До последней стрелы

Ольга Суханова

Робин – лучший лучник Англии. Бедняки поют о нем песни в придорожных харчевнях, а богачи боятся лишний раз проехать через Шервудский лес. Ясмина – связной Салах ад-Дина, от одного ее имени вздрагивают крестоносцы.Вдвоем они могут перевернуть весь мир. С первой же встречи Робин и Ясмина тянутся друг к другу. Но и у него, и у нее – слишком сильный и необузданный нрав, слишком много всего в прошлом.

Глава восьмая

Ясмина знала далеко не все названия и теперь с интересом повторяла за разбойником незнакомые слова: бук, каштан, ясень, лещина, боярышник, папоротник.

— Давно ты живешь в лесу? — спросила она.

Едва они втроем отошли от лагеря, охотник Дик отстал, сказав, что проверит силки и догонит Робина с Ясминой у кривого граба.

— Именно в Шервуде? С прошлого декабря. Примерно полгода получается.

— Только не говори, что зимой вы жили в этих шатрах!

— Нет, конечно. Ближе к городу есть заброшенная каменоломня. Я о ней знал, и то нашел не сразу, так что от посторонних глаз она хорошо укрыта. Да меня тогда и не искали. Обустроил ее немного, прикрыл вход, сделал неподалеку стойло для чубарого, придумал, как дым от костра отводить.

— И что?

— Для одного меня было прекрасно. Потом, когда присоединились Джон и Скарлет, — сносно, но тесновато.

— А как присоединились? Как вы вообще все собрались?

Робин улыбнулся:

— Джон давно разбойничал в Шервуде, был в одной из старых банд. Такая громадина, все его боялись! А с Уиллом мы знакомы с детства, их семья жила в соседней деревне, а потом он подался в Ноттингем, в наемники. Когда я перебрался в лес, — случайно узнал, что он подрался со стражниками и сидит в подземелье замка. Полез вытаскивать его оттуда. Вытащил, да так он и остался. Ничего, для троих в каменоломне было терпимо. Под Рождество прибавилась Марион, стало куда труднее, но ничего, как-то перезимовали.

Под Рождество, да. Марион плохо помнила тот вечер, хотя времени прошло не так много. Стрела с письмом, влетевшая в окошко — ровно в середину щита, ровно в назначенное время. Светло-серая кобылка, безропотно ступающая по мосту, вдаль от родного замка. Темный лес и голые ветви деревьев. Суровый декабрьский ветер, под которым она заледенела, едва оказавшись за воротами. Почему она покорилась, не стала спорить с братом? Что он сделал бы? Выставил бы ее силой, ударил? Нет, исключено, Гай не может ударить женщину. Но Марион не спорила — она никогда не спорила. Не спорила с отцом, покорно изучая богословие и осваивая ненавистную лютню. Не спорила с Гаем, заставлявшим ее много читать. Она с самого детства знала, что будет красавицей и первой невестой Ноттингемшира. Приходилось соответствовать. И Марион любовалась отражением в маленьком бронзовом зеркальце, вела себя, как положено юной леди из знатного рода, и мечтала о блестящем замужестве, перебирая всех благородных кандидатов — и, разумеется, всем мысленно отказывая.

В ноябре, едва первый снег коснулся земли, Гай созвал окрестную знать на охоту — отметить возвращение из крестового похода. Марион, с ног до головы одетая в небесно-голубое, была на своей любимой светло-серой кобылке. Девушка быстро окинула взглядом всех приглашенных соседей, улыбнувшись каждому, потом посмотрела на брата. Гай стоял рядом с незнакомым светловолосым мужчиной, который был чуть ниже него, и о чем-то говорил, показывая в сторону леса, — видно, обсуждая предстоящую травлю лисы. Марион отметила необыкновенно четкие движения и очень прямую осанку незнакомца. Мужчины договорились: светловолосый, кивнув Гаю, развернулся и направился к своей лошади. Он одним движением взлетел в седло, выпрямился и вскользь посмотрел на Марион. На какое-то мгновение их взгляды встретились, мужчина неуловимо улыбнулся и направил коня чуть в сторону, чтобы остальным было удобнее собраться рядом. Казалось, он не обращает больше на девушку никакого внимания.

— Гай, — негромко спросила она у брата вмиг пересохшими губами, — а кто это?

— Где?

— Только что с тобой говорил… вон, на крапчатом коне…

— А, это новый лесник. А что?

— Нет, просто… — еле выдохнула она. — Очень красивый конь!

— Да, — кивнул брат. — Где он только нашел? Такой масти днем с огнем не сыщешь. Я даже хотел купить, но он говорит — лошадь не продается.

— Еще бы, — прошептала девушка. — Глаз не отвести, какой конь!

Охота началась, собаки уже гнали зверя по полю, но Марион, всегда любившая эту забаву, сейчас смотрела не на рыжую лисицу, а на белокурого лесника. И потом, когда Гай замахнулся хлыстом на маленького псаря, а лесник поймал на лету хвост плети, девушка сама словно почувствовала ожог.

Охотники возвращались к замку, лесник ехал последним. Марион тоже чуть отстала. Никогда в жизни она не призналась бы себе, что нарочно придержала светло-серую кобылку. Никто из уехавших вперед не оборачивался, но девушка, обычно разговорчивая, никак не могла собраться с силами и выдавить из себя хоть слово. Наконец, одной рукой держа повод, другой она развязала узел и стянула с себя голубой платок тончайшего льна.

— У вас же кровь льется, — решилась она и чуть обернулась к нему, держа платок. — Давайте руку.

— Не привыкать, — рассмеялся лесник. Лицо его было белым, но держался он как ни в чем не бывало. — Спасибо, леди. Не стоит портить такую дорогую вещицу.

— Давайте руку, — повторила Марион. — Я не могу на это смотреть.

Упрямиться дальше лесник не стал:

— Ладно. Нет, не пристало юной знатной леди возиться с повязками. Давайте ваш платок.

Протянув левую руку, он взял у девушки платок, — Марион увидела, что тыльная сторона ладони рассечена почти до костей, широкая полоса кожи была выдрана кнутом. Лесник отвернулся, пряча лицо, быстро намотал на руку платок и снова посмотрел на Марион:

— Спасибо, леди.

После охоты приглашенные знатные соседи остались на обед. Марион считала минуты до завершения вечера, пару раз Гай даже тихо спросил, не дурно ли ей. Наконец, проводив с вежливой улыбкой гостей, она пожелала спокойной ночи отцу и брату, потом поднялась к себе, закрыла тяжелую дверь на засов, прямо в платье упала на кровать и расплакалась.

Лесник. Всего лишь простой лесник. Чернь, как говорит Гай, кривясь при этом слове. Какое-то наваждение. Ничего, сегодня она вволю отплачется, а завтра воскресенье, — Марион никогда не пропускала мессу, а если вдруг начинала грустить — после службы ей всегда становилось легче. Она любила церковь Святой Марии в Ноттингеме и мечтала, что, когда придет время, будет венчаться именно в этой церкви.

Она проворочалась без сна всю ночь, надела к мессе самое простое из своих платьев, убрала волосы. Посмотрелась в любимое бронзовое зеркальце — изящную безделушку, которую Гай привез из Палестины. Лицо после бессонной ночи было бледнее обычного, глаза покраснели, но она все равно оставалась красавицей.

От фамильного замка Гисборнов до города было чуть больше мили, но даже за это небольшое расстояние Марион успела совсем разволноваться — она и сама не знала, почему. В притворе девушка на мгновение замялась, словно растерявшись, идти на службу или развернуться, — и вдруг почувствовала на своем запястье чужую руку, теплую и жесткую. Марион вздрогнула, быстро повернулась, но увидела только удаляющуюся фигуру в темно-зеленом плаще с большим капюшоном. Ни Гай, ни Айлин, приехавшие вместе с ней на мессу, ничего не заметили.

Вложенный прямо в руку Марион предмет словно жег ладонь, но раскрыть стиснутый кулачок и посмотреть, что же ей дали, девушка не решалась. Только дома, взлетев по лестнице в свою комнату и заперев дверь, она разжала руку.

Бумага была редкостью, поэтому Марион удивилась, что послание написано на мятом, выдранном из какого-то большого листа клочке бумаги. Скомканный обрывок. Кривой почерк человека, знакомого с грамотой, но нечасто пишущего.

День, время и место. Просто день, время и место.

Она чуть не расплакалась от обиды. Ее выбирают королевой рыцарских турниров, Огюст Ламбер из раза в раз заказывает менестрелям песни о ее красоте, а какой-то безродный лесник смеет просто назначать время и место?

Никогда в жизни. Никогда такому не бывать. Да стоит ей взмахнуть ресницами — и его вышвырнут из окрестностей Ноттингема.

Марион вытерла слезы и зарылась лицом в одеяло. Было воскресенье, в послании речь шла про вторник, — и она не знала, как ей прожить эти два дня. Два бесконечных, нестерпимо долгих дня.

Наспех связанные поленья лежали на траве.

— В костер пойдут, — Робин поднял пару связок, чуть помедлил, перехватывая поудобнее. — Граб хорошо горит. Идем?

— Оставь мне вязанку. Или дай я у тебя пилу с топором заберу.

— Еще не хватало.

— Слушай, ну я не могу идти просто так, когда ты рядом — как вьючная лошадка. Хорошо еще, Дик унес лопату и две вязанки.

— Ладно, забирай пилу. Спасибо. Так правда намного удобнее.

— Вот и нечего, — Ясмина повернулась, чтобы забрать пилу, переглянулась с разбойником, и вдруг оба ни с того ни с сего расхохотались.

— Пойдем. Отец Тук, когда мы уходили, собирался потушить пару зайцев с луком. Наверное, уже почти готово.

— Почему ты ушел в лес? — осторожно спросила Ясмина. — Тебе были бы рады в любой дружине. Ты лучший лучник из всех, что я видела. И прекрасно владеешь мечом — я же вчера смотрела, как вы тренировались со Скарлетом.

— Так уж и прекрасно?

— Да. Но Скарлет лучше.

— Знаю. А насчет лука — вот давай сегодня и посмотрим, кто сильнее. Не боишься?

— Ничуть, — улыбнулась Ясмина. — Проиграть тебе — не зазорно, выиграть — трудно, но я попробую.

— Пробуй, пробуй. Закончится тем, что придет отец Тук и разнесет нас обоих в пух и прах. Он может.

— Ух ты, и не подумала бы! — она перебросила назад свои смоляные косы, скрепленные тяжелыми медными пряжками. — Кто-то еще?

— Эмиль может дать жару. Он прекрасный стрелок, и если будет в себе уверен и не растеряет настрой до конца — все может случиться.

— А ты-то сам хоть когда-нибудь промахиваешься?

— Конечно. Помню, мне было лет одиннадцать-двенадцать…

— Не продолжай, — улыбнулась сарацинка.

Ясмина не стала снова спрашивать, почему Робин выбрал жизнь в лесу. Он не ответил в первый раз — может быть, случайно увел разговор в сторону, а может, и вполне осознанно. Лучше не уточнять. Тем более они уже подошли к лагерю.

— Ого, у нас гости, — Робин кивнул в сторону коновязи под навесом, и Ясмина увидела чью-то чужую лошадь.

— Ты знаешь, кто это?

— Конечно. Алан, бродячий менестрель. Он заезжал к нам несколько дней назад, но ты была в Бирмингеме. Так, все, оставь здесь пилу, — разбойник опустил вязанки дров на землю, рядом уже лежали те поленья, что принес Дик. — Пойдем. Алан наверняка сидит в шатре у отца Тука и пробует его адское зелье из забродивших яблок.

Едва они вошли в шатер, Ясмина и вправду увидела незнакомого юношу. Он сидел на бобровых шкурах, обхватив голову руками, и надрывно тянул:

— И даже ты не хочешь мне помочь! А еще почти врач! А еще священник!

— Именно потому, что почти врач и священник.

— Почти врач? — тихо удивилась Ясмина.

— Он врет, — отмахнулся отец Тук. — Я учился несколько лет в Италии, во врачебной школе в Салерно, но меня оттуда выгнали.

— Почему?

— За блуд и пьянство, — без всякого смущения отозвался монах.

— Поэтому ты меня и не понимаешь! — убивался менестрель.

— Что тут вообще происходит? — негромко, но очень отчетливо спросил Робин.

Менестрель перестал скулить, поднял голову и посмотрел на главаря разбойников:

— Я не хочу больше жить на этом свете! Нет смысла жить без Агнес! Все померкло для меня!

— И вот это нытье я слушаю битый час, — проворчал Тук.

— А зайчатина-то, наверное, уже готова, — Робин подошел к менестрелю и встряхнул его, взяв за плечи. — Ну-ка соберись и скажи, что случилось.

— Разве ты меня поймешь? Ты любил когда-нибудь так, чтобы сердце пускалось в полет в неведомые дали, а слезы сами лились из глаз?

— По счастью, нет.

— Никому меня не понять! — Алан снова заскулил, закрыв лицо руками. — Нет смысла в этой бесцветной жизни без нее!

— Ты тут плачь пока, а мы все-таки пойдем и поедим.

— Да все проще простого, Робин, — начал монах. — Алан влюблен в девицу, девица влюблена в него, а родители девицы влюблены в деньги и подыскали ей жениха-богача, с которым ее завтра обвенчают.

— И все?

— Почти. Он, видишь ли, решил из-за этого отправиться в мир иной — и пришел просить у меня совета, какой выбрать способ, чтобы безболезненно и наверняка.

— Вот же дурень.

— Тебе меня не понять! — всхлипнул менестрель. — Агнес для меня потеряна, и моя жизнь кончена! Я не хочу горьких бесцветных дней!

— Говоришь, эта Агнес тоже к тебе неравнодушна?

— Неравнодушна? — вскинулся Алан. — Мы — два сердца, созданных друг для друга! Мы — родные души, и без нее мне нет жизни!

— И где завтра собираются венчать твою родную душу? Откуда и куда она поедет, много ли с ней будет людей? — начал расспрашивать разбойник. — У богатого жениха будет какое-то сопровождение? С оружием или нет? Пресвятая Дева, во что я ввязываюсь?

— В церкви в Аденсбурге. Какое оружие, ты что? Обычная деревенская свадьба!

— Тебе хоть есть куда привести молодую жену?

— Что? — встрепенулся Алан.

— Если завтра в церкви вместо жениха появишься ты — тебе есть куда привести жену? И на что жить?

— Как я там появлюсь? — снова застонал менестрель. — Ее родители против!

— Ах да. Нужно же спрашивать разрешения.