Наследники Византии. Книга первая

Ольга Ранцова

Мы зовем Вас, читатель, в 16-е столетие, когда Москва захватывает целые княжества, берет на щит Казань и велит Крымскому хану громить Киев.Это семейная сага боярского рода Воронцовых – Вельяминовых, история мужа и жены, ставших друг для друга утопающим и соломинкой, больным и припаркой.Из книги в книгу вы станете участникомвизантийских интриг и борьбы олигархических кланов при Московском дворе, сравните век 16-й и век 21-й. Разве что-то изменилось? Книга содержит нецензурную брань.

Глава 5 Обыденье

«… И как было во дни Ноя, так будет и во

дни Сына Человеческого: ели, пили,

женились, выходили замуж до того дня,

как вошел Ной в ковчег, и пришел потоп

и погубил всех»

Евангелие от Луки гл.17. 26,27

Нынешнее лето, вопреки всем знамениям, принесло богатый урожай. Семен Иванович, подсчитывая, сколько можно будет продать зерна, сколько оставить до весны, рядился о том с рязанским богатым гостем Данилою Босым, который вел широкую торговлю в Новгороде, и в Кафе, и в Литве. При царе Иоанне русская торговля год от года крепчала — отпали удельные пошлины, Новгород растерял свою всевластность, и строгие, одинаковые для всех, законы Державного делали своё дело. К тому же турки перекрыли всю восточную торговлю Венеции и Генуи, ослабел Ганзейский союз, и теперь через Русь шло много богатых восточных товаров.

Босой предложил боярину Воронцову еще несколько сделок, с простоватой лукавинкой пожаловался на скорый Конец Света. Ушел.

* * *

У самого боярского крыльца стайкой сбились четверо отроков. Они уже давно дожидались боярина, робко глядели на высокие, голову задерешь — шапка упадет, терема; на церковь во дворе; на длинные конюшни и сад, на строгого осанистого дворского. Так было принято в боярских семьях — из милосердия принимать в дом детей зависимых дворян или обедневшей родни. Кормить и одевать их, учить отроков грамоте, ратным наукам, а девочек рукоделию. После, девицы, наделенные приданным, выдавались замуж, а юноши обычно оставались при детях своего благодетеля в качестве подручников и исполнителей их воли.

На дворе плескались последние тёплые благодатные деньки. Всё это лето и осень Миша выезжал с Приселком за город — обучаться верховой езде. Шестилетний барчук уже хорошо держался в специально сделанном для него седле, чувствовал коня, но упрямство и своеволие и тут брали верх — Мишка норовил каждый раз пустить скакуна галопом, оставить дядьку позади. К обеду Михаил и Приселок вернулись домой.

— А вот ваш господин, — сказал четырем отрокам дворский, — его бойтесь, его слушайте.

Миша резво соскочил с коня, подошел к мальчикам, разглядывая их как каких-то зверей заморских. Илларион следил за тем, что бы ребятишки как можно ниже поклонились хозяйскому сыну, а сам почтительно сказал:

— Это отроки, хоть и бедные, Михаил Семенович, но крови господской. Будут тебе служить.

— А играть с ними можно? — вопросил Миша, опять как-то скоса поглядев на мальчиков.

Дворский, скрывая улыбку, серьёзно объяснил:

— И играть можно. А то зазорно тебе, сыну боярина, с дворовыми бегать.

— Ну, пошли!

Мишута понял для себя уже все, рассмотрел мальчиков, и к нему вернулась прежняя живость и проказливость. Не слушая Иллариона, боярчонок потащил отроков за собою в сад, побежал — мальчики неслись за ним со своими котомками, наполненными матушкиными пирогами «на дорогу».

— Да бросьте вы их! — кричал Мишута.

Возле псарни раздался веселый заливистый лай. Холоп проворно отворил калитку.

— Щенки, — тоненьким голоском воскликнул один из мальчиков, — какие!

Мишка елозил толстых бутузов, трепал за холки, давал гладить мальчикам.

— Наум, открой медвежатню, — приказал он.

— Господин не велел, — отвечал холоп.

Мише хотелось пристукнуть ногой, закричать, но с волей отца всё равно не поспоришь.

— У нас был медведь — Сысой, — сказал барчук мальчикам, — он мог на задних лапах стоять и кланяться. И медвежата есть. Они такие хорошие, лучше щенков. Когда Архип хотел их у медведицы забрать, так она его чуть не заломала. А еще…

Где-то издалека, с улицы, послышались свист и крики: «Гусь! Гусь!».

— Айда смотреть! — выкрикнул Миша, — Гусь идет…

Отроки бросились за своим толстым и проворным господином через кусты, к забору, обдирая ветхую одежонку, штопанную — перештопанную заботливыми матерями. Миша отодвинул плохо приколоченную заветную доску, и через этот тайный лаз оказался на улице.

— Гусь! Гусь! — тут же закричал он, припрыгивая и похлопывая руками себя по бедрам.

Отроки тоже осторожно, один за другим, вылезли через щель на улицу.

Кого дразнит барчук, было ясно. По дороге шел странный человек в пыльной рясе, сгорбленный вперед, с оттопыренным задом, с длинной шеей и носом — клювом. За ним бежала ватажка босоногой посадской ребятни и тоже верещала разноголосо: «Гусь! Гусь!». И тут один из «бедных отроков», привезенных служить Михаилу Семеновичу, быстро и цепко закрыл рот барчуку. Миша дернулся, отбросил руку мальчика.

— Ты что? — крикнул.

Отрок ясно и неуступчиво смотрел на него:

— Нельзя дразниться, — сказал, — и старших… и священника…

Мишута скривил «рожу»:

— Ме-е-е-ме-е-е-ме… идет коза рогатая, за малыми ребятами, кто титьку сосет, того рогами бодет…

— Я титьку не сосу. А дразниться — грех.

Тут барчук со всей мочи врезал отроку по уху. Мальчонка обиженно всхлипнул, слезы задрожали у него в глазах, и он, позабыв свои страхи и матушкины дорожные наказы, зажмурился, и бестолково замахав кулаками, полез на обидчика. И минуты не прошло, как прибежавший Приселок оттащил мальчонку от господского сына, а самого Михаила, пыхтящего как котелок с жирными щами, уже держал за руку брат Федя. Федор как раз возвращался из школы, видел всё, и, конечно, наябедничал отцу.

Маленьких отрочат, без поиска виноватых, уже пороли на конюшне, что бы сразу почувствовали господскую грозу, и впредь никому даже в ум не пришло драться с хозяйским сыном. Из приоткрытого окна в Крестовую еще долетали выкрики Приселка:

— Та, килы захалустные! Вам чта было велена? Та, нехристи, изверги, без нажа зарезали…

Семен Иванович закрыл окно, кивнул Федору, что бы продолжал.

— Священник он с Посада. Я со школы ехал… Спрыгнул с коня, — говорил уже в третий раз одно и то же воронцовский первенец.

Мишка, косолапо расставив ноги, всё это время смотрел на иконы, будто и не о нем речь шла.

Вся восточная стена Крестовой Палаты сверху до низу была увешена подносными и благословенными образами, которыми хозяев и их детей одаривали гости в именины или великие праздники. Были тут иконы еще прадедовские, вывезенные из Москвы; были те, которые покупал или получал в дар легендарный дед Иван Давыдович. Это было молельное сокровище семьи, родовая святыня, перед которой всегда исполнялась домашняя молитва. Миша хорошо знал, что этим вот образом Архистратига Михаила его благословил покойный сейчас Великий князь Василий, которого Миша не помнил. А этот список с чудотворной иконы Владимирской Богородицы, где младенец Иисус с утешением глядит на страдающую свою матерь, привез из Москвы прадед. Вот икона «которой цены нет» — нянька так говорит, она с самого Афона, и Христос здесь грозный, с темными очами.

— Высекли всех. Отрока того в подклеть посадили, — услышал Миша позади себя голос Иллариона.

Дворский стоял на пороге, и с почтением взирал на боярина.

— Доску забили?

— Забили. Забили сразу же.

Во всем этом был его, дворского, недосмотр, и Илларион собрался уже виниться, но Семен Иванович нахмурился, кивнул, и дворский тот час исчез.

— Он не смел со мной драться! — закричал Миша, — Не смел!

— Да, не смел.

Семен Иванович посмотрел сначала на старшего сына, потом опять на Михаила.

«Гуся» знал весь Переяславль Рязанский. Это был горький пьяница, шатавшийся из дома в дом, перебивавшийся кой-какими заработками и тем кормивший свою большую семью. Его давно должно было лишить священнического сана, но епископ попускал этому греху, ибо священнослужителей не хватало, люди роптали, что иного батюшку приходится ожидать и день, и два, дабы отслужить в доме молебен, причастить больного.

Поставив перед собою младшего сына и строго отсекая все его попытки оправдаться, боярин сказал:

— Тебе ни я, ни крестный Алексий, ни мать твоя, никто не говорил, что оскорбить священнослужителя — величайший грех?! Ты слышишь об этом ежедён, и ты посмел непотребными словами обзывать батюшку?!

Мишаня набычился, стал похож на косматого телёнка. Это упрямство младшего сына больше всего злило Семена Ивановича.

— Какой бы священник не был, — чувствуя, что по-пустому начинает гневаться и возвышать голос, прикрикнул боярин, — никогда не смей! Понимаешь ты меня?! Даже в грязной кружке святая вода остается святой! Пока он не лишен сана, на нем священническая благодать… Приселок!

Дядька, стоявший за дверью, заскочил опрометью.

— Неси розги!

Мишка уперто молчал.

— И месяц не будешь выезжать на коне!

Вот тут-то Мишута взвыл:

— За что?!