Золотая Звезда

Павел Саксонов

Какое золото можно найти, отправившись за золотом в разрушенную империю? Что предвещают падающие с неба звезды? Губит любовь или спасает: в жизни земной и для жизни вечной? Какие ответы – правильные, а какие – нет?

18

Не возвращался он долго. Что предвещало столь длительное отсутствие, не было ясно, как не было ясно, к кому он отправился, поэтому дон Пабло начал испытывать нервозность. Кому и что докладывал пачака камайок? Что вообще он мог доложить, если им — ему и дону Пабло — так и не удалось объясниться? Какие басни рассказывал, помимо, надо полагать, смешного происшествия подле тамбо? За кого выдавал «взятого в плен» испанца со спутницей-индианкой? За кого выдавал Корикойлюр? Вопросов было столько и каждый имел такую важность, что как не занервничать!

Чункакамайок и его люди хранили невозмутимое спокойствие. Они-то точно знали, что происходит. Дон Пабло попробовал было упросить Корикойлюр порасспрашивать их, но та покачала головой:

— Не время!

— А ты сама представляешь, что происходит?

— Пачака камайок общается с доверенным человеком Инки. А может, и с самим Инкой. Трудно сказать. Но это — точно дворец Инки. Как и тот, другой. Наверняка есть еще и третий, просто мы до него не дошли.

— Откуда ты знаешь?

— Нынешний Инка — третий правитель. А так заведено, чтобы каждый новый правитель жил в новом дворце. Старый остается в собственности панаки прежнего.

— Ну и расточительство! — не удержался дон Пабло.

Корикойлюр легонько улыбнулась.

Наконец, пачака камайок вернулся. Выглядел он озадаченным, но никакой угрозы в этой озадаченности не было. Скорее, она была проявлением растерянности от того, что случилось нечто, чего лично он не ожидал.

— Puriychik!³⁰ — велел он дону Пабло и Корикойлюр.

— Пошли, — почти перевела Звёздочка.

Дон Пабло взял ее за руку, и они вошли во дворец.

Несмотря на внушительные размеры дворца, оказалось, что сразу же за дверью находилась пусть и большая, но всего одна комната. Ее отделка, в отличие от отделки наружных стен, не поражала ничем необыкновенным: не было в ней ничего, что могло бы ассоциироваться с роскошью. Разве что стены от пола до потолка, практически по испанскому образцу, были прикрыты панелями из душистого кедра, в изобилии произраставшего в окрестностях Вилькабамбы. Даже пол являл собою просто хорошо утрамбованную землю. В одном из углов находилось подобие очага, а в дальнем стояло низкое кресло, в котором сидел немолодой уже, лет сорока, человек, одетый весьма эклектично. Традиционная для индейцев рубаха без рукавов, сшитая из одного куска полотна, совсем не сочеталась с европейскими штанами и сапогами. Мочки ушей человека были растянуты большими золотыми вставками, но ни тесьмы вокруг лба, ни перьев, характерных, как это знал дон Пабло, для индейских правителей, на голове не было. Однако жесткое, резко очерченное лицо и твердый решительный взгляд выдавали в сидевшем человека не просто незаурядного. Дону Пабло, повидавшему всякого рода правителей, сразу же стало ясно, что перед ним — Инка собственной персоной. Дон Диего де Кастро, как его называли испанцы. Или Титу Куси Юпанки, как он сам называл себя. Именно он, незаконнорожденный сын Манко Инки, захватив престол Вилькабамбы после смерти отравленного сводного брата, за несколько лет удачных военных действий многократно расширил границы государства — с территории плато до многих десятков тысяч километров: не было даже ясно, насколько конкретно, потому что часть расширений пришлась не на испанские владения, а на владения диких племен, обитавших в предгорьях восточного склона кордильеры и ниже, уже непосредственно в сельве. Именно он безжалостно казнил тех из своего ближайшего окружения, кто однажды дрогнул и побежал: когда испанский посол, желая испугать его, на всем скаку вплотную подлетел к нему на лошади, остановив ее в последний миг — так, что, как говорили, слюна разъяренной лошади падала ему на одежду. Именно он подавил восстание другого своего сводного брата — законного наследника трона, правда, проявив к нему известную снисходительность: сохранив за ним титул смотрителя и жреца при теле их общего отца, запретил выходить из подобия монастыря — дома Дев Солнца³¹, в каковом доме брат с тех пор и проживал³², отправляя культ и ни в чем не нуждаясь. А потом именно он, понимая, что его ресурсы очень ограничены, заключил с колониальными властями мирное соглашение, с одной стороны, признав себя вассалом испанской короны, а с другой — вынудив колониальные власти признать законность существования того, что испанцы с тех пор называли королевством Вилькабамба. Причем в границах не плато, а завоеванных Титу территорий колонии. Его побаивались и уважали. С ним пытались наладить дружеские отношения. Его уговорили принять крещение, но, по-видимому, с его стороны это было не более чем дипломатической уловкой — такой же, как ранее принесенная им присяга на верность короне. В отличие от Сайри Тупака, предавшего свой народ и переселившегося в Юкай, Титу Куси Юпанки твердо «сидел» в Вилькабамбе и уходить из нее не собирался.

Рядом с креслом Инки, по обе стороны от него, стояли еще несколько человек. Большинство — в традиционных индейских одеждах и с такими же, как у самого Инки, золотыми вставками в ушах: родственники. Еще двое были облачены в монашеские рясы ордена августинцев — миссионеры. На одного из них дон Пабло сразу же обратил внимание: тот выделялся каким-то особенно нехорошим, одновременно пристальным и ускользающим, взглядом, в котором было больше хитрости, чем ума, и больше злобы, чем монашеского смирения. В нарушение этикета, а может, потому что так и было обговорено заранее, именно он заговорил первым:

— Пабло Ленья-и-Аморкон? — спросил он, демонстративно опуская «дон» и «де», тем самым низводя дона Пабло до уровня простолюдина.

И дальше:

— До нас дошли известия о многочисленных злодеяниях, совершенных тобою в Испании и оставшихся безнаказанными, а также о тех злодеяниях, которые ты совершил уже здесь. До нас дошло известие о совершенных тобою убийстве в городе Куско и краже собственности дона Франсиско Уртадо. Мы получили требование о выдаче тебя властям, чтобы ты надлежащим образом предстал перед судом Его Высочества графа де Оропеса³³ с последующей передачей тебя суду Святой Инквизиции на предмет исследования твоих прегрешений, поскольку имеются все основания подозревать тебя в еретических уклонениях и взглядах.

Дон Пабло удивился было осведомленности проживавшего в миссии Вилькабамбы монаха, но тут же до него дошло: пусть и не было никакого явного преследования, и никаких гонцов ни он, ни Корикойлюр за всё время своего путешествия не видели, но в те дни, когда они нарочно медлили, какой-нибудь гонец мог обогнать их, оставшись незамеченным. До него дошло, что логика рассуждений обнаруживших убийство людей должна была отличаться чрезвычайной простотой: ему, дону Пабло, и женщине, которую он прихватил с собой, некуда было деться, кроме как попытаться достичь независимых от Испании владений. А такими — из достижимых, конечно — являлось только последнее государство инков. До него дошло, что и отряд, перехвативший его и Корикойлюр на дороге, появился на их пути не просто по воле случая, а был нарочно выслан на их поиски: буде они вознамерились бы изменить маршрут. Правда, зачем потребовалось высылать целую сотню, оставалось загадкой, но эту загадку дон Пабло списал на свойственную индейцам любовь к внешним эффектам.

Монах, между тем, продолжал:

— Перед лицом Его Величества дона Диего Инки Титу Куси Юпанки я, действуя по поручению и от имени…

Дон Пабло перевел взгляд на Инку и сразу же подметил: тот не только пристально на него смотрел, не только выжидал, каким будет его ответ, но и от души веселился происходящим. Несмотря на серьезное выражение лица, в глазах Инки плескались такие же золотистые искорки смеха, какие он подмечал и у Корикойлюр, когда Звёздочка находилась в хорошем настроении. Тогда, не словом, а действием перебив монаха, он сделал шаг по направлению к креслу, отвесил почтительный, как если бы находился на придворном приеме, поклон и сказал:

— Имею честь, Ваше Величество, вручить себя и свою невесту вашему высочайшему попечительству. Нижайше прошу разрешения представить нас… — взял Звёздочку за руку и еще раз поклонился. — Донья Корикойлюр. Дон Пабло де Ленья-и-Аморкон, идальго соларьего³⁴. И как особой милости прошу разрешить отрезать уши вот этому, — дон Пабло пальцем указал на монаха, — наглецу, лжецу и пустобреху, рожденному в канаве от уличной проститутки!

Монах побагровел, но, встретившись взглядом с переставшим отвешивать поклоны доном Пабло, отступил за кресло и даже попытался укрыться за спиной второго монаха. Тот, однако, удержал его, и было слышно, как он сказал:

— Стыдно, брат мой, стыдно бежать перед лицом сатаны!

Лицо Инки оставалось серьезным, но золотистые искорки в его глазах уже не просто плескались: они переполняли их, изливались из них, делая их похожими на два солнца. Дон Пабло ждал. Титу Куси Юпанки хранил молчание. Но — дон Пабло понял это — не потому, что не хотел говорить, а потому что не хотел расхохотаться, что было бы несовместимо с его достоинством. И всё же, справившись с собой, он заговорил — на хорошем испанском, которому был обучен с раннего детства:

— Ты ставишь нас в неловкое положение, дон Пабло, — он особенно подчеркнул титул, словно противопоставляя свои слова грубости монаха. — Обвинение в убийстве и краже — очень серьезное обвинение, закрыть глаза на которое мы не можем. Испанские законы тебе объяснят другие, а по нашим законам даже за кражу положена смертная казнь. Однако мы можем выслушать тебя, прежде чем принять решение. Что ты можешь сказать в свое оправдание?

Дон Пабло ответил не мешкая:

— Мне не в чем оправдываться, Ваше Величество. Потому что ни по каким законам — ни по божеским, ни по человеческим — не может считаться преступлением убийство насильника, как не может считаться кражей сопровождение свободного человека туда, куда он пожелает идти!

— Ты врёшь! — закричал из-за кресла монах, указывая на Корикойлюр. — Она не свободна! Она…

Дон Пабло, по-прежнему обращаясь только к Инке, перебил монаха:

— Да, Ваше Величество: Корикойлюр — из энкомьенды того негодяя, имя которого уже произносилось: Франсиско Уртадо. Я хорошо знаком с этим человеком и потому с полным основанием повторю: он — низкий, подлый и гнусный негодяй без роду и племени, возомнивший себя полновластным господином над тем, что ему не принадлежит, не принадлежало и никогда, надеюсь, не будет принадлежать — над душами и телами собранных в энкомьенду людей. Ведь что такое энкомьенда? Не более чем поручительство о том, что собранных в ней будут учить христианской религии с надеждой на то, что они уверуют и примут крещение. Никакой юридической зависимости между проживающими в энкомьендах людьми и энкомендеро не существует. И если собаке, стоящей за вашим, Ваше Величество, троном, это по какой-то причине до сих пор неизвестно, я лично готов донести это знание до его ушей. Прямо здесь и сейчас. Или в сторонке, если такое зрелище может оскорбить ваш царственный взгляд.

И снова дон Пабло почтительно поклонился.

Инка нахмурился, но золото продолжало литься из его глаз:

— Странные вещи ты говоришь, дон Пабло! Назвать собакой почтенного служителя Господа… необычно для христианина!

— Вот уже неделя, как я не христианин.

Инка замер. Доселе вроде бы как безучастные, другие индейцы, его родственники, наоборот — разом взволнованно заговорили, обращаясь друг к другу, но о чем они говорили, дон Пабло понять не мог. Тот монах, который удержал от бегства своего выступавшего собрата, перекрестился. А у этого челюсть так и отвисла:

— К… как? — то ли проблеял, то ли пискнул он и тоже перекрестился.

— Как — не христианин? — отмер Инка.

— Очень просто, Ваше Величество, — ответил дон Пабло. — Я больше не верю в Бога, которого на Земле представляют Церковь и люди, забывшие проповедь о любви и прощении. Если бы этот Бог существовал, Он ни за что не допустил бы такого позорного поношения Самого Себя. Не допустил бы того, чтобы от Его имени говорили стяжатели, жадные до всего, кроме самых простых вещей. Жадные до запретов и расправы и чурающиеся любви и благословения.

Оба монаха, бледные как смерть, неистово крестились. Индейцы, перестав разговаривать друг с другом, с изумлением смотрели на дона Пабло. Один из них наклонился к Инке и что-то прошептал ему на ухо. Титу Куси Юпанки встал с кресла, вплотную подошел к дону Пабло и, бросив косой взгляд на Корикойлюр, тихо спросил:

— Ты ополоумел?

— Похоже на то, — признался дон Пабло.

— Ты что, так сильно ее любишь?

— Да.

— Ты понимаешь, что отныне тебе навсегда закрыт выход отсюда?

— Понимаю.

Инка вернулся к креслу, сел, помолчал и отдал короткий приказ стоявшему поблизости пачака камайоку, после чего объявил по-испански:

— Ступайте за этим человеком. Наш приговор мы огласим завтра после восхода солнца.

Пачака камайок тронул дона Пабло за локоть. Дон Пабло в очередной раз поклонился Инке, взял за руку Корикойлюр и пошел вместе с нею за своим то ли новоявленным тюремщиком, то ли просто провожатым.

Примечания

30

Идемте!

31

Aclla-wasi — некое подобие дома весталок в Риме и одновременно христианских монастырей. В него отбирались девочки в возрасте семи-восьми лет (для уверенности в их девственности). В столичный Аклья-уаси принимали исключительно девочек чистокровного инкского (королевского) происхождения. В провинциальные принимали также дочерей инков по привилегии, курак и даже простых людей, если девочки обладали исключительной красотой. Девы Солнца обязаны были хранить девственность всю свою жизнь. Исключение составляли случаи, когда из них избирались жены или наложницы (младшие жены) для инков, а также (в знак особой милости) для инков по привилегии и курак.

32

Грубое нарушение старых имперских законов, согласно которым не только мужчинам, но даже женщинам за исключением супруги Сапа Инки было запрещено входить в Дома Дев Солнца. Считалось, что даже верховный правитель, Сапа Инка, не имел такой привилегии, хотя и мог бы ее получить. В действительности, конечно, правители «навещали» дев, нередко именно из их числа подбирая себе наложниц. Тем не менее, заключение брата в Аклья-уаси было со стороны Титу Куси Юпанки чуть ли не святотатством.

33

Вице-короля Перу.

34

Hidalgo solariego — принадлежащий к родовому, наиболее древнему, знатному и уважаемому нетитулованному дворянству. Буквально — «поместный идальго», «идальго с собственным за́мком».