его архитектура свидетельствовала скорее о функциональности, нежели стремлении впечатлять стороннего наблюдателя.

— Что мы будем делать теперь? — спросил я своего проводника, который до той поры оставался безмолвным и смотрел на город с какой-то тоской во взгляде.

— Мы дождёмся нужного часа, когда я смогу провести тебя туда, за стены города, и ты увидишь то, что так жаждешь. — сказав это, незнакомец даже не посмотрел в мою сторону — Однако пока у нас есть время, нам стоит обсудить один важный момент.

Сказав это, мужчина подошёл ко мне и я понял, где я видел его образ ранее. Я был поражён до глубины души, это заставило меня сделать несколько шагов назад. Мужчина улыбнулся.

— Распознал мой образ, да? — сказав это, он приподнял свои руки и сам осмотрел тонкие предплечья, на запястьях тут-же проступили следы от верёвок, как если бы они были длительное время перевязаны. Затем незнакомец взглянул на свои ладони. Подняв руки так, чтобы я мог их видеть, он продемонстрировал мне тыльные стороны ладоней, и я увидел как на них проявились кровавые следы — стигмы — от пронзивших их некогда гвоздей. Опустив и несколько отведя руки в сторону, мужчина позволил мне увидеть проступающее пятно крови, на его правом боку, чуть выше подреберья. Вдобавок ко всему, на лбу вырисовывались многочисленные ссадины от чего-то, что не пощадило его кожу, обвивая голову — будто венец.

Я, не в силах выносить этого вида, закрылся руками, отгораживаясь от ужасного зрелища.

— Это так много значит для вас. — говорил мужчина, — Весь этот образ, что я не мог не научиться имитировать его, в отличие от всех остальных моих «масок», эта — открывает двери в сердца людей.

Когда я набрался сил и вновь взглянул на своего проводника, от продемонстрированных минутой ранее увечий не осталось и следа. На меня вновь смотрел прежний облик.

— Тебе закрыт путь в тот город, как бы сильно ты не ломился в «парадную дверь» Твоё время ещё не пришло, Олег.

Произнеся моё имя, мужчина уничтожил остатки всяких моих сомнений. Теперь я понимал, передо мной по-прежнему стоял тролль, тот самый, что застал меня врасплох у моста.

— Однако, — продолжал тролль — ты так стремишься туда, потому что там обитает она… Я прав? Прав… Назови её имя!

Я замер в нерешительности, глядя на существо в самом прекрасном из образов.

« — не называй троллю своё имя!» — пронеслась мысль в моём сознании.

— Уже поздно, — констатировал тролль, в очередной раз, давая понять, что он мог с лёгкостью читать мои мысли — поздно для тебя и для неё.

— Инна… — выговорил я, преодолевая ком в горле, заставляя непослушный язык выполнять его исконную функцию.

Мужчина прекратил улыбаться.

— Я отведу тебя к ней, туда, за стены города. Ты увидишь её, найдёшь подтверждение своей догадке, распалив и без того воспалённую мечту… Что дальше?

Я ничего не мог ответить, ведь и в этом тролль был прав, я понятия не имел, что я мог поделать — увидев её там.

— Ты говоришь, она не сможет меня увидеть? — спросил я, запинающимся от волнения языком — Я не смогу сказать ей…

Тролль отрицательно покачал головой, давая мне ответ — который я уже знал. Однако, он сказал:

— Я могу помочь тебе.

— Помочь как?

— Я мог бы сделать так, чтобы она смогла внять твоим словам, и даже больше!

Если бы мы находились в материальном мире, услышав такое — меня бы затрясло.

— Ты хочешь сказать, — я перебил тролля — ты можешь помочь мне вернуть её обратно?

Тролль в образе самого известного в мире незнакомца улыбнулся в ответ.