II. Аннеска

Поветрие, 2022

Во времена, когда мост Юдиты соединял пражские берега воедино, юная монахиня по имени Аннеска покидает родное аббатство, дабы исполнить великую миссию. В ее руках – чудотворная реликвия, которую надлежит вместить в десницу Помазанника Божьего. Покинув монастырь, Аннеска попадает в мир, полный символизма и контрастов – где переплетаются явь и сон, святость и суетность, ясность и кромешная тьма, где безумие стремиться поглотить страждущую душу. И только Божественное Провидение дарует свет надежды, оборотная сторона которой – стремление к недостижимому спасению собственной души.

XIII

Медь солнечных лучей встретила мое пробуждение. Она наполнила мою душу искренним ликованием, ведь на этот раз явление лучезарного диска, которому возносили молитвы еще народы Египта, кажется, воистину состоялось, и не было мимолетным. Настал ли тот момент, когда можно было начать все заново, я не ведала, но уже тот факт, что я задалась этим вопросом, придавал мне силы и волю к действию в ожидающем меня новом дне.

Сбросив с себя тяжелое кожаное покрывало, я приподнялась на ложе. На столе предо мною уже стояло некое блюдо с едой, равно как и глиняный сосуд с живительной жидкостью внутри. Мне стало совестно, что обо мне столь усердно заботятся, поэтому, съев лишь столько, сколько следовало, чтобы подкрепить силы, я вышла из обители, надеясь скорее встретить ее хозяина и продолжить свой путь. Так и случилось — владелец сего места ждал меня неподалеку от порога, стоя спиной ко мне и подняв голову к небу.

— Сегодня воистину чудесный день! — молвил он, заслышав мою поступь. — Я рад видеть вас, юная дева, как рад видеть выглянувшее наконец солнце, которое рассеяло проклятую мглу.

— Благодарю, — молвила я. — Полагаю, скоро нам надлежит проститься. Однако прежде мне стоит выразить вам искреннейшую признательность за прекраснейшее по своему радушию гостеприимство.

— Я принимаю вашу благодарность. Но, как и обещал, проведу вас только до границы своих владений, — сказал в ответ старец, протягивая мне руку. — Там и простимся! Пойдемте же!

Пока мы шли сквозь лесную чащу, благоухающую ароматами природы, многие из которых вызывали у меня изумление, я внезапно почувствовала, как в моей душе рождаются новые вопросы к старцу.

— Каково ваше имя, добрый человек? — робко вопросила я.

— Имя? — удивился старец, его едва заметные брови причудливо изогнулись. — Разве вправе кто-то спрашивать другого человека о наиболее сокровенном, что у него имеется — об имени?

— Простите меня, я не ведала, что то, что принято у нас и для нас привычно, что кажется нам достойным вопросом, окажется для вас речами бесстыдства!

— Бесстыдство! Да, в вас говорит именно оно! — воскликнул старец странным голосом, похожим на крик стервятника, ищущего мертвецов для своего нечестивого пира. — Но я прощаю вас, ибо в вашем случае оно действительно порождено неведением. У меня нет сомнений в том, что вы не знаете ровным счетом ничего о степени сакральности любого имени. Поверьте мне, имя — это то, что наиболее реально среди всех иллюзий. Оно является тем, что не должно быть разглашено, и не зная этого правила, мы обрушиваем на себя всевозможные беды. Посему не спрашивайте меня о моем имени. Я не в силах поделиться тем, что имеет для меня величайшую из ценностей — тем единственным, что действительно принадлежит мне!

Возмущение все явственнее проступало на лице старца с каждым сказанным им словом. Решив не искушать судьбу, я предпочла продолжению беседы тишину. Чтобы не пересекаться взглядом с удивительным спутником, я смотрела лишь перед собой, стремясь обратить взор вдаль. В одно из таких мгновений созерцания я, кажется, вновь узрела меж деревьев силуэт белого волка. Похоже, теперь зверь смотрел на меня с нескрываемой злостью. Впрочем, едва я только осознала возможную враждебность, исходящую от него, животное будто бы испарилось. Там, где оно было еще мгновение назад, теперь произрастал кустарник с красными ягодами, что по поверьям знахарей содержали в себе смертельный яд…

Все это заставило меня задуматься: быть может, я действительно обращаю все душевные мысли и состояния свои в видения, которые на самом деле иллюзорны? Быть может, вся человеческая жизнь действительно представляет собой иллюзию, обрамляющую своей волшебной эмалью — подчас гладкой, словно мрамор, а подчас шершавой, будто бы гранит — необъяснимое, именуемое бездной? Но если так, то где в этом немыслимом чертеже бытия нашего место Богу и его небесному престольному граду? Многое не сходилось в геометрии моего миропонимания, конструкция которого была варварски нарушена тысячью инородных вкраплений — богохульных и языческих тезисов, услышанных здесь и там ранее и услышанных, наконец, от моего нынешнего собеседника. Так не должно было быть, и я искренне желала молить Господа о том, чтобы он упорядочил мой разум. Но могла ли я просить об этом теперь, когда помимо воли моей мой рассудок начал бунт скептицизма против меня же самой, моей веры, моего Господа и моего спасения. Я сдерживала его до поры, но с каждым разом вопросы, задаваемые мною себе же самой, своим помыслам и основоположениям становились все острее и невыносимее. Мне надлежало разрешить их, пока на то еще было время…

Очнувшись от глубоких раздумий, я обнаружила, что мы стоим на опушке леса близ причудливо переплетенных между собой трех ясеней. Рядом с их многолетними стволами расположился изъеденный временем молельный камень с покосившимся и почти сгнившим крестом в честь преподобной Людмилы. Близ него лежал ворох хвороста, в котором с трудом угадывались некогда пышущие жизнью полевые цветы. Именно отсюда брала свое начала уже практически заросшая сорняком дорога — наподобие той, что привела меня в деревенскую церковь. Она уводила прочь в недра холмистой равнины, в травянистом теле которой я должна была найти свой путь в княжий град. Запустение царило вокруг. Старец не обращал на меня никакого внимания, но стоило его взору упасть на святилище, как он, содрогнувшись то ли от брезгливости, то ли от напряжения, холодно бросил: «Именно теперь мы должны проститься. Последуйте моим советам, и вы оградите себя от всех напастей».

После этих слов мой спутник обратил свой взор на меня и начал пристально всматриваться мне в глаза. Лед его слов всецело перешел во взгляд, обжигая до такой степени, что мне пришлось отвернуться. Когда же я нашла в себе силы вновь посмотреть на него, чтобы вопросить о причинах его столь странного отношения ко мне, я не увидела рядом с собой никого. Лишь в отдалении, где-то в оставшейся позади чаще леса слышалось удаляющееся карканье ворона. Оно становилось все тише и тише, стремительно обратившись наконец в гробовое безмолвие. С тех самых пор величественный крик мудрой птицы, где бы я ни услышала его, всегда напоминал мне о загадочном лесном старце, чей лик пронзали серебряные цепи. Впредь я никогда более не видела его.

Итак, вновь в гордом одиночестве, ощущая на своей коже солнечное тепло, я начала свое шествие по судьбоносной дороге сквозь неравномерное тело равнины, всеми силами стараясь приблизить свое пришествие в Прагу. Полуразвалившаяся брусчатка вела меня сквозь многочисленные возвышенности и плато, поросшие чертополохом, подорожником и густыми кустарниками всех мастей. Взбираясь на каждый из холмов, я готовилась вот-вот увидеть вожделенную Стелу и за ней чертоги славной Твердыни. Однако действительность иронично вырисовывала мне все новые и новые отрезки пути, каждый из которых в своей отстраненности и самодостаточности походил на предыдущий.

Хотя траурная скорбность плачущих небес стремительно сменилась долгожданным солнечным светом, его давящая природа, вымывающая из сущего жизнь, едва ли приносила облегчение. Все вокруг словно застыло в тлене янтарных лучей и хроническом безветрии, опостылевшей безнадежности и тошнотворной враждебности к любой мысли, которую можно было бы назвать добродетельной и жизнеутверждающей. Все было растянуто в бесконечность, от смоляной вязкости которой хотелось броситься на землю и более никогда не вставать.