Сломанная корона. Паганини

Полина Чех

Творчество – вопрос того, насколько ты можешь обнажить свои чувства перед многими людьми, чтобы это не переросло в «проституцию души». Любовь – это о том, как раскрыться перед одним, при этом справившись со страхом его возможной потери.В треугольнике музыканта, художницы и писательницы есть еще один угол – их созидательное начало. И порой отдаваться массам легче, чем остановиться на одном человеке.

Нарисованная музыка (Москва)

Архитектура — это застывшая музыка.Шеллинг

Пока Леша пошел в душ, я заправляю кровать и сажусь на нее, попивая кофе. Настолько увлекаюсь при этом различными мыслями, что больше пью сам запах чашки, чем ее содержимое.

Слышу шаги и поворачиваюсь на звук. Леша показывается в дверном проеме, абсолютно раздетый. Мои щеки розовеют, и я смотрю в пол.

— Всегда удивлялся, почему после секса девушки умудряются стесняться наготы, — посмеиваясь говорит он и демонстративно проходит мимо меня, ничем не закрываясь.

— Наверное это потому, что ночью ничего не видно.

Я быстро поднимаю глаза на его кожу цвета слоновой кости и тут же вновь смущаюсь.

— Как раз ночью видно гораздо больше, чем днем.

Он обходит меня сзади и оставляет печать поцелуя на моем плече. Печать с гербом его потрясающего голоса со слегка протяжными гласными. Кому-то эта черта тембра может показаться манерной, но я виду в этом стремление вечно петь.

— И что же видно ночью? — я дрожу от его дыхания на обратной стороне моей шеи.

— Обнажены не только тела, но и их души. Их желания, мечты, мысли… Страхи, — добавляет он, намеренно подув в мои волосы, отчего меня слегка передергивает.

Леша берет меня за руку и поднимает на ноги. Его горячая ладонь ведет меня к зеркалу. Он встал чуть позади и улыбнулся нашему отражению. Почему-то в зеркало смотреть было не так стеснительно — и я даже позволяю себе ухмыльнуться нашим двойникам из Зазеркалья. Заметив, что я снова стою на носочках, Леша пошутил на эту тему, как чуть ранее этим утром, когда я на кухне творила нам завтрак. По-моему, я даже засмеялась. Не уверена. Не могу оторваться от отражения его глаз в стеклянной поверхности. Я корчу рожицу, высовывая язык на бок, глядя ему «в глаза», и Леша повторяет за мной. Усмехнувшись, я меняю гримасу и парень тоже. Все-таки было в нас что-то схожее: даже не столько во внешности и цвете кожи, а в том, что мы будто являлись отражением друг друга в некоторых суждениях, взглядах на мир.

Или я просто нас плохо знала.

— Посмотри, — став серьезным, говорит мужчина нашим отражениям. — Ты потрясающая.

Он обходит меня и ловким движением расцепляет застежку лифчика, а затем стягивает нижнюю часть комплекта. Кружево падает к моим ступням, похожее на снежные узоры на окне.

Я смотрю на нас, полностью обнаженных, в зеркало. Леша гладит меня по бедру. Тянусь к нему за поцелуем. Он оказывается недолгим — парень отстраняется и отходит.

Ты куда?

Он пятится назад и левой рукой берет гитару, усаживаясь на кровать.

У меня внутри все обрывается.

Ты сыграешь для меня?..

Слежу за тем, как пальцы правой руки ложатся на гриф. Характерный шаркающий звук при смене аккордов достигает моих ушей, а каждый удар о струны делает за меня шаг в его сторону. Вокруг пропадают любые шумы, меня завораживает его мерно двигающаяся над струнами рука. Вверх-вниз. Вверх-вниз.

Я сажусь на колени перед ним, устремив взгляд на его лицо. На глаза, которые закрыты. И на губы, которые неожиданно раскрываются.

Меня словно за вытянутую руку вырывают из толщи воды, и наконец-то я начинаю слышать.

Леша играет только одну песню, но времени проходит столько, как если бы это длилось на протяжении всего восхода солнца, прямо до полудня. Я вижу дребезжание струн, их резонирующие движения, пронзающие воздух. Я слушаю их, его голос, и все это сливается во что-то большее, чем просто песня. Будто опять попадаю на сцену, в мир тысяч светлячков. Внутренности отбивают ритм, которым руководит мой музыкант.

Тысячу раз мне пели, играли на гитаре, на клавишах, на различных духовых инструментах… И сейчас это было тоже самое, что один из тех разов, но и при том нечто совершенно новое. Музыка отскакивает от стен, а его голос словно клянется мне в чем-то. Дело уже даже не в словах песни, а в интонации, в неких переливах его надрывного тембра. Каждое слово — обещание. Каждая строка — клятва. Каждый куплет — нерушимый обет.

Будь моим.

Пожалуйста.

С губ чуть не слетели слова: «Я тебя люблю». Я прекрасно понимаю, что мы знакомы два дня, и любой бы человек просверлил пальцем мой висок насквозь. Сама бы просверлила.

Но у меня такое ощущение, что я знаю этого человека уже целую… чуть не подумала «вечность». Он — тот, чей голос не давал мне сдаваться в самые трудные моменты и разделял мое счастье в лучшие. Он был со мной всегда — на вечеринках, на пляжах, когда солнце вареной сгущенкой растекалось по коже, на качелях, в автобусах, поездах, самолетах и метро. Эта музыка делала то, что не мог сделать даже самый близкий человек. Можно позвонить другу, когда тот будет занят, а ты будешь в нем нуждаться. Можно попытаться обнять кого-то, а он передернет плечами. А музыка не предаст.

И он — живой носитель этой музыки.

Почему можно сказать, что это — моя любимая песня, всего после недели «знакомства» с ней, и нельзя сказать, что любишь человека во время первого общения? Человек — это та же музыка.

И его тональность совпадала с моей.

Люди хорошо сходятся с теми, с кем у них «один плейлист на двоих». Тогда что можно сказать о тех, кто творит композиции из этого плейлиста?

И вот я. Сижу перед своим творцом на коленях, обнаженная, с распятой на струнах душой. И вот он. С голосом древнегреческих сирен и инструментом самого искусного сатира.

— Ты что, плачешь?.. — спрашивает Леша.

Песня уже закончилась, а мое сопение только набирает обороты.

Я отвернулась, закрывая глаза руками. Леша спускается ко мне и обнимает.

— Знаешь, мне всегда было приятно, что моя музыка может вызывать такие эмоции у людей. Чувствую, что создаю стоящее, отражающееся на других. Трансформирую мир.

Я тянусь за неостывшей на его губах песней. Она приятно щекочет трещинки на моей коже. Леша целует мои глаза, упиваясь слезами. А ведь он и правда словно получает некоторое удовольствие, наблюдая за тем, как я плачу. Плачу и расплачиваюсь солоноватой водой за услышанные ноты.

— Разве мои слезы не расстраивают тебя? — робко спрашиваю я, поднимая глаза на него.

Леша цепляет мой подбородок пальцами и заглядывает в мое лицо.

— Нет, — говорит он. — Ты знаешь, я просто хочу крутую музыку делать. Чтобы люди слушали и чувствовали себя живыми даже в самые худшие моменты их жизни.

— Хочешь их поддерживать? Как лучший друг?

Леша усмехается.

— Нет, не так. Хочу сотрясать умы. Чтобы от моих песен смеялись, грустили, сходили с ума, плакали, — он с улыбкой проводит большим пальцем по моей еще невысохшей щеке.

— Да, наверное, ты прав. Ведь одно только осознание, — я делаю акцент на последнем слове, — этого факта заставляет вознестись на облака.

— Именно так, — его зеленые глаза устремляются вверх, словно проверяя, до какого неба мы долетели.

— Я бы на твоем месте выбирала только космос, на низшее не соглашусь, — подмигиваю я.

— И ведь не поверишь, получается же! — Леша откладывает гитару в сторону и берет меня за руку. — Я пробовал достичь этих небес другими способами, но все не то.

Поднимаю бровь. Вижу, его эта тема заинтересовала больше, чем полет до космоса. Хорошо, продолжим:

— И как же ты пробовал?

— Пытался с помощью психотропных препаратов. Но не то.

— А ты уверен, что именно такие эмоции вызываешь у людей?

Леша кивает в сторону своего ноутбука и телефона, заряжающегося на столе:

— Мне каждый день пишут люди и говорят, что наша музыка заставляет их почувствовать живыми. А о большем я и не мечтаю. Наверное, сложно в это поверить.

— Да нет, почему же. С музыкой, как со словом: можно спасти, можно убить, можно полки за собой повести…

Леша смеется, и у него слегка трясутся плечи.

— Ну, полки это не мое. Но вообще, я имел в виду, сложно поверить, что я делаю это не ради славы. Вот ты, ради чего ты рисуешь?

Я вдруг осознаю, что мы впервые за это утро заговорили обо мне. Даже непривычно отвечать, а не спрашивать. И мысли разбегается от вопроса, как тараканы от включенного света.

— Просто ради того, чтобы выплеснуть свои эмоции… Оставить отпечаток внутренней магии на листке. А то сегодня ты что-то испытываешь, и все, завтра ты уже не сможешь воспроизвести чувство. Зато посмотрев на собственную картину, ты зарождаешь в себе отголоски, кидаешь маленькое семечко, которое взрастает в новые ощущения… Это сложно объяснить, — я вздыхаю, сетуя на мизерный словарный запас. — Рисую, потому что рисую.

— Вот и я сочиняю музыку, потому что мне так велит сердце. А оно, на мой взгляд, самый искренний барабанщик.

Когда я прихожу домой, мой барабанщик стучит так, словно бьет не палочками, а тяжелым медленным маятником. Как ни странно, дурман сна, который распластал меня по столу во время второй пары, куда-то пропал, едва я вышла под дождь из станции метро. Скидываю промокшую одежду сразу в стиральную машинку и завариваю ядерную дозу кофе.

Я живу в квартире-студии, родители купили ее, когда мне было лет 10, и отдали под съем. А после моего поступления я решила пожить отдельно. И меня это устраивает. Можно не париться на счет поздних приходов после тусовок, мелких ссор на почве «помой за всеми посуду» тоже не возникает. С родителями я вижусь не часто, раз в неделю, а то и меньше. У них своя жизнь.

А у меня вдохновение.

Я вижу зеленый цвет. Переливы изумрудного и цвета морской волны, плавно переходящие в синий. И яркие рыжие пятна.

Масло или акварель?

Останавливаюсь на масле и тщательно выдавливаю содержимое тюбиков на деревянную, уже порядком измазанную палитру. Я никогда ее не мою, потому что так иногда получается внезапный цвет или оттенок, который словно пришел откуда-то свыше. Словно кто-то за меня управляет смешением моих красок. Хотя в художке меня за это порядком ругали.

Карандашный эскиз я успела набросать в блокноте еще в метро. Хост тоже быстро оказывается разлинован серыми линиями-наметками. Хочу увидеть цвет.

Достигнув наконец нужного оттенка, я набираю его на кисть и останавливаюсь перед уже подготовленным холстом, зажимая деревянный кончик кисти в зубах.

Воображение вперед реальности выписывает яркие линии на белом.

Холст словно становится объемным и уносит меня в комнату Леши, воспроизводя момент его музыки. Я вижу его черное постельное белье, которое на хосте уже отливает изумрудным в складках. Наши бледные тела цвета пенки от капучино, едва тронутые румянцем, и мои рыжие, слегка разметавшиеся по плечам волосы, находящие свое отражение на оттенке его губ. Тени от перекладин английского окна заключают его тело в клетку, но гитара выступает ключом к свободе. И лицо. Это полное отчуждение от реальности и отдача миру музыки с головой. Уже представляю, как долго я буду возиться с его лицом…

Я начинаю с бледных контуров двух тел. Каждый мазок — это целая линия их жизни, стремительно плывущая по двухмерному пространству холста и трехмерной реальности. Представляю, как некий творец тоже вырисовывал третью снизу родинку на моем бедре, и чуть более сливочное, чем вся остальная кожа, родимое пятно на правом плече.

Все-таки все люди изумительны в своих несовершенствах. Если бы не эти отличительные черты в виде шрамиков, горбинок на носу, необычных изгибов ушей или выступающих больших пальцев ног — мы стали бы чурочками с глазками, выпиленными искусным дереворезом, стали бы теми подсвеченными прожекторами безликими манекенами. В нас не было бы жизни, индивидуальности. Совершенство — одно, а недостатки у всех особенные. Говорят, что любят-то не за достоинства. И ведь правда, взгляните на идеальную деревянную статуэтку. Ты ее не любишь, а любуешься. Зато маленький фигурку-талисман, выструганный твоим отцом во время похода в палатках, таскаешь везде — у нее шероховатая поверхность, которая массажирует пальцы, успокаивая.

Полыхнула молния, и моя пока незаконченная картина окрасилась в более пронзительные цвета. Я выхожу на балкон, ожидая прилива грома, который зарядит меня энергией.

Снова вспышка. Звук сначала тихий — где-то в отдалении, наверху серых облаков. Раскат, еще один… И на улицу обрушивается громовая наковальня. Некоторое время более насыщенная, чем обычно трава у дома напротив раскачивается наподобие морских волн, и вдруг снова вспышка. Шепотом считаю до двенадцати — и следует гром.

Если в природе картинка и звук так органично сочетаются, то, может, и у художницы с музыкантом есть шанс? Ведь каждый человек — это не только часть природы. Мы все ее небольшие модельки и прототипы.

Может, в мироздании все же остались ячейка для нарисованной музыки или звучащих картин?