Девяносто…

Павел Моисеевич Явербаум, 2022

Павел Моисеевич Явербаум – (род. 1932) иркутянин, представитель одной из известных в Иркутске медицинских династий, доктор медицинских наук. До 2013 – профессор кафедры биохимии Иркутского государственного медицинского университета. В этой книге воспоминаний – российский ХХ век, наиболее полно – Иркутск, Сибирь во второй половине ушедшего столетия. Среди увлечений П.М. Явербаума – любовь к медицине, к биохимии, музыка, автомобильные путешествия и шахматы. Через истории семьи и людей, с кем довелось встречаться по жизни автору – срез жизни глазами человека разносторонних интересов.

Иркутск моего детства и юности

Хочу немного написать об Иркутске, городе, который я любил и люблю. Я очень по нему скучаю, много думаю, вспоминаю свою жизнь, которая большей частью прошла в нем. Я очень понимаю людей, которые любят или любили Иркутск, как, например, поэт-фронтовик Юрий Левитанский, написавший слова к песне об Иркутске (с композитором Юрием Матвеевым, которого я в юности встречал). Это просто замечательная песня! Жаль, что теперь она позабыта! «Песня о нашем городе» когда-то частенько звучала в эфире иркутского радио, а её мелодия служила позывными радиогазеты «Вечерний Иркутск».

Студёный ветер дует от Байкала,

Деревья белые в пушистом серебре,

Родные улицы, знакомые кварталы,

Город, мой город, на Ангаре

Ю.Левитанский

Или Денис Мацуев — великий пианист, который ежегодно бывает в родном Иркутске с большой группой музыкантов. Напротив музыкального театра построили новый квартал: сделали в нём и «дом Мацуева». Денис, как-то, назвал Иркутск сибирским Зальцбургом. (А Зальцбург — город, в котором жил Вольфганг Моцарт).

Итак, об Иркутске: город расположен на берегу реки Ангары чуть более, чем за 5 тысяч километров от Москвы. Перед Иркутском даже есть железнодорожная станция «Половина». Через город проходит железнодорожная магистраль до Владивостока и делит Иркутск на две части — южную и северную. Сейчас эти части города соединяются тремя мостами (один из них — плотина Иркутской ГЭС). Самый старый мост — средний. Он идёт из центра города, по нему ходят трамваи. Два других моста (переходы через Ангару) — безрельсовые, трамваи по ним не ходят. Центр города расположен на правом берегу Ангары. На этом берегу реки замечательная набережная — бульвар Гагарина (раньше он назывался «Вузовская набережная»). Со стороны реки сохранились деревья, образовалась приятная парковая зона. От бульвара Гагарина на север отходят главная улица города — улица Карла Маркса, протяженностью примерно 2 километра. Эта улица заканчивается перед заводом тяжелого машиностроения имени Куйбышева (которого сейчас уже нет).

На бульваре Гагарина дома расположены только на одной стороне — правой. Левый берег Ангары тоже достаточно хорошо обустроен. Есть там пристань для кораблика, который перевозит пассажиров через реку. От бульвара Гагарина перпендикулярно отходит улица Карла Маркса. И в начале этой улицы с одной стороны — краеведческий музей, с другой — библиотека Государственного университета (сейчас построили новое здание библиотеки, по современному проекту, на противоположном берегу Ангары). На бульваре Гагарина, там, где начинается улица Карла Маркса, — стоит памятник Александру III. Этому памятнику повезло: в советское время верхняя часть памятника была снесена, и вместо фигуры императора поставили бетонный столб. Но потом памятнику вернули прежний вид. В этом месте — влево от памятника, приблизительно до 1950 года был большой забор, длиною 500 метров и это место называлось садом имени «Парижской коммуны». Вход в сад был платный. Недалеко от памятника играл духовой оркестр, в саду был и шахматный павильон, кажется, одно время была и комната смеха. Восточнее бульвара, тоже на правой стороне, находилась областная клиническая больница, а дальше бульвар Гагарина был неблагоустроен. Сейчас уже начался процесс благоустройства.

Теперь о левом береге Ангары. Там расположен железнодорожный вокзал и продолжается путь далее на Восток. Там же, на берегу Ангары была маленькая деревушка — Титово. Помню, как зимой из этой деревни, через замерзшую реку, к нам домой приходила молочница тётя Клава, которая часто приносила и свежую рыбу. Рыба была всякая — от щуки до тайменя. Бабушка Феня покупала любую рыбу, кроме щуки (ей не нравился её запах). Зимой сообщение с левым берегом было только по замерзшей реке. Только в 1936 году, построили мост, который стоит и сейчас. А до постройки моста, летом, стоял деревянный понтонный мост, который исчезал на зиму (этот период я помню смутно).

Сейчас на левом берегу Ангары вырос Академгородок. На главной улице этого микрорайона — ул. Лермонтова расположен студенческий городок (Политехнический институт). Из центра города до студгородка ходят трамваи. На этой улице много деревьев.

Вернёмся опять на правую сторону Ангары. К центральной улице Карла Маркса. Эта улица очень хороша: на ней жилых домов мало, больше общественных объектов (институт микробиологии и эпидемиологии, областной драматический театр красивой постройки), редакция газеты «Восточно-Сибирская правда»; центральный гастроном; были такие кинотеатры: «Художественный», «Хроника» и «Пионер» (теперь этих кинотеатров нет). Много небольших магазинов. В конце улицы, на месте бывшего завода тяжелого машиностроения, который делал драги для золотодобывающей промышленности (есть токая отрасль в городе Бодайбо, на северо-востоке Иркутской области) теперь разместился большой торговый комплекс. За ним стоит действующая церковь, во дворе которой один Иркутский коммерсант поставил памятник Колчаку. Это почти напротив Ангары, там, где был расстрелян адмирал. А дальше на север идет Маратовское предместье, оно мало изменилось с того времени, когда я переехал из Черемхово в Иркутск. Из самых известных новостроек там образовался очень крупный онкологический центр. На выезде из Иркутска построен большой жилой район. Маратовском предместье — это северные ворота города, от которых начинается Якутский тракт (его еще называют Качугским). На этом тракте, примерно на 100 км от Иркутска, интенсивное автомобильное движение до центра Бурятского национального автономного округа Усть-Орды.

На восток от центра Иркутска, через несколько улиц от Правобережного района, идёт Нагорный район. Это дорога в аэропорт и на озеро Байкал, в поселок Лиственичное. Удивительно, но аэропорт в Иркутске оказался в черте города, в конце улицы Советской. Самолеты взлетают в восточном направлении, а садятся с запада. Иногда прямо над жилыми домами, практически через весь город через этот район по улице Байкальской идет красивый автомобильный тракт на Байкал. По этой дороге мы с женой ездили на дачу, которая располагается на берегу залива Ангары, на 28 м км шоссе. Это чуть меньше половины расстояния до Байкала.

На западе Иркутска построен микрорайон Ново Ленино, это большой жилой массив. В конце этого района начинается Московский тракт. В центре построена дорога в объезд Иркутска, идущая до города Шелехов — на восток.

И вот папа получил квартиру в Иркутске. По тем временам это была шикарная жилая площадь. Дом на улице Желябова 3 был ещё царской постройки — раньше в нём находился ломбард. Стены толщиною более двух метров, окна с двойными рамами. Эта квартира на первом этаже имела вход со двора. Вход был только в одну эту квартиру из пяти комнат. Нам выделили две комнаты и кухню. В кухне была русская печь, в ней бабушка готовила пищу. Этой печкой отапливалась кухня, а комнаты отапливались «голландкой». Стены дома были настолько толстыми, что даже в зимние морозы в квартире было тепло. Мы быстро перебрались в квартиру, началась наша жизнь в Иркутске. Я, кажется, заболел, хотя и не замечал этого. Болезнь моя, как мне потом рассказали, заключалась в непрерывном подергивании рук и ног. Меня наблюдали лучшие доктора города: доцент Фельдгун (впоследствии он заведовал кафедрой детских болезней в мед. институте) и Миль (брат будущего известного конструктора вертолётов, кажется, он был родственником дяди Лёли — мужа бабушкиной сестры Сары). Мне поставили диагноз: малая хорея. Это вариант ревматизма, который проходит сам по себе, без какого-либо лечения. И, действительно, скоро симптомы хореи прошли, и мы о ней забыли (хорея — это, в переводе на русский язык, «ноги». Хореография, в дословном переводе, — запись ногами).

Девочка Тамара, которая жила со своей мамой в одной из комнат квартиры, была почти моей ровесницей. Мы с ней играли в куклы, у нас были еще какие-то общие игрушки. В хорошие дни мы играли на улице, к нам присоединялся мальчик из соседнего подъезда — Юра Левандовский. В нашем дворе находился детский садик. Меня туда записали, но я долго не мог привыкнуть, страшно плакал, потом привык. В те годы были стычки на восточной границе СССР — на озере Хасан, Халкин-Голе. Помню, как мы играли в пограничника Карацупу, задержавшего шпиона. Помню, как я участвовал в костюме медвежонка на новогодней елке. Научился читать. Мама мне покупала «книжки-малышки», они были чуть больше спичечного коробка. Очень много было детских книжек, в том числе и переведенных на русский язык немецких стихов и сказок, например, «Плюх и Плих». Лето, как всегда, мы проводили в поселке Мальта.

Мои родители, кажется, решили, что я уже подрос и мне пора заняться чем-нибудь нужным и в будущем полезным. Они отдали меня учиться немецкому языку. Нашли старушек: немку и её сестру-пианистку. Я стал ходить сначала к музыкантше. Жили эти бабульки недалеко от нас (на улице Степана Разина). Немецкому языку я пока не стал обучаться — родители решили, что это будет большая нагрузка. Водили меня к учительнице (имени её я не помню) два раза в неделю, и она мучила меня, как могла. Я должен был играть гаммы и правильно ставить на клавишу соответствующий палец. Это был ужас! Когда учительница отворачивалась, я начинал играть гамму одним пальцем. Однажды она это увидела, схватила линейку и стала ею бить меня по руке, по пальцам. Я начинал плакать как Ванька Жуков из рассказа Чехова. Мои уроки музыки продолжались недолго, почему-то меня перестали к ней приводить.

С немецким языком было по-другому. Мои родители были убеждены, что тогда мне необходимо было овладеть немецким, и что его надо учить с детства. В середине 30-х годов Германия набирала сил. У Советского Союза складывалось мнение, что это государство будет одним из ведущих в мире и, надеялись, дружественном с СССР. (Но получилось всё не так… И сейчас английский язык признан международным языком общения.) В начале войны к нам домой приходила старушка немка, она была достаточно доброй, но дела шли медленно. Звали мою учительницу Фанни Александровна фон Рингенберг. Жила она недалеко от нашего дома (на улице Свердлова), в какой-то разваливающейся хибарке. Она приходила ко мне 2 раза в неделю. Сколько рублей за уроки в месяц она получала от отца, я не знаю, но обязательно в её зарплату входили обеды. Ей очень помогал директор хлебозавода, и он её рекомендовал моему отцу. Я помню, что она ознакомила меня с готическим шрифтом, научила читать и писать. Какие-то книжки были у нее, какие-то у меня. Занимались мы с ней около 2 лет — она была очень старенькая и слабенькая. Вдруг она перестала ходить — тихо скончалась в своей квартире, и через несколько дней её похоронили (кажется, соседи).

То, что я учил до школы со старенькой женщиной-немкой так и осталось в моей памяти. Правда, совсем недавно я попробовал себя в давно забытым мною языке. В Москве, куда я переехал в 2013 году, уже подросла дочка Игоря, сына двоюродного брата мой жены Владимира Мейеровича, которая прекрасно знает немецкий. И я пробую с Ксюшей поговорить по-немецки. И у меня получается, хотя многие слова я уже, конечно, подзабыл. Я в шутку как-то спросил, какую оценку она бы мне поставила. Ксюша подумала и сказала «три».

Начало войны застало нашу семью в обычном для нас летом месте — в поселке Мальта Иркутской области. Я этот день отлично запомнил — с утра было солнечно и тепло. Только днем появилась информация о нападении немцев на нашу страну. Все мы стали собираться в Иркутск. Событий ближайших дней я не помню.

От Мальты остались какие-то отрывочные воспоминания. Помню, как с какими-то мальчиками моего возраста мы бегали на железнодорожную станцию и при виде приближающегося поезда быстренько подкладывали на рельсы пятикопеечную монету, после прохождения состава смотрели, как она сплющивалась, какой она становилась тонкой. Так делали мы частенько. А поезда шли на запад постоянно, в основном, товарные — один за другим. Пассажирские были в редкость; на одну минуту останавливались поезда дальнего следования — в Москву, Ленинград, а пригородные «передачи» мы ждали и встречали, надеясь увидеть знакомые или родные лица.

Помню, как с папой мы ходили в «дальний» магазинчик, он находился в метрах 600–800 от вокзала, кажется, это был ведомственный железнодорожный ларек. Там были в изобилии всякие разные вкусные вещи — коробки с лимонными дольками, фигурный шоколад (поросёнок-скрипач, рыбки, зверюшки), сладкая минеральная вода, мороженое и другие заманчивые продукты, например, красная икра в баночках. Вообще, эти предвоенные годы 1939–1940 у меня ассоциируются с продуктовым изобилием.

Помню две речки — Мальтинку — маленький ручеек, который заканчивался запрудой и небольшим прудом, в котором мы часто купались, и большую, Белую, приток Ангары. Эта река протекала по безлесной местности, через неё был деревянный мост и параллельно речки шел Московский тракт, а наша Мальта находилась на половине расстояния между Владивостоком и Москвой, так и называлась железнодорожная станция после Мальты — «Половина». Потом, когда я закончил среднюю школу, мы с другом Юрой Тржцинским один сезон отдыхали в доме отдыха «Мальта» (папа купил две путёвки — мне и Юре — подарок за окончание школы — Юре с золотой медалью, мне — с серебряной).

И последний раз я был в Мальте в 1956 году, когда мы закончили мединститут. Я с женой и маленьким сыном Сашей (родился в 1955) распределились на работу в г. Усолье, который был ближе к Иркутску на 15 км, чем Мальта. Но о городе, который сыграл большую роль в моей жизни, я напишу чуточку позже.

В 1940 году я поступил в одну из лучших средних школ г. Иркутска — мужскую среднюю школу № 11; началась совершенно другая жизнь. Я многое забыл, но первую учительницу — Веру Иннокентьевну Овчинникову — не забыл. Маленького роста, добрая, в меру строгая, она могла найти подход к каждому ученику. Вера Иннокентьевна «кудахтала» с нами и возилась как добрый и надёжный друг-воспитатель.

В Иркутске мы жили на улице Желябова 3, через переулок от нас был Дворец пионеров и школьников, следующий дом — через улицу Пролетарскую — был хлебный магазин; и сразу после начала войны возникла огромная очередь за хлебом — она была на весь квартал вокруг Дворца пионеров и нова возвращалась на улицу Желябова. Несколько раз я с мамой стоял в такой очереди, чтобы купить 2 булки хлеба (одну — мама, вторую — я). Вскоре ввели продовольственные карточки, и мы более спокойно и быстрее получали свою норму.

Во время войны мы с мамой летом в мамин отпуск и мои каникулы отдыхали в деревне — маме сделали операцию на легких (у неё обострился туберкулёзный процесс), и ей требовались более или менее спокойный режим, сон, питание. Два раза мы ездили к её знакомым (возможно, её приглашали бывшие пациентки — это моё предположение) и один раз мы провели месяц у дедушки Тихона в селе Худоеланское. Это было в 1944 году. Годом раньше мы были в селе Хохорск (колхоз Улан-цирик), а вот третье место я не помню.

Начну с Хохорска. Сначала всё было хорошо. Но вдруг… ночью мама проснулась от сильнейшей боли в животе. Я такой боли никогда не слышал, как будто бы резало по живому. Мама каталась по кровати и орала от боли. Прибежала хозяйка, набрала бутылку кипятка и стала катать эту бутылку по маминому животу. Боль — а её было страшно слышать — прошла через 3 часа, уже наступало утро. Утром мама показала мне камушек величиной с большой кедровый орех — это был камень, который по желчному протоку проходил из желчного пузыря в кишечник. Камень повредил стенки желчного протока и, возможно, поджелудочную железу, после чего у мамы стал развиваться сахарный диабет. Инсулина тогда ещё не было и лечение было симптоматическое — диета без углеводов и больше ничего. (Инсулин появился в аптеках приблизительно через 1,5 года. Мама стала его вводить и ей стало легче. Правда, уровень сахара в крови время от времени все-таки повышался.) Мы приехали в Иркутск, вскоре отпуск закончился, и мама вышла на работу и вроде бы всё пошло по-старому.

Приблизительно в шестидесятом году мамин ассистент — Эмма Моисеевна Лифшиц — защищала кандидатскую диссертацию, мамы была её руководителем и по ходу защиты диссертации должна была выступить с информацией о работе и о самой соискательнице. Мама вышла на трибуну и вдруг стала говорить непонятно что, совсем не относящееся ни к диссертации, ни к характеристике диссертанта, просто какой-то набор слов. Председатель Совета — ректор института профессор Никитин — быстро прервал её выступление и дал слово оппонентам. Инсулин в Иркутске уже был (кажется, индийский), и маму сразу же положили в клинику, и концентрация глюкозы в крови пришла в норму. Потом опять начались перебои с поставкой индийского инсулина — это был достаточно хороший препарат, мама перешла на другой — отечественный инсулин, который оказался значительно хуже индийского, и у неё никак не могли получить нужную концентрацию глюкозы в крови. Потом снова появился в аптеках импортный препарат и мамины дела стали чуть-чуть лучше. В конце концов ей пришлось оставить работу, и она ушла на пенсию.

Несмотря на наблюдение хорошего эндокринолога, инъекции качественного инсулина, постоянный контроль содержания сахара в крови, состояние мамы ухудшалось и мне пришлось организовать лабораторные исследования на дому. В этом мне большую помощь оказал старший сын Александр — он в то время работал в реанимационном отделении Иркутской железнодорожной больницы. С работы (я тогда заведовал Центральной научно-исследовательской лабораторией Мединститута) я привез домой необходимые приборы и реактивы, а со своей семьей жил недалеко и оставался ночевать и в любое время по необходимости мог определять у мамы концентрацию сахара.

Несмотря на все принимаемые меры, мама болела и 5-го марта 1985 года, у нее стало резко падать кровяное давление, она вдруг вскрикнула от боли в сердце и скончалась. Но это уже было потом. Наверно, совершенно случайно в момент её смерти к нам пришли почти все сотрудники кафедры госпитальной хирургии.

…В жизни у каждого человека есть несколько своих ярких дней. Часто событие определяет дальнейший ход существования. Вот первое такое знаковое явление для меня был выход из жёлчного пузыря у мамы камня и последующее неизбежное развитие сахарного диабета. Я тогда ещё был маленьким мальчиком и мне только было страшно видеть страдания матери — человека, связанного со мной огромным количеством невидимых нитей, а кроме страха я ничего не испытывал. Только много лет спустя я понял значение этого события. Были у меня и другие события, определявшие дальнейшее течение жизни, например шахматы, музыка, автомобиль — о них — по ходу воспоминаний.

После приступа желчнокаменной болезни в Хохорске мы прожили некоторое время, маме стало лучше, время отпуска заканчивалось, и мы стали собираться домой. Поехали на грузовике, двигатель которого из бензинового был переделан на газогенераторный; в кузове был поставлен баллон, в который закладывались небольшие чурки дров, дрова поджигались и когда начинал образовываться дым, то по шлангу он поступал в двигатель, и автомобиль начинал работать. Такая переделка двигателя в годы войны была весьма популярной.

Несколько дней шли сильные дожди, дорога превратилась в месиво грязи. Выехав днем, мы с мамой сидели в кабине, в кузове тоже были какие-то люди. Ехали мы очень медленно и к вечеру доехали только до посёлка Александровск, знаменитого Александровского централа. Дождь лил, как из ведра. С нами ехал какой-то молодой бурят, и он в довольно сильный дождь как-то смог развести на обочине костёр, и мы как-то согрелись. Из всех окон тюрьмы, которые были забиты досками почти до верха, шел пар… Уже позднее мне кто-то сказал, что в то время в Александровском централе находились будущие главы стран народной демократии — Болгарии, Венгрии, Румынии, не знаю, правда ли это…

В Александровский централ я приехал ещё один — последний — раз, в 1958 году. Тогда мы купили машину «Москвич» 403 и с женой решили прокатиться. До централа было километров 70, когда мы к нему подъехали, ворота были открыты и мы заехали на территорию. В здании уже не было тюрьмы, его перестраивали под психиатрическую больницу для пожилых хронических больных. Мы зашли внутрь здания и увидели работающего из областной клинической больницы плотника (в это время я работал заведующим лабораторным отделением этой больницы). Он нам показал камеры, в которых тоже шел ремонт. Больше в этом помещении я не был…

Еще одно лето мы с мамой провели в деревне. Эту поездку я помню плохо. Как называлась деревня, я не знаю. Мы были втроём, с нами ехал сын бабушкиной сестры Фрады — Миша Вассерман. Он был старше меня на 4 года. Он потом закончил горный институт, работал горным инженером, потом перешел в научно-проектный институт алюминиевой промышленности, был главным инженером проекта. В 89 лет он со всей семьёй переехал на постоянное место жительства в Израиль. Я помню, что мы много читали — библиотека в этой деревне была очень хорошая. Я прочитал несколько пьес Шекспира и достаточно много других книжек. Я запомнил, как мы с Михаилом раз в неделю ходили на молочную ферму за молоком. Нам выписывали 1 литр молока в день и раз в неделю мы получали 7 литров. Мы несли ведро на палке, это было легче и удобнее, ходить было далеко, мы даже с Мишей ссорились, но с поручением справлялись.

И, наконец, третья — последняя в годы войны — поездка в деревню к дедушке Тихону в село Худоеланское. Это очень большое село почти на границе с Красноярским краем, в те времена оно растянулось километров так на 5 вдоль железной дороги. Дом дедушки был почти крайним в восточной части села. Дом был небольшой, он стоял на опушке леса. У дедушки во дворе была маленькая пасека и он часто угощал меня мёдом с сотами. Как это было вкусно! Была ещё корова и бычок, кличка которого была «мальчик». На этом бычке мы ездили в поле на покос (дедушка научил меня косить, мама, правда, тоже умела). Бычка мы впрягали в телегу, у которой не было оглоблей, а вместо них были веревки. Надо было на склонах слезать с телеги и придерживать её так, чтобы она не накатилась на бычка. Я так привык поддерживать телегу на спуске, что даже когда нас на вокзале встречал папа на пролетке, я пытался соскочить и придержать повозку, когда дорога шла под уклон.

Мне ещё запомнился соседский бык по кличке «Порос». Он был злой и забодал, как мне сказали, уже несколько человек. Его решили заколоть. Пришел сосед — молодой мужик, взял большую деревянную кувалду и ударил быка по лбу между рогами. Бык постоял несколько секунд и стал падать, передние ноги его подкосились, и он упал головой. Дальше я не смотрел — мне было неприятно, но вот так мы избавились от злого соседского быка.

В свободное время мы с дедушкой Тихоном обсуждали положение на фронте, знали, что война практически закончена, но всё-таки надеялись, что нам помогут союзники — откроют второй фронт — его ещё не было. Как-то мама сказала мне, что она может научить меня играть в шахматы, но шахмат не было, и мы втроём — дедушка, мама и я — сделаем шахматы из телеграфной ленты. Сделали катушечки — это было основание для всех фигур. Центр катушки выдавливали — получались пешки. Дедушка лобзиком выпилил головки коней, фигурки ладей, слонов, ферзей и королей. Белые фигурки мы покрасили голубой краской, а чёрные — тёмно-красной. Сделать доску было намного проще.

Отец перед войной любил слушать радиопередачи, и как только в продаже появлялась новая модель радиоприёмника, он старался купить, а потом менял эту модель на лучшую. Предыдущую модель у отца покупал муж бабушкиной сестры — дядя Лёля. Я даже запомнил марки этих, наверное, первых советских радиоприёмников: МС-539, 6Н-1. Последний радиоприёмник 6Н-1 был просто замечательный для того времени. Расшифровывалась эта аббревиатура — шестиламповый настольный первого выпуска. Вот его-то нам пришлось сдать сразу же после начала войны. После войны приёмники всем вернули (правда, нам вернули другую модель, но тоже хорошую). В военные годы остался у нас на кухне громкоговоритель — черная тарелка с регулятором громкости — и мы слушали последние известия и музыку.

Если шахматы, музыка и автомобиль прочно и надолго вошли в мою жизнь, то другие интересы со временем забылись. О них стоит немного рассказать — это радиолюбительство и фотография. Интерес к радиоприемникам у меня возник перед началом войны. Когда война началась, у всех изъяли радиоаппаратуру и дали обязательство вернуть после разгрома Германии. И вот война подходила к концу; мой товарищ по классу Сережа Кошкин увлекся радиоделом, меня тоже заинтересовало это занятие.

И вот почему-то в конце войны у меня оказалась книга «Юный радиолюбитель» (автор Швецов). Она была вся растрёпанная, каких-то страниц не хватало, но раздел как изготовить приёмник с «обратной связью» в книжке был цел. Каким-то образом у нас с Серёжей оказались журналы «Радио» (название может быть и другое, я не помню), и мы ими зачитывались. Собрать детекторный приёмник было сложно — отсутствовали части, но один мы собрали — приёмник с обратной связью (так называлось это техническое устройство). Пару дней мой приемник посвистывал и похрюкивал. Сережа лучше меня разбирался в тонкостях монтажа. Его устройство как-то работало лучше. Потом закончилась война и приёмники можно было свободно купить в радиомагазинах.

А с Серёжей случилась страшная беда. Его отец был крупный банковский работник и вместе с фронтом продвигался к городу Рига, где должен быть управляющим Госбанком. Но перед взятием Риги его смертельно ранило, и он погиб. И вот Серёжа, его мать и старший брат остались без материальной помощи и вынуждены были освободить служебную квартиру. Дальше были большие трудности; семья переехала в Бурятию, Сережа там закончил ветеринарный техникум. Как эта семья дальше жила — мне неизвестно.

Второй друг по Школе Игорь Кобелев. Его судьба сложилась трагично. Он жил с матерью в небольшом особнячке на улице Горького. Его отец (так же, как отец Серёжи Кошкина) вместе с войсками Южного фронта продвигался к Одессе, где должен был возглавлять областной комитет ВКП(б). Игорь в освобожденном от немцев городе бегал по улицам, дворам и чердакам. На одном из чердаков увидел немецкую бомбу, стал её рассматривать, и она взорвалась. Игорю оторвало руку. Историю Игоря мне рассказал ещё один мой одноклассник Юрий Тржцинский.

В то время у меня возник интерес к фотографии. Первый фотоаппарат, который я держал в руках, был «Фотокор». Им премировали моего отца, когда он ещё работал в Черемхово. Это был довольно большой прибор, объектив и корпус которого соединялся «гармошкой», мог стоять на специальном штативе, фотография делалась на светочувствительные стеклянные пластины, каждая пластина вставлялась в кассету, которая укреплялась в задней части «гармошки». Дальше — как обычно наводили снимок на «резкость» и через тросик «щелкали» затвор. На коробке стеклянных пластинок было нанесено значение светочувствительности и в зависимости от освещения объекта выбиралась выдержка (время открытия затвора).

Проявлять пластинку было неудобно. Затем на пластинку накладывали фотобумагу и через негатив — пластинку засвечивали лампой. Потом бумагу проявляли. Конечно, такая процедура для любителя не подходит — очень уж много действий. Кстати, проявляющий раствор (метол-гидрохинон) и закрепитель (гипосульфит натрия) приходилось готовить самому. Затем у меня появился ФЭД-объектив, у него был немецкий «эльмар». Он служил мне долго и верно, но эльмаровский объектив был слишком «мягким» — фотографии получались не контрастные. Но я сделал много хороших снимков, один из которых помещен в газете «Восточно-Сибирская правда» — снимок урока фортепиано в музыкальном училище.

Фотографированию в раннюю пору учебы в мединституте меня учил и помогал очень хороший парень — сосед по дому Юра Копылов. Он учился в госуниверситете, был Сталинский стипендиат, замечательный человек и отличный фотограф. После окончания университета он уехал в Москву, защитил кандидатскую диссертацию, жил в каком-то населенном пункте под Москвой. Я, будучи в Москве в конце 50-х годов заехал к нему, поговорили, расстались и больше уже не виделись.

Потом у меня интерес к фотографии постепенно снижался, но я сделал фотоальбомы старшего и младшего сыновей, а также альбомы нескольких путешествий, о которых я обязательно подробно напишу. Среднюю школу я закончил удачно — получил серебряную медаль. Только за сочинение (тему — сколько я ни бился, сейчас не вспомнил) сказали, что получил 4 за то, что много было помарок и подчисток резинкой.

В школьные годы дружил я с Аликом Суманеевым, Арнольдом Мордовским, Гришей Друговым и, конечно, Юрой Тржцинским. В 4–5 классе мы, в основном, играли в «три мушкетера» (этими героями Дюма увлекались, вероятно, около 100 процентов подростков). Д’Артаньяном был Суманеев, я — Атосом, кто-то Арамисом, не помню — кажется, Гриша Другов.

После окончания школы я больше не встречался с Суманеевым; где он и что с ним — я не знаю. Нолька Мордовский — мой сосед по парте — мечтал о военной карьере — хотел стать танкистом. Кажется, это и сбылось. Кто-то говорил, что он служил в Белоруссии, Гришка Другов окончил горный институт в Иркутске, защитил кандидатскую диссертацию. Его сын — невропатолог, работает в одной из поликлиник города. А вот с Юрой Тржцинским случилась беда — он заболел лейкозом. Работал он в институте земной коры РАН, защитил кандидатскую и докторскую диссертацию, стал профессором, но с лейкозом справиться не смог.

О последних школьных годах. В 1948 году меня выбрали секретарём комитета ВЛКСМ школы. До этой должности я был редактором стенгазеты «Вперёд». Из всех предметов мне нравилась химия. Уроки вел Владимир Захарович Коган. Вероятно, он заронил в меня искру к той интереснейшей науке и, тем самым, «намекнул» на выбор профессии. Одновременно я учился в музыкальной школе, но об этом — потом. А пока — что помню.

Помню, что мы маленькие, да и повзрослевшие играли на улицу в две дворовые игры — «пожар» и «зоску». Пожар — это игра на деньги. Около забора ставилась стопка монет — серебряных и медных — одна монета на другую. Один из играющих брал кольцо — обычно наружную часть шарикоподшипника диаметром примерно 10 см, и с расстояния около 2 метров бросал это кольцо в стопку монет, и стопка разваливалась. Затем кольцом надо было ударить монетку на земле. Если она подскочит и перевернётся, то играющий её забирает. Эта игра почему-то называлась «пожар».

Другая забава — брали кусок собачьей кожи от дохлой собаки — обязательно с большим количеством волос, с обратной стороны — там, где волос не было, — небольшой свинцовый кусочек — пластинку, потом эту шкуру подкидывали вверх и ногой (правой или левой, какой удавалось) старались стопой эту собачью шкурку — «зоску» удержать в воздухе, не давая ей упасть, подкидывая её всё время ногой.

Вечером я заходил во Дворец пионеров в шахматный кружок. Однажды все ребята стали куда-то собираться уходить, и меня тоже позвали. Ушли мы от Дворца пионеров далеко — примерно 2 км в сторону медицинского института. Там, на пустыре, недалеко от университета стояла деревянная развалюха — это был городской шахматный клуб. Там начинался какой-то блицтурнир, и я тоже сам играл пятиминутки. Заигрался и совсем забыл про время. А папа с мамой меня искали, где только могли. Наверно, кто-то сказал отцу, что, возможно, я ушел в шахматный клуб. Отец разбудил сторожа вендиспансера, велел ему запрягать коня в сани и с мамой часа в 3 ночи приехал за мной в шахматный клуб. Помню, что меня почему-то не наказали.

В последнем — 7 классе музыкальной школы меня оставили на второй год. В средней школе я перешел в 9 класс — учился достаточно хорошо. В летние каникулы — июль-август — я с родителями отдыхал на курорте «Ангара». Учительница музыки — добрая и хорошая женщина — дала мне программу, которую я был должен выучить за лето, т. е. я должен быть дома, где было пианино, и зубрить Баха и что-то другое. Для меня это было равноценно рабскому труду. Я всячески увиливал от занятий музыкой, мне это за 7 лет дико надоело, и я не знал, какими слезами это закончится.

И вдруг свершилось чудо. «Как это случилось, в какие вечера»? Вместе с моими родителями во ФТИ (т. е. в физиотерапевтическом институте, иначе — по-теперешнему на курорте «Ангара») лечилась одна женщина — Нина Болеславовна Игнатьева, и что-то было у нее с рукой — какой-то гнойник. Мама весной этого же года сделала ей операцию, которая была проста, но крайне опасна, если будут послеоперационные осложнения или — не дай бог — может быть гангрена.

Нина Болеславовна была фантастически-угрожающе красива. Её тонкие черты лица, умные глаза, обворожительная улыбка сочетались с немного грустным общим обликом. Вероятно, это была моя первая любовь, я её боготворил как личность — посмотрели бы как она каждый день водила на приём пищи в курортную столовую слепого мужчину, брала его под руку и вела. С её стороны не было никакого превосходства, никакой показухи, это богиня исполняла свой долг.

У неё была дочь — тоже Нина. Дочь закончила музучилище по классу фортепиано и была старше меня лет на 5–6. Она была красива, вокруг неё крутились парни. К ней часто приходил молодой композитор — Юрий Дмитриевич Матвеев, играл свою — совсем не плохую — музыку. Он написал вместе с поэтом Юрием Левитанским, наверное, самую первую песню об Иркутске (она редко сейчас исполняется, а жаль). Нина и её маленький сын погибли при крушении самолета.

Вот прошло уже больше 70 лет, но я не могу забыть Нины Болеславовны. Она в совершенстве владела фортепиано, работала аккомпаниатором в филармонии, слух у нее был «нечеловеческий». Она могла транспонировать в любую тональность — прямо с листа. Прямо с листа она мне играла прелюдии Рахманинова, сонаты Бетховена и рассказывала, что автор хотел показать своей музыкой и что получилось. На переэкзаменовку мне досталась «Весна» Грига, какие-то этюды, ну и, конечно, полифония. Как она мне всё это показывала, любые оттенки настроения автора, и говорила, что этой музыкой автор хотел показать.

Сначала эта семья — Н.Б. Игнатьевой и её сестры Куровской — жила на предмостной площади в начале улицы Степана Разина. И вот однажды зимой 1948 года — я это событие хорошо помню (может быть, год я чуть-чуть указал не тот) наступило наводнение Ангары. Наводнение этой реки зимой — большая редкость — обычно река не замерзала, т. к. течение было быстрое, а тут вдруг сильнейшие январские морозы и Ангара начала замерзать снизу со дна. Лёд появился над поверхностью воды и торчал как острые пирамиды. Течение замедлилось, и река стала выходить из берегов. Вода дошла почти до нашего дома — до улицы Желябова, потом, когда чуточку потеплело, вода стала спадать. Так было, если я не ошибаюсь, 2 раза. Многие деревянные постройки около ангарского моста сильно пострадали, жителей из таких домой вывозили на танках.

Семье Игнатьевой и Куровской дали комнаты в постоянной половине гостиницы «Сибирь». Основные мои контакты с Ниной Болеславовной после возвращения из курорта происходили именно в этой гостинице.

Вот новый учебный год. Для меня — 8 класс общеобразовательной школы и 7 повторный (и последний) класс детской музыкальной школы. Обе эти школы прошли удачно. Я перешел в 9 класс общеобразовательной школы и закончил, наконец, ДМШ. Близилось окончание средней школы. А музыка? После всего, что дала мне Нина Болеславовна? И я тогда написал заявление на зачисление меня на 1 курс Иркутского музыкального училища на фортепианное отделение и очень просил записать меня в класс Татьяны Гуговны Бендлин. Это была замечательная женщина. Она жила со своей мамой, недалеко от нашего дома (на улице Некрасова), работала в музыкальном училище и в областном радиокомитете — пианисткой. Её маме было сильно за 80, а ей — трудно сказать, сколько, может быть лет 35. Этот человек оставил в моей жизни тоже заметный след. К Татьяне Гуговне я чувствовал безграничное уважение, связанное с её исполнительской деятельностью. Я восхищался, когда она играла. Она ходила со своими ученика, в том числе и со мной, в студию Областного радиокомитета на прослушивание исполнения приехавших на гастроли известных пианистов, например Наума Штаркмана. Наверно, если бы меня не записали при переводе из школы в музучилище в класс Бендлин, то я бы вообще не стал продолжать обучение.